№25 Любовь БЕРЁЗКИНА (Россия, Великий Новгород) Поэтическая страница / ВЕЛИКОРОССЪ

Не существует разделения поэзии на мужскую и женскую. Она едина и неделима в своих высших достижениях и средней непритязательности. И требования её к каждому пишущему однородны, независимо от того, кто их принимает на себя как добровольное обязательство - мужчина или женщина.
А требования таковы: высшая самоотдача в творчестве, вслушивание в бушующее или вяло текущее время, понимание сквозного действия истории на родной земле, зачастую самоотречение от того, что люди зовут счастьем, т. е. в какой-то мере аскетизм, ну не совсем монашеский, но всё же…
Ну никак невозможно не вспомнить в этой связи не знавшую компромиссов в жизни и творчестве Марину Цветаеву:

В чёрном небе слова начертаны –
И ослепли глаза прекрасные…
И не страшно нам ложе смертное,
И не сладко нам ложе страстное

В поте - пишущий, в поте – пащущий!
Нам знакомо иное рвение:
Лёгкий огнь, над кудрями пляшущий, -
Дуновение вдохновения!

Вот этого лёгкого огня над головой порой невозможно достичь
никаким напряжением сил, никаким потом тяжкого труда. Кому не дано свыше, тому не снизойдёт, как бы он ни корпел над полем или чистым листом, А кому дано, с того спросится по высшему счёту, не принимая во внимание никакие оправдания и уважительны причины.
Любови Берёзкиной дано.

В степь дорога белая…
Спи, мой бедный друг,
вьюга оголтелая
рыскает вокруг.

Худенькие ёлочки
боязно дрожат,
нету ни метёлочки
сверху камыша.

Холодом придавлена,
лунным камнем снег, –
спи, моя окраина,
радуйся во сне…

Варежкой пуховою
станет новый день,
стёжкою ковровою
между деревень.

Мы накрошим хлебушка
из озябших рук
птахам перед вербушкой.
Спи, мой бедный друг…

Кажется, перед нами непритязательная пейзажная зарисовка, сделанная несколькими небрежно набросанными линиями: дорога в заснеженной степи, «худенькие ёлочки», продутый и оборванны ветрами камыш, городская окраина, из которой видны ближние деревни, мир тишины и покоя. Покоя последнего, совершенного, которого наравне со спящей окраиной удостоился и некий бедолага, названный в стихотворении бедным другом. Впрочем, настоящая поэзия при пересказе многое теряет.
Не могу дать себе отчёта, чем же меня очаровали эти стихи. Может быть, вот этой экономностью изобразительных средств и в то же время широтой авторского видения, постепенным киношным сужением кадра: от панорамы степи до крошек хлеба на переднем плане. И от этих крошек хлеба голодным птахам сердце схватывает жалость ко всему живому и к тому, кто недавно ещё был живым, но уже навсегда уснул под пеленой белого безмолвия. Так пробивается сквозь скупой зимний пейзаж мотив сострадания ко всему живому и благодарной памяти всему ушедшему: «Спи, мой бедный друг!»

Стихи от «нестихов» отличает многое, и не только внешние признаки, относящиеся к мастерству, а прежде всего наличие в стихах или отсутствие боли и тревоги за други своя, за страну, в которой Господь даровал родиться и жить. В поэзии Любови Берёзкиной болевая струна звучит достаточно неутомимо и вполне естественно.

Повзрослевшие дети уходят
в мир вокруг, словно бы на войну,
и не встанешь у них на проходе,
и не спросишь: куда, почему?

Как это верно! Сегодняшние повзрослевшие мальчики и девочки уходят от своих матерей в большую жизнь, пропадая в ней так же, как когда-то пропадали люди на войне. Мир ныне с его социальной несправедливостью и охватившим общество безразличием к бедным людям, к прозябающему в нищете и пьянстве народу - подобен самой ужасной войне. А детям нужно найти своё место в новой безжалостной иерархии ценностей, где человека ценят не за его нравственные качества и благородные поступки, а за карьерный или «прихватизаторский» успех. И сколько детей уходят от родителей в никуда и вообще пропадают в нигде!. Стоит только хотя бы раз посмотреть телепередачу «Жди меня», чтобы убедиться в этом.
Даже просто обозначить проблему - и то уже заслуга поэта. Нет у поэта в резерве на личностном уровне средств для её решения. Решить её должна сама жизнь и те государственные и общественные институты, которые обладают для этого достаточными полномочиями и материальными ресурсами. Всё, что может поэт - это обострить тему своим искусством найти нужные слова в нужной последовательности, чтобы на свои мысли и эмоции вызвать ответную реакцию читателя, вспышку восторга, неприятия или гнева в адрес событий, обстоятельств или социальных групп, мешающих человеку достойно реализоваться и занять своё место под солнцем.
У подлинного поэта слова болят так же, как и сердце, когда он сталкивается с несправедливостью или каким-либо уродством нашего времени.
Но какими вернутся те дети
и вернутся ли с этой войны?
Мы былых похоронок в конверте
не «гуманно» теперь лишены.

Вот идёт мать по храму седая,
ставит свечки худющей рукой:
«Пресвятая, помилуй!» за здравие,
«Боже, смилуйся!» – за упокой…

Когда стихи берут за душу, честное слово, не хочется замечать неточных рифм и неказистых оборотов речи. И, только пробежав глазами всё стихотворение и вновь отдавшись его неторопливому течению ( я люблю три-четыре раза прочитывать запавший в меня текст и на последнем этапе вслух), с удивлением замечаешь, что в последней строфе, оказывается, первая и третья строчки не рифмуются, тем самым выбиваясь из порядка, установленного самим поэтом в первом четверостишии.
Ну а какая же у русского человека самая большая боль?
Ну, конечно же, за Россию – Рассиюшку, потерявщую былую славу, , попавшую в тенёта прихватизации, в западню демократии с капиталистическим лицом, за Россию с протянутой рукой при неисчислимых богатствах ей недр.

Или выпьем за жизнь вероломную,
за распиленных клавиш дрова,
и по чёрным сыграем по-чёрному
бедных тактов Шопеновских два.

А с тобою мы больше не нажили,
постарели ещё до звонка,
наливай по второй за отважную
жизнь, летящую под купола…

Что Шопену во сне не привиделось,
мы лопатой гребли на ветру,
от Отечества – тихая видимость,
будто вымерзло сердце к утру…

Два такта похоронного шопеновского марша в помин былой России на черных клавишах пущенного на растопку фортепьяно, если это придумано для яркости образа, это придумано гениально. Этот образ запоминается надолго. Автор не конкретизирует, какая именно Россия - предмет его духовной ностальгии: советская или досоветская, но ясно, что нынешняя Россия его не устраивает, Почему же? Вроде бы государство российское ни бездуховным, ни антинародным не назовёшь. Над каждым городом и над многими сёлами и деревнями звучит теперь по выходным благовест. Да и государство ведь не бросило на произвол судьбы погорельцев прошлого лета. Да вот и врачам обещают скорую прибавку к жалованью, а педагогам уже прибавляли. Пенсии в России повыше наших, белорусских.
Но пока это всё устоялось и устроилось, сколько же всего натворилось в России и легло осадком на сердце поэта. сколько людей пропало, погибло, спилось, испортилось в мутном потоке девяностых, Сколько молодых кончили свои жизни на игле, скольких истребила ВИЧ-инфекция! Как сократилось население, как опустели деревни, как развалились заводы, как обнищали люди! Поэт не имеет права это забывать. Его сердце болит за каждого пропащего и полуживого человека.

Ничего от тебя не нашла я
за угаром хмельной пелены,
бывший «ангел» советского «рая»,
бывший пахарь советской страны.

Ни её, ни тебя нет в помине,
перестройкой убито село.
Вместо пашни – сплошная пустыня,
где мелькает воронье крыло…

Ни машин, ни души на дороге,
только ты с почерневшим лицом
еле тянешь замёрзшие ноги,
обручальным торгуя кольцом.

Всё пропито: семья и Россия,
крест нательный ушёл за вино,
просят стопку глазницы пустые,
взгляд покинул без спроса давно…

Дать бы в морду за всё это разом:
за разруху, за пьянство и мат.
Умирать не давали приказа,
и ты сам больше всех виноват.

Ведь никто не поможет, родимый,
на Руси нашей так повелось.
Что же вылил полжизни ты мимо?
Где здоровая русская злость?

Пожалела и вынесла чарку,
затрясло его, зубы стучат.
Это мерзкое, подлое «жалко»…
Ты прости меня, гибнущий брат.

Ты прости, я ещё молодая,
не вкусила смертельной тоски,
пропивая последки от «рая»
и кольцо с посиневшей руки…

Не поднялась у лирической героини стиха рука «дать в морду» участнику и одновременно жертве мерзкого запустения жизни, «бывшему ангелу светского рая». Это стихотворение звучит как обвинение зачинщикам и устроителям нового «демократического Эдема» , которые обрекли свой народ на жалкое лишённое достойной жизни существование. И не менее жёсткое обвинение самому главному вершителю истории - человеку из народа, не нашедшему в себе внутренней силы противостоять намерениям и делам власть предержащих, человеку, оказавшемуся в зоне отчуждения и от своей страны, и от реальных дел во её благо.
Но чаще всего это обвинение превращается в сострадание, в извечную боль за поруганные и попранные законами и обстоятельствами, государством и равнодушным обществом судьбы человеческие. Звучит эта неумолкающая нота милости к падшим и жалости к униженным и оскорблённым, завещанная нынешним певцам и описателям жизни великой русской литературой. И столько их вокруг, объёктов и субъектов, нуждающихся в твоих словах утешения, и столько душ в мире ином ждут твоего светлого поминания!
Это и некая «разведчица», похороненная возле дороги, и бывший пахарь советской страны, и бедный друг, похороненный в степи, и все те выбитые из жизненной колеи люди, с кем поэт объединяет себя словом «мы».

…Мы родились в стране одураченной,
и здесь всякий по-своему бесится.
Силы лучшие глупо растрачены
на борьбу ни на дни, ни на месяцы…

Чтоб остаться собою, не скурвиться,
не предать, не продаться за идолы,
без стыда чтобы встретить на улице
человека родного, любимого.

…Нам в ушко бы игольное втиснуться,
на заре в чистом облаке встретиться,
обернувшись свободными птицами,
для которых в диковинку лестница…

Мы увидим с тобой даль печальную
и колодец под старой калиною,
наших жизней родство не случайное,
Русь прощальную, Русь лебединую…

Страшное, послушанное в толпе обездоленных слово «скурвиться», но оно тут на месте, как печать на документе.
Может быть. это и есть самая реальная мера противостояния всякой мерзости, уродующей человека в наше время, когда в сердце каждого человека идёт нескончаемая борьба добра со злом. И на что мы можем уповать в этой борьбе? На Бога? Да

Гори, звезда души, моя дорога,
гори в полях, сияй над головой,
и я, твой бедный путник, за молвой
иду к тебе просить тебя у Бога.

За гатью стылый двор белеет кровлей,
не стелет меж берёз кудрявый дым.
Дана звезда лишь далям голубым,
желанная и русская до боли.
.
А на что ещё можно уповать? Да на русский национальный характер, на терпенье и мудрость народа, на выносливость русской женщины. Да на божье в основе чувство родства со всем живым, нуждающимся в твоей помощи.

Прозвенел колокольчиком маленьким,
распогодился ясный денёк,
полезайте-ка, ноженьки, в валенки,
да помните-ка мягкий снежок.

Набирайте-ка, рученьки, дровушки,
да насыпьте синицам пшена,
подкрепитесь, синицы, воробушки,
далеко ещё, птахи, весна.

Протопчу я тропиночку узкую
до колодезной, чистой воды,
затоплю к вечерку печку русскую,
на растопку надрав бересты.

Хлебный мякиш наполнит дом запахом,
улыбнётся под снегом изба,
а из глаз отчего-то закапало, –
горько солона бабья судьба…

Главное всё-таки в этом стихотворении улыбка, а не слёзы. Впрочем, какая же тягучая русская песня без слезы?..

Но неужели же настолько безрадостна ныне жизнь в постсоветской России? Неужели нет никакого просвета, который бы дал поэту право на проявление позитива в своих мыслях о России, в своём сострадании к простому человеку?
Прямого и примитивного без раздумий оптимизма в стихах Любови Берёзкиной искать напрасно. Но внутри этого обозримого ею негатива на просторах России всё же дышит светлое мироощущении, лишь затуманенное реалиями и тенями безрадостного настоящего и уже туманного за далью времени прошлого.
Стихи Любови Берёзкиной стоят того, чтобы их внимательно прочитать и над ними задуматься. Они приглашают к вдумчивому прочтению и размышлению. Есть ли ещё более благородная цель у поэзии – не знаю!
Не хочется после такого раздумья предаваться частностям, отмечать неясные и слабые места в её стихах. Тем боле, что она сама понимает их порой несовершенство. Ну кто ещё из уже состоявшихся поэтов и начинающих отважится на такое признание?

И, готова бежать на закат,
уж не чувствую пламень рассвета.
Мы с тобою плохие поэты,
и никто в этом не виноват.

Любовь Берёзкина этим на поверку честным. но втайне лукавым признанием словно бы предвосхищает все будущие упрёки читателей. Но на самом деле поэт она не плохой, а очень даже хороший, со своей темой, со своим голосом. Поэт замечательный, но ещё недостаточно поднаторевший на мастерстве.
Недостаток мастерства даже придаёт её стихам обаяние всамделишности, неискусственности.. Конечно, ей надо подучиться как следует рифмовать, чтобы не применять такие приблизительные созвучья, как «запахом – закапало», «кровлей – до боли», «идолы – любимого» и др. Но это дело наживное и поправимое. Главное, в её поэзии есть уже то, что можно поправлять. А у скольких технически неуязвимых поэтов поправлять-то нечего, нет содержания или оно настолько убогое, зацикленное на себе любимом, что, как ни правь, рифмованные поделки до уровня поэзии не поднимешь.
Я уже прочитал в журнале страницы пяти поэтов. Это первая подборка, которая меня по-настоящему порадовала.

Георгий Киселёв, Беларусь