№29 Александр ХИНТ (Украина, Одесса) Поэтическая страница

Александр Хинт - родился в 1962 г. в Одессе. Поэт. Член Одесской областной организации Конгресса литераторов Украины (Южнорусский Союз Писателей). Публикации: Одесская литературная антология «Солнечное Сплетение» (2010), интернет-журналы «Ликбез», «Авророполис». Автор сборника стихотворений «Разговор» (2010).

Время избыточных точек

из цикла стихотворений

***

Я ещё разбрасываю камни,

клею пластилиновый ковчег,

обещаю новыми глазами

поглядеть на прошлогодний снег –

только время медленно задето

слева, где митральный расположен.

Плачу, от чего смеются дети,

или прозреваю от того же,

стёртый посох брейгелевой связки…

Конский волос колдуна Гаити

в медной пустоте незримо-вязкой

обещает свежее наитие,

но – как будто жалуется ветер,

цепенеет, обрывая связь

с небом той, что нынче на рассвете

умерла. Верней, не родилась.

***

Сёстры – тяжесть и нежность…

О.Мандельштам

Так завершается эра тепла:

через ушко пролезает игла,

следом усталость пространства,

зодчество, картезианство –

и невозможно поддерживать жизнь

у механизмов эпохи пружин.

И продолжаться не хочет

время избыточных точек.

Вещи меняют привычную суть.

Если уснуть означает «забудь»

прошлое пахнет корицей

чтобы повторно родиться.

Только опять не дают нам, дружок,

тихо принять его на посошок –

мир понукаемых, судей,

и застоявшихся судеб –

те же грехи, та же самая соль

между ресниц, залежалая роль

старые реплики множит.

Жалко суфлёра, не дожил.

В рамочку вставив свой окоём,

знаешь, мы видимо так и живём

в узкой каморке, где тени

нежности и непрощения.

***

Ни стритрейсерство века, ни новостей убожество

не заставили эру истерик пока подытожить всё:

жесткосердое племя плевелое, тернии логоса,

годовые кольца в торце его уробороса,

и луну одноактную вроде бесплатного сыра –

в роли гилти плезира.

Поднимите нам век. Он лежит в изменённой плоскости,

переломы его костылей врачевал дикарь,

на его штандартах девизом «Авось скостит»

(несомненно: у каждого Дика – своя геральдика,

и зажим головы, чтобы там не отгрызть, не отсечь его,

языка человечьего).

Ничего не достроено, в целом, и, в целом, не хочется.

Посмотрите на нас из кабины бомбардировщика –

каждый сам себе вера-любовь, исповедник, таксидермист.

Разве ты не знал: у грехов упрощённый синтаксис,

и часов, под которыми нас ещё ждут на вокзалах

исчезающе мало.

Континенты обводятся мелом по силуэту,

унитаз уплывает по направлению с ванной…

Расскажите нам лучше про прустово ложе, эта

тема явно заманчивей тихих повествований.

И поминки у нас, и веселье по Финнегану,

всё здесь по Финнегану.

На десерт нацедите нам бледные капли пророчества –

в зазеркаленной местности каждый по-своему страшен,

получает по мере, сбываясь в себе вчерашнем –

но, покуда вращает шарик, ещё суждено прочесть

на бегущей строке казино арамейской вязью:

бэла, манела, текила, двойной упарсин.

***

Приучаю себя к тишине –

на волокна втирать босса-нову,

пофонемно звенящее слово

отслоится наверх – выше нет –

и немеет непроизнесённым.

В неуживчивом, старом ведре

оживлять невесомых котят

приучаю себя.

К тишине приучаю себя –

где акриловый вечер разбужен,

и по самому краю, не уже,

облака различаются в ряд;

словно стая зелёных цыплят

божество непримятых опушек

так бездонно, что даже молчанье

к тишине приучает.

Приучаю следы – оставлять

лёгкий абрис, пунктирные кромки,

и рельеф исчезающе-ломкий

что не ведает времени вспять;

внутривенные сны, кровотоки

растворят силлабический яд.

К золотому молчанью слепых

приучаю следы.

Как себя к тишине приучать?

Однократно – читай, безнаркозно.

На зрачке испаряются звёзды,

это свойство в изгибе луча –

так настойчиво струны молчат,

и бесследно пытается воздух

приковать эту ветку в окне,

как себя – к тишине.

Беседа жива

Моментальный апрель отражается в быстром стекле,

искажаясь, уже ноябрём возвращается новым.

Мы в саду, на скамье, между нами шестнадцать лет –

полтора поколения, если по Гумилёву.

Это значит – мы в разное время росли, и к весне

примеряли несхожий фасон, это значит – мы пели

непохожие песни, различных теперь уже нет

с нами рядом людей, на развалинах разных постелей.

Твой растерянный вид и нелепый наклон головы

контрастируют с тем, как легко надеваются мысли

на изящные плечики слов. Ты мудрее совы,

но капризна слегка. Ты всё знаешь об этой жизни

и куда-то торопишься – глаз из-под чёлки блестит,

фраза стелется, тоненьким бисером ли, нонпарелью.

То, что ты мне поведала, может ещё подтвердить

развесёлый скворец. Только птички уже улетели.

Всё, что сказано – ложь, потому и беседа жива,

и слова не кончаются, словно патрончики в тире…

Это вовсе неважно, откуда берутся слова

в семьдесят восемь мои. И твои девяносто четыре.

***

Алёне Щербаковой

Всё намеренно: слепки историй теплы и невнятны.

Это память о капельке крови, но с примесью мяты,

племя лёгких оттенков на кончике ветра стрижей.

Всё измерено и непреклонно – цыганка гадала –

настоящего мало, а будущее запоздало,

и ненужное время хрустит самопальным верже.

Мотылька – он один и способен удерживать стадо –

создаёт притяжение света, смятение, атом

на конце металезвия, что проникает туда,

где ползучие тени уже познают шестисотый

серпентарий, гомункулы лижут изгибы реторты,

в изувеченных жилах камней догнивает вода.

Акварельному ритму строки фламандское масло

не сказать бы совсем бесполезно – скорее, опасно,

на лету не дойдя до холста остывает весна…

Но скажи: кто до утренних звёзд ковыляет по краю

невербального неба живых, и собой прикрывает

создающее первую землю усилие сна?

Из будущего

На размахе птицы держится хитро

белая граница неба и ветров.

Отжимая скобы, горизонт открыв,

не растаял кто бы за возможность крыл

на автопилоте, петлями луча

арию свободы? Но её – на час.

Завтрашнее чудо в маленьком пальто

теплится под спудом краденых крестов,

где, среди рептилий в каменных прудах –

ящериц Вергилий, яйцевый Плутарх.

Не достанет силы стать под образа:

время асассинное у земли в глазах,

на арго бормочет эсперанто снов…

Это многоточие мука для него.

На изломе ночи синева горчит,

в плате мироточит древний микрочип.

Спросят

Спросят: зачем ты пришёл в этот дом?

Скажешь: не помню, да я и не местный.

Скажут: тогда покажи что твоё

здесь безусловно, а не по наследству.

Спросишь: да где это нынче искать?

Скажут: да там, где потом и не сыщешь,

где метрономы живут у виска,

и немота выгрызает до днища.

Спросишь: а в чём обретенье моё?

Скажут: зачем тебе. Скажешь: за малым –

на фитиле не остаться смольём,

в утренний свет не пролиться напалмом.

Спросят: а чем ты решил отдавать?

Скажешь… да так ничего и не скажешь,

вдоль обрывая себя как рукав

на эшафоте последних рубашек.

Спросят: тогда не молчи, говори,

или ты не начинался и не был?

Спросишь: а как это всё говорить?

Скажут: волной, альвеолами неба,

папертью хлеба, крупицами сна,

тенью, вечерним её наползанием…

Скажешь: а как я узнаю глаза.

Скажут: глаза узнают тебя сами,

это и есть безупречный дуэт

предотвращений и знаменований,

ныне и впредь. Говоришь: куда это

после отдать? Отвечают: туда, где

небыстротечное не горячо,

и не промозгло, и если что будет

там, на рассвете за левым плечом –

только малыш, роняющий кубик.