 Зимой 1941 года мне было чуть больше четырнадцати лет. Родился и жил я в это время в небольшой деревушке Тефаново, что находится в Дмитровском районе Московской области в сорока пяти километрах к северу от Москвы. Параллельно шоссе лежат Савёловская железная дорога и канал Москва-Волга. До ближайшей железнодорожной станции Икша от нашей деревни около четырёх километров.
Пятый месяц шла война. На войну в сентябре этого года проводили моего отца. Отец был освобождён от призыва по болезни и уходил добровольцем, невзирая на протесты жены и своей матери. Незадолго до этого призвали в действующую армию всех остальных деревенских мужиков. Отец считал, что никакая болезнь не может быть оправданием его пребывания в тылу, когда все ровесники ушли на фронт. К этому времени было уже известно, что обстановка на фронтах складывалась не в нашу пользу. Немецкие войска, преодолевая ожесточённое сопротивление Красной Армии, глубоко врезались в нашу территорию и продвигались на восток, нацеливая главный удар на Москву. Красная Армия, отступала с боями и несла тяжёлые потери. У отца это вызывало чувство недоумения. Он с трудом верил в происходящее и, казалось, считал, что призывной контингент 1941 года, в том числе и наш деревенский призыв, воюет плохо и его личное участие в боевых действиях изменит обстановку на фронте.
Отец не мог знать, какой мощной и опасной была армия агрессора, не мог знать, что война будет долгой и кровопролитной, что наши потери в этой войне, несмотря на её победное окончание, будут большими - с войны в свои семьи не вернутся миллионы, - и что он затеряется как маленькая ничего не значащая песчинка в бушующем океане войны.
В жизни деревни отец считался авторитетным человеком. Не являясь членом партии, входил в правление колхоза, был достаточно грамотен, хорошо знал бухгалтерское дело. При этом он оставался далёким от происходящих военно-политических событий наивным деревенским жителем. На проводы отца собралась почти вся деревня. Пили, пели песни, вначале - боевые и весёлые, потом - печальные и тоскливые. Одна из них со словами: «Последний нынешний денёчек гуляю с вами я, друзья, а завтра утром на рассвете уйду в далёкие края…» довольно часто и теперь поётся под гармонь в подмосковных деревнях на проводах в армию или на деревенских праздниках. Каждый раз, когда я слышу эту песню, она вызывает воспоминания, от которых перехватывает дыхание и глаза непроизвольно влажнеют. Под эту песню, под слёзы и тихий плач жены уходил на войну и мой отец. Трёхлетний братишка Колька кричал истошным голосом и, вцепившись в отцовскую штанину, тянул его назад. Отец, расстроившись, взял сына на руки и, прижав его к себе, тоже чуть не расплакался. Может быть, в этот момент у него возникло какое-то неясное предчувствие и он подумал о том, что видит своих близких в последний раз? Кольку с трудом оторвали от отца, передали провожающим женщинам и унесли домой. Прощаясь с моей матерью и со мной, отец сказал: «Аня, главное - сбереги детей. А ты, Александр, теперь старший мужчина в доме. Остаёшься за меня. Помогай матери по хозяйству, а я скоро вернусь». На призывной пункт в Дмитровский райвоенкомат поехали только взрослые. Больше мы своего отца не видели никогда.
В середине 1942 года на имя матери пришло извещение о том, что отец пропал без вести на фронтах Великой Отечественной войны. Где и при каких обстоятельствах это произошло, не сообщалось. После войны я и мои братья делали запросы в райвоенкомат, министерство обороны, центральный архив министерства обороны, но дополнительных сведений не получили. В письме из архива были и такие слова: «Ваш отец, скорее всего, погиб в боях за Родину, но так как обстановка на фронтах была в этот период крайне тяжёлой, то учёт боевых потерь вёлся штабами плохо». Понятно, что мой отец разделил трагическую судьбу армии 1941 года, которая ценой миллионов жизней своих солдат и офицеров свела на нет пробивную силу вермахта, обескровила его ударные группировки и к концу 1941 года остановила их продвижение в глубь страны. Для слёз моей матери на проводах отца были особые причины, ибо, уходя на фронт, отец оставлял на её попечении четверых сыновей, из которых старшим был я. Братья же мои были один другого меньше: Серёжке было одиннадцать лет, Толику - семь, а Кольке всего три года. Кроме того, оставалась старая девяностолетняя мать отца - наша бабушка Алёна.
После проводов отца прошло несколько месяцев, наступила ранняя зима с большими холодами и снегопадами. От него не было никаких известий, а немцы уже подходили к Москве. Потом, повзрослев, я прочитал много книг наших и западных авторов о второй мировой войне. При этом особый интерес у меня вызывали события осени и зимы 1941 года под Москвой. Немцы, как известно, осуществляли охват Москвы с запада, севера и юга. Ближайшей точкой к Москве, которой они достигли на севере Московской области, была Красная Поляна - населённый пункт в шести-восьми километрах от Савёловской железной дороги. Группа немецких танков прорвалась со стороны Красной Поляны непосредственно к железной дороге, но была расстреляна прямой наводкой нашей замаскированной зенитной батареей, не сумев в глубоком снегу развернуться из походной колонны в боевой порядок. На этом месте теперь между железнодорожными станциями Лобня и Депо стоит памятник - зенитное орудие с надписью на постаменте: «Здесь был остановлен враг». Несколько позже немцы были выбиты из Красной Поляны. С южной стороны наша местность оказалась отрезанной от Москвы линией фронта. С севера немцы вышли на Савёловскую железную дорогу в Яхроме, отрезав нас от районного центра - города Дмитрова. В Яхроме, как известно, успешное продвижение немцев также закончилось. Они были здесь остановлены и отброшены при попытке форсировать канал Москва-Волга. На месте боёв под Яхромой на Перемиловской высоте, где немцы с её склонов бежали назад и были сброшены штыковым ударом морской пехоты в канал, стоит гранитный монумент - фигура бойца, поднявшегося в атаку. Бригада морской пехоты входила в состав 1-ой Ударной Армии, скрытно сосредоточенной в районе Дмитрова. Всё это было несколько позже. Но в конце ноября получилось так, что наша местность, оказалась в прифронтовой полосе. При этом, линия фронта на участке от Красной Поляны до Яхромы, выгибаясь дугой в сторону запада, проходила недалеко от нашей деревни. Пошли слухи, что немцами, со стороны Рогачёвского шоссе, заняты деревни: Зарамушки, Трутнево, Кузяево, посёлок Белый Раст и другие. В этих населённых пунктах у многих жителей нашей деревни были родственники и знакомые. Некоторые из них, чудом вырвавшись оттуда, рассказывали о расправах, которые учиняли немцы в занятых ими деревнях и посёлках. Партийцев (коммунистов) по рассказам беженцев расстреливали на месте. Немцы были озлоблены ранними холодами, попытками населения уклониться от сдачи тёплой одежды и обуви, а также от принудительных земляных работ по оборудованию траншей и огневых точек. К тому же в экстремальных погодных условиях у немцев постоянно выходила из строя боевая техника, по ночам беспокоили действия наших диверсионных групп. Если добавить к этому безрезультатность дальнейших попыток прорвать оборону наших войск под Москвой и беспомощное топтание на подмосковных рубежах «непобедимых» вояк, какими себя считали немцы, то можно понять, что причины для их озлобления были. Рассказы беженцев вызывали тревогу у наших односельчан и очень сильно пугали мать - все мы были членами семьи колхозного активиста. С такими у немцев разговор мог быть таким же коротким, как и с коммунистами.
Надо сказать, наша деревня стоит на краю глубокого оврага с крутыми склонами и многочисленными ответвлениями, поросшими кустарником и мелколесьем. Овраг имеет форму подковы, в центре которой и расположена наша деревня. По дну оврага протекает небольшая речка Икшанка. С военной точки зрения этот овраг являлся естественной преградой для наступающих немецких мотомеханизированных частей и жители деревни наивно полагали, что, если овраг непроходим для тяжёлой техники, то они от немцев надёжно защищены. Так же, наверное, думали командир и красноармейцы воинской части, которая незадолго до этого была расквартирована в деревне. Но вот однажды с той стороны оврага из деревни Спас-Каменка прибежали знакомые мальчишки и рассказали, что на противоположном более пологом склоне оврага встретили нескольких вооружённых лыжников в белых куртках, которые назвались нашими разведчиками и расспрашивали, как пройти к деревне Лупаново, находящейся в двух километрах к юго-западу от Спас-Каменки. Мальчишкам показалось подозрительным, что говорили-то лыжники по-русски, но с очень сильным акцентом и неправильными ударениями. Командир части, квартировавший в нашем доме, сказал, что это, вероятно, немецкая разведка и приказал прочесать своим бойцам овраг. Кроме припорошенной лыжни в овраге ничего не нашли. Лыжня уходила по оврагу в сторону деревни Лупаново. Обеспокоенный командир отправил посыльного с донесением к старшему начальнику в деревню Базарово, расположенную в полутора километрах от нас вдоль Дмитровского шоссе. На ночь были выставлены усиленные посты и дозоры. Утром стало известно, что деревня Лупаново уже занята немцами, и до нас им, как говорится, рукой подать. Наша деревня была как растревоженный улей. Всполошились не только местные жители, но и красноармейцы. Они грузили повозки, впрягали в них лошадей, перебегали с места на место, командир делал пометки на топографической карте. Очевидно, было получено распоряжение на передислокацию части. Внезапно со стороны деревни Лупаново начался сильный миномётный обстрел. Мины падали очень прицельно, накрыли улицу и попадали в отдельные дома. Красноармейцы, прекратив сборы, побежали по снежной целине к небольшой балке с тыльной стороны деревни. Мать с криком и плачем заталкивала нас в блиндаж, вырытый для командира во дворе дома. Обстрел, продолжавшийся около двадцати минут. Прекратился так же внезапно, как и начался, но на улицу ещё долго никто не решался выйти. Первыми из укрытий повылезали мальчишки, к которым присоединился и я. Перед нашим домом зияла глубокая снежно-земляная воронка, валялся покорёженный стабилизатор мины, куст акации был почти срезан, стёкла в одном окне были выбиты, а стену дома сильно посекло осколками. Очень долго, уже после войны наш дом стоял со следами осколков как с незаживающими ранами - памятью о прошедшей войне. У соседей мина пробила крышу и взорвалась внутри дома. Осколком была ранена в ногу двадцатилетняя девушка. На краю деревни мина попала прямо в землянку, где укрывалась целая семья. Один человек был убит и двое тяжело ранены. Были раненные и среди красноармейцев. После прекращения обстрела воинская часть, поспешно приведя себя в порядок и оказав помощь получившим ранения красноармейцам и местным жителям, отошла по дороге на деревню Базарово. С уходом военных в деревне началась паника. Люди в ожидании появления немцев собирали на скорую руку пожитки и уходили кто куда. Одни шли, волоча санки, в Базарово, и далее намеревались двигаться по шоссе на железнодорожную станцию, другие по просёлочной дороге направились в деревню Хорошилово, находящуюся за лесом северо-западнее нашей деревни. Те, кто хотел попасть в Икшу, вскоре вернулись, так как Дмитровское шоссе было заминировано и закрыто для движения. Большинство жителей торопливо собирались уходить в глухой лесной массив Алгалово. Они совершенно не представляли, что их ожидает в зимнем лесу, где их никто не ждёт. Там не было ни отапливаемых домов, ни заблаговременно отрытых землянок с печурками, ни сараев и навесов для укрытия от непогоды, там не было запасов продовольствия и колодцев, не было ничего, что могло бы облегчить обустройство людей хотя бы для кратковременного проживания в условиях зимней стужи. Но страх перед чужеземной армией, стоящей у порога их дома, был той доминантой, которая определяла действия людей и поспешность принимаемых ими решений.
Мать оказалась в отчаянном положении – в соседних деревнях и на Икше близких родственников не было, уходить в лес с малолетними детьми и старой беспомощной свекровью казалось настоящим безумием. Мать буквально металась в надежде получить хоть какой-нибудь подходящий совет от соседей, но никто ничего посоветовать не мог. Соседи сами были растеряны.
Севернее Икши на Дмитровском шоссе в деревне Морозки жила семья младшей сестры матери – тёти Аришы, – но кроме шоссе, которое было блокировано, других дорог туда не было. Оставалось одно – чтобы не отделяться от людей, нужно было собираться и идти вместе со всеми в лес. Мне такое решение нравилось тем, что, придя в лес, мы наверняка будем строить хижину, как Робинзон Крузо, жечь костёр и уж тут-то я матери пригожусь. По молодости лет я совсем упустил из виду то, что Робинзон обустраивал свою жизнь на благодатном острове в тёплом океане, а не в суровой северной стране с морозами и метелями. Мы одели на себя всё, что можно было одеть, уложили на санки наскоро приготовленную еду, самые необходимые вещи, несколько старых овчин и тулупов, в один из которых завернули трёхлетнего Кольку, и всем своим многочисленным семейством, вместе с соседями по занесенной снегом дороге двинулись в лес. Многие из подростков были на лыжах. Остановились на небольшой лесной поляне, окружённой высокими разлапистыми елями, в двух километрах от дома. Здесь собралась большая часть жителей деревни. Разбившись на группы, начали расчищать снег, рубить орешник, еловый лапник и строить шалаши на три-четыре человека. Огонь разводить боялись. Детей закутали в тулупы и овчины, укрыли в шалашах. В некоторых семьях были маленькие дети, для которых зимний лес был совсем неподходящим местом. Не лучшим местом оказался зимний лес для стариков и больных.
С наступлением вечерних сумерек резко похолодало, задул северо-восточный порывистый ветер, началась сильная метель, взрослым стало ясно, что без костров не обойтись. Разожгли несколько небольших костров, грелись, обсуждали планы дальнейших действий. Не находили ответа на главный вопрос: что делать в лесу с детьми, старыми людьми и больными? Спать никто не собирался. После обсуждения сошлись на том, что взрослым людям с достаточно крепким здоровьем в такой суровой неприспособленной для жизни обстановке какое-то время продержаться можно, но дети, старики и больные холода не выдержат, и их надо, как только утихнет вьюга, переправлять обратно в деревню. Получалось, что многие семьи, в том числе и наша, должны возвращаться домой. Перед выходом следовало всё же узнать, какая обстановка в деревне, есть ли там немцы. Для этого мужики, знакомые с военным делом, но не призванные по старости и болезням в армию, организовали из подростков «разведгруппу». Среди подростков оказался и я. В сгустившихся сумерках, под прикрытием метели, прокравшись на лыжах в деревню, мы обнаружили, что деревня пуста и в ней никого нет, кроме дряхлых и совсем больных стариков, отказавшихся уходить из своих домов и решивших, что лучше уж умереть в тепле, чем в холодном лесу. В крайнем доме обнаружили чудаковатого деда Андрияна, который, приняв нас за немцев, чуть не обстрелял из берданки. Ещё раз обсудив положение уже с учётом результатов разведки, взрослые решили разделиться на две группы: меньшая группа, с детьми, стариками и больными возвращается в деревню, большая – остаётся в лесу. К ночи мороз усилился, но ветер стих, метель прекратилась и первая группа жителей той же дорогой, по которой пришли, направилась в деревню. Наше семейство в полном составе возвратилось домой с первой группой. В деревне стояла тишина, не было никакого намёка на немцев, но со стороны Москвы раздавались частые раскаты орудийных выстрелов и виднелись зарева пожаров. Значит, немцы находились недалеко, но им сейчас по каким-то причинам было не до нас. Иначе они давно уже грелись бы в деревенских домах. Ни стратегических, ни тактических объектов в деревне не было и важных коммуникаций через деревню не проходило. Была всего лишь одна просёлочная дорога по оврагу вдоль речки Икшанка на Базарово и Дмитровское шоссе. Примерно такая же дорога уходила с тыльной стороны нашей деревни в другую сторону, через глухой лес к деревне Хорошилово. Дороги занесло снегом, что сделало их труднопроходимыми не только для машин, но и для гужевого транспорта. Немцы всё это, конечно, знали и деревню занимать не торопились, хотя тёплые избы им бы наверняка не помешали. Старики, воевавшие в первую мировую, говорили, будто бы немцы плохо переносят наши холода. И всё-таки оставаться в почти обезлюдевшей деревне в ожидании прихода немцев, в их приходе мало кто сомневался, было страшно.
По ночам, уложив ребят, мать спала урывками. Плохо спала и бабушка Алёна. При миномётном обстреле, залетевшим в окно осколком мины перебило ножку её деревянной кровати и на ночь бабушка, ругая германцев, располагалась теперь на русской печи. Днём она чем могла помогала невестке, основную заботу проявляя о самом маленьком внуке. Когда в небе раздавался гул самолёта, мать немедленно всех отправляла в убежище, бабушка, завернув внука в тёплую овчину, прижимала к себе, готовая закрыть его от любой опасности своим телом.
Проходили дни, подходил к концу ноябрь месяц, набирала силу зима. Морозы и снегопады были такие, что диву давались даже старожилы наших мест. Из леса вернулись уже все прятавшиеся там жители, деревня жила в напряжённом ожидании. Никакой связи с внешним миром не было. Главным жизненным обстоятельством, которое довлело над всеми было то, что немцы совсем рядом, в нескольких километрах от нас. Ближайшие части Красной Армии находились несколько восточнее нашей местности, в населённых пунктах, расположенных вдоль Дмитровского шоссе: в Туристе, Морозках, Икше, Базарове, Ермолине. Они прикрывали стратегические коммуникации и объекты – шоссе, железную дорогу, канал с системой шлюзов и водохранилищ. Наша деревня и её близкие окрестности оставались как бы ничейными. Прошёл слух, что рота немцев в деревне Хорошилово напоролась на засаду и была полностью уничтожена точным пулемётным огнём на подходах к деревне. Окоченевшие трупы немецких солдат, на которых были летние шинели и по пять-шесть тонких свитеров-водолазок, потом собирала похоронная команда, когда фронт откатился на запад.
Как-то в начале месяца закончился очередной день тревоги и неясных ожиданий. Бабушка с вечера прилегла на свою кровать, которую я перед этим подремонтировал вместе с Серёжкой. Утомлённая дневными заботами и переживаниями, бабушка незаметно впала в дрёму и затем крепко заснула. Мать после очередной протопки печи, уложив ребят спать, тоже прилегла на свою кровать. Она решила отдохнуть, накинув на себя одеяло, не раздеваясь, так как тому подозрительному спокойствию, которое установилось в деревне, находившейся в зоне боевых действий, не доверяла. Да и какой мог быть сон, когда напряжённый постоянным ожиданием опасности мозг реагирует на каждый звук и на каждый шорох. Поэтому, когда из бабушкиной комнаты донеслись странные непривычные звуки, мать сразу же восприняла их как сигнал тревоги – несомненно это был тихий острожный стук в окно со стороны улицы. Бабушка спала, к тому же была глуховата и, вероятно, этот стук не слышала. Первая мысль, которая пронеслась в голове матери, была простой: «Пришли немцы. Но почему стук такой тихий и осторожный? Немцы так стучать не будут». Мать, на цыпочках пройдя в бабушкину комнату, осторожно приподняла уголок занавески и замерла, оцепенев от страха. За окном в неярком лунном свете стояла фигура, похожая на приведение. Мать была верующей, в существование приведений и призраков она не верила. Присмотревшись, поняла, что это человек, одетый во всё белое. Человек за окном повторил стук и, по-видимому, заметив движение занавески в тёмном окне, сказал: «Откройте, я свой». Выговор был чистый русский, без акцента. Я тихо стоял за спиной матери, сжимая в руках тяжёлую печную кочерёжку, прихваченную на всякий случай.
«Что будем делать?» – прошептала мать.
«Надо открывать, это наш разведчик», – сказал я.
Подолгу пропадая на улице со своими сверстниками и старшими ребятами, я уже хорошо разбирался в обстановке. Все ребята верили, что наши вернутся. Поэтому мы предполагали, что рано или поздно перед их приходом должна появиться наша разведка и с нетерпением ждали её. Быстро открыли дверь. В дом в клубах пара вошёл сильно замёрзший незнакомый человек лет тридцати в белой маскировочной одежде. На улице остались широкие длинные лыжи с бамбуковыми палками, которые я, выскочив на улицу, предусмотрительно засунул в сугроб. За спиной у незнакомца был автомат с круглым диском. Одет он был в добротную тёплую одежду – полушубок, валенки, ватные брюки, шапку-ушанку с шерстяным подшлемником, тёплые двупалые рукавицы. Карманы брюк были набиты какими-то жёсткими угловатыми предметами. Всё это мы рассмотрели, когда он начал раздеваться. Было видно, что человек сильно устал и едва держался на ногах. Он сказал, что идёт с разведданными, очень долго лежал в снегу, закоченел и, вероятно, сбился с пути. Уточнив с наших слов местонахождение окрестных деревень и лесной маршрут движения на Икшу, он попросил кипяток и разрешения в течении 15-20 минут согреться. Мать очень быстро приготовила чай, наложила тёплой картошки с солёными огурцами и прочей нехитрой деревенской еды, нарезала хлеб. Разведчик из своих карманов вытащил и положил на стол пачку галет и большую шоколадину – такую роскошь я видел впервые в своей жизни. За ужином ночной гость был молчалив, больше говорила мать, рассказывая о своих невесёлых делах. Самым больным для неё был вопрос: что делать, то ли ждать, то ли уходить, и если уходить, то куда? Я тоже спросил: «Когда же придут наши и отгонят немцев?». Разведчик, согревшись и наслушавшись мать, заговорил. Сказал он немного, но то, что он сказал, было совершенно неожиданным для нас. Теперь, вспоминая это, я думаю, что разведчик – он был в звании младшего политрука – не имел права говорить это, но войдя в трудное положение матери, он очень твёрдо сказал: «Уходить, Анна, никуда не надо. Через несколько дней немец умоется здесь своей кровью». Я запомнил эти слова: «умоется своей кровью». После короткого отдыха разведчик оделся, поблагодарил мать, вышел на улицу, приладил лыжи, попрощался и растворился в темноте, а мы с матерью ещё долго сидели, поражённые его словами. Слова, которые произнёс разведчик в разговоре с нами, были наполнены такой уверенностью, что все наши сомнения начали рассеиваться, и мать успокоилась.
Прошло два дня. И вот утром мать узнала от соседки, что в деревню вошёл, большой отряд наших лыжников. Мы с Серёжкой сразу же побежали к околице смотреть на входивших в деревню бойцов в белых маскировочных халатах, в хорошей зимней экипировке, с боевой выкладкой и автоматами на груди. Они шли на лыжах двумя рядами, равномерно переставляя палки. Их было много. Лица бойцов были спокойными и сосредоточенными. Я начал считать, но когда счёт перешёл за сто, сбился, а они всё шли и шли. Через некоторое время головные лыжники остановились, отряд заполнил всю деревенскую улицу. Из домов выходили оставшиеся в деревне люди. Женщины, натерпевшись страха в ожидании немцев, беззвучно плакали. Командир, обратившись к собравшимся жителям деревни, попросил подойти старшего. К нему подошла тётя Дуня и представилась: «Я, Евдокия Бурова, член Правления колхоза. Других старших здесь нет, все ушли на фронт». Командир внимательно посмотрел на неё и сказал: «Вот что, Евдокия. Бойцам нужна передышка после перехода, прошу помочь расквартировать их по домам на два-три часа».
«А вы не боитесь обстрела со стороны Лупанова? Там немцы», – спросила тётя Дуня, помнившая, как и все мы, страшный миномётный обстрел.
«Немцам теперь не до нас, в Лупанове их уже нет, они отошли и нам предстоит их догонять», – ответил командир. Среди собравшихся жителей деревни раздались возгласы удивления и радости. Они видели перед собой крепких, хорошо подготовленных для зимнего времени бойцов. Помню один из молодых бойцов, когда их разводили по домам, задиристо сказал: «Что, москвичи, напугали вас фрицы? Вы им чуть Москву не отдали. Да их мороз проморозил так, что можно брать голыми руками!» Стоящая неподалёку от него пожилая женщина жалостливо спросила: «А вам, сынок, разве не холодно в такую стужу?» «Не беспокойся, мать, у нас сибирская закалка», – ответил боец.
Было начало декабря 1941 года...
|
Слава нашего оружия