№10 Ришат БИКМЕЕВ (Россия, Москва) Пятая жизнь

Пятая жизнь

Николай Вазин жил далеко за деревней. От хаты до магазина битый час топать. Давно закончилась война с германцем, многие фронтовики умерли от старости и ран, а Николай жил, и казалось ему, что не был он на войне, что живёт он уже пятую жизнь и не видно конца его суете и мороке.  

Его первая жизнь закончилась, когда отца арестовали. Он стоял, прижавшись к забору, и отец, проходя, сказал ему: «Коля, ты за старшего!» Забрали его наган, шашку и вместе с ним ещё десятки мужиков. Долго они ждали родного отца, но только через двадцать лет узнали, что их убили в областном центре, в ту же неделю.  

Вторая жизнь закончилась под Ленинградом в 1943 году, когда маленький осколок сделал его инвалидом. Николай остался хромым навсегда и переживал, что не добил врага.  

Третья жизнь была связана с Натальей. Красивая и статная не выдержала осаду и сдала крепость в ноябре 1944 года. Он любил расчёсывать её волосы и парить в бане, восхищаясь её формами. Красавица жена родила ему четырёх мальчиков со временем выросших в здоровенных удальцов. Трое стали армейскими офицерами, самый младший офицером МВД.  

Самой поганой казалась четвёртая жизнь, когда Николай пришёл в правление что-то просить, и председатель, замученный проблемами, бросил: "Когда вы только подохните, ВОВы?" Николай был ещё крепок и мог выбить у наглеца зубы вместе с жалом, но сдержал бешенство и решил отселиться. Дети уже уехали во взрослую жизнь, и они опять были вдвоём с Наташей. Всё бы ничего, но стал замечать Николай Семёнович, что жена стала помедленнее двигаться и высказывать недовольство. Он всё списывал на переезд и на старость, хотя едва им перевалило за пятьдесят лет. Однажды, никогда не болевшая Наталья, начала стонать и охать. Николай Семёнович поспешил в деревню, не чувствуя больную ногу, не разбирая дороги. Он был страшно напуган и почти бежал, матерясь и вытирая слёзы. Его злило и удивляло то, что врач из медпункта медленно собиралась и долго ждали машину. Когда примчались, жена лежала бледная и почти не отзывалась на вопросы медика. Бывший фронтовик рассовал по карманам деньги, Наташины драгоценности, документы, собрал бельё и решил ехать вместе с женой. События оказались сильнее желаний, через месяц он жил уже один. Прошли похороны, отбыли на службу дети. Николай Семёнович спускался в подвал и там рыдал, утирая слёзы, сморкаясь и давясь кашлем. Он боялся, что его услышат, а слабость показывать не хотел. Во дворе подвывала собака. Он выбирался из подвала с красными глазами, смотрел на огород, на лес, успокаивался и пытался найти утешение в работе. Чаще стал приезжать младший сын, Санька. Снимал мундир, облачался в трико и колол дрова. Потом ужинали, и сын говорил после выпитого: "Я, отец, тебя не оставлю! Ногти буду тебе стричь, в бане мыть. Носить буду на себе, только скажи". "Свою семью не забывай, - отвечал Николай Семёнович, - я обойдусь". Санька пьяным садился в УАЗик и исчезал за дубравой.  

Слёзы и ожидания сопровождали долгие годы одиночества. Вслед за метелями приходили дожди, за ними зной с мухами и комарами, и опять царственно и зло зима расстилала в одну ночь белые одеяла. Николаю Семёновичу казалось, что он живёт уже пятой жизнью, и может, потому так казалось, что его ровесники остались в окопах, молодые и красивые, молчуны и балагуры, городские и деревенские. Он вспоминал, как они спали в траншеях прижавшись спинами к друг другу, там же ели и выбрасывали оттуда непереработанное организмом. Помнил он очкарика, стеснявшегося испражняться в окопе, и как его, севшего под кустами, подстрелил снайпер. Очкарику, после раздумий, перевязали они задницу вместе с калом и отправили в медсанбат. Всё реже он ходил на погост и реже рыдал. Голова его белела, и морщины меняли лицо.  

Однажды Николай Семёнович пил чай и смотрел из окна на беснующийся буран. "Баня скоро подоспеет, погреюсь", - думал старик. Сугроб рос на глазах и уже подбирался к оконному стеклу. Взяв литровую банку с чаем, старик вышел из дома и зашагал к бане. Перед самой дверью он посмотрел в сторону леса и за стеной бурана увидел какое-то красное пятно. Зашёл в предбанник, завернул банку в полотенце чтоб не остыл сладкий напиток и подумал: " Опять давление что ли, краснело что-то". Снова вышел и глядел через мириады снежинок. Зашёл обратно, надел полушубок и зашагал к забору. Снегу было выше колен, и он сваливался внутрь валенок и холодил ноги. Через двадцать шагов Николай Семёнович понял, что идёт к человеку. Держась за изгородь, стояла девочка лет двенадцати с лыжными палками. На одной лыже. На ней была красная вязаная шапочка и серый спортивный костюм. - Ты чего здесь? Девочка молчала и только слёзы катились из глаз. "Кажется конец, замерзает?" - подумал старик. Перегнувшись через забор, дед на удивление легко подхватил лыжницу и понёс в баню. - Ну, ма. - только и смогла произнести. - Иди, погрейся! - предложил Николай Семёнович, - откуда ты взялась? - Ис Перософки... едва прошептала. - Из Берёзовки? - переспросил дед, -это же восемь километров! Через лес, речку. Раздевайся! Что, не можешь? Раздев заблудшую до розовых трусиков, дед подтолкнул её в тепло, сел и думал: " Что теперь делать? Одну отпускать нельзя, проводить не смогу". Согреваясь, девчонка выла от боли и пыталась выйти. - Сиди там, грейся! - Не выпускал дед. Потом принёс из дома старый, но тёплый свитер, ватные штаны, шубу. Дома поил чаем и кормил печеньем. Давно уже стемнело, и девочка, которую звали Олей, спала. Дед глядел на горящие в печке полешки и думал: "Не дай Бог копытца отдаст, тогда по этапу в Магадан". Тепло склеило веки, и дед заснул на скамейке. В два часа ночи кто-то начал стучать в дверь. Автомобиль светил фарами во двор, в стену бурана, от этого было светло в доме.
Проснувшись, старик увидел, как Оля одевалась и шептала: " Я сейчас, мама". Вошли - участковый Григорьев, по прозванию "шифанэр", мужчина с вытаращенными глазами, и заплаканная женщина в телогрейке. Долго говорили, одевались, совали деньги. Наконец отбыли.  

Зиму сменило лето, как новорождённые сменяют умерших, наследуя их имена. Тянулись дни похожие друг на друга словно корнеплоды. Происходили события и забывались. Тихо умер и Николай Семёнович. Прошло немало лет. Как-то через деревню пропылила чёрная "Волга" и остановилась вдали у одинокого деревянного дома, стареющего в окружении тополей, берёз и ёлок. Из машины вышла женщина в белом костюме и девочка-подросток. - Это тот самый дом, Маша. Здесь меня и спасли за пять минут до "финиша". - Как здесь здорово! Всё заросло. А где эта баня? Они прошли, не заметив упавшего, сгнившего и заросшего травой забора. Дом стоял с забитыми досками окнами. В зарослях высокой травы и поднявшихся деревьев стояла покосившаяся, трухлявая баня, и чернел вход в неё. - Вот здесь дядя Коля меня и отогрел. Я потом даже не чихнула ни разу. Хотела стать доктором и продлить дни моего спасителя. - А стала певицей и родила Кольку и меня! - Как здесь темно! Столько деревьев! Вот так, Маша. Хочешь человеку помочь, а уже поздно и только спасибо... Женщина замолчала и отвернулась. Запахло сыростью и мылом от старой бани. Они ещё долго ходили вокруг дома среди деревьев, но потемневшее на горизонте небо добавило к грусти беспокойство. - Если накроет ливень, - сказала женщина, - мы отсюда не вылезем, из этой грязи. Сели в машину и, оставляя клубы пыли, помчались в сторону города.