Людмила Шарга - поэт, прозаик, лауреат XV Международного литературного конкурса "Пушкинская лира", лауреат литературной премии им. А. Мицкевича. Автор книг стихов и прозы "Адамово ребро", "На проталинах памяти".
О Слове, Вере и Судьбе…
Тяжкий крест ли, данность Божья ли,
Добровольная аскеза ли...
то бессонницей тревожили,
то забвеньем вены резали....
Слово, Слово моё логово,
В нём зализываю раны я.
Как известно, Богу - Богово,
А поэту - участь странную.
Избавленье ли, проклятье ли
крест изгойством коронованных, -
Не страшись, дружок, распятия, -
Не минует всё одно оно...
Дверь захлопнуть - дело верное,
От окна бы кто помиловал...
Если не во что уверовать,
веруй в Слово. В то, что выдумал.
***
Память затворницу-душу вгоняет в озноб.
В реку Забвения падая снова и снова,
мёрзнет душа и согреться пытается Словом,
Не совладая с открывшейся раной сквозной.
Сердце, рванувшись вослед за озябшей душой,
не успевает: вот-вот разорваться готово...
Систола или диастола - только бы Слово,
Слово на рану сквозную ложилось как шов.
Стихнет озноб. Отогреется горе-душа, -
раны душевные Словом врачуют издревле.
Память, уютным клубочком свернувшись, задремлет....
до пробуждения вдох... или выдох...иль шаг...
В дождливый день…
В дождливый день сжимается пространство
До уголка в прокуренной квартире.
Мой друг - поэт, с завидным постоянством,
Находит в нём свои ориентиры.
Себя не мысля без осенних ритмов,
Он знает: солнце ждёт за облаками,
Он прячет в середину слова рифму,
Меня в стихо-творенье вовлекая.
Где смещены границы, грани, время,
Где небо серо, но отнюдь не хмуро,
Где чёрный кот у печки мирно дремлет,
И душу лечит дождь акупунктурой.
Все окна настёжь в доме у развилки,
Там верят: солнце ждёт за облаками.
Там лист кленовый, обнажив прожилки,
Смешался на столе с черновиками…
Предзимье
Петлёй затянулось предзимье,
Стал пленом дождливый рассвет,
Осенняя анестезия
Сошла потихоньку «на нет».
Но, боль притупляя, по венам
Скользит стихотворный поток,
В котором всё так откровенно, –
Нет смысла читать между строк.
В котором, во взглядах прохожих,
Чуждинка, как льдинка остра.
В котором саднит непохожесть,
Как будто ожог от костра.
Там плачется мало да редко,
Глаза и скупы, и сухи.
Там в сердце предзимья, как в клетке,
Иные томятся стихи.
Не жду… По осенней грязи им,
Как мне, не добраться домой.
Тепло. Затянулось предзимье.
Но.. холодно, словно зимой….
Просто сумерки…
Сердце сдавит предчувствие скорого снега,
Как ни жди – всё равно он начнётся внезапно,
И навалится тяжесть провисшего неба,
Не сегодня… ещё не вчера… и не завтра.
Эти сумерки…
Приступ удушья короткий…
Пульс, притихший в артериях улиц окрестных.
И уснувший огонь за каминной решёткой…
Просто сумерки. Просто портал в неизвестность…
Просто сумерки – воздух лиловый струится,
Капля дня растекается в чаше вечерней.
В зеркалах отражаются лики и лица,
Проступают личины уродливой чернью…
Просто сумерки. И ощущение снега.
И... никчёмности жизни, сгоревшей напрасно.
Просто сумерки – вечности малая веха, -
Всё что до – неизбежно,
Что – после – прекрасно…
Предрассветное
Миг до рассвета?
Он всего темней,
темнее самой непроглядной ночи.
Я по росе... За мною шлейф теней.
А может это тени одиночеств,
Что застят свет...
От них не скрыться мне.
Миг до рассвета
С вечностью сравним,
В клепсидре капля видно задремала;
Мне тесно в нём.
Мне ненадёжно с ним.
Я миг считать привыкла чем-то малым,
А он сразил величием своим.
В миг до рассвета
уместилась жизнь.
Как оказалось, умирать не страшно...
Страшнее будучи живым - не жить.
Но восходящим солнцем мир окрашен,
И чей-то голос шепчет мне: держись...
Московский дождь
Закат тончайшей кистью тронет
Листву, вгоняя сердце в дрожь,
И на обветренном перроне
Прильнёт к щеке московский дождь.
Проспектов шум на переулки
Он для меня не раз менял.
По водосточным трубам гулким
Сбегала прочь усталость дня.
Москва, Москва, тебя ругают
За многолюдность, смог и шум,
Но я-то знаю, ты – другая,
И я к «другой» тебе спешу.
Шепчу, спеша, стихов наброски,
А рядышком – к щеке приник,
Мой верный спутник – дождь московский,
Мой неизменный проводник.
Скорбящая о сыне
Матерям погибших
Скорбен твой лик. Обветшали одежды.
Где-то на дне отрешённого взгляда
Мечется отблеск угасшей надежды:
Господи, не оставляй моё чадо.
Кто ты? Агарь? А быть может, Мария?
Муки постигшая дантова ада.
- Я позабыла давно своё имя,
Что тебе в нём? Не оставь моё чадо…
Слышен в Израиле и в Палестине,
Плыл над Нетанией и Яабадом
Крик материнский – молитва о сыне:
Господи, не оставляй моё чадо!
Кто эти дети? Арабы? Евреи?
Канут как в Лету, в огонь интифады,
Не погасив его смертью своею…
В чём их вина? И кому это надо?
Кто материнские слёзы осушит?
Не в утешенье сыновьи награды,
Если в ночи их отчаянье душит:
Где ты, моё неразумное чадо…
Руки к глухим небесам простирая,
Плачут евреи, рыдают арабы;
Кто-то свечою Шаббат озаряет,
Кто-то слезу утирает хиджабом…
И над Израилем, над Палестиной,
Над ненасытным огнём интифады
Носится призрак Скорбящей о сыне,
Ищет своё убиенное чадо.
Памяти Юлии Овсиенко
Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая, подобно светильнику… …Имя сей звезде полынь… Откр. (8, 10-11)
На изъеденных ржой качелях
Медвежонок качается плюшевый.
Медвежонка забыли в апреле -
Беззащитного и неуклюжего.
Звали девочку Юлькой, Юлечкой,
Мама в косы вплетала ленточки;
Шла домой она этой улицей -
Босоножечки на танкеточке
А в намытых до блеска окнах
Предзакатное солнце плескалось…
Кто же знал? Кто подумать мог бы,
Что совсем немного осталось
До пустых и ослепших окон,
До берёз, пожелтевших в апреле?
Третий ангел багровым оком
Над Чернобылем смерть посеял.
Город - призрак сомкнул устало
Окон выколотые глазницы.
Сны - вот всё, что ему осталось:
Юлька снова ему приснится.
Краска свежая на качелях,
Словно бабочки - ленты в косах,
Что с того, что конец апреля?
В клейкой зелени все берёзы…
Мне от слова «Чернобыль» горько.
Нет! Полынь горчит по-другому.
Юлька спит на больничной койке,
Снится Юльке дорога к дому.
Там скучает забытый мишка,
Кровоточит на сердце раной…
На полу открытая книжка…
Откровение Иоанна…
Молитва Агасфера
Мне снова тридцать.
Значит, - снова жить
Заложником пришествия второго,
Но, если милосерден, то скажи,
Зачем Твоё проклятье столь сурово?
Мне снова тридцать, -
Значит, я в пути,
Молю о смерти, как о благодати.
Но, если милосерден, то прости,
Покоя без прощенья не видать мне.
Мне снова тридцать…
Грех кричал в крови,
Когда припав к распятью, всё отбросив,
Уверовал в тебя твой раб Иосиф,
И, если милосерден – призови!
Мне вечно тридцать…
Предо мною Путь…
Но кроется ответ на все вопросы
В исходной точке – Виа Долороза,
И я приду туда когда-нибудь. |
Наша словесность