№24 Святослав ИЛЬИНЫХ (Россия, Москва) Эталон чужой жизни

Эталон чужой жизни

В селе его все звали Буряк. Правда, за глаза. За то, что был упитан и всегда, когда волновался, наливался в лице свекольной краснотой.  Старосту не любили, но и боялись, слишком много было в его руках власти.

Шел первый год войны. Когда фашист напал на Советский Союз, молодых парней забрали на фронт. Потом пришла очередь мужиков. Поэтому, когда в село вошли оккупанты, из-за занавесок на них украдкой смотрели дети, женщины да старики. Немцы сразу стали вести себя как хозяева. В сельсовете они устроили комендатуру, в церкви, закрытой лет пять назад, тюрьму. Себе в помощники они набрали полицаев. Это были добровольцы из местных. В услуженье к фрицам пошли несколько молодых парней-дезертиров, прятавшихся в лесах, да пара мужиков, затаивших злость на советскую власть. Но пуще всех удивил местный счетовод Вадим Трофимович Гремелов. Тихий, незаметный, он, с приходом немцев, словно преобразился. Будучи образованным, немного знающий язык оккупантов, он сразу стал им нужен как переводчик, пусть пятое через десятое, но разъяснявший селянам политику новой власти.

Вскоре фронт откатился так далеко, что в село вновь вернулась мирная жизнь, правда, бдительно контролируемая оккупантами и их холуями.

Староста раздобыл где-то новый железнодорожный черного сукна китель с позолоченными пуговицами и теперь щеголял в нем. В пиджаках попроще, с белыми повязками на рукавах и надписью на них  «полицай», с винтовками за плечом расхаживали по селу помощники бывшего счетовода. Воевать им было не с кем, партизаны пошаливали, но в других, дальних районах, поэтому вечно бездельничающие они каждую ночь беспробудно пили местный самогон.

Больше всего доставалось от старосты и его холуев Марии Заречной, жене председателя колхоза, ушедшего в первые же дни на фронт добровольцем. С ее подворья полицаи сразу свели единственную корову, переловили кур и то и дело наведывались в дом, чтобы забрать что-то еще, пусть даже это была миска сваренной в мундире картошки. И если бы не помощь соседей, тайком подкармливавших семью, в которой было пятеро малых детей, никто бы из них не выжил.

Тихую жизнь оккупированного села изредка нарушали то моторизованные, то пешие колонны немцев, двигающиеся по главной дороге, расположенной за околицей, к фронту. А еще время от времени, чтобы зачитать новые приказы или провести мобилизацию молодежи для работ в Германию, в село наведывались новые хозяева. Точнее хозяин.

Это был высокий фашист в чине капитана лет пятидесяти с окладистой бородкой. Поговаривали, что такие бородки разрешалось носить только подводникам и воевавшим в Африке. Для подводников Ганс Шмидт был слишком высок, значит, оставалось второе.

Когда он с десятком автоматчиков приезжал в село, опухшие от вечных пьянок полицаи оживлялись. Они чистили сапоги, оружие и приводили в порядок мятую одежду. А потом, заходя в каждый двор, выгоняли жителей на площадь перед бывшим сельсоветом, теперь комендатурой, чтобы выслушать новый приказ.

– Ви, – стоя на крыльце и покачиваясь на каблуках, постукивал стеком по начищенным до зеркального блеска сапогам Ганс Шмидт, – русский свинья. Великий Германия даровал вам свобода. Ви должны бить благодарны за это…

Словарный запас Ганса для общения с покоренным народом был слишком ограничен, поэтому его дальнейшую речь переводил староста Хряк-буряк. С налитым кровью лицом, вытаращенными маленькими свиными глазками, он внимательно вслушивался в лающую речь немецкого офицера и, немного подумав, доводил ее общий смысл до народа. А смысл каждого такого выступления был прост: доверие великой Германии надо отрабатывать; за укрытие или помощь партизанам  – расстрел; за хранение оружия – расстрел; за саботаж работ – расстрел.  Фриц за все обещал «эршиссен».

Проведя воспитательную беседу, Ганс Шмидт обедал в комендатуре, окруженной немецкими солдатами и полицаями, а потом убывал в районный центр, где находился штаб оккупационных войск, и село вновь переходило в руки старосты.

Чтобы выслужиться перед немцами, Хряк-буряк решил возродить к жизни колхоз и отдал распоряжение всем жителям: от малого до старого, выходить в поля и засеивать их. Урожай по осени должен был быть собран для нужд Германии.

– На советы гнули спину, поработайте теперь на новых хозяев, – хмуро глядел он из-под бровей на односельчан.

– Ми сделаем ваш село этальон… – замялся с определением Ганс Шмидт, когда узнал об идее старосты, – арбайтен, – наконец определился он. – Ви будет жить счастливо…

Счастье привалило селянам полной мерой. Теперь каждое утро злые невыспавшиеся полицаи сгоняли подростков, баб и стариков на бывшие колхозные поля батрачить на великую Германию. Но вдохновения  в этой работе не было, как и песен.

Староста, лебезивший перед Гансом Шмитдом в дни приезда того в село, после отъезда хозяина, сгонял зло на бабах.

– Что, ждете своих мужей с фронта? Не дождетесь! Германец победит! – И сплевывал себе под ноги, растирая плевок носком сапога. – Хрен вам, а не  советская власть, – и тыкал в лица односельчан кукиш.

Село медленно превращалось в «эталон» германского «арбайтен» – работы. У баб и детей практически не было времени что-то делать на своих огородах, которые зарастали сорняком. О том, что односельчане могут просто перемереть от голода, староста не думал. Выслуживаясь перед Гансом Шмидтом, в дни приезда покровительски похлопывавшего его по плечу, Буряк задумал построить в селе германский «коммунизм». Народ вкалывал на полях, свиноферме и коровнике от заката до рассвета даже не за «спасибо», а за так. Зато время от времени наведывавшиеся в село фрицы довольно гоготали, когда староста в окружении обрюзгших от вечных пьянок полицаев, вручал тем в подарок выложенного кабанчика или подсвинка, поил свежим молоком и кормил сметаной.

– С великой Германией вы придете к светлому будущему, – каждую пятницу, собрав народ на площади перед комендатурой, проводил воспитательные беседы с односельчанами староста. – Когда ваши дети подрастут, их заберут трудиться в «фатерлянд».

Родившийся на советской земле, Буряк уже отождествлял себя с сытым будущим на землях Германии, и лихо перехватил выражение Ганса Шмидта, говорившего о своей Родине, как о «фатерлянде».

Народ молча выслушивал хвастливые речи старосты и расходился по домам, чтобы рано утром приступить к работам. Кабала все жестче стягивала жилистые шеи крестьян, но деваться было некуда: прихвостни старосты – полицаи были хуже собак, о которых народ уже стал забывать, так как в первые же дни становления в селе «новой власти», все шарики и тузики были отстреляны.

– Ганс Шмидт не любит, когда его облаивают русские псы, – пояснил эту карательную меру Буряк.

Староста тоже пил. Иногда без меры. В дни «загула» его замещал полицай по прозвищу «Карась» – матерый уголовник, которому нечего было терять при советской власти. Германцы к нему, как пострадавшему от социалистического террора, проявили благосклонность, и он зачастую замещал старосту, проявляя невиданное при советах рвение к обустройству нового порядка. Любитель не просто выпить, но и вкусно поесть, Карась сразу нашел свою «нишу»: за ним были закреплены свиноферма и коровник, которые староста возродил к жизни во имя «великой Германии», и он загонял работать на них всякого, кто хоть искоса взглянул в его сторону. А так как нужды вражеской армии росли, как и фашистские аппетиты, животноводческий комплекс расширили, удвоив поголовье свиней и дойных коров.

Село два с лишним года вкалывало на немцев. За это время частные подворья были запущены до основания, но зато с полей собирали богатый урожай, который тут же вывозился в чужие закрома. А за свежим мясом, молоком и крестьянским маслом зачастили ординарцы чинов и повыше Ганса Шмидта, который довольный тем, как идут дела, объявил старосте благодарность от имени фюрера.

Иго не бывает вечным. Однажды, словно отзвук далекой грозы, до села докатилась фронтовая канонада. Через несколько дней она приблизилась настолько, что по ночам можно было свободно наблюдать зарево, стоявшее за лесом.

Понимая, что запахло жареным, староста и полицаи засуетились. В село срочно прибыло несколько грузовиков, на которые загрузили весь скот. Больше фашисты в село не наведывались. А однажды утром никто не стал сгонять народ на работы. Побросав белые повязки и винтовки, полицаи сбежали прочь. Нашли за околицей села и черный железнодорожный китель с золотыми пуговицами, принадлежавший старосте. Буряк и его прихвостни исчезли, боясь возмездия земляков и кары Красной Армии, к вечеру вошедшей в село.

Когда закончилась война, к своим женам и детишкам вернулись мужья и отцы. Не все, конечно, многие погибли, защищая Родину. Вернулись со славой и орденами. А из железнодорожного кителя с золотыми пуговицами, увешанного белыми повязками с надписью «полицай» сельчане сделали чучело и вкопали его посреди площади. С каким удовольствием детвора и женщины плевались в него, проходя мимо. Через год чучело обветшало и его сожгли 9 мая, отмечая великий праздник Победы. О Буряке больше ничто не напоминало. Да и не вспоминал о нем никто. Было бы о ком…