№19 Юрий ХАПОВ (Россия, Хотьково) Записки литературного самоучки

Записки литературного самоучки

Мои родители – авиаторы.

Отец, Хапов Борис Федорович, служил в инженерно-авиационных подразделениях – от начальника цеха ремонтной базы до начальника отдела штаба ВВС МВО. Службу закончил в звании полковника. Ещё в ШМАСе* проявил себя как толковый изобретатель – придумал и изготовил станок для притирки клапанов авиационных двигателей, тогда – поршневых. В знак поощрения начальство направило его в Академию им. Жуковского – за высшим образованием.

У отца после ремонта не разбился ни один самолет. За всю долгую службу.

Закончил он свою карьеру на военной кафедре МАТИ: вел там курс по излюбленной тематике – «Авиационные двигатели». Он и сам был всю жизнь как авиационный двигатель: точен и надёжен…Сожалею, но мне мало что передалось от него.

Моя мать, Валентина Петровна Хапова (Акулинина) – вторая в СССР женщина-лётчица. Восемнадцатилетней девчонкой самостоятельно подняла в небо У-2! Первой в лётной школе на Ходынке! Остальные в группе были парни…

В начале тридцатых авиаотряд был брошен в Закавказье на борьбу с малярийным комаром и саранчой, которая тучами шла из Персии, не оставляя живой травинки на своём пути. Мама, любимица отряда, обрабатывала ядохимикатами заболоченные плавни, поймы рек, прибрежную полосу Аракса. Доводилось совершать аварийные посадки в глухой безлюдной местности, подвергая опасности свою жизнь. Думаю, если б не она, прожорливая саранча уничтожила бы всю растительность от Ленкорани до Большого Кавказского хребта…

Вскоре она вышла замуж за летчика Е.С. Сукиасова, родила дочь. После трагической гибели мужа перестала летать и возвратилась в Москву.

Родители были знакомы с детских лет: пионерия, занятия  в авиамодельном кружке. Наверное, тогда и зародилось то главное, что пронесли они через всю жизнь…

Снова  встретились, когда отец заканчивал Академию. За плечами у каждого был опыт семейной жизни, рождение детей. На предложение стать женой мама согласилась.

В декабре 1939 года родился я.

Перебираю ближайшие и более отдалённые родственные связи с единственной целью – по возможности, «отловить» истоки тяги к писательству. И не нахожу. Деды и бабки, с обеих сторон, принадлежали  по рождению к низшим сословиям бывшей империи – кто-то имел начальное образование, а кто – ставил крестик вместо подписи. Бабка мамина – та вообще приютская. Со стороны отца – крестьяне. Брат деда служил половым на волжском пароходе. С войны 1914 года привёз себе сербиянку, тоже неграмотную. Так что… пишущих в роду не было. Писали как умели: «…вапервых страках сапчаю…» Хотя… стоп.

Наведывался к нам мамин сородич из Тамбова – мы ещё детьми были. Никифором звали. Приходил по тёмному времени, с котомкой. Мама наскоро кормила его, снабжала деньгами, кое-какой одеждой и скорёхонько выпроваживала, стараясь, чтоб он не попадался на глаза отцу, соседям. Много лет спустя, когда «стало можно», мама рассказала, что тамбовский ночной визитер – её «тройчатый» племянник по отцу. Сидел за крамольные стихи, писанные мелом на доске в студенческой аудитории… После лагерей был отправлен в ссылку, без права посещать Москву. Упомянутые стишки были, по слухам, всего лишь непристойной частушкой. Органы определили авторство ему, Никифору.

Таким образом, мои изыскания в родословной существенно дополняются: выходит, в роду «писали»…

…В нашей семье читали. Помимо школьно-программного, если не придерживаться хронологического порядка, это были – Гайдар, Бианки, Пришвин, Грин, Паустовский.      Ещё – «Даурия», «Алитет уходит в горы», «Дерсу Узала», «Васёк Трубачев…» И, конечно же, такие озолоченные монстры как «Золотая звезда» Казакевича. Позже – более осознанное чтение, по выбору и предпочтениям – Платонов, Гроссман, В.Некрасов, Эренбург, Пильняк, Бондарев. Из зарубежных – Купер, Твен, Гашек, Чапек, Скотт. К стихам – до самого зрелого возраста – тяготения у меня не наблюдалось… Видимо, не выработался гормон для их восприятия.

Впервые беспокойство по отношению к писанию я почувствовал в школе, в классе седьмом-восьмом, когда пошли сочинения. Отлично помню нашу седовласую, с расплющенными губами, словесницу Анну Михайловну Соловьёву. И несколько моих сочинений, прочитанных ею вслух и вывешенных в школьном коридоре. Я был горд и, каждый раз, проходя мимо, небрежно отворачивался…

Мне нравилось сидеть вечерними часами в читальном зале библиотеки, под светом зелёной лампы, с внушительной стопой книг, и делать выборки по теме сочинения. Из таких же охотников «углублённого» чтения в нашем классе была только одна девочка. Галя Шуляк. Косички в черных лентах, форменное платье с протёртыми локтями, крутой чистый лоб, склонённый над книгой…

Но тогда я не отвлекался. Строчил и строчил цитаты. Сочинения получались отличные! Странно, но я их помню и сейчас: по поэме «Хорошо» Маяковского, по Онегину, по Гоголю. Конечно, я не выдавал цитируемых исследователей творчества за своё, но по завершении очередного пассажа имел нескромность комментировать или давать заключительные оценки герою. Из текстов я выдёргивал самое хлёсткое, трескучее, мало вдумываясь в аргументацию автора.

Сочинения принесли мне первое признание: ими восхищались и приводили в качестве «образцовых» тётки из РОНО**. Помимо содержательной части, их поражала неслыханная грамотность ученика: «…мыслимо ли – целых шесть с половиной листов и только две совершенно простительных запятых!»

Грамотно писала моя мама. Длинные, нервные письма сыночку – других я не читал. «Механическая, квазиинтуитивная грамотность». Встречается у людей, не знающих правил правописания и пунктуации.

Однажды, прочтя моё сочинение, Галя Шуляк заметила, что в нём слабо раскрыт образ русской девушки-дворянки.

– Тебе не нравится Татьяна Ларина? Её ум, душевность, скромность?

– Она мне безразлична. Вот княжна Мэри…

– Тебе, наверное, и Печорин близок по внутреннему содержанию…

– Больше – граф Монте-Кристо. И Тарзан.

Галя обиделась – ей хотелось поговорить со мной… А мне – выпендриться. Выводы же я сделал много позже: если герой тебе безразличен, оставь его в покое; если женщина обиделась на тебя – не оставляй её в покое…

А к трескучим словам и словосочетаниям я и сейчас тяготею, грешен.

Первая моя самостоятельная «вещь» была детективом. Незадолго до её написания  я прочёл шпионскую книжку. Названия, автора – не помню. Меня она захватила. Решил, что тоже смогу написать нечто… А главное – почувствовал неукротимый писательский зуд. За два дня, не отрываясь, в диком упоении от придумывания головоломных фантастических эпизодов, я написал двенадцать листов в клеточку! Щёки горели, ладони чесались, пальцы дрожали. Для усиления воображения я закрывал глаза, тёр затылок, гоняя в голове рой мятущихся мыслей, стараясь ухватить самое-самое… И скорее записать, не растеряв в пылу.

«…Майор Петров засёк в толпе переодетого в советского гражданина капитана Кларка. Тот надел темные очки и прибавил шагу. Вот и подъезд. Подоконник. Тайник за батареей центрального отопления. Но что это? О, ужас! Коробка разорвана, жуки ползут по стене… Теперь всё пойдет прахом!

Кларк увидел в окно, как в подъезд вошли двое. «Руки вверх, мистер Кларк!» – сверху спускался ещё один, направив на него дуло пистолета ТТ…»

На обложке тогдашних школьных тетрадей красовался зловещий колорадский жук и призывы его уничтожать. По моей версии американский шпион Кларк был заброшен в СССР с контейнером личинок жука – вредителя лесов и полей, и распространял их с помощью своих агентов.

Финальная сцена допроса Кларка: советские контрразведчики засовывают ему в штаны горсть жуков-вредителей. И – УРА! – тут он во всём признаётся. Выдаёт явки, тайники и пароли, под угрозой утопления в солдатском сортире раскрывает секретную формулу американского химического средства против колорадского жука.

Изобличив Кларка и его шпионскую сеть, майор Петров едет к семье на дачу. Но отдых краток, снова враги…

Тетрадку я носил за пазухой. Перечитывал, ни слова не исправлял, испытывая глубокое удовлетворение и позуживающее желание срочно накатать вторую часть: «Кларк бежит из советской тюрьмы». В школе я никому про Кларка не рассказывал. Но услышать оценку очень хотелось…

Отец, прочитав первые строчки, многозначительно хмыкнул.

– Ты пока погуляй –  я медленно читаю.

Они с мамой читали мой детектив долго.

– Серьёзное дело, – свёл брови отец. – Петров молодец, раскусил поганца.

– Ужасно… Кто пытку придумал? – спросила мама.

– Мы на девчонках проверяли. Визжат, уписаться…

– Фу, мерзость! Средневековье какое-то… Лучше напиши, как вы с папой на охоту ходили. Как у Пришвина.

Я понял…

Про то, как ходили с отцом на охоту, я не написал до сих пор.

Собирал, как Дина Рубина пишет, «…мимолетные образы, случайно подсмотренные гримасы… подслушанные фразочки, незавершенные сценки» и помещал их в записные книжки, не представляя, что когда-нибудь это может пригодиться.

– А теперь – «…усушка, – бормочу я, перелистывая страницы давней записной книжки, – лоскутки-обрезки… Щепочки…» (Д. Рубина – Ю.Х.)

В старших классах я выпускал стенгазету. Положенный официоз – комсомольская жизнь, успеваемость, дисциплина – поручал комсоргу или старосте, а сам писал мною же выдуманные байки. Или сатирические, слабо заостренные – чтобы не портить отношений – прибаутки на уровне «Лиза – подлиза…» В институте написал – неожиданно для себя – несколько стихотворений, соревнуясь в выразительности с приятелем, Витькой Устиновым. И назывались они чудно: «Стансы», «Сонеты», «Веснянка». Дикая чушь!

Охотно писал письма родителям, подробно останавливаясь на красотах и достопримечательностях, избегая нежелательных для родителей тем. Письма я пишу легко до сих пор. Этот жанр нынче увял: есть мобильная связь. Интернет, наконец. А я пишу ручкой, на хорошей бумаге, подбирая вернейшие слова, чтоб они передавали мою тревогу об адресате, были искренни и уважительны. Пишу и никак не могу закончить: P.S., P.S.1, P.S.2… Вкладываю в красивый конверт и, когда опускаю в ящик на почте, говорю тихонько: «Лети с приветом, вернись с ответом…» Так оно лучше доходит.

Люблю сказать: держал переписку.

Институтская жизнь насытила до предела реальностью: учёба, море, спорт, джаз. И девушки – в широком смысле… Читал что и все: Ремарк, Хемингуэй, «Юность», толстые журналы. Нагибин, Трифонов, Казаков…

Помню, «Три товарища» прочёл в поезде «Москва-Калининград», на верхней полке. Кольнуло: написать про себя. Нас тоже было трое и девушка, которая трагически погибла…

Я сделал это  несколько лет спустя, вернувшись в Москву. Получилось слезливое, излишне фактологическое. Долго таскал рукопись в чемодане. Изредка открывал, хватался переделывать. Помнится, через знакомых искал, кто бы взял её напечатать. Шестидесятые годы – в журналах, мне казалось, может получиться…

Однажды, после закрытия ресторана «Якорь», я задержался у гардеробщика – мы были знакомы. Старикан интересный, из «бывших». Выслушав мою историю, он дал телефон: звони, скажешь, от меня. Галина Платоновна Довлянская. Редактор чего-то там, старик точно не знал.

Уже на следующий день я стоял у ворот покосившегося особнячка в Чистом переулке. Дело было зимой, под вечер. На звонок дверь открыла горничная – по фартучку и наколке ошибиться было никак. Приняла пальто и провела в комнаты. Старинная обстановка, свечи, запах хорошего табака. И ещё чего-то, незнакомого, волнующего…

Ко мне вышла полноватая брюнетка, в годах, с папиросой. Пригласила сесть. Я протянул рукопись.

 …Я пил чай, рассматривал книги в шкафах и слушал восторженное, часто перемежаемое пошмыгиванием, будто она готова была прослезиться:

– Какие глубинные чувства, какой стоицизм к извивам судьбы! Благородство!.. Ранний Хемингуэй! Вы читали «Праздник, который всегда с тобой»?

Закончив чтение, Галина Платоновна поцеловала меня и, немного успокоившись, предложила:

– У меня литературный салон… Будете ходить. Вы – седьмой. Счастливое число. Уклон футуристический, но пусть вас это не смущает. Повесть отредактируем и издадим – сами. Вы рады?

Это был мой первый «выход» в окололитературной среде.

Особнячок в Чистом я посещал около года: среда, суббота…

Мы подружились. От неё я впервые услышал, а спустя годы прочёл у Бунина: «Тот, кто называется «поэт», должен быть чувствуем, как человек редкий по уму, вкусу, стремлениям и т.д. Только в этом случае я могу слушать его интимное, любовное и т.д. На что же мне нужны излияния души дурака, плебея, лакея, даже физически представляющегося мне противным».

Позже я написал о ней. Так и назвал: «Праздник, который всегда…» Довольно нахально – по моим теперешним представлениям. Написанное она не увидела – футуристический салон закрылся. Галина Платоновна неожиданно уехала на постоянное место жительства в город Сухуми. Не попрощавшись. Через какое-то время горничная сообщила её адрес, но я им, увы, не воспользовался…

Галины Платоновны давно нет на этом свете. И теперь, вспоминая ее, я шепчу: «Спасибо за все».

Свою калининградскую «историю» я написал заново уже в этом возрасте. «Отжал» нетрезвую слезливость, уточнил, сократил, поработал над стилистикой и… Исчезло главное – романтика юношеского восприятия. Осталась засушенная, как вобла с армейских складов, чуть ли не очерковая, разбавленная псевдомистическими намёками, откровенно слабая вещь. Правда, избавленная, от подражательства и невольного заимствования, чем обильно грешил первый вариант.

С ностальгическим чувством я назвал её: «В обратном направлении».

Написал, и грустно сделалось: всему свое время…

Вскоре я и сам уехал из Москвы: по семейным обстоятельствам. Улетел в город Ереван. Тёплый, солнечный, ароматный, весь из розового туфа. По утрам в лёгкой дымке виден двуглавый Арарат.

Всё свободное время мы с женой проводили, блуждая по улицам этого чудесного, удивительного города. Вдыхали пряный воздух, вслушивались в незнакомую речь, ловили приветливые улыбки встречных. Вечерами в подсвеченных скверах с причудливыми фонтанами, в искусственных гротах за столиками люди пили кофе, ликёр. Отовсюду звучала музыка. Жан Татлян, Азнавур. В открытых за полночь ресторанах исполнялись национальные мелодии – Цицернак, Сирун… Нам нравилось сидеть среди этих людей, потягивая «Меградзор». Хороший город!

Жена, приехавшая ко мне в Ереван, привезла в приданое два неподъёмных чемодана с книгами: девятитомник Бунина, 1967 года издания, целиком Лесков, Куприн. Книжечки Фета, Тютчева. Её литературный вкус и неизменные предпочтения по части русской словесности питались, видно, от землячества: почти все «приехавшие» были орловские. Как и она…

Я до сих пор благодарен жене за литературные открытия из тех чемоданов.

Это был 1968-й год.

После полудобровольной кавказской «ссылки», продлившейся три года, я много лет не писал ничего. Кроме писем. До самого «нашего» времени. Как-то всё отодвинулось и основательно «подсохло». Время от времени я спохватывался – как же так? больше ничего не напишу? Я чувствовал в себе остаточное сопротивление, не хотел привыкать к мысли, что «праздник, который всегда…» однажды состоялся и прошёл. Как проходит всё. Спасибо кому положено за подарок и готовься рассказывать байки внуку?..

Невольно вспомнишь Довлатова: «Бог дал мне именно то, о чём я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно (курсив мой – Ю.Х.). У Бога добавки не просят».

Изредка я доставал свои записные книжки, тетради с набросками, погружался в прежние замыслы, но… натужно, без легкости. Чего-то явно недоставало… Какого-то внешнего толчка.

В шестьдесят с небольшим я перенёс инфаркт. Очухавшись, проработал через силу ещё пару лет и уволился. На проводах коллеги подарили пачку отменной писчей бумаги в пятьсот листов и роскошный Parker. Сопроводили напутствием, взяли слово не только писать, но и показывать результаты…

…Новые условия жизни, зыбкость бытия, как одно из них (дополнительных попыток уже не будет!), чудодейственным образом возбудили чуть живую бациллу писания. В одно прекрасное утро я сел за стол, протёр очки, расставил пошире локти,  взнуздал Parker, вздохнул и… Затихли посторонние звуки. Снова, как когда-то, зачесались ладони. Заметался в голове рой лиц, слов…

Казалось: теперь процесс управляем. Обнаруженный всплеск писучей активности должен уравновеситься соображениями о качестве, ответственности… Писать было о чем. И задел имелся. А как – разберемся!

Легко сказать…

…С «голодухи» получилось сто пятьдесят листов.

Я перечитывал написанное, рылся в строчках и между ними, с трудом различая персонажи, копался в диалогах, где преобладал итеэровский жаргон… Что это? Телефонная книга, доставшаяся мне от родителей? Записки умничающего маразматика?..

Текст перенасыщен – к месту, не к месту – ёрничаньем и спецлексиконом, демонстрирует, как напоказ, богатый больничный опыт. Герои, как те колорадские жуки, расползаются по щелям выдуманных ситуаций, порождая хаос и панику… Все почему-то, Иванычи: Николай Иваныч, Василий Иваныч, Евгений Иваныч, Сергей Иваныч… Запиханы в одну больничную палату…

Читаю, скрежещу зубами: «Где ты набрался такого? В каком дурдоме? Имени Достоевского?.. А название! «Парад alle»… Строем на кладбище… Шут гороховый! Скрасили люди твою болезнь, симпатичны тебе, близки – из одного окопа поднялись… Зачем же так издеваться? А язык? Чем оценить нелепый, убогий языковой инструментарий?.. Недостает свежести восприятия, воображения… Возраст, милейший, возраст! И – вне возраста – бедность речи».

Правил, выбрасывал куски, целые страницы… Нет! Дрянь – и так, и эдак… Наконец, понял: мне просто не по зубам – и не по вкусам – многостраничное, многослойное по времени, многосюжетное, требующее постоянного увязывания ситуационных концов и начал, обильно мистифицированное. Я точно не Гоголь…

Расчлени этот свой, извини, роман и напиши о каждом коротенький рассказ, в две-три странички. Без выпендрёжа, душевно, оставив «героику больничных будней». Просто, складно, без соплей… От концовки чтоб в мозгу эхом звучало… Долго. А не получится  – подари Parker внуку.

Увещеваю,  устыжаю себя, и чувствую – оголтелая прыть графомана понемногу смывается свежей струёй... Глядишь… что-нибудь получится… Надо только «построиться» – определиться с размером, понять, что главное для тебя. А главное – всё, что остаётся в тексте. Второстепенному в нём вообще места нет, не должно быть! Выкидывай пустопорожнюю хрень, от которой самому тошно. Хочешь мысль сохранить, донести – усиливай её художественно, но без назидательности, без пошлости…

И больше читай. Читай рассказы.

Кстати, по словам Андрея Рудалёва «…рассказ может сделать многое. Пусть это будет даже в какой-то мере техническая функция (…) Предельно концентрированные рассказы (…) называют конспектами романов»

Я приучил себя читать, отвлекаясь от фабулы, следя за письмом, за движением текста, за его конструкцией, и нашел для себя кое-что.

Обнаруженные находки – без систематизации, без хронологии – что пришлось «впору», то и привожу. Комментариев не требуется.

И. Бунин. Как я пишу.

 «…Во мне никогда не рождалось желания писать под воздействием чужого писания. Но, конечно, чужое хорошее всегда возбуждает желание писать».

«…первая фраза имеет решающее значение. Она определяет, прежде всего, размер произведения, звучание всего произведения в целом… Если этот изначальный звук не удается взять правильно, то неизбежно или запутаешься и отложишь начатое, или просто отбросишь начатое, как негодное…»

«…часто не знаю, как я кончу: случается, что оканчиваю свою вещь совсем не так, как предполагал вначале и даже в процессе работы».

«…Форма неразрывно связана с содержанием и рождается сама собой из содержания».

С. Довлатов. Записные книжки.

 «…Когда мы что-то смутно ощущаем, писать, вроде бы, рановато… А когда нам все ясно, остается только молчать. Так что нет для литературы подходящего момента. Она всегда некстати».

«Сложное в литературе доступнее простого».

Г. Мунблит. Давние времена.

«…не следует забывать, что (…) писателю надлежит сделать свои сочинения увлекательными, ни в коем случае не превращая их при этом в «чтиво», что, споря с читателем и убеждая его, он не должен навязывать ему своего образа мыслей, а доставляя радость, обязан заботиться, чтобы радость эта была не «гастрономическая», а умственная, то есть такая, какую испытывает человек, когда сам работает головой.

Нелёгкое это дело…»

К. Паустовский. Как я писал «Колхиду».

«…Герои… приобретают свои характеры в процессе работы, …ломают план – «герои сопротивляются»… Так что план не есть что-то святое, план всегда нарушается.

Внутренняя логика вещи ломает план.

…Первая стадия работы – нахождение идеи. Это может быть выражено иногда в десяти словах.

Вторая стадия – это накопление материалов… самая серьезная часть…»

И. Бабель

 «Фраза рождается на свет хорошей и дурной в одно и то же время. Тайна заключается в повороте, едва ощутимом. Рычаг должен лежать в руке и обогреваться. Повернуть его надо один раз, а не два».

«Даже и самый талант писателя чаще всего оказывается не в случайно обронённой фразе, а в способности её обработки, не в словах, какие первоначально вылились на бумагу, а в тех, что в дальнейшем были выбраны автором, как «кратчайшее» и наиболее точное выражение его замысла».

«Не надо думать, что писательский талант состоит в умении рифмовать или сочинять замысловатые, неожиданные эпитеты и метафоры. Я сам этим когда-то болел и до сих пор давлю на себе эти самые метафоры, как некоторые не очень чистоплотные люди давят на себе насекомых.

И именно поэтому я говорю вам! Как можно меньше опосредствований, преломлений, стараний щегольнуть способом выражения! Высокое мастерство состоит в том, чтобы сделать ваш способ писать как можно менее заметным. (…) пусть в поисках выражения ваших замыслов перед вами всегда сияют золотые пушкинские слова: «точность и краткость – вот первые достоинства прозы».

«Я беру пустяк – анекдот, базарный рассказ и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться. Она играет. Она круглая, как морской голыш. Она держится сцеплением отдельных частиц… Его будут читать. И будут помнить…»

Ю. Трифонов

 «…Постоянно тревожит сомнение: не окажется ли мое сочинение болтливым, незначительным? Интересно ли то, что я вещаю миру?»

«…Все дело в словах, в интонации. Каждое слово – как тяжелый грузовик, отягощенный громадным грузом смысла. И подчас – двойным, тройным грузом. Порожних грузовиков нет… Главная трудность: находить слова…»

«В словах должна выражаться мысль. Если нет мысли, а есть лишь описание (курсив мой – Ю.Х.), пусть даже филигранное, художественное, с красками, звуками, со всеми приметами жизненной плоти – все равно скучно. Без мысли тоска» (курсив мой – Ю.Х.)

 «…главная трудность прозы – находить мысли – …надо иметь, что сказать…»

 «Проза требует мыслей и мыслей (курсив мой – Ю.Х.)» – сказано Пушкиным...»

Прочел это у Трифонова, в «Нескончаемом начале». Тут же схватил «Капитанскую дочку» и по-школярски стал сравнивать с «Онегиным». На всех доступных уровнях. Удалось выявить: поэзия – тоже. Только там мысли глубже… Припорошены свежим искрящимся снегом… Листопадом… Можно запустить на сцену ученого кота… Извольте только потрудиться и сыскать гениальную форму.

…Читал, читал. Вычитывал, выписывал. И понял главное – не следует превращать в догму урывочные, нахватанные – у кого бы то ни было – суждения. Нашел созвучное, интересное соображение – молодец. Посмаковал. И – спасибо. Остальное – сам.

…От какой же печки все это вытанцовывается? Побудительные, так сказать мотивы…

Тут – у кого что.

Виктор Ерофеев считает, что «…писатель, если он писатель, а не трибун и публицист, пишет по той же причине, по которой он испражняется. Физиология письма является его внутренним делом, потребностью его «Я».

Мотивация сильная. Такая фундаментально-фекальная: куда деться, если приспичило…  Хочется брезгливо зажать нос, но автор, чуткий на слово, тут же выставляет «кордоны», смахивающие на инкрустацию обычного фаянсового унитаза:

«…свободная литература – не битье посуды, не купеческая удаль, сильно отдающая провинциальным «погуляли».

Мне понятнее «физиология письма», когда горят щеки, чешутся ладони и от писучего зуда дрожат пальцы рук, но… вероятно, степень рефлексии повышается с мастерством автора…

Кривить душой не стану, мне ближе взгляд Н. Ключаревой:

«Мое писательство – из невозможности утешить, накормить…»

«…Литература для меня не безусловная ценность. Безусловная ценность – человек… литература, как и любая другая человеческая деятельность, имеет смысл лишь настолько, насколько она обращена к человеку, насколько она протягивает мосты между людьми, не дает им окончательно замкнуться в себе».

К. Паустовский

«Необходимо знать, какие побуждения руководят писателем в его работе. Сила и чистота этих побуждений находятся в прямом отношении или к признанию писателя… или к безразличию или даже к прямому отрицанию всего, им сделанного».

А. Пушкин

«…И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я Свободу

И милость к падшим призывал».

А. Ананичев

«…сверхзадача для любого писателя – сделать так, чтобы душа прочитавшего то или иное произведение человека захотела исправиться, стать чище и добрей».

С. Довлатов

«Запомни раз и навсегда: литература цели не имеет… Для меня литература – выражение порядочности, совести, свободы и душевной боли».

Р. Макки

«…Когда… люди пишут хорошо, то причина всегда одна: ими движет желание вызвать эмоциональную реакцию…»

Очень бы хотелось вызвать. Любую – из мыслимого спектра…

Дал прочесть несколько рассказов приятелю. Человек пишущий, признанный, скептик и юморист.

– Оно тебе что? Эректильную функцию повышает? Таки нет. Доктор что велел после инфаркта? Сачковать в пассивной позиции… Вот и сачкуй. А ты… красной нитью – «любовь к женщине»… Об нее уже все сказато и спето. Вопрос – не стоит… Читай Губермана.

Посмеялись. Выпили. Повспоминали молодые подвиги. Сексуальные харакири. Когда подружка беззаботно свиристит рядом, а ты лежишь слабо живой, в вихре галлюцинаций, в глазах – искры электросварки, и думаешь: чем бы треснуть по кудрявой башке, чтоб не насовсем, но хоть на пару часов утихла…

Много лет спустя, диагностируя мои заболевания, врачи спросят, какие имел травмы? Только сердечные, отвечу я, но едва совместимые с жизнью.

Извините, уклонился.

…Читаю Губермана:

Пишу я вздор и ахинею,

херню и чушь ума отпетого,

но что поделаешь –  имею

я удовольствие от этого.

Действительно, у кого что…

«…Я не помню сейчас, почему меня в одно прекрасное время потянуло вдруг к литературе, – писал Ю. Казаков. – Я страстно хотел увидеть свою фамилию напечатанной».

Юрий Николаевич Палагин, замечательный писатель из Сергиева Посада, подвижник, неутомимый и неравнодушный собиратель литературного наследия на земле Радонежья, в книге «Русские писатели и поэты ХХ века в Сергиевом Посаде» пишет, в частности, о Казакове:

«Имя его было у всех на устах, сборники его рассказов  на прилавках книжных магазинов не залеживались, о нем писали в газетах и журналах (…) Общее мнение в литературных кругах было такое: Юрий Казаков – достойный преемник русских классиков: Л. Толстого,  И. Тургенева, А.Чехова, И. Бунина, М. Пришвина (…)

Юрий Казаков горевал лишь о том, что слишком поздно (курсив мой – Ю.Х) он разгадал свое предназначение быть писателем. Как-то никто не разглядел в нем литературных способностей (…)

Первое, что сделал Казаков на пути к писательству – он стал внимательнее читать рассказы, очерки, «стараясь понять, как они сделаны. А через некоторое время стал и сам писать что-то» (…)

…в Литературный институт «…пришел человеком… малограмотным», «литературу художественную зная на совершенно обывательском уровне».

Палагин приводит слова Казакова: «…Года два я только и делал, что читал. Читал по программе и без программы. И после долгих чтений и размышлений я пришел к выводу, что лучше всех писали наши русские писатели. И я решил писать так же, как они (делов-то, решил и все! – Ю.Х.) … я просто уловил нечто общее, присущее всем нашим лучшим писателям, и стал работать (курсив мой – Ю.Х.)».

Паустовский позже писал ему:

«Я не могу без слез читать Ваши рассказы. И не по стариковской слезливости… а потому, что счастлив за наш народ, за нашу литературу, за то, что есть люди, способные сохранить то великое, что досталось нам от предков наших – от Пушкина до Бунина. Велик бог земли русской».

Читаем у Палагина: «Пришла пора зрелости, мудрости. Но пагубная страсть  (…) разрушила его здоровье (…) расстроила писательские планы (…) Пахомов (его друг и врач – Ю.Х.) получил от Казакова в начале восьмидесятых годов ответ на свое письмо: «…Есть у меня сосед теперь, Веня Ерофеев, так вот он разработал рецепт гениального коктейля под названием «Сучий потрох» (…) После двух стаканов человек возносится в такие космические выси…»

…Совпадение времени, мест, обстоятельств... Жили рядом, ходили теми же дорожками… Говорят – мир тесен. Стало быть, не судьба. С одним разминулся в Абрамцеве, с другим – на Курском… Локтями коснувшись в толпе и не увидев друг друга: каждый погружен в состояние глубокого раздумья…

Повторю слова Паустовского: «Велик бог земли русской».

Велик. Но не всемогущ, да простится мне богохульство невольное. Милость к падшим оказалась квотированной.

Открыл для себя Хорхе Луиса Борхеса. Не согласился с Казаковым, что «лучше всех писали наши русские писатели».

Борхес, обладатель практически всех самых высоких наград за литературную деятельность, получил всемирную известность, когда ослеп. Вот бы запить, да? Самое время… «Мыслить, анализировать и придумывать – это нормальное дыхание разума. Возносить до небес чье-то случайное открытие, подбирать старые чужие идеи, с упорством цитировать «кумиров» – значит признаваться в собственной слабости или невежестве. Всем людям должны быть по силам все мысли…»

Прочел и устыдился. Сгоряча. Прочел еще – мне не стыдно признаться в невежестве. Да, я – неуч. И цитирую кумиров.  Мудрый слепец их взял да закавычил…

Довлатов разложил все по полочкам:

«Внутренний мир – предпосылка. Литература – изъявление внутреннего мира. Жанр – способ изъявления, прием. Талант – потребность в изъявлении. Ремесло – дорога от внутреннего мира к приему».

Примеряю: потребность в изъявлении – есть, предпосылки – есть, дорога – есть. А коли есть – топай. Работай. Оправдывайся мозолями на всех «рабочих местах»… Хватит болтаться неучем.

Вот бы учредить ЛикЛитБез! Деканом – Бунин. Замом – Паустовский. И преподавательский состав:

Лесков и Чехов;

Платонов, Пильняк и Бабель;

Трифонов, Нагибин, Казаков и Домбровский;

Шукшин, Искандер, Довлатов и Ерофеев Венедикт;

Рубина, Ерофеев Виктор, Пелевин, Губерман.

Не забыть Борхеса, Маркеса, Кортасара. Франсуазу Саган – для факультатива (из личной симпатии). И – маэстро по созданию «историй» (Story) – Роберта Макки.

Учредил.

Составил программу на учебный год. График домашних заданий – жесткий по срокам. Жена купила словари: толковый, синонимов, этимологический, орфографический. Дочь сотворила, по собственному дизайн-проекту, настольный источник света. Стильный, уютный. Внук поставил перед глазами парочку забавных троллей («оба-двое») – для вдохновения. Палагин благословил (по прочтении нескольких рассказов в рукописи): «…хороший язык. Давно не испытывал такого удовольствия. Пишите».

По основному предмету «Литературное качество прозы» я завел толстенный гроссбух. Приступил к плановым занятиям: учить себя читать и писать. Я еще никогда не был столь усердным и работоспособным учеником. Поначалу читал в самый продуктивный период интеллектуальной активности – после утреннего чая. Писал без выходных, забыв про телевизор, сократив время на сон. Вскакивал среди ночи – как укусил кто – записать куски сочиняемых текстов. Жена, беспокоясь о здоровье тела (равно как и о качестве текстов), выводила как песика на прогулку. Выгуляв меня на воздухе часок-полтора, садилась за компьютер, я же – за письменный стол, у лампы с троллями.

Жена на глазах становилась жестким редактором. Пытаясь пресечь многословные и пустопорожние стариковские сентенции, способные испоганить изначальный замысел, обезобразить неплохую страницу, она говорила:

– Эта работа, писательская, схожа со сборами в дорогу. Сначала хватаешь вещи без разбору – ведь в пути и вдали от дома может пригодиться все – и бросаешь в кучу. Потом оглядываешь беспорядочный ворох без спешки, с пониманием того, куда едешь, зачем, как надолго и т.д. Из нахватанной кучи убираешь и оставляешь дома случайное, откровенно ненужное, лишнее. Взятое «на всякий случай», без чего можно легко обойтись. Прежде чем укладывать в чемодан или дорожную сумку (они еще могут не уложиться!), пересмотри еще раз все, что наметил брать. Чтобы не тащить «дуром».

Несколько месяцев ненасытного ученичества прошли как в дурмане – от переизбытка разнородных текстов. Я снизил интенсивность, сократил время занятий. По опыту основной работы мне постоянно хотелось как-то систематизировать учебный процесс, пока я не понял, что в литературе действуют другие законы, чем в технике.

Я попытался сформулировать отношение к авторским амбициям.

О необходимости овладения стойкими аффирмациями творческой личности говорила еще Г.П. Довлянская: «Вырабатывайте систему убеждений: хочу – могу – буду! Не следует жевать жвачку плохих эмоций, надо быстрее разряжаться. Не лелеять, не холить свою уязвимость, авторскую истощимость, слабость. Культивируйте обновление, разнообразие – как бесконечную похоть».

«Писательство не профессия, а призвание», – этой фразой начинал Паустовский новый учебный год в Литинституте. (Б. Балтер. Что нам дал Паустовский).

«…Я не верю в качество текстов тех отшельников (курсив мой – Ю.Х.), которые пишут в стол десятилетиями, –  утверждает Виктор Ерофеев. – Их труд, как правило, хил, стиль недоразвит, это литературные трупы. Писатель отчуждается от своего текста в акте публикации. Это необходимый акт… Читатель нужен… Потребность поделиться, показать свои «испражнения» – одно из загадочных свойств писателя».

Трифонов еще категоричней призывает: «…Не топчитесь слишком долго в прихожей, врывайтесь в комнату. Не засиживайтесь в начинающих, которых не существует. Но имейте в виду: дальше легче не станет!»

Как относился к известности Пастернак:

Быть знаменитым некрасиво.

Не это подымает ввысь.

Не надо заводить архива,

Над рукописями трястись.

Цель творчества – самоотдача,

А не шумиха, не успех.

Позорно, ничего не знача,

Быть притчей на устах у всех.

В жизни Пастернак не был столь тверд и последователен в данном вопросе, но… из песни слова не выкинешь.

С наибольшим вниманием и, должен признать, с завистью присматривался к языку. И вообще – к стилю.

Пильняк писал: «…Умение – слово. Слово – весомо и перспективно, комбинации слов тем паче. Комбинации слов определяют перспективу фразы и не только смысловую, но и эмоциональную ее загруженность. Сказать – «быстро  пошел он» – «пошел он быстро» – «он быстро пошел» – это три различных по своему эмоциональному насыщению фразы».

То, что может он – совершенно особенное. Отточенное, пронзающее и – величественное… загадочное.

«…В небе обыденно плавали аэропланы».

«…Соловьи пахли ландышами».

«…Тылом ладони человек стер со лба пот».

«…Лиса – бог хитрости и предательства, если дух лисы вселился в человека, род этого человека проклят. Лиса – писательский бог».

Пильняк учит – «как».

Вот он – ЛикЛитБез, мастер-класс, по-нынешнему.

«…Если автору надо, чтоб читатель нервничал, он может отправить его на Кузнецкстрой в час пуска первой домны. Если автору надо успокоить читателя, он может отправить его в Сталинск часом спустя, после пуска первой домны иль может оставить его на покойном московском диване…»

«Если автор захочет описать красивую женщину, наделив ее фамилией Широконосова, – сколько ни старался бы автор, читатель не поверит в ее красоту, фамилия погубит красавицу на бумаге».

«Нельзя описывать феодала капиталистическим лексиконом… не надо описывать телегу автомобильной терминологией – телега старше автомобиля, у нее есть слова ее возраста».

«Читатель никак не обязан верить художнику. Автор должен убеждать читателя не уверениями, но свидетельскими показаниями. Читатель просит авторских восхищений ему не навязывать».

«Писатель должен интегрировать реальность, настоящую жизнь, правду, – свои чувства автор должен аргументировать не словами, но фактами, выкрашенными под правду, чтобы читатель имел о них моральное и фактическое суждение. И писатель должен изловчиться в условиях искусства так, чтобы читатель считал себя свободным в своих суждениях и не видел поучительного авторского «перста»…»

Толстой писал о романе Эртеля «Гарденины»:

«Главное достоинство, …кроме такого знания народного быта, какого я не знаю ни у одного писателя, …есть удивительный по верности, красоте, разнообразию и силе народный язык… он бесконечно разнообразен. Старик-дворовый говорит одним языком, мастеровой – другим, молодой парень – третьим, бабы – четвертым, девки – опять иным. У какого-то писателя высчитали количество употребляемых слов. Я думаю, что у Эртеля количество это, особенно народных слов, было бы самое большое из всех русских писателей, да еще каких верных, хороших, сильных, нигде, кроме как в народе, не употребляемых слов. И нигде эти слова не подчеркнуты, не преувеличена их исключительность, не чувствуется того, что так часто бывает, что автор хочет щегольнуть, удивить подслушанным им словечком…»

«Как поверить, что этот самый человек, –  писал Бунин об Эртеле, – в юности двух слов не умел связать… писал с нелепейшими орфографическими ошибками?»

Трифонов говорил:

 «…Начала и концы. То, что требует наибольших усилий. Начальные фразы должны дать жизнь вещи. Это как первый вздох ребёнка… в конце должен быть смысл, итог. Пускай символически, иносказательно, эмоционально, …но надо… подбить бабки. Заканчивать вещь надо неожиданно и немножко раньше, чем того хочется читателю».

«…Искусство писать есть искусство вычёркивать».

Губерман, о том же:

Явились мысли – запиши,

но прежде – сплюнь слегка

слова, что первыми пришли

на кончик языка.

Говорю себе: копи слова, словечки – камни и камушки, отбирай. На прочность. И чтоб глазу хорошо… Учись сложить ладную постройку. От которой матушка наша, многолюбивая Русская Словесность, не испытала бы и самых малых огорчений.

А только тихую радость…

Для лучшей усвояемости предмета жена частенько подкладывает мне Бабеля, «…прекрасного стилиста. Над маленьким рассказом «Любка Казак» он работал таким образом: он написал, дал перепечатать на машинке, потом не оставил ни одного живого слова, и опять дал переписать на машинке, опять перекроил, и это (Ю.Х) продолжалось двадцать восемь раз. Это была настоящая работа над словом». (Г. Паустовский. Как я писал «Колхиду»).

 «…Бабель был человеком с почти болезненным чувством ответственности и героической добросовестностью, человеком, готовым вытерпеть любые лишения, лишь бы не напечатать вещь, которую он считал не вполне законченной, человеком, для которого служение жестокому богу, выдумавшему муки слова, было делом неизмеримо более важным, чем забота о собственном благополучии и даже (! – Ю.Х.) о собственной писательской репутации». (Г. Мунблит. Давние времена)

Кстати, Пильняк, Бабель... прошли класс художественной прозы Е. Замятина.

Тот ещё Ликбез!

По свидетельству Ю.Анненкова («Дневник моих встреч»):

«...им (Замятиным – Ю.Х.) был организован в Петрограде, в Доме Искусств, класс художественной прозы. В этой литературной студии под влиянием Замятина, объединилась и сформировалась писательская группа «Серапионовых братьев»: Лев Лунц, Михаил Слонимский, Николай Никитин, Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, а также – косвенно – Борис Пильняк, Константин Федин и Исаак Бабель (...) Количество лекций, прочитанных Замятиным в своём классе, лекций, сопровождавшихся чтением произведений «Серапионовых братьев» и взаимным обсуждением литературных проблем (...) было неисчислимо (...) Я приведу здесь несколько заглавий из этого цикла: «Современная русская литература», «Психология творчества», «Сюжет и фабула», «О языке», «Инструментовка», «О ритме в прозе», «О стиле», «Расстановка слов»...

Замятин говорил своим студийцам:

«..Научить писать рассказы или повести – нельзя. Чем же мы будем тогда заниматься? – спросите вы. – Не лучше ли разойтись по домам? Я отвечу: нет. Нам всё-таки есть чем заниматься...

... тому, кто хочет посвятить себя творческой деятельности в области художественной прозы – нужно сперва изучить технику художественной прозы...

Мы займёмся, прежде всего, – вопросом о построении целых фраз в определённой тональности, тем, что в художественном слове принято называть инструментовкой...

Инструментовка целых фраз на определённые звуки или сочетания звуков – преследует уже не столько цели гармонические, сколько цели изобразительные».

О роли Замятина в развитии современной русской литературы Николай Оцуп писал:

«Вряд ли будет ошибкой назвать начало третьего литературного десятилетия в России студийным... Хорошо было начинающим стихотворцам: у них был незаменимый, прирождённый учитель – Гумилёв. Но как обойтись будущим прозаикам без своего учителя? Не будь в то время в Петербурге Замятина, его пришлось бы выдумать (...) Тот и другой, твёрдо знали, что мастерство достигается упорной работой».

На следующем курсе самоучреждённого ЛикЛитБеза постараюсь разыскать текст замятинских «Лекций по технике художественной прозы».

Приходилось читать у многих авторов, например у таких «участников литпроцесса», как  Нагибин, Довлатов, Казаков, Шукшин, что писательство – занятие скорее вредное для здоровья, чем полезное. Я здесь не имею в виду идеологические «проработки» советского периода, «ранжирование» авторов организациями СП и т.п. Речь идет конкретно о творческом процессе на стадии замысла произведения и его воплощения.

Как любой процесс, основанный на накоплении энергии, писательство – занятие взрывоопасное. Будь то энергия положительная или отрицательная. Надо все время следить за стрелкой прибора пока она угрожающе дрожит у критической отметки. Нельзя бесконтрольно нагнетать, нагнетать – не думаешь о себе, подумай о читателе, он такой же человек, в конце концов.

«Напряги» (я говорю о себе) начинаются сомнениями, угрызениями, тревогой.

«По-моему, – писал Казаков, – мужество писателя – еще и в щедрости, с которой он отдает лучшее, что у него есть, тем самым опустошая (курсив мой – Ю.Х.) себя, истощая воображение».

Трифонов отмечал: «…О. М. Брик на семинарах в Литинституте (…) огорашивал автора вопросом (после прочтения рассказа) – «Ну и что?»

Действительно – ну и что? Нужно ли кому-нибудь то, что я написал? А вдруг – никчемность, вздор, чепуха на постном масле?

…«литературщина» – это что-то жеванное. Вроде жеванного мяса… Как её распознать? У других видно, а у себя – нет. Она многолика. Это избитые сюжеты, затасканные метафоры, пошлые сентенции, глубокомысленные суждения о пустяках.

…Как трудно заниматься этой работой! Сколько кругом опасностей!»

Задумаешься…

Но ты взялся за это дело, ты предупрежден об опасностях! Делай хорошо что делаешь и будь что будет. Что значит – хорошо? Это – когда нравится самому. Через неделю, через месяц, через год. Вызывает не восхищение, нет, но радость, удовольствие…

Хочу, могу, буду, черт побери!

Эй, вы!

Небо!

      Снимите шляпу!

Я иду!

В. Маяковский

У тебя, конечно, нет этого – молодости, отменного здоровья, хорошего нахальства...

По убеждению Дины Рубиной «…писателю вообще негоже показываться публике на глаза. Писатель – профессия оседлая, сокрытая, непубличная».

Дина Рубина – дама не заполошная, умудрённая трудяга. У них с Маяковским диаметрально противоположные «взгляды». Как говорит мой внук: перпердикулярно, едрёныть! Её писательское кредо мне по нраву.

Отступим в ХIХ век. Интересно, ведь там тоже жили разные люди…

Баратынский, по словам Бунина, «был в праве сказать о себе:

…Я живу, и на земле мое

Кому-нибудь любезно бытие.

Его найдет далекий мой потомок

В моих стихах. Как знать? Душа моя

Окажется с душой его в сношенье,

И, как нашел я друга в поколенье,

Читателя найду в потомстве я.

Сословное достоинство высокой пробы. Перенять это – механически – не получится. Слишком много у нас, теперешних, рефлексии и фанаберии.

А как он болел за дело: «…Произошло …обнищание и омертвение русской литературы… исчезло: совесть, чувство, такт, мера, ум… растет словесный блуд. Исчезли драгоценные черты русской литературы: глубина, серьезность, простота, непосредственность, благородство, прямота… Испорчен русский язык… утеряно чутье к ритму и органическим особенностям русской прозаической речи, опошлен стих…»

Актуально.

Вот уж человек переживал… Не о здоровье… Тратился как поэт и гражданин – щедро. Нынче есть такие? Ищу по толстым журналам. Критика елозит по тусовочным пристрастиям авторов. Плохо прикрытые амбиции. Тыкать пальцем не хочу.

Но есть и путная, глубокая, неравнодушная. Примеров много.

Еще немного о современных «джунглях».

И. Клех. «Октябрь», № 8, 2009.

«…Одним твой очерк покажется легковесным, другим рассказ «стилистически пошловатым», третьи обидятся…, а четвёртым ты просто кость в горле. Остроконкурентная среда, объехать которую чужак сможет только на кривой козе… точно знаю, сладкие мысли о собственном значении – это ведущий к бесплодию тупик. И знаю предположительно, что слава – это ток смертельного напряжения. (…) Его генерируют люди и замыкают на своего… Не влезай – убьет!»

Е. Гришковец. Год жизни.

«…Как войти в литературное пространство – не представляю. Очень страшный мир! Главный мой совет: не посылать свои рукописи издателям или каким-то известным писателям. А если всё же послали, не ждать ответа. Это ожидание может убить и уже убило немало беспечных людей. Есть большая опасность, при попытке стать писателем, превратиться из нормально живущего человека в несчастного, отвергнутого и одинокого. А ещё нужно надеяться на везение».

Пока же упование на везение не лишило процесс вольного сочинительства своей притягательности и в целях укрепиться на дрожащих ногах творческого экстаза, «посетим» ещё один семинар, точнее, «мастер-класс для сценаристов, писателей и не только» – Р. Макки («История на миллион долларов»):

«Зрелый художник никогда не стремится выделиться, а тот, кто обладает мудростью, не предпринимает каких-либо действий только ради обретения известности».

«Хорошая история – это то, что достойно рассказа, который люди хотят услышать. Найти такую историю – ваша основная задача. Всё начинается с таланта. Вы должны от рождения обладать творческими способностями, позволяющими соединять разные ситуации так, как этого никто до вас не делал.

Вам понадобится… еще… много любви.

Любви к истории…

Любви к драматургии – или увлечённости неожиданностями и откровениями…

Любви к правде – или убеждённости в том, что ложь разрушает художника…

Любви к фантазированию – или удовольствия от возможности отпустить своё воображение в свободный полёт только ради того, чтобы увидеть, к чему это приведет.

Любви к юмору…   

Любви к языку…

Любви к безупречности…

Любви к уникальности – или возбуждения от эпатажного поведения…

Любви к прекрасному – или врожденного чувства, позволяющего ценить хорошие литературные произведения, испытывать отвращение к плохим и понимать… разницу между ними.

Любви к самому себе – или силы, которая не позволяет усомниться в том, что вы настоящий писатель.

Но одной лишь любви к хорошим историям… все-таки недостаточно (курсив мой – Ю.Х.).

Вашей целью должна стать хорошо рассказанная хорошая история (курсив мой – Ю.Х.)».

Историй много.

Давно просится на бумагу одна из них. О мальчике шести-семи лет. Самостоятельный такой… «Попал в историю…»

Однажды в город приехал цирк. «Луна-парк»: горки, карусели, надувной батут. Звери неопасные в клетках лежат, устали от музыки. Мотоциклист гоняет по вертикальной стенке, не падает...

Я его хорошо представляю, этого пацана в цирке.

Вот он неспешно обходит аттракционы. Задержался у вольеры, покормил чипсами облезлого льва. С руки, как котёнка. Покатался на горках, вопя вместе со всеми от упругого свиста в ушах. Юрко пролез сквозь толпу – пожать руку отчаянному гонщику. Попросил прокатить…

Показав язык горластому зазывале в цирковой униформе, мальчишка вышел из ворот. Оглянулся, прощаясь. С покосившейся, грубо размалеванной арки на него глядела Луна. Грустная, одинокая… Краска на щеках облупилась… Праздник – на её обратной стороне.

– Что тебе понравилось? – встречают родители за воротами.

– Луна…

Он ускоряет шаг, потом снова оглядывается и шепчет:

– Завтра… не уезжай…

…Сложный рассказ. Дальше названия дело не идёт: «Выбор». Впрочем, и оно… шедевр убогого мира… воззрения взрослых.

Пойду-ка, попрыгаю с малышней на батуте.

* ШМАС – школа младших авиационных специалистов

** РОНО – районный отдел народного образования