«А СЛОВЕНЬСКЫЙ ЯЗЫК И РУСЬКЫЙ ОДНО ЕСТЬ»

Юрий Лощиц

Юрий Лощиц - родился 21 декабря 1938 г. в селе Валегоцулове (ныне Долинское) Одесской области в семье кадрового военного, позднее — известного советского военного журналиста, генерал-майора Михаила Фёдоровича Лощица. Детство Юрия Михайловича прошло на Украине. В 1945 г. семья переехала в Новосибирск (там была дислоцирована воинская часть отца), затем — в Москву. В 1962 г. окончил филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. На протяжении многих лет работал корреспондентом, литсотрудником, редактором в различных литературных журналах и издательствах. Лощиц является одним из видных современных историков и биографов. Первая крупная научно-художественная биография, «Григорий Сковорода», вышла в свет в 1972 г. в серии «ЖЗЛ». Позднее в этой же серии вышли книги «Гончаров» (вызвала большую полемику в литературных кругах, так как в ней впервые за историю советского литературоведения был изложен анализ творчества писателя с позиций, отличавшихся от официально принятого добролюбовского взгляда) и «Дмитрий Донской» (выдержала более 10 изданий общим тиражом в несколько миллионов экземпляров и признана одним из лучших исследований об эпохе). Последние несколько лет Лощиц работает над биографией святых Кирилла и Мефодия. Кроме того, его перу принадлежит ряд статей по историографии, в том числе один из первых критических разборов «Новой хронологии» академика Фоменко. Автор публицистических книг «Земля-именинница» (1979), «Слушание земли» (1988), сборников стихов «Столица полей» (1990), «Больше, чем всё» (2002), «Величие забытых» (2007). Также известен как исследователь славянской культуры и переводчик с сербского. В России были опубликованы переведенные им «Эпические песни Косовского цикла», лирика Десанки Максимович, Зорана Костича, Джуро Якшича. Русско-сербской теме посвящена и художественная дилогия, состоящая из романов «Унион» (1992) и «Полумир» (1996). В повествовании причудливо переплетаются современность и история, судьба главного героя с судьбами исторических деятелей. Но если в «Унионе» первенствует идея объединительная, то «Полумир» фиксирует состояние хаоса и распада, нарастающего в мире. Автобиографическая повесть «Послевоенное кино» (2000) стала неким итогом размышлений Юрия Лощица над истоками народного характера, смыслом современной истории России. В ней запечатлены воспоминания автора о своем детстве, картины послевоенной Сибири, Украины, Москвы. Другие произведения писателя — повесть «Пасха красная», документальный очерк «Свидетельствую», ряд рассказов, литературных миниатюр и публицистических очерков. Лощиц регулярно публикуется в журналах «Новая книга России», «Наш современник», «Роман-журнал XXI век» и других изданиях. В 1995—1997 гг. был главным редактором журнала русских писателей «Образ». В настоящее время — главный редактор историко-культурологического альманаха «Тобольск и вся Сибирь». Известный общественный деятель консервативного направления. Участвовал в защите Белого дома в октябре 1993 года, с журналистскими командировками ездил в Афганистан в 80-е годы и в Сербию во время югославского конфликта 90-х. С начала 2000-х годов — секретарь правления Союза писателей России. Кавалер ордена святого благоверного князя Даниила Московского Русской Православной Церкви. Лауреат литературных премий им. В.С. Пикуля, А.С. Хомякова, Эдуарда Володина, «Боян», Большой Литературной премии России, премии Александра Невского. В 2009 году стал лауреатом Бунинской премии за книгу «Избранное»: В 3 т. Женат, отец и дед. Живёт и работает в Москве.

27.05.10 Старославянская, а с нею и древнерусская письменность рождением своим обязаны Священному Писанию.

Казалось бы, это азбучная истина, доступная сегодня пониманию каждого ученика воскресной школы. Но дело ведь не только в буквенном устроении, предпринятом двумя византийцами-славянофилами в середине IX века по Рождестве Христовом. Дело не только в азбучном каноне, то есть в некоторых художественных и технических усилиях для передачи звуков и смыслов на пергамене, а позже и на бумаге. Что неизмеримо важнее, славянская, а значит, и древнерусская словесность  именно тогда же посредством буквы ясно обозначили себя и в духе. «Житие святого Кирилла Философа» содержит драгоценное на эту тему свидетельство. Мы привыкли к облику евангельских книг в канонической последовательности: Матфей, Марк, Лука, Иоанн. Но первоочерёдная нужда была тогда в Евангелии богослужебном, годовой цикл которого открывается не  Матфеем, а Иоанном, потому что заглавное чтение годового литургического цикла – то, которое возглашается в ночь Пасхальной заутрени. Вот почему агиограф и сообщает: самыми первыми строками славянского перевода стали начальные стихи из первой главы Евангелия от Иоанна: «Искони бе Слово, и Слово бе от Бога, и Бог бе Слово, се бо искони у Бога».

Разве не удивительно, что славянская звучащая речь к этому часу своего воплощения на письме пришла вполне подготовленной? Θεόζ? – Бог. Λόγος? – Слово. Εν αρχη? – В начале. Или как предпочёл перевести Кирилл: искони. И, конечно, на своём достойном месте оказался тут и наш величайший из всех глаголов труженик – глагол бытия: быть, вначале было, искони бе… А далее: ζοη – жизнь, φως – свет, σκοτια – тьма, άνθροπος – человек, όνομα – имя, κόσμος – мир, αλήθεια – истина, δόξα – слава, νόμος – закон, χάρις – благодать, она же доброта, она же любовь.

Как видим, на всё самое сущностное о смысле бытия Божьего и человеческого славянская речь дала переводчику свои незамедлительные достоверные ответы. Значит, у этого мира, ещё почти повсеместно языческого, уже был в распоряжении свой священный лексикон, свои встречные предложения, свои непогрешимые аналоги.  Солунские братья, выросшие в славянской среде, заранее знали о высоком качестве предстоящего им диалога. И всё равно восхищение встречной богомудростью славянской речи, любование её громадными способностями для самовыражения животворят каждую страницу их переводческих трудов.

Стоит вспомнить суждения на этот счёт нашего выдающегося лексикографа академика Олега Трубачёва из его книги девяностых годов прошлого века «В поисках единства». Учёный обратил внимание на то, что просветителям славянства при переводе с греческого богослужебных книг, к счастью, пришлось иметь дело с уже готовой в недрах славянского мира, его дохристианских языческих культов богословской лексикой. «Позволителен вывод, – замечает Трубачёв, – о ядерном, базовом и наиболее частотном употреблении терминов, взятых христианством у  старого, дохристианского культа: святой, вера, бог, рай, дух, душа, грех, закон и некоторых других. Отныне то, что веками и даже тысячелетиями служило старой вере (а например, слово бог оформилось как религиозное, вероятно, под иранским влиянием ещё в скифскую эпоху, то есть по меньшей мере за тысячу с лишним лет до крещения Руси), стало служить новой вере во Христа, в искупление и загробное блаженство».

     Это был великий экзамен для славянского мира, и он начался  со строгой проверки на точность, адекватность в осмыслении  самых сокровенных богословских, христологических принципов греческого Священного Писания.

Не по ошибке и не по недоразумению первый литературный язык славянства рассматривается здесь одновременно и как начало собственно древнерусской письменной традиции. Таково наше старое, можно считать, изначальное духовное самоопределение, чётко прозвучавшее ещё в «Повести временных лет»: «…словеньску языку учитель есть Павел, от него же языка и мы есмо русь, тем же и нам руси учитель есть Павел, понеже учил есть язык словенеск… А словеньскый язык и рускый одно есть».

О том, что такое самоопределение оставалось неколебимым на протяжении веков, свидетельствует и Русский Хронограф 1494 года: «Еще послан бысть Констянтин в Мораву Михаилом Царем, Моравскому князю просившу философа, и тамо шед, научи Мораву и Ляхи, и Чехи, и прочая языки, и веру православную утверди в них, и книги написав им Рускым гласом и добре научив…»

Более того, автор Хронографа твёрдо отстаивает русское происхождение славянской грамоты и когда обращается к более раннему событию, описанному в Житии Кирилла. Речь идёт о посещении братьями Корсуни – византийского Херсонеса в 961 году: «… а грамота рускаа явилася, Богом дана, в Корсуни русину, от неяже научися философ Константин, и отуду сложив и написав книгы русским языком…»

Это тот самый житийный эпизод о «русских письменах», достоверность которого неоднократно подтверждали в своих выводах известные слависты XIX и XX веков, не только отечественные, но и зарубежные. Но этот же эпизод в ХХ веке послужил и камнем преткновения для многих исследователей. Начало положили Роман Якобсон и французский славист Анри Вайан. Смысл их аргументации таков: никаких Евангелия и Псалтыри, писаных русскими письменами, братья в Херсонесе увидеть не могли, налицо явная небрежность переписчика жития, который-де  вместо «сурские», то есть «сирийские» прочитал в оригинале и воспроизвёл в своей копии «русские». «Сирийская» версия Якобсона – Вайяна долго не продержалась. Как и всякий гиперкритический вирус, она породила ряд иных толкований, не менее поверхностных. К счастью, страсти давно поулеглись, исследователи возвращаются к проверенным веками концепциям, о чём свидетельствует и мнение игумена О. Иоанна Экономцева о «русском диалекте» изученных братьями в Крыму Евангелия и Псалтири (см. его статью  «Византизм, Славяне и Россия»).

Вообще на сегодняшний день уже наметился явный отказ от представлений о едином славянском дописьменном языке эпохи Кирилла и Мефодия. И не только потому, что в Болгарии именуют его «старо-болгарским» и настаивают на том, что старо-болгарский простирается от Ядрана (т.е. Адриатического моря ) до Тихого океана. И не только потому, что в соседней Македонии этот же самый язык именуют «старо-македонским» и также настаивают на его распространённости от Ядрана до Тихого океана. В чешской, хорватской, словацкой и словенской учёной среде преобладает мнение о «паннонском», то есть центрально-европейском происхождении старославянского языка. За этими неутихающими пробами национализировать кирилло-мефодиевское наследие, как бы наивно они иногда ни выглядели, на самом деле стоит картина исторической мозаичности славянских наречий и диалектов IX века. И хотя у нас нет достоверных письменных источников, подтверждающих такую мозаичность по отношению к Кирилло-Мефодиевской эпохе, нехватка документированных подтверждений не без успеха компенсируется с помощью исторических аналогий.

Чтобы представить себе эту многодиалектность современного им славянства и всю громадность и рискованность задачи, за которую братья через время примутся, создавая литературный наддиалект, можно прибегнуть к  следующей исторической аналогии, (по времени она, пожалуй, наиболее близка к IX веку).

Для этого надо вспомнить… Данте. И перечитать его трактат «О народном красноречии», написанный в первом десятилетии уже XIV столетия. Аналогия с Данте хороша тем, что, несмотря на, казалось бы, очень большую историческую паузу, великий итальянец описывает, в сущности, такую же картину диалектной пестроты народного языка, (в данном случае итальянского) с какой встретились солунские братья, по мере погружения в языковую стихию славянского мира. А кроме того Данте, как известно, – один из трёх создателей итальянского литературного языка, volgare. То есть, перед нами писатель с таким же законодательным авторитетом, каким за полтысячи лет до него обладали Кирилл и Мефодий.

Естественно, что говоря о причинах языковых чересполосиц на карте современной ему Европы, Данте вперяет свой взор на Восток: «Итак, в упорстве  сердца своего возомнил нераскаянный человек, по наущению великана Немврода, превзойти не только природу, но и самого зиждителя – Бога – и начал воздвигать на земле Сеннаар, названную впоследствии Вавилон, то есть смешение, башню, в надежде достигнуть неба и, вознамерившись, невежда, не сравняться, но превзойти своего Творца…»

Ещё современник солунских братьев, византийский историк Георгий Амартол, описывая всемирные последствия вавилонской катастрофы, назвал три большие языковые группы, расселившиеся по континентам – наследников Сима, Хама и Иафета. К иафетическим народам византиец, (а вслед за ним и авторы первой древнерусской летописи  – «Повести временных лет») отнесли языки народов, расселившихся в Европе.

Данте  с незаурядным для своего времени лингвистическим тактом выделяет на европейской карте греческую, романскую (итальянцы, французы, испанцы) и северную, (наспех зачисляя в неё и славян), языковые зоны иафетических народов. Но уж, конечно, с великолепным знанием дела описывает  языковую мозаику собственно итальянских наречий и говоров. Это своё лингвистическое описание он предваряет очень живописным географическим:

«Итак, начнём с того, что Италия разделяется на две части – правую и левую. А на вопрос, где проходит черта раздела, мы кратко ответим, что по хребту Апеннина, с которого, точно с глиняного конька кровли, льется вода по противоположным желобам, струясь по длинным водостокам… с правой стороны идет сток в Тирренское море, а с левой спускается в Адриатическое (…) И на той, и на другой стороне, и в областях, к ним прилегающих, языки людские отличны; так, язык сицилийский отличается от апулийского, апулийский от римского, римский от сполетского, а этот от тосканского, тосканский от генуэзского, генуэзский от сардинского, равно как калабрийский от анконского, этот от романьольского,  романьольский от ломбардского, ломбардский от тревизского и венецианского, а этот от аквилейского и тот от истрийского. Мы думаем, никто из итальянцев не будет с нами в этом несогласен. Таким образом, одна только Италия разнится, очевидно, по меньшей мере четырнадцатью наречиями. Кроме того и внутри всех этих наречий есть различия, как например, в Тоскане между сьенским и аретинским, в Ломбардии между феррарским и пьяченским; да в одном и том же городе мы обнаруживаем некоторое различие… Поэтому, если бы мы захотели подсчитать основные, второстепенные и третьестепенные различия между наречиями Италии, то и в этом крошечном закоулке мира пришлось бы дойти не то что до тысячи, но и до ещё большего множества различий».

Поразительная картина! Её мог создать только автор, наделённый совершенным лингвистическим слухом. Но что Италия, что XIV век! Даже в сегодняшней России, разутюженной вдоль и поперек теле-радио-газетным масскультом, можно ещё обнаружить не менее впечатляющую картину обилия чудом уцелевших народных говоров, за которыми стоит  великолепное диалектное упрямство их носителей. Приедем в Белоруссию и увидим то же самое: рядом с литературным, законодательно вещаемым из центра белорусским, рядом с обильно звучащим русским (по чьим-то понятиям, явная русификация!) спокойно живут многочисленные диалекты.

Неужели же из этой современной сложности и пестроты можно заключить, что в эпоху Кирилла и Мефодия на громадных пространствах славянского мира существовал единый, простой как перст, славянский язык и для него лишь оставалось изобрести азбуку, чтобы тут же засесть за переводы книг? И неужели создатели единого общеславянского литературного языка ограничивали свою задачу лишь тем, чтобы затвориться в пределах одного какого-то диалекта (староболгарского, старомакедонского или староморавского)?

К  тому же, этнографическая карта их осведомлённости в славянском мире к нашим дням заметно пополняется. Надо ведь иметь в виду и многолетнюю подготовку братьев к переводам, пришедшуюся на их пребывание в монастырской республике Малого Олимпа, где рядом с ними подвизались не только греческие, но и многочисленные славянские монахи из самых разных краёв тогдашней Славии. Заслуживает внимания недавно опубликованный средневековый реестр славянских городов и населённых мест Европы, который, по мнению автора книги «Древняя Русь на международных путях» Александра Назаренко, относится именно к деятельности моравской переводческой миссии. В русинском Закарпатье существует устойчивое предание о том, что древнейшие монастыри этого края, такие как Уголька, навещались или самими братьями, или их первыми учениками. Да и знакомство со славянами Восточной Европы, как мы знаем, вовсе не ограничивалось пребыванием братьев в Тавриде и Хазарии.

Литературный язык славянского средневековья, записанный ими, безусловно относится к наддиалектам. Это язык собирательного, обобщающего типа, каким в сущности и положено быть любому  литературному языку.

Замечательной особенностью этого литературного языка можно считать то, что он почти одновременно был записан не только в переводах богослужебных книг, но и в корпусе самых первых славянских житийных памятников. Это, прежде всего, Пространные и Проложные жития Кирилла,  Мефодия, а затем и их учеников. Уникален и трактат-апология Черноризца Храбра о том, как на его веку создавался новая письменность Европы.

К чести болгар, эти житийные памятники открывают любую хрестоматию, учебники по истории болгарской литературы. Такое же ревнивое отношение к первоистокам своей письменной традиции найдём у сербов, у тех же македонцев.

Но полистаем русские вузовские учебники, наши исторические хрестоматии. Как и в советские времена достопочтенных учебников Гудзия и Кускова, эти пособия открываются памятниками XI-XII веков: «Повестью временных лет», фрагментами из «Слова о Законе и Благодати» митрополита Иллариона. Слов нет, достойнейшие, выдающиеся литературно-исторические и богословские монолиты! Ими сочла бы за честь гордиться любая литература Европы.

Но разве жития святых Солунских братьев, написанные ещё в IX веке, – не такое же достояние древнерусской культуры, как жития Бориса и Глеба, Феодосия Печерского? Как же мы до сих пор расточительны! В том числе и по отношению к нашему прямому наследию. Достаточно напомнить, что древнейший список Жития Мефодия, включённый в знаменитый Успенский сборник конца XII – начала XII века, сберегается на Красной площади, в заветном сейфе Государственного Исторического музея. Более того, все до единого сохранившиеся в мире древние списки житий Кирилла и Мефодия пребывают  на почётных местах именно в русских книгохранилищах, нигде более. Но вот в современных хрестоматиях древнерусской литературы этих житий нет как нет. В учебниках гуманитарных вузов, духовный академий и семинарий их тоже нет. Буду рад, если мою неосведомлённость поправят.

В наши дни все как-то побаиваются слова «передатировка». Не потому ли, что за ним витает тень пресловутого академика-передатировщика всей не только русской, но и мировой истории.

Но ведь я-то предлагаю не сокращать историю, а увеличивать объём нашей духовной и культурной памяти, причём, увеличивать только в пределах достоверного и самоочевидного. В пределах того, что принадлежит судьбе восточно-славянского мира, Древней Руси, а , значит и нам по праву.

Когда-то видный славянофил первого поколения Степан Шевырёв написал в своей «Истории русской Словесности»: «Живое слово Кирилла и Мефодия через многие столетия действует опять в тех народах, у которых оно зачалось и так долго оставалось безжизненно. Но нигде оно так постоянно не действовало, как у нас в отечестве. История Славяно-церковного языка неразрывно связана с историей языка Русского». (СПб, 1887, с 90).

Из двадцатого века Шевырёву вторит крупнейший знаток кирилло-мефодиевского наследия Пётр Лавров: «Мы, русские особенно прочно обогатились элементами церковно-славянского языка, потому что, приняв его как книжный язык, неразрывно сплотили его с родным в своём литературном языке, и нет другого славянского языка, в котором бы в настоящее время оставалось столько элементов старославянских, как в нашем».

Послушаем и современного греческого автора Антония-Эмилия Тахиаоса: «Великое дело просвещения славянских народов началось с города, в котором родились святые Кирилл и Мефодий и где была написана настоящая книга. Дело их осуществилось в России, можно сказать, в наиболее законченном и совершенном виде».

Это ли не прямые переклички с автором «Повести временных лет»: «А словеньскый язык и руськый одно есть».