Дело Мурзика. Рассказы о братьях наших меньших

1

3063 просмотра, кто смотрел, кто голосовал

ЖУРНАЛ: № 136 (август 2020)

РУБРИКА: Проза

АВТОР: Валеев Марат Хасанович

 
кот.jpg

Эти рассказы заставят вас переживать и улыбаться, гневаться и поражаться. И если вы, закончив читать, станете ещё чуточку добрее к братьям нашим меньшим, значит, автор достиг своей цели.

 

Михалыч и Митяй

 

Ногу Виктор Михайлович Бельский, а попросту – Михалыч, надо признать, потерял глупо – когда еще лет пятнадцать назад вдруг начал хромать, хирург в районной больнице сказал ему, что это болезнь сосудов, эндартериит. Она практически неизлечима, но если бросить курить, то ее можно хотя бы остановить.

Михалыч регулярно, раз в год ложился в больницу под капельницу, дисциплинированно принимал прописанные ему лекарства, но с куревом так и не смог расстаться и потому хромота его все усиливалась. Ходил он уже с большим трудом, а вскоре и вовсе не смог наступать на правую ногу: ступня распухла и страшно болела. Началась гангрена, и ногу ему, в конце концов, оттяпали, причем – выше колена. Вот только тогда Михалыч все же бросил курить. Потому как если бы не бросил, вполне мог расстаться и со второй конечностью, которая тоже болела. Хотя и поменьше, чем бедная правая, где-то теперь уже похороненная или сожженная в печи больничной котельной, царствие ей небесное. О судьбе отрезанной ноги Михалычу в больнице не сказали, да он как-то и не заморачивался на эту тему и вспоминал о ней лишь в придуманной им «шутке черного юмора», когда мог для красного словца ляпнуть, что одной ногой он уже «там».

Отказ от курева Михалычу дался нелегко. Беда еще была в том, что почти год он сиднем просидел дома, ожидая, пока чудовищный шрам на ноющей культе окончательно заживет, чтобы затем можно было ехать в областной город на протезирование. Жена Тамара с утра уходила на работу в детский сад, которым она заведовала, и возвращалась лишь после шести часов вечера. Предоставленный самому себе, Михалыч угрюмо сидел дома один, мучаясь от желания закурить. Одиночество ему скрашивали книги, телевизор да толстый и ленивый, но очень ласковый кот Митяй. Предполагалось, что он принадлежит серой русской породе, хотя никаких документов по этому поводу на него не имелось. А произвела его на свет полусиамка, полу-неизвестно-кто Мотя, когда Михалыч был еще на своих двоих и добросовестно трудился бульдозеристом в мехколонне на строительстве автозимников. Эту диковатую голубоглазую кошку, «если что» без раздумья пускающую в ход когти и зубы, Тамара принесла с работы, чтобы навести укорот на разгулявшихся в их квартире мышей. Двухэтажный дом на восемь хозяев, среди которых значились и Бельские, был выстроен из деревянного бруса, как и практически все жилье в этом северном поселке, и с годами огромное число пустот в его перекрытиях, в стенах за листами сухой штукатурки дружно заселили мыши и даже крысы, и без конца что-то там грызли, точили, шуршали, а ночами смело объявлялись на кухне с целью чем-нибудь поживиться.

 

***

 

Мотя оказалась свирепой и азартной охотницей и быстро навела порядок в квартире своих новых хозяев, всего лишь за неделю изловив с пяток штук мышей. Остальные, насмерть перепуганные, обитатели застенков и подполья надолго притихли в своих пустотах и передвигались там только на цыпочках, потому что Мотя, заслышав шорох, тут же бросалась к подозрительному участку квартиры и надолго замирала там в засаде. В такие минуты она почти не дышала и не двигалась, вперив горящий и неподвижный взгляд в одну точку. Уносить Мотьку обратно в садик, где кошек и так было хоть отбавляй – какие сами прибивались, на запах кухни, каких втихомолку кто-то подбрасывал еще несмышлеными котятами, – было жалко, настолько привыкли к ней. Так и прижилась она у Бельских. А вскоре выяснилось, что Мотька, оказывается, беременна!

В положенное время она сама забралась в специально оборудованную Тамарой картонную коробку и без собой натуги произвела на свет четверых слабо пищащих слепых котят самой разной расцветки, впрочем, совершенно не похожих на Мотьку.

Один из них, головастый и в серую полоску, оказался самым крупным, это и был будущий Митяй. Вот его, после ряда совещаний, Бельские все же решили оставить, а троих других котят, когда они немного подросли, с большим трудом растолкали по знакомым. Митяй менее чем за год вымахал в крупного вальяжного котяру. Еще бы: он один за четверых сосал мамкины, то есть Мотькины, титьки. Даже когда прошел положенный срок «грудничкового» возраста, Митяй бесцеремонно заваливал мамку набок и, обхватив ее толстыми лапами, припадал к одному из сосков – причем уже явно пустых! – и с наслаждением чмокал. Мотька сначала злилась, а потом смирилась и принимала эту процедуру покорно. Как массаж. Дальше – больше. Дойдя до половой зрелости, этот греховодник в кошачьем обличии избрал объектом для своих сексуальных утех ее же. То есть мать свою, Мотьку.

 

***

 

Бельские возмутились и решительно пресекли этот кошачий инцест. Тамара отдала Мотьку одной из своих сотрудниц, давно высказывавшей желание заиметь сиамку, пусть и полукровку. И вот Митяй остался в их доме один и жил долго и счастливо много лет, пользуясь особым покровительством хозяина. Михалыч был, что называется, кошатником. Может быть, потому, что по зодиаку сам был Котом. И Митяй тоже выделял Михалыча: всегда лез под руку хозяина, чтобы тот его погладил, «почухал» мягкое толстое брюшко. А стоило Михалычу прилечь на диван, как Митяй, довольно урча, тут же по-хозяйски располагался на его груди – подремать часок-другой.

И всем было хорошо, и все были довольны. Но с годами Митяй состарился, у него начали болеть зубы, это было понятно по тому, как он во время еды все чаще взрыкивал и отскакивал от своей плошки с мясом, а изо рта у него начало неприятно пахнуть. Митяя несколько раз пришлось относить к ветеринару. Тот нашел у кота пародонтоз и под наркозом несколько раз удалял ему зубные камни и наиболее расшатавшиеся зубы. Но все равно Митяй к пятнадцати годам своей долгой кошачьей жизни утратил возможность кусать мясо, а ничего другого он признавать не хотел, в том числе и появившиеся в последнее время кошачьи консервы, и Михалыч специально для него вертел фарш из дикой оленины. Благо, что ее здесь было хоть завались – не так далеко от поселка пролегал вековой миграционный путь огромного стада «дикаря», которого местные промысловики добывали для продажи населению. Совсем незадорого, по сравнению с привозными свининой, говядиной и птицей.               

Сосед Михалыча, безобидный пьянчужка Сеня Шатунов, который, как ни зайдет, все заставал Михалыча у мясорубки, не раз советовал ему отнести Митяя к ветеринарам и усыпить «к чертовой матери».

– Сеня, иди ты сам к чертовой матери, – сипел потный Михалыч, с трудом прокручивая едва отошедшие после морозилки куски оленины. – А если тебя усыпить?

– А меня-то за что? – искренне удивлялся Сеня. – Я – человек!.. Михалыч, я чё зашел-то. Стольника не будет, до получки? Лучше бы, конечно, двести. Но если дашь хотя бы сто пятьдесят, я не обижусь…

Щупленький Сеня со своей дородной женой Варварой жил напротив Бельских. Варвара устала бороться с Сениным алкоголизмом, а потом и сама стала с ним попивать. Но на опохмелку денег ему никогда не давала. А, встав с утра пораньше, пока Сенька, дергаясь и скрипя зубами, еще досматривал свои утренние похмельные кошмары, быстренько убегала на работу, в местную пекарню, где отпивалась чаем с ванильными булочками. От Варвары всегда вкусно пахло свежеиспеченным хлебом и ванилью. И сама она была как булочка – румяная, пухленькая. Но Сеньке давно уже было на нее наплевать.

Одна отрада осталась у Сеньки в жизни – водка, после тесного общения с которой он шел к Михалычу – в их доме только Михалыч еще не отказывался давать ему в долг. А у Михалыча деньги водились, потому что, кроме «инвалидской» пенсии, он получал еще зарплату как сторож детского сада, куда его устроила жена. Садик был буквально через дорогу, и Михалычу не составляло особого труда, нацепив неудобный протез и опираясь на трость, доковылять туда один раз в трое суток, и провести там ночь. А так как у Михалыча руки росли оттуда, откуда надо, он время своей сторожевой вахты коротал за починкой детских стульчиков, шкафчиков и прочей поломанной мебели. За что заботливая и справедливая заведующая садиком, в лице жены Тамары, приплачивала ему уже отдельно. Конечно, все заработанное Михалычем шло в семейный бюджет, которым, как и полагается, ведала рачительная супруга. Но пару-тройку сотен рублей – на газеты там, банку-другую пива раз в неделю, – ему с получки или пенсии милостиво разрешали оставлять при себе. Так что Михалыч мог себе позволить дать взаймы Сене Шатунову из своих карманных денег. Тем более, что Сеня никогда не забывал вернуть их. Правда, не «завтра», как он божился, приплясывая на пороге кухни от нетерпения, а чаще всего через месяц-другой. Но ведь возвращал!

 

***

 

Однако вернемся к Митяю. К проблемам с зубами у дряхлеющего кота добавились еще трудности с почками и памятью. Митяй стал помногу мочиться, причем упорно – не в туалетный лоток, а рядом. Когда был здоровым и молодым, в туалет ходил, можно сказать, показательно, демонстративно громко шурша выстланными газетами – дескать, смотрите, хозяева, какой я хороший. А впав в старческий маразм, старался выбрать момент, когда рядом никого нет, и прудил рядом с лотком на пол.

Кот был крупный, и лужа после него образовывалась большущая, невозможно вонючая и с длинными, на всю прихожую, красноватыми потеками. В ветлечебнице, куда хозяйка снесла Митяя в очередной раз, ему сделали «узи» и сообщили, что это все, увы, старческие хвори, которые уже и лечить-то бесполезно, и которые уйдут только вместе с недалекой кончиной кота. И предложили эту кончину ускорить прямо тут, за небольшую плату, чтобы и сам кот больше не мучился, и хозяев освободил от мучений.

Но Митяй все еще был дорог не только Михалычу, но и самой Тамаре, которого она вырастила, можно сказать, с младенческих когтей. И потому она гневно отвергла милосердное предложение ветеринаров и настояла на том, чтобы ему все же выписали какие-нибудь лекарства.

Уколы Тамара делала Митяю дома сама – наловчилась на Михалыче, когда тот на перемену погоды начинал корчиться от фантомных болей в отсутствующей ноге, и экзекуцию эту кот переносил довольно мужественно. А вот заставить его глотать лекарства было практически невозможно: кот ошалело пучил глаза, шипел и плевался не хуже верблюда. Впрочем, лечение никак не сказалось на его периодичности опорожнения мочевого пузыря. В тех же количествах и на том же месте. То есть на пол.

 

***

 

Михалыч, совестясь за своего любимца и жалея жену, первое время сам пытался протирать полы. Но пару раз поскользнулся и навернулся с костылей так, что чуть не сломал последнюю ногу. Потому все мочевые потоки, шипя сквозь зубы нехорошие слова, собирала половой тряпкой Тамара и затем долго намывала пол с хлоркой и разными там ароматизаторами. А на другой день все повторялось – подлый Митяй улучал момент и снова тихой сапой шел на мокрое дело. Из-за всего этого в квартире, как ее ни проветривали, воцарился устойчивый специфический запах, и Бельские перестали приглашать к себе гостей, а незваных просто не пускали дальше порога. Кроме Сеньки – тот был свой человек.

А тут жена Михалыча улетела на недельку «на материк» – в город, вроде как по делам, но на самом деле проведать сына-студента. Михалыч остался дома один с Митяем. На второй день заявился Сенька – опять перехватить «до завтра» стольник-другой. Михалыч посмотрел-посмотрел, на небритого, но веселого соседа – с похмелья тот, как ни странно, почему-то всегда был весел, – махнул рукой и дал ему пятьсот рублей.

Сенька не поверил своим глазам:

– Михалыч, завтра я тебе столько не верну. Послезавтра, ладно?

– Не надо ничего возвращать. Купи пару бутылок нормальной водки, да дуй ко мне, – распорядился Михалыч. Посидели они в тот день хорошо, поговорили по душам, если это только можно было назвать разговором: от постоянного соседства с громыхающими дизелями Сенька был глуховат, и поэтому и сам всегда орал при разговоре, и ему приходилось кричать, чтобы он что-то расслышал. Их содержательную беседу прервала пришедшая с работы Сенькина жена Варвара. По несусветному ору, доносящемуся даже из-за двойных дверей квартиры Михалыча, ей не составило труда найти местопребывание непутевого муженька и утащить его за шкирку домой. Михалыч запер дверь за удалившимся супругами Шатуновыми и отправился спать. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как костыли его, попав в очередную митяевскую лужу, разъехались, и Михалыч с грохотом свалился на пол. Причем, получилось так, что сел он на шпагат в центре самой лужи. Такого вопля их дом, пожалуй, не слышал уже давно.

– Митька, гад, я убью тебя! – ревел Михалыч, ворочаясь на полу и пытаясь встать. – Только попадись мне, придушу, сукин кот!

 

***

 

Но Митяй, не будь дураком, уже прятался где-то в глубине квартиры. Вот ведь скотина: явно понимал, что делает что-то не так, так как хозяева, обнаружив очередную его «роспись» на полу, всегда громко ругались и, изловив, тыкали его мордой в свежую лужу, приговаривая: «Сюда писать нельзя! Нельзя!! Нельзя!!!».

Митяй, несомненно, признавал свою вину, но из-за какого-то сдвига, произошедшего на старости лет в его кошачьей башке, ничего с собой поделать не мог и продолжал дуть на пол. И в том, что он сделал это и сегодня, ничего особенного не было. Так, может быть, думал спрятавшийся под кроватью и угрюмо дремавший Митяй. Но Михалыч, с трудом вставший с пола и чувствуя по сильной боли в месте приземления, что он не только ушиб копчик, но и растянул какое-то сухожилие, уже принял для себя конкретное решение, воплощение которого отложил до утра.

Охая на каждом шагу, он доковылял до ванной, тщательно помылся под душем и замочил на ночь в растворе стирального порошка перепачканную одежду. Потом, сидя на стуле и на нем же рывками передвигаясь, все же протер пол в прихожей и только тогда отправился спать на диван у работающего телевизора. Уже засыпая, почувствовал, как выбравшийся из своего укрытия Митяй запрыгнул на диван. Он вначале постоял пару минут в ногах хозяина, дожидаясь его реакции, и лишь потом уверенно взобрался на его укрытую пледом грудь, уютно свернулся клубком и громко замурлыкал.

– Сволочь ты, Митяй! – пробормотал Михалыч, но кота на груди оставил и провалился в глубокий сон.

 

***

 

Разбудил его настойчивый стук в дверь. Сенька, больше некому. Михалыч повернулся на другой бок, пытаясь снова заснуть. Но Сенька продолжал избивать дверь. И Михалыч тут же вспомнил о своем вчерашнем решении. Он сел на диване, потряс головой, сделал пару резких вдохов-выдохов. Голова была в порядке, лишь тупо ныла растянутая при вчерашнем падении промежность. И решение, принятое Михалычем, никуда не ушло, а прочно сидело в его голове. Видать, оно исподволь зрело в сознании Михалыча, просто он не хотел себе признаваться в этом. А теперь вот созрело окончательно и требовало реализации, иначе – ну просто уже никак.

Михалыч вздохнул, натянул треники, привычным жестом заправив пустую правую штанину за резинку пояса и, постукивая костылями, пошел открывать дверь. На пороге в длинных семейных трусах, из которых торчали худущие ноги в реденьких светлых волосиках, в майке навыпуск, стоял всклокоченный Сеня.

– Михалыч, у нас там ничего не оставалось, а? – просительно выдавил он серыми губами.

– Не знаю, проходи, сейчас посмотрим, – посторонился Михалыч, пропуская Сеньку. – Что, опять на работу не пошел?

– Отгул взял.

На неубранном столе, среди тарелок с малосольным сигом, солеными груздями и кусками вареной оленины, стояла бутылка с недопитой водкой. Там было еще граммов сто– сто пятьдесят.

– Пей, я не буду, – сказал Михалыч. – И потом оденься и возвращайся ко мне. У меня дело к тебе есть.

– Я сейчас, Михалыч, сейчас! – обрадованно заторопился Сенька, проглотил остаток водки и, не закусывая, побежал домой.

Михалыч вытащил из холодильника пакет с фаршем, позвал громко:

– Кис-кис, Митюша, кис-кис! Иди ко мне, завтракать будем!

Митяй не заставил себя долго ждать и с громким «Мяяяяу!» тут же объявился на кухне, с мурлыканьем стал тереться о единственную ногу Михалыча. Михалыч сел прямо на пол и, доставая из пакета маленькие кусочки фарша, скатывал их между пальцев в шарики и по одному подавал на ладони коту. Митяй жадно схватывал этот мясной комочек и, проглотив, терпеливо ждал следующий. А если давать ему есть фарш из кучки, глупый Митяй набивал полный рот и мясная масса давила ему на больные десны, отчего он начинал вертеться на полу, плеваться и кричать от боли. Накормив кота, Михалыч спрятал пакет в обратно в холодильник. Потом помыл руки и приготовил большую сумку, в которой Тамара обычно носила Митяя на лечение к ветеринарам. Кот, завидев сумку, побежал прятаться под кровать. Он хорошо знал, чем для него чревато появление этой ненавистной сумки. Сначала его, покачивая, в полной темноте несут в неизвестность, потом чужие люди в белых халатах, в незнакомом помещении с неприятными резкими запахами, насильно раскрывают ему рот и заглядывают в него, подсвечивая себе чем-то ослепительно ярким. Затем следует болезненный укол в бедро, провал в темноту и просыпание уже дома, с тошнотными позывами и мокрой тряпкой на тяжелой голове, время о времени заботливо меняемой хозяйкой, а еще эти неприятные ощущения в выскобленной от зубных камней пасти…

 

***

 

Стукнула входная дверь.

– Михалыч, я готов! – весело прокричал Сенька. – Куда идти, чего делать?

Всем своим пропитым нутром Сенька чувствовал, что сегодня ему опять достанется дармовая выпивка.

– Подожди, – сердито сказал Михалыч. – Я сейчас.

Он с сумкой проковылял в спальню, сел на пол и заглянул под кровать. Митяй, нехорошо отсвечивая зелеными глазами, сидел в самом дальнем углу.

– Ну, иди ко мне, иди, Митюша, – забормотал Михалыч, пытаясь дотянуться до кота рукой. Митяй, чуя недоброе, отполз еще дальше.

– Я ж тебя все равно достану! – разозлился Михалыч. И, запустив костыль под кровать, зацепил им кота и подгреб к себе. Взяв его на руки, уселся на кровати. Погладил по серой взъерошенной спине, по большой круглой голове с прижатыми ужами.

– Ну что, Митяй? Пора тебе, брат. Ну, извини, и прощай! Так надо.

Михалыч поцеловал кота в усатую морду, затолкал его в сумку, вжикнул замком и вынес в прихожую, где его дожидался, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, Сенька.

Сумка заходила ходуном, пытаясь выбраться из нее, Митяй стал хрипло кричать, как будто кто его душил.

– Вот тебе пятьсот рублей, а вот сумка с Митяем, – отрывисто сказал Михалыч, протягивая Сеньке дергающуюся сумку. – Отнеси к ветеринарам. Знаешь же, где? Пусть усыпят. Это стоит рублей полста, не больше. Потом купишь водки – и ко мне, помянем Митяя.

– Ух, ты! – почесал в затылке Сенька. – Значит, все же решил? Ну и правильно. Он же вам тут все загадил, зайти невозможно. Слушай, а куда девать… Ну это, тело?

– Куда, куда… Откуда я знаю, куда, – раздраженно сказал Михалыч, болезненно прислушиваясь к воплям еще живого Митяя. – Земля сейчас мерзлая, не закопаешь. Снеси куда-нибудь в котельную. Купи мужикам пива, пусть сож… Пусть кремируют. Ну, пошел, пошел, не рвите мне тут душу!

Сенька часто покивал головой, как китайский болванчик, повернулся и вышел на лестничную площадку. Дергающаяся сумка тяжело оттягивала ему руку. Митяй, не прекращая, приглушенно выл в своем тесном и темном узилище. И это удаляющееся с каждым шагом Сеньки завывание в самом деле рвало и когтило душу Михалыча. Хоть и надоел ему до чертиков Митяй, было его ужасно жаль. Все же, какая-никакая, а живая, более того – родная душа… А что он скажет жене? Что умер? «А как умер, отчего умер? От старости? А может, это ты его костылем забил, когда больной бедолажка Митюшка сделал очередную лужу?» – с подозрением заглянув в глаза Михалычу, скажет Тома. И ведь будет укорять его в смерти кота до конца дней, хотя сама же и страдала от его старческого маразма. А кто ляжет на грудь Михалычу приятной тяжестью и смурлыкает ему перед сном котофееевскую песню, легонько когтя его перед этим? Черт, это невозможно!

 

***

 

Слышно было, как хлопнула за Сенькой тугая, на пружине, дверь, и митяевских жалобных воплей почти не стало слышно. Сенька же сейчас свернет за угол и исчезнет! А с ним и бедняжечка Митяй, который жил с Бельскими душа в душу целых восемнадцать лет и которого Михалыч недрогнувшей рукой отправил на казнь! Вот именно – на казнь! А вдруг он еще будет живой, когда Сенька понесет его, усыпленного, в котельную и отдаст кочегарам на сожжение?

Ну не сволочь, а? Михалыч скрежетнул зубами, смахнул с небритой щеки выкатившуюся злую слезинку и в два широких взмаха костылей оказался на кухне, пододвинул к окну стул, взгромоздился на него и, балансируя на одной ноге, торопливо стал дергать на себя примерзшую за ночь внутреннюю фрамугу форточки, толкнул на улицу наружную. С улицы ворвался морозный воздух, пахнущий угольной копотью от соседней котельной. Михалыч просунул всклокоченную голову в форточку, завертел ею в поисках Сеньки. Но того уже нигде не было. Ушел! А до ветеринарной клиники дойти – всего ничего, метров двести.

Надо позвонить туда, сказать, чтобы они ничего Митяю не делали и отправили Сеньку обратно, домой. С котом! Так, где же справочник? А, вот. А как зовут их главного врача? Вспомнил – как их районного главу, Борис Иванович! Сейчас, сейчас, Митюша, ты будешь скоро дома и папочка покормит тебя твоим любимым фаршиком.

Михалыч потянулся за трубкой, и аппарат неожиданно зазвонил. Настолько неожиданно и резко, что у Михалыча даже неприятно подпрыгнуло сердце, и он отшатнулся от стола. Снял трубку. Звонила его благоверная. Сообщила, что послезавтра вылетает, что насчет машины договорилась сама в управлении образования и в порту ее встретят.

– Ладно, ладно,– торопливо сказал Михалыч, – мы ждем, извини, у меня что-то живот разболелся.

Нажал на рычаг и стал набирать номер ветеринарной клиники. Набрал, подождал соединения, но из трубки послышались короткие гудки. Занято! Но как же так, он же не успеет! Чуть не плача, дрожащим указательным пальцем снова стал нетерпеливо набирать номер. Диск вращался очень медленно, пару раз сорвался, и номер пришлось набирать вновь. Наконец, соединение… Слава тебе господи, пошел длинный гудок! Гудок, еще гудок. Но почему же никто не берет телефон? А, нет, взяли!

 

***

 

– Ветеринарная клиника, слушаю вас, – сказала трубка низким женским голосом. Видимо, медсестра.

– Это… Как мне услышать вашего главного врача, Бориса Ивановича? – хрипло спросил Михалыч.

– Он сейчас не может подойти. У него операция.

– Какая еще операция? Что, уже моего Митяя усыпляют? – закричал Михалыч.

– Какого еще Митяя? – удивились в трубке. – Кобельку тут одному ухо зашивают, порвали в драке. Не помню, как его зовут, но точно не Митяй.

– Уфф! – вытер вспотевший лоб ладошкой Михалыч. – Послушайте, как вас зовут… Ирина Петровна, тут к вам должен подойти один мужичок с котом в сумке, зовут его Митяй.

– Кого, мужичка?

– Да нет, мужичка зовут Сенька… Вернее, Семен. А в сумке у него кот. Вот тот Митяй.

– Подождите, подождите, – сказала Ирина Петровна. Слышно было, как она спросила кого-то: «Мужчина, это не вы Семен? Да вы что, глухой? Вы, говорю, Семен? И в сумке у вас кот Митяй?». И опять в трубку:

– Пришли ваши Семен с Митяем. И что?

– Дайте ему трубку! – обрадовано сказал Михалыч.

– Але, кто это? – просипел Сенькин голос. – Говорите громче, вас не слышно!

– Сенька, глухая ты тетеря! – весело прокричал в трубку Михалыч. – Все, акция отменяется! Дуй с Митяем домой! Домой, тебе говорят!! Ну, зайди, зайди по пути в магазин…

Пить с Сенькой в этот раз он не стал – отдал ему только что купленную им бутылку целиком, и Сенька, не веря своему счастью, торопливо ушел домой с водкой под мышкой. А Михалыч на кухне осторожно извлек уже охрипшего от ора Митяя из сумки и сел с ним, как обычно, на пол перед извлеченным из холодильника пакетом с оленьим фаршем.

– Давай, брат, порубай оленинки-то, и спать, – виновато бормотал он, подсовывая мясные катышки под обиженную митяевскую морду. Но Митяй нервно дергал хвостом и усами и отворачивался от руки дающего.

– Обиделся, да? Обиделся. Эх, ты! – укоряющее сказал Михалыч, поглаживая кота по взъерошенной спине. – Это я на тебя, между прочим, обижаться должен. Чуть калекой из-за тебя не стал, до сих пор копчик и все, что рядом, болит. Ну ладно, ладно, все, мир! Живи, никто тебя больше не тронет. Иди, отдыхай. Потом поешь.

И Митяй, осторожно ступая, ушел с кухни. Михалыч вздохнул и включил чайник, потом – маленький телевизор, стоящий на морозильной камере. Но и сквозь шум закипающего чайника и грохотание какой-то войнушки по НТВ он расслышал характерные звуки. Это Митяй часто-часто скреб когтями линолеум в прихожей. А спустя несколько секунд в нос шибануло аммиаком.

– Ну, ты и козел, Митяй! – морщась, проворчал Михалыч.

Он вышел в прихожую. Митяя там уже не было, а на полу расплылась огромная лужа.

– Мстишь, да? – сердито сказал Михалыч в пространство, зная, что спрятавшийся под кроватью Митяй все прекрасно слышит и довольно щурит свои подлинявшие к старости зеленые глаза. Михалычу ничего не оставалось, кроме как выволочь с кухни стул, сесть на него рядом с поломоечным ведром и в очередной раз взяться за швабру.

 

***

 

Закончив с замыванием следов преступления Митяя, Михалыч затем «замел» и свои, оставшиеся после небольшого загула с Сенькой, и решил вздремнуть. Устроившись на диване, он позвал Митяя – недовольство на старого беспутного кота прошло, а на смену ему пришло умиротворение от того, что Михалыч все же не совершил злодейство. Ну, а то, что Митяй продолжал творить свои мокрые дела… Что ж, старость – она никому не в радость. Еще неизвестно, что будет с самим Михалычем, когда он доживет до возраста Митяя. Если, конечно, доживет – по человеческим меркам, коту было уже далеко за восемьдесят.

– Ну, иди же ко мне, дурачок, иди, – звал Михалыч, приглашающе похлопывая ладошкой по дивану – обычно Митяй, заслышав этот звук, всегда спешил уютно устроиться на груди своего хозяина. – Кис-кис, Митюша, кис-кис.

Но Митяй не шел. «Крепко же он на меня обиделся, – сконфуженно подумал Михалыч. – Еще бы не обидеться – чуть в крематорий не угодил. Ладно, я не гордый, сам к тебе пойду».

 И он прохромал в спальню, опустился на пол, заглянул под кровать. Митяй был там. Он лежал головой к Михалычу, а глаза его были закрыты. Спит, что ли?

– Митяй, а, Митяй? Ты чего это тут разлегся? Не слышишь, что ли, как тебя папа зовет? – с охватившим его непонятным волнением забормотал Михалыч. – Ты что, еще и оглох, ко всему? А ну вылазь, да пошли на наш диванчик.

Но Митяй молчал. И Михалыч все понял. Он дотянулся дрожащей рукой до Митяя, пошевелил его еще теплое, но уже безжизненное тело. Все, Митяя не стало. Ошеломленный Михалыч осторожно вытащил безвольную тушку кота с обвисшими лапами и некогда пушистым хвостом, на котором от старости образовалась большая проплешина, положил его на кровать, присел рядом.

– Вот как, брат, ты решил, – дрожащим голосом сказал Михалыч, поглаживая кота. – Сам, значит, ушел. Ну что ж, прощай, брат Митюша, и прости меня. И спасибо тебе, что был у нас.

Закончив свою бессвязную прощальную речь, Михалыч нагнулся и коснулся губами мохнатого, остывающего лба Митяя с зажмуренными глазами. На голову кота скатилось несколько слезинок. Вытерев кулаком глаза, Михалыч пошел за давешней сумкой.

Завтра прилетала Тамара. Митяя надо было похоронить до ее возвращения, чтобы она не видела кота неживым. Именно похоронить.

Михалыч позвонил начальнику бывшей своей мехколонны, с которым он был в хороших отношениях, объяснил суть дела. Через пару-тройку часов за ним приехал вездеход. Михалыч нацепил протез, оделся и, осторожно ступая со ступеньки на ступеньку, спустился со своего второго этажа с сумкой в руке. Взревев, вездеход вырулил со двора и помчался по малолюдным улицам поселка на окраину, а затем вообще выехал за его пределы. В паре километров в тайге была вырублена и обустроена большая площадка под учебный автодром. Вездеход пересек его и спустился к кромке тайги. Под одной из заснеженных лиственниц, плотной стеной подступающих к автодрому, темнела выдолбленная в вечной мерзлоте метровая яма.

– Мужики вот здесь решили выкопать могилку твоему коту. Пойдет, Михалыч? – почтительно спросил водитель вездехода Андрей. Михалыч кивнул.

– Ну давай своего… своего приятеля, я похороню. Да ты сиди, я сам.

Но Михалыч отрицательно помотал головой и вылез из теплой кабинки. Неловко шагая по глубокому снегу, он подошел к ямке и осторожно опустил на ее дно сумку с Митяем. Постоял с минутку молча.

– Ну, закапывай, – скомандовал он Андрею, сокрушенно махнув рукой и, тяжело опираясь на трость, побрел к вездеходу…

 

***

 

Вернувшись домой, Михалыч нехотя пообедал позапозавчерашним борщом, потом лег на диван и попытался поспать – в эту ночь ему нужно было идти на дежурство в детский сад. Ворочался, ворочался, а заснуть так и не смог – перед глазами все время стояла добродушная усатая морда Митяя. Да и засыпать он привык, ощущая у себя на груди теплую тяжесть громко тарахтящего кота – вот такое могучее у него было мурлыкание. «Что за черт! – раздраженно думал Михалыч. – Ну, любил я кота. Ну, умер он. Не родственника же похоронил какого, не приятеля. Что ж мне нехорошо-то так, тоскливо?». Но в глубине души Михалыч прекрасно понимал, что Митяй за эти годы очень глубоко вошел в его жизнь, в жизнь его жены Тамары, отсюда и эта скорбь.

Еще неизвестно, как Тамара перенесет кончину Митяя, которого она тоже очень любила, невзирая даже на его старческую немощь с этими мокрыми последствиями. «Нет, надо будет завести нового кота, желательно совсем котенка, чтобы прожил как можно дольше, а еще лучше – пережил бы меня, – решил в конце концов Михалыч. – И назвать его Митяем».

Так и не сомкнув глаз до самого вечера, Михалыч затем отправился на дежурство в детский сад. Вот здесь он, наконец, выспался – может, потому, что в садике ему ничего не напоминало о Митяе. Вернувшись с дежурства, он сварил свеженький вермишелевый суп с курицей, настрогал салат из помидоров и огурцов – вот-вот должна была прилететь Тамара.

А вот и нетерпеливый прерывистый звонок в дверь – так звонила только она. Михалыч при полном параде – чисто выбритый и наодеколоненный, в свежей рубашке, с пристегнутым протезом, в выглаженных брюках, – торопливо похромал к двери.

Тамара, вкусно пахнущая морозцем и какими-то тонкими духами – видимо, в городе прикупила по случаю, перешагнула порог. Михалыч снял с ее плеча и поставил на пол большую сумку, еще какую-то коробку Тамара сама осторожно пристроила на тумбу у зеркала, и только тогда позволила себя поцеловать.

– Ну, как вы тут, без меня, не сильно шалили? – нарочито строго спросила она мужа.

– Да так, – сказал Михалыч. – Немножко. Давай раздевайся, и за стол, пока супчик горячий.

И тут в коробке кто-то зашуршал, запищал.

– Что это? – удивленно спросил Михалыч.

– Сюрприз! – засмеялась Тамара. – Да ты открой.

Михалыч осторожно отвернул картонную крышку, и суеверно отшатнулся: на него смотрел зелеными глазами серый полосатый котенок, вылитый Митяй в детстве, такой же лобастый. Михалыч вытащил его из коробки, поставил на тумбу. Ну да, Митяй и Митяй, даже окрас ближе к брюшку также переходил из серого в палевый цвет.

– Откуда он у тебя? – потрясенно спросил Михалыч.

Оказалось, что котенка подобрал в троллейбусе сын, когда возвращался на квартиру из университета. Кто-то намеренно оставил его там. Котенок ползал под сиденьем и отчаянно пищал. Сердобольный Вадик, которого также поразило сходство потеряшки с Митяем, посадил его в свой рюкзак и привез домой. Как раз накануне прилета матери к нему. Ну, а уговорить маму забрать котенка с собой большого труда не составило. Тем более, что хозяйка квартиры высказала Вадику свое явное недовольство присутствием беспокойного кошачьего детеныша в ее домовладении.

– Пусть живет, да, Михалыч? – просительно сказала Тамара, прижимаясь к мужу и поглаживая котенка по выгнутой полосатой спинке. – Митяй у нас уже старенький, вот-вот, не дай Бог, случится с ним что. А тут его готовое, можно сказать продолжение. Где, кстати, сам-то Митяй? Чего он не идет знакомиться?

– Вот это и будет наш второй Митяй, – сказал Михалыч. – Ты его вовремя привезла. Ну, иди к папочке, Митюша. Пойдем, я тебя покормлю…

 

 

Борька

 

– Сына, иди-ка на улицу! – прямо в сапогах заскочив с улицы в горницу, где за столом делал уроки пятиклассник Антоха, сердито позвал его отец.

– А чё надо? – буркнул Антоха, не отрываясь от тетрадки – задачка по математике шла сегодня очень трудно, а помочь ему в доме было некому, и мать, и отец Антохи закончили всего по три-четыре класса («Такое время было, сынок – вздыхала мама. – А ты учись, учись. Может, агрономом или зоотехником станешь»).

– Через плечо! – гаркнул злой с похмелья батя. – Пошли, говорю! Борьку своего нам из сарая позовешь! Не идет, зараза!

Батя выругался и выскочил из дома, хлопнув дверью.

– Иди, сынок, иди, помоги папке-то, – перестав греметь посудой, из кухни выглянула мама с озабоченным лицом.

– А зачем им Борька? – с подозрением спросил Антоха.

– Ну, зачем, зачем, – уклончиво вздохнула мама, откидывая за ухо прядь поседевших волос. – Что ты как ребенок, ей-Богу? Сам же все знаешь. Пришло Борькино-то время.

У Антохи заныло под ложечкой. Конечно, он был не маленький и прекрасно знал и видел, что батя время от времени делает с той живностью, которая блеет, мычит, хрюкает, квохтает и гогочет в разномастных клуньках, сараях, денниках, налепленных друг к дружке в разных уголках их большого сельского подворья.

Семья Панкиных, к которой имел честь принадлежать и Антоха, считалась в Моисеевке одной из хозяйственных. Батя Антохи хоть и попивал, но дело свое знал. В сарае у них всегда переминалась с ноги на ногу и грустно вздыхала корова и один-другой теленок; в свинарнике похрюкивали с пяток штук подрастающих к закланию поросят; по двору шлялись несколько меланхоличных овечек и пара коз с бесовскими желтыми глазами; собравшись в тесную компашку, деловито клевали высыпанный прямо на землю корм куры; чертя по земле распущенным крылом, боком ходил злобный индюк, болтая свисающей с носа красной кожаной «сосулькой» и высматривая, кого бы клюнуть; скандально гоготали крупные бело-серые гуси.

Батя, когда мама просила его об этом, ловко выхватывал любую пернатую тварь за шею, шел к специальной колоде и в секунду оттяпывал на ней птице голову топором и отбрасывал ее, еще хлопающую крыльями, в сторону. И, как ни в чем не бывало, шел заниматься другими делами, потому что дальше была уже мамина забота – ошпарить перепачканную кровью тушку птицы и ощипать ее.

 

С овцами отец тоже разделывался на раз. Поймав за заднюю ногу несмело брыкающуюся ярку, он, попыхивая торчащей из уголка жесткого сухого рта папироской, волок ее под специально сооруженный навес у дровяника. Собрав в кучку все четыре ноги овцы, связывал их бечевкой, потом брал в правую руку острый нож, и… И через пять минут уже освежёвывал подвешенную за задние ноги тушу.

Больше возни было со свиньями. Одному с раскормленным хряком или уже отслужившей своё и потерявшей репродуктивные способности свиньей весом килограммов с полтораста, а то и двести, отцу было не справиться. С Антошки, хотя и старшего из двух братьев, толку еще не было, и батя приглашал помочь совершить свинское смертоубийство дядю Колю, женатого на его сестре.

Дядя Коля, худой, с вечно спадающими с тощей задницы штанами, приходил обычно с похмелья, жаловался, что у него трясутся руки, и они, прежде чем взяться за дело, распивали с отцом бутылочку, а то и другую, за которой отец посылал в магазин маму.

Мама ворчала, но отцу перечить не смела – тот, очень сильный, вспыльчивый и всю свою сознательную деревенскую жизнь бестрепетно губивший домашних животных, и с людьми-то был скор на расправу.

Потом мужики, раскрасневшиеся после выпитого, выходили во двор с неизменными папиросками во рту, дружно наваливались на выманенную из свинарника каким-нибудь запашистым кормом свинью – особенно те велись на сваренную в мундире мелкую картошку, – укладывали ее, истошно визжащую, на спину…

Антоха в такие моменты затыкал уши и убегал в дом или со двора куда подальше, чтобы не видеть и не слышать всего этого.

Такие жесткости на дворе Панкиных происходили регулярно, как, впрочем, и во всех остальных дворах Моисеевки, и считались делом хоть и малоприятным, но обычным. Не сделав больно животным и не убив их, нельзя было отнять у них сало, мясо для пропитания семей и для продажи излишек. На этом живодерстве, в основном, и строилось благополучие деревенских жителей. И все дети сызмальства знали, откуда берутся вкусные куриные ножки в супе или толстые сочные котлеты на большой скворчащей сковороде, и относились к кровопролитиям на задних дворах если не равнодушно, то с пониманием.

Но при этом в деревенских семьях случались и трагедии – это когда родители неосмотрительно дозволяли своим малолетним детям полюбить выращиваемых на заклание поросят, телят. Конечно, таких детей в час «икс» старались не выпускать во двор, но ведь те все равно, спустя какое-то время, обнаруживали исчезновение своих любимцев, по поводу чего потом закатывали истерики и отталкивали от себя тарелки, подозревая, что в них плавает как раз мясо их любимцев.

Впрочем, такие душевные раны были не особенно глубокими и заживали достаточно быстро. Можно сказать, в считанные часы, особенно когда надоедало есть один хлеб с молоком. И образ любимого забавного существа также быстро стирался из детской памяти.

Антоха на своей короткой еще памяти уже терял таким образом смешного белого поросенка с черными рыльцем и пятачком, которого он назвал Чернышом, и практически ручного гусака Гоголя. Полуторагодовалый Борька был третьим существом, к которому Антоха привязался с самого его рождения. Это был красивый пестрый теленок, с рыжими, почти красными пятнами на ослепительно белой шкурке, родившийся зимой и первые несколько недель живший у них дома в специально отгороженном для него уголке на кухне.

 

В семействе Панкиных этому коровьему детенышу обрадовались все. Правда, каждый по-своему. Родители – потому, что это был бычок, которого можно откормить на мясо и выгодно продать. Антоха с младшим своим братцем Ванькой – потому, что Борька оказался очень компанейским парнем, охотно сосал им пальцы своим беззубым, теплым и слюнявым ртом, и еще ему нравилось бодаться с пацанами.

То Антоха, то Ванька, улучив момент, пока не видят родители (те ругали их за эту забаву, считая, что бычок может вырасти очень бодливым), нагнувшись и упершись своим лбом в курчавый лоб Борьки, толкали его. Борька тоже начинал сопеть, упираться разъезжающимися копытцами в деревянный пол, и часто у них бывала ничья.

Потом Борьку перевели в сарай, к мамке поближе, а там и весна пришла. На улице стало тепло, снег сошел, и быстро растущего бычка, которого буквально распирала энергия и он, как сумасшедший, прыгал в своем закутке, стали выпускать на свежий воздух. И Борька, смешно взмыкивая и вертя голым хвостиком с пушистой кисточкой на конце, кругами носился по двору, распугивая кур и овец.

А с приходом лета Борьку стали выгонять на пастбище вместе с матерью, волоокой и с очень большим, сразу на ведро молока выменем, коровой Зорькой. Где-то там, далеко за селом, они целый день щипали сочную травку под присмотром общественного пастуха, вечно пьяненького дяди Ильи Копенкина, и грузно возвращались домой с раздутыми боками. Борька очень быстро рос, к осени он уже почти нагнал свою мамку. Голова у него стала очень большая, как чемодан, и была увенчана толстыми и пока еще короткими, но уже очень убедительными рогами.

И скоро он превратился в натурального, кило на четыреста, бугая. Его побаивались все, кроме Антохи. Борька по-прежнему охотно подпускал этого белобрысого ласкового пацана к себе, особенно когда тот приходил с краюхой хлеба, слегка посыпанной солью. А еще он очень любил, когда тот почесывал ему шею. Борька клал свою тяжелую голову на край загородки и только шумно вздыхал, когда Антон с хрустом расчесывал ему растопыренной пятерней тяжело отвисшую с мощной шеи кожистую складку.

Ближе к весне с кормами стало туго, и отец решил, что Борьку кормить больше нет смысла и пора пустить его на мясо. Сдавать быка «шкурникам» из заготконторы, старающихся объегорить хозяев закупаемого скота, он не стал («зачем я им буду зазря отдавать треть цены!» – орал батя накануне вечером, когда они под бутылку договаривались у них дома с дядей Колей, когда будут решать Борьку).

И вот Борькина очередь настала. Уже сегодня.

– Ну, где ты там застрял? – раздраженно сказал отец, когда Антоха, накинув фуфайку и сунув ноги в галоши (на улице уже подтаивало), нехотя вышел за ним во двор.

– Да иду же, иду, – буркнул Антоха, плетясь за отцом к сараю. Во дворе уже все было заготовлено для заклания быка: под скотобойным навесом постелена свежая солома, а рядом светились чистенько вымытые эмалированные тазы и корыта для потрохов и мяса, курилось паром наполненное теплой водой ведро со свисающими с краю тряпками.

На колоде лежали два больших остро наточенных ножа (отец вчера, морщась от дыма, торчащей из уголка рта папиросы, долго ширкал ими по полукругу наждачного камня). К колоде был также прислонен и топор, на соломе валялись длинные ремни вожжей.

И у Антохи внутри всё похолодело, когда он окончательно понял, что весь этот ужасающий арсенал заготовлен для того, чтобы мучительно и беспощадно убить Борьку и, превратив его в несколько сот килограммов мяса, затем распродать на базаре в райцентре. Того самого глупого и веселого бычка, с которым они так славно, лоб в лоб, бодались на кухне зимними вечерами.

– Я не пойду звать Борьку, – внезапно остановившись, сказал хриплым голосом Антоха.

– Это почему же? – недобро прищурился отец.

– Потому, что вы его зарежете, – прошептал Антоха и всхлипнул.

– Ну, растудытьтвоюпротакпроэтак! – в сердцах загнул что-то труднопроизносимое отец. – Что ты как маленький, а? А ну пошел в сарай!

И он отвесил сыну пока не сильную, но довольно увесистую затрещину. Антоха испуганно подпрыгнул и покорно побрел к сараю.

– Хлеба возьми, – сунул ему в руку отец горбушу. – Я вот прихватил. И даже присолил, как он любит.

 

Борька стоял в своем загоне, повернувшись головой не к яслям с сеном, а к выходу, и угрюмо набычившись. Мать его, Зорька, лежала на дощатом настиле в соседнем закутке и, громко вздыхая, меланхолично пережевывала жвачку. И ей, похоже, было абсолютно все равно, что вот-вот должно произойти с ее выросшим дитем.

– Му-у! – басом пожаловался на что-то Борька, завидев Антоху.

– На, Боренька, съешь, – утерев слезы, протянул ему Антоха горбушку. Борька аккуратно зацепил краюху длинным сизым языком и отправил ее в рот, медленно зажевал, двигая нижней челюстью из стороны в стороны.

– Ну, зови его, – вполголоса сказал за его спиной отец. – Или ты хочешь, чтобы мы зарубили его топором прямо здесь?

– Я щас, щас, – испуганно заторопился Антоха. Отперев загородку, он ласково позвал:

– Пойдем, Боря, пойдем, погуляешь.

Борис доверчиво шагнул за ним из загородки, осторожно ступая громадными раздвоенными копытами, вышел на улицу из полумрака сарая. И потопал за Антохой к навесу, где для него все было заготовлено. Дядя Коля, улучив момент, сноровисто накинул быку на шею через небольшие еще рога веревочную петлю и другой конец ее примотал к столбу.

Отец в это время суетился в ногах Борьки – он их, все четыре, как-то быстро и по-особому перехватил вожжой, и они вместе с дядей Колей дружно потянули свободный конец на себя. Вожжа захлестнулась на ногах быка в хитроумную петлю, потянула их все в кучу, и Борька с недоуменным мычанием пошатнулся, потерял равновесие и рухнул на солому.

Антоха со все возрастающим страхом следил за тем, как ловко работают мужики: дядя Коля крепко притянул голову Борьки рогами к столбу, а отец для страховки еще раз перевязал скрещенные ноги быка. Тот теперь был совершенно беспомощен и только шумно дышал и затравленно поводил вокруг синеватыми белками вытаращенных глаз в обрамлении белесых ресниц.

– Фуф! – вздохнул отец, отирая рукавом потрепанного пиджака потный лоб. – Пойдем-ка, Коля, дернем грамм по сто, да перекурим. Устал я чего-то. А бычок пусть полежит пока. Никуда он уже не денется.

И они, не обращая внимания на стоящего в сторонке и потупившегося Антоху, пошли в дом. Когда за ними, скрипнув, закрылась дверь в сенцах, Антоха бросился к быку, встал перед ним на колени и забормотал, гладя его по курчавому лбу:

– Боренька, ты не обижайся на меня, ладно? Ну, чего ты на меня так смотришь, а? Я же ничего не могу поделать, сам должен понимать…

– Ммууу! – снова тихо пожаловался ему Борька и попытался привстать, но лишь дернул спутанными ногами и обреченно вздохнул. У впечатлительного Антохи из глаз снова закапали слезы, и он, ткнувшись губами в шершавый влажный нос быка, встал, чтобы уйти. Не домой, к незаконченном урокам, а куда-нибудь со двора подальше, чтобы не видеть и не слышать происходящего здесь.

Антоха еще раньше дал себе клятву: во что бы то ни стало выучиться и навсегда уехать из деревни, чтобы никогда самому не разводить скот и не убивать его. А сейчас он только укрепился в своем решении.

 

Борька проводил его печальным взглядом, и этот взгляд обреченного животного резанул по сердцу Антохи как ножом. И Антоха, еще не понимая, что он делает, но в то же время осознавая, что наступил в его жизни тот самый миг, когда от него требуется поступок, вернулся к колоде, взял с нее нож и, присев около Борьки, разрезал веревку, которой тот был примотан за рога к столбу. Борька тут же поднял голову с болтающимся на шее обрывком веревки, и снова попытался встать.

– Щас, Боря, щас! – лихорадочно шептал Антоха, на коленках подползая к его ногам и перерезая стянувшие их вожжи. Бычок тут же тяжело вскочил на ноги и остался стоять на месте, еще не определившись, видимо, куда ему идти.

Антоха же подбежал к калитке, распахнул ее и, вернувшись к Борьке, шлепнул его ладошкой по мускулистому заду, одновременно как бы подталкивая вперед.

– Иди, Борька, на улицу, – просительно сказал он. – Ну, иди же, тебе говорят!

А тупой Борька ухватил клок соломы и принялся ее пережевывать. Тогда отчаявшийся Антоха подобрал около поленницы палку и легонько стукнул бычка по мясистой ляжке.

– Пошел, пошел!

И Борька, поняв, что Антоха гонит его со двора, неспешно пошел к калитке, протопал мимо глядящих во двор окон горницы, и из дома, к счастью, его никто не заметил, так как Ванька носился где-то в деревне, отец с дядей Колей бражничали в это время на кухне, а мама, как обычно, хлопотала у плиты.

Задевая своими крутыми боками проем калитки, Борька протиснулся на улицу и степенно двинулся к концу села, где обычно на выгоне по утрам собирали весь скот перед тем, как погнать на пастбище. Бычок хорошо помнил эту дорогу и уверенно шел по ней, ничуть не сомневаясь в том, что его гонят именно туда, где растет сочная зеленая трава. Не смущало его и то, что рядом не было его постоянной спутницы – мамы-коровы Зорьки. Главное, рядом шел, держась за свисающую с его шеи, веревку, Антоха, а ему Борька доверял как никому.

Антоха же торопился выгнать бычка за село, а там пускай идет куда хочет, главное, спасти его сейчас от этих страшных заготовленных ножей, а там будь что будет. Он даже представить не мог, какую же трепку задаст ему отец за то, что угнал со двора почти четыре центнера несостоявшейся говядины.

– Ты же Михаила Панкина сын? – сквозь горестные раздумья услышал Антоха чей-то знакомый мужской голос и споткнулся, остановился. Стал как вкопанный и Борька, продолжая пережевывать прихваченный в дорогу клок соломы.

Спрашивал Антоху, а с восхищением смотрел на Борьку их отделенческий зоотехник Петр Егорыч.

– Ну, – шмыгнув носом, подтвердил Антоха. – Панкиных.

– И куда же ты гонишь этого зверюгу?

Зоотехник обошел быка сзади и присвистнул.

– Куда, куда, – растерялся Антоха. – А куда подальше. А то папка его резать собрался, вот!

– Как резать? Такого красавца – и просто на мясо? – удивился зоотехник. – А у нас как раз, понимаешь, беда. Наш-то бык-производитель Лучик позавчера сломал ногу, и все, пришлось его, брат ты мой, того… на мясо пустить. И вот я хожу, ломаю голову, где ему взять замену, нельзя нам без быка-производителя. А у вас он, оказывается, готовенький есть. Ишь, какой красавец!

Выговорившись, зоотехник одобрительно пошлепал Борьку по крутому боку. Борька обернулся и посмотрел на Антоху, как бы спрашивая у него: «Может, лягнуть этого нахала?»

– Где отец-то? – уже нетерпеливо спросил Петр Егорыч. – Мне бы, брат ты мой, переговорить с ним насчет вашего Борьки надо.

– Да вон он, сам к нам бежит, – счастливо засмеялся Антоха, еще не до конца осознав, что же произошло, но уже понимая, что с Борькой теперь точно ничего не случится, и его впереди ждет долгая и интересная жизнь.

– Ну, Борька, поворачивай домой…

И они неспешно прошествовали мимо рванувшегося было к ним отца, которого тут же поймал за рукав зоотехник и теперь что-то горячо ему втолковывал, изредка показывая рукой на могучий зад степенно удаляющегося быка…

 

 

Дело Мурзика

 

– Ну, Вадим Николаевич, рассказывайте, как дошли до жизни такой.

Лейтенант Захаринский был молод и, по всему, неопытен, но изо всех сил старался показать себя видавшим виды и много чего понимающим следователем, и потому сидел на стуле напротив больничной койки, на которой лежал Вадим, откинувшись на спинку и широко расставив ноги. Белый халат был небрежно накинут на его плечи и, казалось, вот-вот спадет на пол.

– Кстати, забыл спросить. Как вы себя чувствуете? Болит? А может, вам дать что-нибудь попить?

Следователь потянулся к тумбочке, на которой стоял тетрапак с каким-то соком. И халат с легким шорохом все же соскользнул с его плеч на клетчатый линолеум.

Вадим Карпенко рассеянно покачал головой.

– Тогда так рассказывайте, как все произошло, – сказал Захаринский, подбирая халат и неловко накидывая его себе снова на плечи. – И учтите, не в ваших интересах пытаться что-то скрыть…

Вадим вздохнул: да что там скрывать. Все и так предельно ясно.

В тот день Вадима срочно отправили в командировку. Ехать надо было совсем недалеко от родного города – за двести километров, в поселок Щебаркуль, где местный комитет по спорту вел подготовку к проведению областной спартакиады, до которой осталась ровно неделя. Туда вообще-то должен был поехать главный специалист Сигнатуров Максим, но у него жена вдруг срочно вздумала рожать, так что вместо него и пришлось отправить старшего методиста Вадима Карпенко.

Вадим позвонил жене, в двух словах объяснил ей, что вернется через пару-тройку дней, а сам заскочил домой, чтобы быстренько собрать сумку и тут же мотануться на автовокзал. Оставив шофера дежурной машины обладминистрации Митрохина скучать за рулем, он быстренько поднялся на свой второй этаж, отпер дверь. Под ноги ему тут же шариком выкатился их всеобщий любимец, совсем еще маленький черно-белый котенок Мурзик.

Этого забавного кошачьего детеныша дочери Вадима и Марины Карпенко, Оленьке, преподнесли в подарок на день ее рождения их друзья Мещеряковы, и никакого иного, может быть, более оригинального, имени для него на общем семейном совете Карпенки придумать не сумели. Впрочем, котенок был еще очень глуп, и на свое имя пока не отзывался. Но это не мешало четырехлетней Оленьке, которая сейчас была в садике, обожать своего пушистого приятеля.

– Куда ты, Мурзик! – проворчал Вадим, ногой легонько подталкивая попискивающего котенка к входу в гостиную. – В дом иди, в дом! Пойдем, посмотрим, что там тебе мама оставила в кормушке. Молочко у тебя там есть?

В это время зазвонил домашний телефон. Он стоял на журнальном столике у дивана. Вадим прошел к аппарату, снял трубку:

– Слушаю!

Звонил его приятель, заместитель начальника департамента Артем Ивановский. Вадим думал – что-нибудь важное. А Ивановский всего лишь попросил забрать у главы щербакульской администрации небольшую баночку, с ним он уже договорился.

– А что там такое? – поинтересовался Вадим. – Уж не наркота ли?

– Ну у тебя и шуточки, – обиделся Ивановский. – Жир это барсучий. Любимую тещу буду лечить…

От чего будет лечить свою любимую тещу таким специфическим лекарством его приятель, Вадим выяснять не стал. Но не забыл вырвать у него обещание проставиться парой-другой «Балтики» за услугу. Вадим, как спортсмен в недалеком прошлом – чиновником он стал волей случая всего три года назад, по протекции ушедшего на пенсию своего дяди, замглавы администрации, – вообще-то не пил, но пивком иногда, да в хорошей компании, побаловаться любил.

Положив трубку, он вытащил из шкафа свою дорожную сумку, затолкал в нее зубную щетку, тюбик пасты, эспандер, недочитанный томик Славы СЭ, пару бутербродов с колбасой и сыром, и пошел к выходу. Уже накидывая куртку, он понял, что его беспокоит: он не слышал и не видел Мурзика, обычно всегда с писком путающегося под ногами.

– Мурзик, Мурзик! Кис-кис, котик! – позвал Вадим, одновременно заглядывая за кресла, под стол, потом вообще лег на пол и заглянул под диван. Котенка нигде не было.

– Этого еще не хватало! – раздраженно пробормотал Вадим, поднимаясь с пола. – Куда ж ты задевался, засранец?

 

Он вышел в прихожую и обнаружил, что забыл захлопнуть за собой дверь, когда заторопился к телефону. Мурзик вполне мог выбраться в оставленную щель на площадку. Вадим вышел за дверь. Котенка не было видно и здесь. Может, он спустился вниз? Или вскарабкался на верхнюю площадку?

Вадим прошелся до первого этажа, потом вернулся и стал подниматься на третий. И здесь, на переходной площадке увидел то, от чего его крепкое сердце спортсмена ухнуло куда-то вниз, замерло, а потом заколотилось с бешеной силой.

Мурзик лежал безвольной черно-белой тряпицей под стеной и не подавал признаков жизни. Около него образовалась небольшая лужица алой крови, и рубчатые следы этой крови отчетливо впечатались в темно-серый глянец бетона лестничных ступеней, ведущих на третий этаж.

Вадим мгновенно понял, что здесь произошло. Глупый Мурзик выбрался благодаря неплотно прикрытой двери из квартиры. В это время мимо проходила какая-то сволочь и просто наступила на разгуливающего по площадке котенка правой… да, правой ногой в тяжелом ботинке, раздавила его и пошла дальше, вверх, оставив следы на лестнице.

Но кому мог помешать безвинный котенок? Кто этот зверь, походя отнявший жизнь у совершенно безобидного существа? И что Вадим с Мариной скажут своей дочери, которая обнаружит пропажу Мурзика?

Вадим, все еще придерживая рукой левую сторону груди, в которой гулко и часто бухало его возмутившееся сердце, осторожно прошел вверх рядом с елочкой кровавых следов. Они оборвались перед дверью двадцать второй квартиры. Она была точно над его квартирой, и в ней, Вадим знал, живет беспокойное семейство Буртасовых, переехавших к ним в дом пару лет назад.

Глава семейства Егор работал таксистом, жена его – медсестрой в городской больнице. Они растили двоих детей, запуганных таких мальчика и девочку. Этот Егор был самое настоящее хамло. По выходным напивался, обязательно колотил жену, все это с шумом, грохотом, истошными криками самих родителей и испуганными воплями детей.

Обычно к ночи они мирились, и скрепляли акт примирения бурным сношением где-то далеко за полночь, с непременным постукиванием спинки кровати о стену. Это скотство доставало всех соседей Буртасовых, но потолковать с ним по-мужски пока еще никто не решался. Поговаривали, что у Егора мутное прошлое, и он всегда носит нож в кармане.

Вадим однажды, когда Буртасовы поначалу еще вели себя более-менее сносно и соседи не отгородились от них безмолвной стеной осуждения и презрения, попросил Егора подбросить его до работы. Он опаздывал на совещание, а Егор как раз садился в свой таксомотор, потрепанную такую серебристую тойоту – он иногда приезжал домой перекусить.

И вот когда они уже почти выехали со двора, откуда-то им наперерез выскочила черная кошка. Егор, вместо того, чтобы притормозить, как это обычно делает любой нормальный водитель, напротив, газанул и погнался за кошкой, цедя сквозь зубы ругательства. Погоня, конечно же, длилась недолго – кошка перепрыгнула через металлическое ограждение и потерялась в зарослях газона, а Буртасов чуть не врезался в припаркованную машину.

– Ты что, парень, сдурел? – закричал на таксиста, придя в себя, Вадим. – Какого хрена ты погнался за кошкой?

– Ненавижу этих хвостатых тварей! – признался, прикуривая от зажигалки трясущейся рукой сигарету Егор. – Особенно черных. Как увижу, прямо убить готов.

– Ну, ты просто Шариков! – покачал тогда головой Вадим. – Тебе к психиатру сходить надо.

 – Да пошел ты! – оскорбленно бросил в спину вылезающему из его машины Вадиму Егор.

 

Вадим тогда отказался ехать дальше с этим придурком, а поймал другую тачку. С тех пор они делали вид, что не знают друг друга, и даже не здоровались при редких встречах.

Но сейчас у Вадима не было и капли сомнения в том, что так рано оборвавшаяся жизнь Мурзика – дело рук, вернее ноги Егора.

На всякий случай Вадим спустился на межэтажную площадку, где продолжало остывать тельце бедного Мурзика, и посмотрел через подъездное окно вниз – точно, знакомая серебристая тойота с желтым таксистским колпаком на крыше была припаркована впритык к детской площадке.

Это он, Егор! Приехал пожрать и, увидев на площадке Мурзика, просто так, из-за того, что не любил кошек, взял и растоптал его. Вадим представил, как будет захлебываться от слез его дочь, когда узнает, что котенок пропал (настоящую правду он ей, конечно, никогда не скажет), как расстроится Марина.

– Ну, козел, погоди! – выдохнул Вадим и, осторожно взяв в руки изломанного, растоптанного котенка, снова поднялся к двери Буртасовых. Лишь бы он был дома один. Да, впрочем, так и должно быть: время около двенадцати дня, дети этого урода были – одна в садике, другой в школе, жена на работе, а сам он, как обычно, заехал домой перекусить.

Вадим глубоко вдохнул и нажал кнопку звонка. Удивительно, но дверь почти тут же распахнулась. Егор предстал перед Вадимом, держа в руке один из своих тяжелых ботинок с рифленой подошвой. Вот почему он так быстро открыл дверь: находился рядом, в ванной, где смывал кровь Мурзика с подошвы. Она была мокрой и с нее на коврик прихожей капала мутная вода.

– Твоя работа?

Вадим поднес к изменившемуся лицу Егора трупик котенка с безвольно болтающейся головой.

Но замешательство Буртасова длилось недолго, он тут же взял себя в руки, а лицо его приобрело обычное для него презрительно-наглое выражение.

– Да пошел ты! – рявкнул Егор, резко ударяя зажатым в своей руке ботинком по котенку. Мурзик вылетел из руки Вадима и, мягко ударившись о стенку, упал на пол. – Чего ты мне припер эту дохлятину? Следить надо за своими кошками, а то шляются под ногами! Пошел, говорю, отсюда!

И грубо толкнул тем же ботинком Вадима в грудь…

– То есть, он вас первым ударил? – прервав рассказ Вадима, задал уточняющий вопрос следователь, все это время молча делающий торопливые пометки у себя в блокноте. – Это очень важно. И еще: кто-нибудь видел, как потерпевший вас ударил?

– Да, он первым меня толкнул, – садясь на кровати и держась рукой за побаливающий бок, затянутый бинтами, хмуро подтвердил Вадим. – Но этого никто не видел. Мы же там были только вдвоем.

– Это уже хуже, – вздохнул лейтенант и почесал шариковой ручкой переносицу своего мальчишеского курносого носа с конопушками, сбегающими на розовые щеки. – Ну, хорошо. Он вас толкнул первым. Дальше что было?

Этого Вадим вынести уже не мог. Ни слова больше не говоря, он провел одновременно по корпусу и по голове Егора серию мощнейших ударов. И бил так, как, наверное, никогда и никого в своей жизни не бил. Хотя как боксер Вадим провел на ринге десятки боев, он не помнил, чтобы от его ударов кто-то взлетал на воздух. А здесь именно так и произошло: от завершающего апперкота в челюсть, в который Вадим вместил всю свою ненависть к этому недочеловеку, ноги Егора оторвались от пола и он, лязгнув зубами, улетел спиной вперед в раскрытую дверь гостиной и грузно обрушился там на ковер. И остался лежать неподвижным.

Тяжело отдуваясь, Вадим хотел было уже уйти из этой проклятой квартиры, но вспомнил про Мурзика. Погибшего котенка тут оставлять, конечно, было нельзя: эта сволочь, когда очухается, просто выкинет его на помойку. Сам Вадим похоронить его по-человечески просто уже не успеет, до автобуса в Щербакуль оставалось всего с полчаса, поэтому он решил попросить упокоить котенка дожидающегося его на улице шофера. Митрохин мужик душевный, все поймет и сделает как надо.

Вадим подобрал Мурзика, мельком, через плечо, посмотрел на валяющегося на полу Буртасова – тот должен был уже прийти в себя. Но Егор продолжал лежать в той же позе – на спине, широко разбросав руки и ноги, Это не понравилось Вадиму.

«Как бы этот козел ненароком ласты не склеил» – с некоторой тревогой подумал он. И, подойдя к Буртасову, носком туфли потыкал его ногу:

– Ну ты, слабак, кончай придуриваться, вставай давай!

 

Буртасов никак не реагировал. Вадим перепугался не на шутку. Он опустился на колени, приложил ухо к груди Егора. И тут же услышал не только его учащенное сердцебиение, но и какой-то странный металлический щелчок, и затем почувствовал резкую боль у себя в левом боку.

Ничего не понимая, Вадим резко отпрянул от Егора, вскочил на ноги. И вовремя, потому что Егор приподнялся с пола и снова взмахнул рукой с зажатым в ней ножом с выкидным лезвием, щелчок которого и услышал перед первым ударом Вадим. В этот раз лезвие лишь пропороло ему куртку. Да, не зря все же про этого ублюдка говорили, что он всегда ходит с «пером».

– Убью, гад! – прошипел Буртасов, в третий раз и все так же сидя на полу замахиваясь ножом. Вадим сильно пнул по его руке, и нож с лязгом улетел под стоящий рядом стол. Егор резво повернулся и потянулся за своим оружием. Вадим не стал дожидаться, пока он доберется до ножа, и прыгнул ему на спину. Он обхватил голову хрипящего от ярости противника и резко вывернул ее набок. Послышался хруст шейных позвонков, и тело Буртасова обмякло под руками Вадима.

– Вот так-то, – прошептал Вадим, вставая на ноги. Внезапно перед глазами у него все поплыло и он, теряя сознание, свалился на пол рядом со своим врагом. А неподалеку от них лежало тельце котенка Мурзика, ставшего невольным виновником этой драмы...

– Ну, а дальше вы все знаете.

Вадим потянулся за соком, лейтенант, снова теряя халат, опередил его и протянул пакет. Вадим отвинтил крышку и отпил несколько глотков прямо из горлышка.

– Нас нашла прибежавшая на шум соседка Буртасовых. Она-то и вызвала милицию и скорую. Что теперь будет, това… гражданин следователь?

– Ну, что уж так-то сразу: «гражданин следователь!» – почти смущенно пробормотал Захаринский, захлопывая свой блокнот. Он явно проникся сочувствием к своему подследственному по только что открытому уголовному делу, которое лейтенант для себя окрестил «Дело Мурзика». – Идет следствие, оно все и расставит на свои места. Лично от себя могу сказать, что тут все, конечно, неоднозначно. Есть и несанкционированное проникновение в чужое жилище, но есть и веский мотив для этого – убийство вашего бедного котенка. Конечно, свидетелей этому не было, но мы нашли в трещине рифленой подошвы ботинка Буртасова и остатки следов крови, и несколько волосков Мурзика. Есть и самооборона. Но есть и превышение пределов этой самообороны. Аффект опять же, я так думаю, имел место быть. Видите, как много я вам выдал служебной информации, хотя и не должен был этого делать. Ладно, Вадим Николаевич, выздоравливайте. Мы еще продолжим наше общение. До свидания!

Он пожал руку Вадиму и направился к двери.

– Скажите, товарищ лейтенант, а вы встречались с женой Буртасова? – задал ему уже в спину вопрос Вадим. – Как она?

Следователь остановился, обернулся. И развел руками:

– Ну, что жена? Плачет, конечно. Но вас не проклинает, если именно это вас интересует. Говорит, рано или поздно что-то подобное должно было произойти. Уж очень жестоким человеком был покойный. Вот так вот. Ну, я пошел.

И он осторожно прикрыл за собой дверь больничной палаты…

 

 

Воробышек

 

Вот и отступили суровые эвенкийские морозы. За окном – апрель, с крыш закапало, во дворе нашего дома весело зачирикали воробьи. В сорока-пятидесятиградусные морозы их не видать и не слыхать – прячутся где-то, бедолаги, от лютой стужи. А тут, пожалуйста, – объявились, радостно прыгают по двору, склевывая какой-то только им видимый корм. Мне же при их виде сразу вспомнились далекое казахстанское детство, моя родная деревушка Пятерыжск на высоком песчаном берегу седого Иртыша, и вот эта история, связанная именно с воробышком.

 Стояло жаркое, настолько жаркое лето, что босиком по пыльным сельским улицам ходить было невозможно – раскаленный песок обжигал подошвы. Мне тогда было лет семь, моему брату Ринату – около пяти. И вот в один из таких знойных дней мы почему-то вместо того, чтобы отправиться купаться на луговое озеро Красненький Песочек, забрались с ватагой других пацанов на пустынную в эту пору территорию совхозного склада – играть в прятки. А может быть, залезли мы туда уже после купания – точно не помню. За дырявым забором высились амбары для зерна, комбикормов, бугрились крыши врытых в землю ледников для мяса, хранились поставленные на зиму и нагроможденные друг на друга конные сани, пылились зернопогрузчики с длинными железными шеями-транспортерами, тянулись штабеля дров. Между амбаров и за ними буйствовали заросли чертополоха и конопли, лебеды. В общем, рельеф – самый подходящий для игры в прятки.

 Я, как старший брат, всегда старался держать в поле зрения Рината, и потому мы вместе побежали прятаться за весовую. Это такая будка под шиферным навесом перед огромными напольными весами. На них взвешивали целые телеги и бортовые машины с кормами, зерном и прочими полезными грузами, ввозимыми на склад или вывозимыми с него. А за будкой мы увидели вот что: под стеной одного из семенных амбаров глянцево блестела под лучами белого раскаленного солнца черная и неприятно пахнущая битумная лужа, диаметром примерно метра три-четыре. В центре ее беспорядочно валялись несколько порванных бумажных мешков. Битум находился в них, но они полопались, когда их небрежно свалили здесь еще в прошлом году. Осень, зиму и весну мешки с битумом, который должны были пустить на ремонт кровли прохудившихся амбаров, вели себя прилично. Крыши чинить почему-то никто не торопился, и в жару битум растаял и поплыл из дырявых мешков. Вот и получилась эта парящая под жарким солнцем, дурно пахнущая лужа.

 

Она бы и дальше себе расползалась под горячим казахстанским солнцем, если бы мы с братом не увидели в центре это черной лужи отчаянно трепыхающегося и уже хрипло чирикающего воробышка. Ему в ответ галдела целая толпа его сереньких собратьев, сидящих на колючих ветвях растущей рядом акации, а также вприпрыжку бегающих по самому края битумной лужи. У воробушка прилипли лапки и кончик хвоста. Глупыш, как он туда попал, и зачем? А, вот в чем дело: при более внимательном рассмотрении поверхности коварной лужи можно было увидеть множество прилипших к ней кузнечиков, бабочек и даже одного крупного паука – тарантула. Видимо, воробышек захотел кого-то из них склюнуть, вот и прилип.

 Я еще не успел подумать, что же можно сделать для погибающего воробушка, как Ринат что-то крикнул мне и побежал по черной лоснящейся поверхности к трепыхающемся комочку. Хотя где там – побежал. Он сделал всего несколько шагов, и битум цепко прихватил его за сандалики. Братишка дернулся вперед, назад, потерял равновесие, одна его нога выскочила из сандалии, он упал на бок и испуганно закричал. На нем, как и на мне, были только сатиновые трусишки. Ринат сразу влип в битум одной ногой, боком и откинутой в сторону рукой.

 – Ой, мне горячо! – захныкал братишка. – Вытащи меня отсюда!

 Я страшно испугался за Рината, но не знал что делать. Взрослых нигде не было видно, а пацаны разбрелись и попрятались по всей большущей территории склада – не забывайте, мы ведь играли в прятки. К стене весовой будки было прислонено несколько широких досок. Я уронил одну из них на землю, притащил к черной луже и подтолкнул один конец к продолжающему плакать брату. Затем прошел по доске к нему и попытался за свободную руку вызволить из плена. Но Ринат прилип намертво. Я дернул его за руку еще раз, другой, и чуть не упал рядом с ним сам. Ринат заревел с новой силой. А перепуганный воробышек, из-за которого мы и влипли в эту историю, напротив, замолчал и лишь часто открывал и закрывал свой клювик.

И тут, на наше счастье, на территорию склада с обеда пришли несколько женщин, работающих на очистке семенных амбаров под прием нового урожая. Они нас увидели, заохали, запричитали. Но не растерялись, а быстро притащили откуда-то несколько лопат. Этими лопатами женщины начали поддевать с краю и сворачивать в рулон (ну, как блин) битумную массу. Подвернув этот чудовищный блин почти впритык к умолкнувшему и во все глаза наблюдающему за собственным спасением братишке, они дружно, в несколько пар рук, вытянули его из битумной массы.

 Ринат стоял на твердой земле без сандалий – они остались там, где он только что лежал, – и дрожал, несмотря на жару, а с его правого бока, ноги и руки свисали черные битумные лохмотья и сосульки. Он был так нелеп и смешон в этом виде, что я не выдержал и захихикал. Засмеялись и женщины – но это, скорее, был смех облегчения, – и пошли в свой амбар работать.

 – Ну, татарчата, бегите домой! – деланно строго сказала задержавшаяся около нас наша соседка тетя Поля (она тоже работала на складе). – Обрадуйте мамку. А я сейчас попрошу управляющего, чтобы вам подвезли солярку.

 – Зачем? – удивился я.

 – А как Ринатку-то отмоете? Только соляркой, – сказала все знающая тетя Поля. – Керосином – оно бы лучше. Да нет его теперь, керосину-то, электричество у всех. Так что и солярка пойдет.

 – Ну, пошли домой, – взял я за чистую руку брата, в уме прикидывая, достанется мне за него от матери или нет.

 – Не пойду! – вдруг уперся Ринат. – Воробышек там остался.

 А ведь верно, про воробышка-то я и забыл. Он молча сидел в скомканной битумной западне уже как-то боком, с полузакрытыми глазками и широко распахнутым клювом. Оказывается, бедолажка прилип к битуму уже и концом одного из крыльев.

 – Идите, идите отсюда, он уже не жилец! – прикрикнула на нас тетя Поля. Лучше бы она этого не говорила. Ринат заголосил так, что тетя Поля уронила лопату, а мне заложило уши.

 – Спасите воробышка! – в истерике кричал братишка, а из глаз его ручьем текли слезы. – Вытащите его, а то я снова туда лягу!

 – Ты посмотри на этого жалельщика! – всплеснула руками тетя Поля. – Сам чуть живой, а за пичужку переживает! Ну ладно, попробую.

 Так как битумная лужа уже была скатана с одного конца, до птахи уже можно было дотянуться. Тетя Поля наклонилась над встрепенувшимся и слабо защебетавшим воробышком, осторожно выковыряла его из битума при помощи щепки и протянула его мне:

 – Нате вам вашу птицу!

 

Я завернул обессиленного и перепачканного воробышка в сорванный под забором лист лопуха, и мы пошли домой. Не буду рассказывать, как нас встретила мама. А впрочем, почему бы и не рассказать? Она нас встретила, как и полагается в таких случаях: и плакала, и смеялась, и шлепала нас (чаще, конечно меня), и целовала (а это уже чаще Рината). Потом она поставила братишку в цинковое корыто и стала оттирать его, хныкающего, жесткой мочалкой, смоченной в солярке. И солярка стекала по нему на дно корыта уже темная от растворенного битума, а Ринат с каждой минутой становился все чище и чище. А на подоконнике, в картонной коробочке с блюдцем с водой и покрошенным хлебом, дремал чисто отмытый сначала в керосине (для него все же нашли чуть-чуть), потом в теплой воде воробышек. Ринат не соглашался на солярочную процедуру до тех пор, пока мама первым не привела в порядок спасенного воробья.

 Срочно вызванный с работы папа растапливал баньку. Он носил туда ведрами воду, подносил из поленницы дрова, при этом что-то бормоча себе под нос и удивленно покачивая головой – мама ему все рассказала.

 Через пару дней наш воробышек совсем ожил и был выпушен на волю. Во двор его вынес, осторожно держа в горсти, Ринат. Он поцеловал птичку в светло-коричневую головку и разжал ладонь. Воробышек взмахнул крылышками, взлетел на верхушку клена в палисаднике, и громко зачирикал оттуда. Может быть, он благодарил нас на своем воробьином языке за его спасение?

Довольные, мы побежали с братом купаться на заросшее вдоль берегов зеленым камышом любимое озеро. Там уже с утра самозабвенно плескались в теплой парной воде наши друзья, и их счастливые визг, крики и смех разносились очень далеко окрест. А впереди у нас было еще много таких безмятежных дней и всевозможных приключений...

 

 

Пират и Лиска

 

Пират был обычный, беспородный, но очень милый и добродушный черно-белый пес. Он исправно нес свою службу по охране общественного порядка и коллективной безопасности в нашей усадьбе, сидя на цепи у входа во двор. Хотя, что там и от кого было караулить – в деревне у нас всегда было спокойно, никто ничего друг у друга не таскал. Но вот полагалось иметь собаку на цепи, ну и держали. Так, на всякий случай.

О том, что Пират обладает если не интеллектом, то определенной сообразительностью, я понял еще с той поры, когда увидел, как он подгребает к себе миску с варевом (мама специально для него готовила макаронные супы с мясными обрезками и мозговыми косточками).

Вот так она однажды наложила ему полную миску собачьего харча и тут же ушла дальше хлопотать по хозяйству. И не обратила внимания на то, что Пиратова цепь зацепилась за торчащий из будки гвоздь, и он никак не может дотянуться до своей плошки. Пират и так и этак, уже и язык у него с обильно капающей слюной чуть ли не по самой земле метет, а натянутая цепь никак не дает подобраться к исходящему аппетитным парком обеду. До миски оставалось сантиметров десять-пятнадцать, не больше.

Я уже было поспешил псу на помощь, но замер на месте при виде необычной картины: Пират снова до отказа натянул цепь, развернулся задом и, вытянув хвост, аккуратно подгреб им миску к себе под морду! Я не поверил своим глазам и снова вернул миску с макаронами на место. Пират даже взвыл от обиды, но тут же повторил манипуляцию с хвостом. Я захохотал на весь двор, и крепко взяв Пирата за уши, поцеловал его в мокрый нос. А когда он вылизал миску, принес ему добавки.

Как-то отец привез из степи изловленного им малюсенького корсачка – оставшегося по какой-то причине без мамкиной опеки рыжего степного лисенка с большими треугольными ушами. Он был совсем дикий, как-то по-особенному – сейчас бы сказали пикантно, – пах, часто ощерял мелкие и острые, как щильца, зубы и смешно тявкал, отпугивая от себя всех любопытствующих.

Но уже через неделю Лиска – так мы не особенно изобретательно назвали корсачонка, – спокойно давал себя погладить, с удовольствием лакал молоко из миски и, что выглядело особенно странным, подружился с Пиратом. С другой стороны – что же тут странного, оба ведь были из семейства псовых.

 

Лиска первое время жил у нас дома в картонной коробке, а во дворе, куда мы с моим младшим братом выносили его поиграть, боязливо жался к нашим ногам, опасаясь всякой домашней живности. А вот в Пирате Лиска нашел родственную душу, и мы подолгу с удовольствием могли наблюдать, как корсачонок терзал пса за хвост, хватал его своими острыми зубками за морду, с фырчаньем топтался по его широкой спине. А Пират лишь блаженно щурился, да иногда для острастки мог гулко гавкнуть на заигравшегося лисенка и легонько потрепать его за холку. Что, впрочем, не умаляло пыл его маленького друга.

Всю зиму Лиска провел у нас в доме, заметно подрос за это время и казался ласковым и практически ручным зверьком. Но однажды в нем все-таки проснулся зверь. Ну, или звереныш. Мама подращивала дома, в специально обустроенной отцом загородке, несколько десятков высиженных курами-наседками совсем еще крохотных, все время пищащих цыплят. И Лиска, с любопытством посматривающий в сторону этой загородки, все-таки разглядел там «дичь». Пока кто-то из домашних опомнился, пока сумел поймать озверевшего Лиску за его шикарный хвост, в загородке остались лежать бездыханными несколько желтых комочков.

Что тут было! Мама плакала над цыплятами и требовала, чтобы корсачонок был безвозвратно изгнан не только из дома, но и вообще со двора, мы с братом тоже голосили, протестуя против такого жестокого решения. Но отец согласился не с нами, а с мамой, и пошел в кладовку за мешком, чтобы унести в нем Лиску в степь. Мы же с братом, очень полюбившие этого хитроглазого и веселого звереныша, едва ли не в ногах валялись у родителей, умоляя простить несмышленого корсачонка и оставить его в качестве если уж не домашнего, то хотя бы дворового животного.

И Лиску оставили – под нашу ответственность. Но мама сказала, чтобы в доме больше и духу его не было. В самом деле, острый дух исходил из Лискиной коробки всегда. А когда корсчанок подрос, это специфическое мускусное амбре стало особенно густым и уже перебивало все иные уютные домашние запахи.

И мы с братом построили для Лиски домик рядом с Пиратовой конурой. Нашли деревянный щелястый ящик и положили его на бок, а дверку в эту лисью избушку оборудовали на манер шлюзовой заслонки. То есть она открывалась не простым, всем известным манером, а ходила вверх-вниз между входом в ящик и двумя вертикально вбитыми в землю колышками. Чтобы выпустить Лиску погулять, надо было приподнять заслонку кверху. Понятное дело, что это обычно делали мы с братом. Дав друзьям позабавляться вволю и сами наигравшись с ними, мы водворяли Лиску обратно в его избушку и запирали вход дверцей-шлюзом.

Но однажды, выйдя рано утром во двор по известной надобности, я увидел, что Лиска уже на свободе и, радостно потявкивая, вовсю кувыркается с Пиратом. При этом дверка его ящика была заперта. Я подумал, что это, может быть отец, собираясь на работу, пожалел Лиску и сам выпустил его погулять. Но когда отец приехал на обед, то сказал, что никого никуда не выпускал, будет он еще всякой ерундой заниматься!

 

На следующее утро я застал ту же картину: Лиска жизнерадостно таскает за хвост терпеливого Пирата, а будка его заперта. Но кто-то же выпускает корсачонка! Я внимательно осмотрел будку и заметил небольшой подкоп под дверцей снаружи. Черт, неужели Пират? Решил проверить. Затолкал возмущенно царапающегося и всем своим видом показывавшего, что, мол, еще рано, Ласку в его будку, опустил за ним дверцу-шлюз и носком башмака разровнял и утоптал подкоп. Сам отошел в сторонку и стал наблюдать.

Вскоре Лиска стал призывно потявкивать из своей будки и к ней, гремя цепью, тут же подбежал Пират. Он быстро-быстро заскреб лапами под дверцей, проделал небольшой подкоп и, просунув в него нос, поддел им дверцу и приподнял кверху. В образовавшуюся щель тут же протиснулся хитромордый, как мне даже показалось – улыбающийся Лиска. Пират выдернул морду из-под дверцы, и она хлопнулась на место. Это был высший пилотаж – ничего подобного я еще не видел ни до, ни после. Ай да Пират, ай да шельма!

Лиска же вскоре стал совсем взрослым, нередко на нас рычал совсем уже по-звериному и не по-детски кусался; все чаще от его скверного нрава страдал и Пират, тем не менее, продолжавший беззаветно его любить.

Как-то Лиска хищно бросился на одну из бродящих по двору куриц, да не тут-то было – за суматошливо кудахчущую и беспорядочно хлопающую крыльями птицу заступился петух и так отделал наглого корсака, что тот со страху забился в Пиратову конуру и долго оттуда не вылезал. Но вскоре Лиска повторил попытку, и на это раз удачно. И хотя я в тот же день соорудил для вновь одичавшего корсака веревочную привязь, папа вынес из кладовки мешок и без слов бросил его к моим ногам. Понятно было, что дальше держать корсака, в котором проснулся охотник, было бессмысленно и опасно. И мы с братом, под завывания Пирата и его отважные попытки помешать нам, посадили Лиску в мешок, унесли его подальше в степь и выпустили там на волю.

Лиска недоуменно покрутился еще с пару минут около нас, и вдруг бросился куда-то в сторону. И мы с братом увидели сидящего метрах в тридцати, на небольшом холмике, еще одного корсака. Надо полагать, совсем дикого! Лиска подбежал к непонятно откуда взявшемуся собрату, они обнюхали друг друга и, став ноздря в ноздрю и подруливая своими роскошными рыжими хвостами, неспешно потрусили вглубь степи. Обидно было, что Лиска при этом даже ни разу на нас не оглянулся. Но мы простили ему это его «предательство», для нас главным было знать, что теперь-то уж Лиска не пропадет на необъятных степных просторах.

Пират же еще несколько дней повыл, оплакивая потерю своего друга, но затем успокоился…

 

 

Гусыня

 

Дома суматоха. Дядя Яша приехал с Урала! Это отцов младший брат. Причем, как говаривал отец, любимый брат. Всего же их пятеро, и всех разбросало с родной поволжской земли по самым разным углам страны.

Кешкин отец приземлился на севере Казахстане, у Иртыша. Здесь Кешка и появился на свет. Дядя Яша бросил якорь тоже на севере, только уральском, и варил там алюминий. Еще трое братьев Панкиных обитали кто в центре России, кто в Сибири. Всех их Кешка пока и не знал («Ничё, увидишь когда-нибудь и остальных своих дядек!» – весело грозился иногда отец).

 А вот дядя Яша к ним приезжал в гости уже третий раз. Вроде и не ближе других жил, а вот зачастил. Ну, это, наверное, потому, что тоже любил своего старшего брата. А во-вторых, хорошо зарабатывал там, на своем алюминиевом заводе, и денег ему на билеты хватало – хоть поездом, хоть самолетом.

Отец Кешки всегда брал к приезду своего любимого брательника или отпуск, или отгул и оставлял совхозную кузницу на одного молотобойца.

А вот мама Кеши очень не любила приезды дяди Яши. Он обычно гостил у них недели полторы, и почти все эти дни братья бывали пьяны и очень шумны.

Но было бы неверным сказать, что они в эти дни только и занимались тем, что гулеванили. Пару раз братья обязательно затевали рыбалку. Отец брал у соседа накрученный на два «костыля» пятнадцатиметровый бредень, братья вскидывали его на плечи и, неравномерно покачиваясь и перешучиваясь или переругиваясь на ходу, шли на озеро Долгое.

Процедив пару раз все загребающим на своем пути мелкоячеистым и полностью перегородившим ерик Ручьинку (узкую длинную протоку между двумя частями Долгого) бреднем, мокрые и грязные братья, возбужденно переговариваясь, выпутывали из крыльев и мотни снасти трепещущих разноцветных рыбин: золотистых карасей, бронзовых линей, зелено-полосатых разбойников окуней, серебристых сорожек, яростно бьющих хвостами темноспинных и белобрюхих, со злобными глазами, щук.

Все они перекочевывали в клеенчатую сумку, которую, нагруженную провизией и выпивкой, носил за отцом и дядей Яшей Кешка – без него рыбалка никак не могла обойтись. Он помогал рыбакам спускать в воду мотню бредня, палкой выпугивал из камышей рыбу.

Потом отец и дядя Яша выпивали здесь же, на бережку, пока подсыхал разложенный на травке бредень, принесенную с собой бутылку водки, закусывая огурцами, помидорами, салом и вареным мясом. И к вечеру, довольные, возвращались домой, чтобы через пару часов снова усесться за стол, к поспевшей свежей ухе, которую им сварганила мама, или к зажаренным в сметане карасям.

Уставших от рыбалки, отяжелевших от еды и обалдевших от водки, спать их мама укладывала в зале на раздвинутом диване, и братья почти сразу же пускали такого храпака, что висевшие над диваном шторы ходили ходуном, а в серванте позвякивала посуда.

В общем, вот так содержательно проводили свои законные отпуска, или у кого что было, отец и дядя Яша. И мать не могла дождаться, когда же дядя Яша свалит к чертовой матери к себе обратно на Урал, потому что из-за него его старший брат напрочь забывал на эти суматошные дни о всяких работах по хозяйству, которых в деревне у нормального мужика всегда полно.

 

А в тот теплый августовский вечер братья вернулись с традиционной рыбалки недовольные: они допоздна бороздили бреднем любимый ерик Ручьинку, но кто-то в этот день до них основательно процедил ее вдоль и поперек, и все, что попалось незадачливым рыбакам, не потянуло и на килограмм. А обычно они приносили не менее ведра рыбы.

На дворе уже было темно, когда удрученные братья вернулись домой и при свете лампочки, висящей над входной дверью в дом, развешивали бредень для просушки на заборе. Кешка, демонстрируя свое знание рыбацкого дела, вытаскивал из ячеек снасти застрявшие в них влажные лохмотья водорослей, хворостинки и обломки пересохшего камыша.

И тут над их двором со стороны иртышского берега послышался какой-то непонятный шум. И над домом Панкиных очень низко пролетела целая стая гусей и с гоготом приземлилась через дорогу, на пустыре за домом их соседей немцев Лейрихов. Почти тут же из темноты возникло показавшееся огромным еще одно бело-серое тело с длинной шеей, увенчанной желтоклювой головой, со свистом машущее большими крыльями, и прямо посредине двора Панкиных приземлился крупный гусь!

Тормозя, он проехался своими оранжевыми перепончатыми лапками по утоптанной земле, неспешно сложил раскидистые крылья и громко загоготал, озираясь по сторонам.

Но никто из собратьев ему не отозвался.

Панкины гусей не держали, только десятка два куриц. А у Лейрихов гусей было много, наверное, штук тридцать, больше всех в деревне – это вместе с молодым приплодом. И почти всех они забивали на зиму и замораживали в холодной кладовке. Кешка в начале прошлой зимы видел, когда мама послал его к соседям то ли за содой, то ли за уксусом, как старшая дочь Лейрихов, Марина, в сенцах опаляла над газовой плитой тяжелые бело-желтые гусиные туши – они большой грудой лежали на клеенке на полу, и в сенцах стояла невыносимая теплая вонь от горелого пера и опаленной гусиной кожи.

Лейриховские гуси ближе к осени (в начале лета их, подросших, но еще покрытых желтым пушком и неуклюже ковыляющих, дети Лейрихов сами выгоняли на луга, и первое время сами же их пасли) уже сами умели улетать со двора на луга под крутым берегом Иртыша, чтобы щипать там сочную травку и купаться на теплом мелководье, и таким же макаром, по воздуху, самостоятельно возвращались обратно домой.

Очень умные были у Лейрихов гуси. Но вот эта молодая гусыня – Кешка уже умел по форме головы и клюва, рисунку корпуса различать гусаков и гусынь, – оказалась или глупее других, или просто отстала по какой-то причине от стаи и, промахнувшись, приземлилась в чужом дворе.

Поняв это, она тревожно озиралась и негромко гоготала, как бы спрашивая: «А куда это я попала, а, товарищи?» Но пьяный мужик гусю не товарищ. Дядя Яша сразу смекнул, что сегодняшнюю вечернюю трапезу можно и нужно украсить похлебкой из гусятинки. И он, подтащив за собой еще не конца вывешенное на забор крыло бредня, ловко накинул его на гусыню.

 

Птица стала биться под пленившей ее сетью, пыталась просунуть голову наружу, но через мелкую ячейку бредня выпростался только ее оранжевый приоткрытый клюв, в котором вибрировал желтый узкий язык. Гусыня возмущенно шипела.

Следом за сетью на гусыню насел уже и сам дядя Яша.

– Ну чё ты, стоишь, помогай! – сердито просипел он отцу. – Давай, вытаскивай гуся-то!

И Кешкин отец, заразившись азартом брата, плюхнулся рядом с ним на коленки, стал выпутывать гусыню из бредня. А гусыня уже не просто шипела и гоготала – она самым неприличным образом орала, видимо, чуя свою близкую кончину. Внезапно, заслышав ее голос, загалдели гуси на той стороне улицы, во дворе Лейрихов.

– Ай, зараза! – закричал вдруг дядя Яша и схватился за глаз. Это разозленная гусыня, улучив момент, долбанула его своим тяжелым клювом в лицо прямо из ячейки бредня. – Братан, крути ей шею скорее!

Кешкин отец стал суетливо добираться своими толстыми корявыми пальцами к шее гусыни под крылом бредня. Кешка понял, что сейчас этой большой птице сделают очень больно, отчего она должна будет умереть. А потом ее ощиплют, сварят и сожрут под водку и пьяные разговоры.

И Кешке стало очень жалко глупую гусыню, по непонятной причине свалившуюся с неба к ним во двор, и теперь отчаянно и безуспешно пытавшуюся вырваться из лап наседавших на нее мужиков.

Конечно, Кешка уже знал, что гусыню эту в любом случае ждал аналогичный конец. Но не сейчас, и не здесь. И вообще, она – чужая, гусыня эта, к Панкиным залетела случайно.

– Папка, отпусти гуску! – звонко, со слезами в голосе крикнул вдруг Кешка.

Отец только досадливо болтнул ногой в резиновом сапоге: он уже обхватил крылья гусыни, которыми она суматошливо скребла по земле, и, прижав их к ее туловищу, встал с птицей на руках на ноги. Потом посмотрел вправо, влево, увидел колоду под навесом дровяника с воткнутым в нее топором, и направился к ней. Дядя Яша, все еще держась за глаз, поспешил за ним.

Значит, отец не будет крутить гусыне шею, как ему посоветовал дядя Яша, а поступит так, как он всегда делал с приговоренным к обеду курицами, после чего бедная обезглавленная птица еще несколько секунд будет бегать по двору, хлопая крыльями и орошая землю кровью из обрубка шеи – Кешка пару раз видел эти экзекуции. Впрочем, воспринимал он их без особого содрогания, а скорее, с острым любопытством, да и отец сознательно не прогонял сына в такие моменты, справедливо полагая, что деревенский пацан должен знать, что к чему: что булки не растут на деревьях, а мясо в супе появляется не по мановению волшебной палочки. Но красивую и большую гусыню ему было почему-то очень жалко.

Кешка догнал отца и вцепился ему сзади в рубашку, выбившуюся из-за пояса брюк.

– Не трогай гуску, папа! – упрямо сказал он отцу, когда тот обернулся с гневным удивлением на лице. – Ты же сам мне говорил: чужого – не брать!

Отец конфузливо остановился – он уже начинал трезветь.

– Да чё ты его слушаешь, сопляка этого! – с раздражением сказал дядя Яша, и даже легонько шлепнул Кешку по затылку – руку от глаза он уже убрал, и под ним начал припухать заметный синяк. – Ишь, какой честный выискался. Гусь сам к нам залетел, значит, наш!

– Нет, не наш! – уже истерично закричал Кешка. – Не наш, не наш! Отпустите его!

– Это чё тут у вас такое, а?

На шум из дома вышла мама и, вытирая руки о передник, подошла к компании спорящих мужчин.

– Откуда гусь-то? На рыбалке, ли чё ли, поймали?

– Это Лейрихов гусыня, – всхлипывая, пояснил Кешка. – Отбилась и к нам попала. А они хотят её в суп…

– Теги-теги-теги! – послышался озабоченный зов со стороны двора соседей. Похоже, что тетя Эля Лейрих уже хватилась недостающей птицы – она их всегда пересчитывала после того, как гуси сами возвращались с лугов. И вот вышла за калитку и стала наугад кликать где-то заплутавшую гусыню. – Теги-теги!..

– Га-га! – вытянув шею, радостно и трубно отозвалась с рук отца гусыня. – Га-га!

– Га-га-га! Га-га-га! – загомонили почти все разом остальные гуси на дворе Лейрихов.

Дядя Яша бросился ловить клюв птицы, чтобы зажать его.

– А ну, отпустите гусыню! – мгновенно оценив обстановку, сама, как разгневанная гусыня, прошипела мама. – Еще этого позора мне не хватало! Я кому говорю!

Отец виновато заморгал и поспешно поставил гусыню на землю, тут же заковылявшую к воротам. А Кешка уже бежал впереди нее, чтобы открыть калитку и выпустить отвоеванную им птицу…

Утром мама разогнала всех, кого куда: дядю Яшу на автобусную остановку на трассе, отца на работу в кузницу – управляющий уже приходил накануне справляться, когда он выйдет, наконец, на работу. А сама с Кешкой пошла на огород под берегом, снимать поспевшие помидоры.

 И когда они только начали срывать с пригнувшихся к земле ворсистых помидорных кустов разноцветные прохладные томаты – желтые удлиненные и багровые круглые, – над ними, от деревни к лугам, спикировала большая гусиная стая. Они летели дружной компанией, за гогочущим крупным гусаком. И отстав ото всех, за ними летел еще один гусь.

Он махал крыльями как будто наравне со всеми, но летел почему-то медленнее.

– Это она! – радостно закричал Кешка. – Вчерашняя гусыня. Вот же дура – опять отстала!..

 

 

Серый

 

День выдался морозным, с утра – ниже тридцати. Светлана Олеговна бодро вышагивала по тротуару к аптеке, где ей надо было забрать выписанные лечащим врачом лекарства. Обгоняющие ее и идущие навстречу прохожие с заиндевевшими бровями и ресницами выдыхали облачка пара. Все едущие по широкому проспекту машины также клубились дымным паром. Но поток их сегодня был не очень плотным – многие водители не смогли или не захотели завести свои механические «повозки» и поехали на работу или по каким-то иным делам на общественном транспорте.

– Мяуууу, мяууууууууу! – услышала вдруг Светлана Олеговна отчаянный кошачий вопль. Повертела головой и увидела: под окном одной из квартир протянувшегося вдоль тротуара девятиэтажного панельного дома, на испещренном окурками снегу сидел крупный и гладкий кот, белая шубка которого была разукрашена серыми пятнами. Он смотрел вверх, явно на первый этаж, и время от времени жалобно взывал к тем, кто находился в тепле за этим окном.

Но форточка была закрыта, и никто бедного замерзающего кота не слышал. Было похоже на то, что его выпустили сходить «по нужде» на улицу, да и забыли впустить обратно, или он сам сиганул через форточку, когда та была открытой, на свежий воздух, а вот теперь просился обратно. Но никто его не слышал, как он ни надрывался.

– Ах ты ж, бедолажка! – пожалела плачущего зверя Светлана Олеговна, и шагнула к нему с тротуара – до дома было рукой подать. Удивительно, но кот не стал от нее убегать, а, примурликавая, принялся тереться о ее ноги.

– Замерз, домой хочешь? – участливо спросила женщина

– Муррр! – подтвердил кот, задрав круглоухую голову.

– Сейчас попробуем вернуть тебя твоим непутевым владельцам. Это ж надо: добрый хозяин собаку в такую погоду на улицу не выпустит, а эти теплолюбивого котика выставили! Сейчас, маленький, сейчас!

Светлана Олеговна сначала негромко, а потом все смелее стала кричать в сторону того окна, под которым сидело замерзающее животное:

– Эй! Э-ей! Заберите вашего кота!

Но никто не появился и не отозвался, там за стеклом. И тогда Светлана Олеговна решила хотя бы запустить кота в подъезд. Определить местонахождение подъезда было нетрудно – окна квартиры, куда просился кот с улицы, располагались с самого края. Значит, первый. Она пошла туда и позвала за собой кота:

– Кис-кис, пошли домой!

Этот кот все понимал, и тут же засеменил за Светланой Олеговной. Они обогнули дом и подошли к подъезду. Дверь была с домофоном. Но это не беда – все равно кто-то же должен выйти из подъезда или войти. И женщина с котом стали ожидать этой оказии, время от времени посматривая друг на дружку.

 

Спустя пару минут дверь точно открылась, и из подъезда вышел… изумительно красивый голубоглазый хаски с насупленными бровями. Он вел на натянутом поводке за собой хозяина.

Но каким бы хаски ни был красавцем, он оставался псом. И завидев кота, тут же показал свои белые острые клыки и рыкнул, рванувшись вперед – хозяин едва удержался на ногах.

Светлана Олеговна не успела оглянуться, как только что трущийся о ее ноги кот мгновенно исчез, ну вот просто как молния сверкнул, и исчез.

Красавец хаски и его хозяин как ни в чем не бывало проследовали во двор по своим делам мимо оторопевшей женщины. А она, как ни крутила головой, высматривая, куда же мог деваться кот, как ни кискискала, так и не обнаружила его. Выходило, что ее миссия по спасению замерзающего животного бесславно провалилась! И она напрасно топталась все это время у чужого дома вместо того, чтобы быть уже в аптеке и забрать нужные лекарства.

Раздосадованная Светлана Олеговна туда и направилась, с надеждой думая о том, что хозяева все же хватятся своего мурзика, барсика ли – как они там его называют? – и заберут наконец домой.

Аптека была в сотне метров от того дома, возле которого она задержалась. И вскоре женщина, сама порядком продрогшая, уже блаженствовала в хоть и пропахшем лекарствами, но теплом помещения. Народа в аптеке практически не было, если не считать сгорбленной бабуси у окошечка провизорши. Впрочем, она скоро ушла, и ее место заняла Светлана Олеговна.

Забрав пару упаковок с лекарствами для заболевшего мужа и немного отогревшись, она отправилась домой. Путь ее лежал мимо того же дома. И Светлана Олеговна слабо ахнула, когда увидела знакомую картину: под окнами той же квартиры сидел тот же серо-белый кот и так же отчаянно мяукал.

– Вот сволочи! – ругнулась Светлана Олеговна. – Неужели до сих пор не хватились своего ребенка?

Своего кота Тёму она называла именно так – ребенок, хотя тот не был им ни по возрасту, ни по прочим параметрам. Наверное, называла она его так потому, что ухаживала за ним, как если бы он действительно был ребенком. Нет, нет, настоящий ребенок у нее был, но он уже давно вырос, сын Владик и сам уже растил своего ребенка, ее внука.

А сейчас Светлана Олеговна жила одна со своим загрипповавшим мужем – тоже, кстати, ставшим от этого большим капризничающим ребенком. В общем, для нее все, кто нуждался в ее заботе и опеке, были детьми, так как Светлана Олеговна продолжала оставаться мамой с чутким и добрым сердцем. А сейчас в ее помощи нуждался вот этот замерзающий на улице кот. И женщина не могла и не хотела пройти мимо.

Светлана Олеговна снова сошла с тротуара, да и кот, завидев ее, сам метнулся к ней и, задрав вертикально подрагивающий пушистый хвост, с ласковым мурчаньем стал тереться о ее сапожки. «Если не смогу впустить его в подъезд, заберу с собой! – растроганно подумала Светлана Олеговна. – Ничего, прокормим тебя, Серый (она уже и имя придумала для возможно нового члена своей семьи)! Лишь бы Тема тебя принял. Да примет, куда ж ему деваться».

Но сначала надо было попробовать все же вернуть Серого в родные пенаты. А чтобы он никуда больше не убежал, если его кто-то опять испугает, Светлана Олеговна решила взять кота на руки. Она не успела об этом подумать, как тот сам взлетел ей на подставленные руки!

Женщина засмеялась и, прижав Серого к груди, пошла с ним к знакомому подъезду. Как раз в него входила девочка лет десяти, и Светлана Олеговна шагнула за ней. И как только они поднялись на площадку первого этажа, Серый спрыгнул с ее рук и устремился к приоткрытой двери с покосившейся металлической цифрой 2. Оттуда, из этой второй квартиры, где и жил, похоже, кот, слышалась негромкая музыка, разрозненные пьяные голоса и сильно пахло табаком.

«Уже с утра празднуют, – неприязненно подумала Светлана Олеговна. – А за бедным котом присмотреть некому!».

Она уже хотела было позвонить в открытую дверь и укорить хозяев за беспечность. Но завидев, как Серый, даже не оглянувшись на свою спасительницу, тут же юркнул за эту обшарпанную дверь и скрылся в глубине прокуренной шумной квартиры, успокоилась: кто бы и как там ни жил, за этой дверью, это – дом Серого. И кот сейчас дома, а не мерзнет на улице на тридцатиградусном морозе. А это было главное.

– Ну, прощай, Серый! Надеюсь, больше не увидимся, – скорее себе, чем скрывшемуся за дверью второй квартиры с ее развеселыми обитателями коту, негромко сказала Светлана, и направилась к выходу. Надо было спешить домой, где ее заботы ждал другой, так некстати, перед самыми новогодними праздниками, расхворавшийся большой «ребенок».

 

 

Бяшка

 

Случилось это, когда я уже работал в районной газете. Практически сразу после армии начал пописывать туда, редактору понравилось, и он пригласил меня в штат. Сначала корреспондентом, а через год назначил даже заведующим сельхозотделом.

Я без конца мотался по району, поскольку в подчинении у меня зачастую был только один корреспондент – я сам, и собирал материал на всякие сельскохозяйственные темы.

В очередную командировку поехал с водителем Ермеком на редакционном «москвиче» накануне своего дня рождения – мне через три дня должно было стукнуть целых двадцать пять лет!

После интервью с директором об успехах и проблемах хозяйства он накрыл у себя дома дастархан, и вот там-то, после пары стопочек, я и проговорился о своём грядущем дне рождения.

Директор, уже тоже подвыпивший, тут же возжелал мне что-нибудь презентовать к грядущему событию. И отдал распоряжение продать мне барана по себестоимости, что было равносильно подарку, поскольку эта тучная «бяшка» (на самом деле – овца, а не баран), весом около сорока килограммов, обошлась мне всего что-то около двадцати рублей. Которых у меня с собой не было и которые я обещал потом переслать с оказией. Ну, вот такие у нас были доверительные отношения: директор знал, что я не обману.

Мы с шофёром затолкали робко сопротивляющуюся овечку в багажник, предварительно устлав днище куском кошмы – позаимствовали у работников кошары, в которой и был выбран этот крупный представитель мелкого рогатого скота. И, распрощавшись с гостеприимными хозяевами совхоза, поехали обратно в райцентр.

Но поскольку в багажнике «москвича» у нас сейчас возлежала овца, которой, уж извините меня за эту душераздирающую подробность, предстояло быть закланной на моё двадцатипятилетние, мы с Ермаком решили, минуя райцентр, проскочить в мою деревню, к родителям. До неё было всего двадцать пять километров по асфальту – ничтожное расстояние для легковушки.

Почему в деревню, а не к себе домой? Ну, где бы я держал это животное до часа «икс» в обычной двухкомнатной квартире? На балконе, что ли? И там же с ней расправился? Сам? Да ни за что!

И вообще, день рождения я хотел отметить с родителями и немногочисленными родственниками, и мне с женой и дочкой проще было на выходной приехать в деревню, чем им всем табором тащиться ко мне в райцентр.

Так что овечке, хотела она того или не хотела, предстояло совершить семидесятикилометровое путешествие.

И мы ехали себе и ехали, весело болтая о том, о сём, пока мне вдруг не стало тревожно.

– Слушай,– сказал я Ермеку,– что-то тихо там, в багажнике. Баран наш не задохнётся?

– Да ну! – беспечно махнул свободной рукой водитель.– Я свой багажник знаю, он весь щелястый. А молчит – на то он и баран...

 

Но всё же, когда мы уже проехали половину пути, я попросил Ермека остановить машину. Когда открыл багажник и поймал на себе печальный взгляд овцы, стало как-то не по себе. В общем, жалко стало мне эту овечку. Я спустился с шоссе и нарвал травы посочнее рядом с лесопосадкой.

– Кушай, Бяшка (так для себя я назвал это симпатичное животное, уже обросшее к концу лета, после весенней стрижки, плотной шубкой пепельного цвета)! – сказал я, протягивая овце пучок травы.

Бяшка лишь вздохнула и положила голову с наползающим на тёмные глаза курчавым шерстяным чубчиком на кошму.

«Мама её непременно острижёт, прежде чем папка зарежет...» – почему-то подумалось мне, и я зябко передёрнул плечами.

– Пить, наверное, хочет,– сообщил вылезший из-за руля Ермек.– Жара вон какая стоит.

Да, несмотря на то, что было уже пять часов пополудни, солнце палило вовсю. Жестяной кузов «москвичa» накалился так, что к крыше или капоту было небезопасно прикоснуться.

– Заедем ко мне домой, напоим овечку,– решил я.– А то ещё даст дуба в дороге.

Ермек хотел было что-то возразить, но промолчал. Ещё бы он не промолчал: а кто целых два раза спасал его в ГАИ от верного лишения прав (один из двоих наших райцентровских автоинспекторов был моим соседом)?

Подъехали к моему дому по улице Ленина. Я сбегал к себе на второй этаж – жены и дочери пока дома не было,– вынес в ковше воду.

Бяшка пить отказывалась и всё так же укоризненно смотрела на меня своими грустными глазами и время от времени тяжело вздыхала. Эти вздохи рвали мне душу.

– Давай вытащим овечку из багажника, пусть немного разомнётся,– предложил я Ермеку.– Может и попьёт потом, стоя-то...

Мы взяли Бяшку в четыре руки за шерсть и под любопытствующими взглядами редких прохожих выволокли животное из багажника, поставили на землю.

Овечка тут же попыталась удрать, но Ермек цепко удерживал её за шерсть. А я подсунул под нос животного ковш, и Бяшка с присвистом стала пить.

Напоив овцу и дав ей попереминаться с ноги на ногу ещё пару минут, мы затолкали её обратно в багажник и поехали дальше. То есть – ко мне в деревню.

По дороге Ермек, уже с явным неудовольствием, ещё пару раз по моей просьбе останавливал машину, и я заглядывал в багажник, чтобы убедиться, что Бяшке едется нормально.

– Ты с ней уже как с родной,– насмешливо заметил Ермек.– Как теперь резать её будешь?

– Почему я? Отец зарежет,– машинально заметил я.

И тут же заскучал, представив, как отец валит Бяшку набок, вяжет ей ноги и, жёстко надавив коленом на часто вздымающийся от испуганного дыхания бок овцы, протягивает к её шее холодное острое лезвие ножа.

 

Для него это привычное дело – он, обеспечивая нашу немаленькую семью мясом, загубил таким образом не одну животину. Для того всякий скот и выращивался в нашем подворье.

Но я всё острее чувствовал, что мне не хочется гибели этой дурашки-Бяшки, которую меня угораздило купить пару часов назад в совхозе, вырвать её из нестройных, скученных рядов её собратьев, затолкать в багажник и увезти от родной отары за десятки километров только затем, чтобы под водку употребить её плоть в пищу на свой день рождения.

Но не возвращаться же с овцой обратно в совхоз и тем более не выпускать на волю одну – очень скоро её прибрали бы чьи-то чужие руки. Да и вон, впереди, уже видна околица моей деревни...

Когда мы подъехали к отчему дому, я, не дожидаясь, пока это сделает кто-то из домочадцев, сам распахнул ворота во двор, чтобы Ермек смог загнать «москвичок».

А когда, завидев нас в окно, во двор вышли удивлённые и обрадованные мать с отцом и младшая сестрёнка – визит мой был неожиданным, так как обычно я приезжал в деревню на выходные, да и не на служебной машине, а автобусом,– я картинно распахнул перед ними багажник легковушки и сказал:

– Вот, дорогие мои, привёз вам в подарок высокопородную овцу, казахский меринос называется. Шерсти с неё тебе будет, мама, столько, что хватит на носки нам всем. И это... ягнят она вам исправно таскать будет.

– Хорошее дело,– довольно кивнула головой моя мама, большая любительница вязать.– Сколько уже говорю папе: давай овец снова заведём,– так нет, не хочет возиться с ними. А чего там возиться: всё лето в стаде будут, а на зиму сена им совсем немного надо...

«Бэ-э-э! – впервые за эти часы подала свой голос, приподняв кудрявую голову из жестяного узилища, Бяшка.– Бэ-э-э-э!

– Какая красивая! – ахнула сестрёнка.– Да выпустите же её отсюда! А я пойду ей в палисаднике свежей травки нарву...

Вот так Бяшка стала основоположницей нового небольшого бараньего коллектива в подворье моих родителей.

А мяса на мой день рождения отец и так добыл – когда это было проблемой в деревне?

 

 

Серко

 

Вижу иногда, как мимо нашего дома по тротуару верхом на лошади, негромко цокающей подковами, проезжает молоденькая наездница, лет, наверное, пятнадцати-шестнадцати. По тому, как она держится в седле, видно, что они давно уже единое целое – эта девчонка и пегая лошадка с вплетенными в гриву легкомысленными бантиками.

Откуда и зачем здесь лошадь, среди тесно, впритык стоящих друг к дружке десятиэтажных панельных и кирпичных домов, с закатанными в асфальт и бетон дворами? Могу только догадываться, что живет лошадка в каком-нибудь гараже, приспособленном под конюшню. А используется для катания горожан за небольшую плату – недалеко от нашего дома есть площадь, вот там лошадка, видимо, и трудится.

Вообще более трудолюбивой скотинки, чем лошадь, на земле нет. Вон даже в каменных джунглях ей дело нашлось. А в деревне на ней держалось (да кое-где и сегодня держится) если не все, то многое. И работать на лошадях сельские дети приучались с еще более раннего возраста, чем упомянутая мной девчонка. Что и понятно – лошадь не трактор, специального обучения не требует.

Я не могу наверняка сказать, когда впервые взял в руки бразды управления лошадью. Но рано, очень рано. А если быть точнее, то уже где-то лет в десять-двенадцать, когда отец счел возможным доверить мне это ответственное дело.

У отца моего определенной специальности не было, и потому он трудился на разных работах. Помню, что был он и сеяльщиком, и молотобойцем, кузнецом. Меня эта его, несомненно, полезная для общества трудовая деятельность никоим образом не касалась. И я рос себе потихоньку, бегал со своими сверстниками на рыбалку на Иртыш, купаться в теплых пойменных озерах.

Но к тому времени, когда отец ушел работать гуртоправом (а проще – коровьим пастухом), я уже заметно подрос, учился в местной восьмилетке, и он решил, что хватит мне без толку топтать пыльные сельские улицы и торчать с удочкой на берегу реки. Настала пора помогать и ему.

В принципе, все было правильно. Нас у родителей было уже трое сыновей, из коих я был старшим, и чтобы прокормить всех, обуть-одеть, отец с матерью тянули жилы не только в совхозе (там платили тогда очень мало), но и на собственном подворье.

Бате выделили лошадь, верхом на которой он пас совхозных коров. Эта же лошадь запрягалась им в телегу или сани при необходимости что-нибудь перевезти. И чаще – не по работе, а дома, на что руководство отделения смотрело сквозь пальцы. Если бы у тружеников села отобрали этот «бонус», трудно сказать, кто бы остался работать в совхозе с его вшивыми зарплатами в начале 60-х годов.

Отец сначала брал меня с собой в поездки за водой на Иртыш, за дровами в пойменные леса, а потом уже стал доверять и самому совершать эти поездки. Я, в свою очередь, брал с собой подросшего среднего братишку. И мы лихо гоняли в громыхающей телеге или в визжащих полозьями по снегу санях по сельским улицам и проселочным дорогам.

Кого-то, может быть, смутило бы такое незаурядное зрелище: едущий в несусветную жару на телеге пацан с озабоченным видом зачем-то ковыряется хворостиной у лошади меж ног. И лошадь, а если быть точнее, жеребец, воспринимает это спокойно, и на его обычно бесстрастной морде как бы даже можно прочитать выражение благодарности. Еще бы – таким образом я сковыриваю и смахиваю палкой впившихся в конскую мошонку оводов и слепней.

 

Это у Серко (а дальше речь пойдет только о нем) самая нежная часть организма, кровососы причиняют ему нестерпимую боль. Конь крайне раздражен и гневно фыркает, пытает сам сбить их своим длинным и густым, как метла, хвостом или достать копытом, но у него это плохо получается. Хвост то и дело со свистом пролетает рядом с мом лицом, а копыто бьет в передок телеги. Серко может взбеситься и понести, поэтому я и сковыриваю вампиров прямо по ходу езды.

Вспоминается также, как я однажды чуть не угодил под конские копыта. Это случилось уже в ту пору, когда отец доверял мне заменить его на пастбище на пару-тройку часов, когда он приезжал домой пообедать и немного отдохнуть.

Не сказать, чтобы я с большим удовольствием шел ему навстречу, потому что, откровенно говоря, и лошади побаивался (вы когда-нибудь видели вблизи это, без сомнения, красивое, но очень сильное, исключительно мускулистое животное с тяжелыми копытами на мощных ногах и двух-трехсантиметровыми зубами, прячущимися за бархатными губами?), и ковбоем быть совсем не хотел.

И я еще не забыл, как в прошлом году отца отвозили в районную больницу, зашивать большую рваную рану на предплечье. Это он повздорил с Серко, когда тот вдруг заупрямился во время запрягания его в телегу и не хотел пятиться назад, хотя никогда ранее с этим проблем не было

Отец взял и с досады треснул ему кулаком по морде. А Серко обиделся, и недолго думая, ухватил его своими зубищами, как собака, за руку, и еще помотал башкой… Рёву было тогда, ругани на весь двор! Батя пару недель потом отдыхал по больничному листу.

А когда снова вышел на работу, то хотел отказаться от Серко. И уже попросил было у конюха дяди Тимоши подобрать ему другого коня. Но когда Серко увидел отца, то подошел к краю загона у конюшни и радостно заржал, скаля те самые зубищи, которыми совсем недавно так здорово покусал его. Он явно приглашал хозяина помириться с ним и возобновить трудовые отношения. И батя растрогался и сказал дяде Тимоше, что никого другого ему не надо.

Ну, так вот, когда отец приехал пообедать домой на том самом Серко и попросил меня подменить его на пару часов (я знал, где обычно пасется табун, всего километрах в трех от деревни), я вздохнул и поплелся во двор.

Серко стоял в тени раскидистого клена, привязанный к изгороди палисадника, и лениво отмахивался хвостом от вездесущих паутов. Открыв входную калитку, я отвязал Серко и вскарабкался в седло, вставил ноги в стремена, заранее подвязанные отцом повыше, потому что росточком я пока еще не вышел. И, сказав: «Н-но!», тронул бока коня пятками, и мы поехали со двора.

И хотя мал-то я был мал, но по селу должен был проехаться как заправский всадник – если на галопом, то хотя бы рысью. Вдруг меня увидит объект моих тайных воздыханий, одноклассница-красавица Любочка? Так пусть увидит осанистым и бравым, мчащимся во весь опор.

Я уже знал, как надо вести себя в седле при том или ином аллюре: при езде рысью, чтобы не отбить себе попу, особенно худую мальчишескую, надо, уловив ритм бега лошади и, привставая на стременах, слегка отрываться от седла и вновь опускаться в него, и все будет «тип-топ».

 

А при галопе, напротив, угнездиться в седле плотно, держась одной руку за луку, и тогда будешь чувствовать себя как на мягко вздымающейся и опускающейся волне. В общем, как-то вот так мне это запомнилось (с тех-то пор я в седло больше и не садился).

Я пристукнул стременами по бокам Серко, понуждая его ускорить ленивый шаг, и он перешел на рысь. И я, гордо не смотря по сторонам, поскакал по главной сельской улице, распугивая кур и оставляя за спиной облачка пыли, вздымаемой копытами жеребца.

Но далеко не уехал – седло вместе со мной вдруг сначала медленно, а потом все быстрей стало крениться набок, и я, ничего не понимающий, с застрявшим в глотке криком ужаса, внезапно очутился под брюхом у Серко, вместе с провернувшимся седлом.

Ноги мои застряли в стременах, и потому я не вывалился из седла, а остался висеть вниз головой, между двумя парами конских копыт, во время скачки почти встречающихся между собой. А сейчас, в месте их встречи, болталась моя голова, и копыта эти должны были по ней непременно настучать. А если жеребец еще и напугается и понесет галопом, то мне точно будет хана.

Но умница Серко, как только почуял неладное, тут же встал как вкопанный посреди улицы. И подбежавшие ко мне мужики (уже не помню, кто это был), высвободили мои ноги из стремян и выволокли меня из-под конского брюха.

Оказалось, что отец, когда приехал домой, на несколько дырок ослабил подпругу (широкий такой кожаный ремень, фиксирующий седло), чтобы дать передохнуть коню, и забыл сказать мне об этом.

Седло сразу не поползло набок, когда я в него взбирался, только из-за моего небольшого веса. Ну, а во время скачки ослабленная подпруга съехала по брюху коня назад, вот тогда-то седло и провернулось вместе со мной по оси, и я повис вниз головой. Как хорошо, что Любочки в этот момент рядом не оказалось, и она не увидела моего позора!

А я тогда, подтянув при помощи тех же мужиков подпругу (там нужна немалая физическая сила, которой у меня тогда еще не было), снова взобрался на покорно дожидающегося меня Серко, и мы с ним продолжили путь к месту выпаса коров.

Я практически и не управлял жеребцом – он сам знал, куда ему скакать. И уже на месте, в знак благодарности за свое спасение от увечья или чего похуже, я скормил Серко всю прихваченную с собой и посыпанную сахаром горбушку хлеба – обычный пацанский «бутерброд» в деревне в те годы.

Потом Серко исчез, а вместо него у отца появилась другая лошадь – Карька. Я тогда спросил отца:

– А где же наш Серко?

Отец немного замялся, потом сказал, что Серко заболел и его отправили в ветлечебницу, в райцентр. И как же я горько плакал, когда узнал правду, выболтанную мне нашим пьяным ветеринаром.

– На колбасу отправили. Но… ногу он сломал, ик!… – почти добродушно ответил мне небритый и воняющий перегаром и креозотом (в нем купали овец после стрижки) дядя Витя на мой вопрос – когда Серко вернут обратно из ветлечебницы.

Конечно, я тогда был уже тогда не настолько маленьким, чтобы не знать предназначения всех животных, разводимых как в нашем отделении совхоза, так и у себя во дворах трудолюбивыми моими односельчанами.

Но Серко-то был не глупой коровой или жирной свиньей, чтобы просто так вот отправить его на заклание, лишь потому, что он сломал ногу, на полном ходу угодив ею в сусличью норку.

Ведь он же был трудяга и очень сообразительный, и отношения к себе заслуживал совсем иного, чем прочие животины (которых, впрочем, мне тоже всех и всегда было жалко). Ведь можно же было его вылечить и вернуть домой!

Все это я со слезами на глазах выпалил в лицо пьяному нашему ветеринару, сидящему на бревне под стеной конюшни с папиросой в зубах рядом с конюхом дядей Тимошей.

Дядя Тимоша конфузливо отводил глаза в сторону, а ветеринар разозлился и, выплюнув измочаленный окурок, сказал мне сиплым своим голосом:

– Иди-ка ты отсюдова, сопляк, если ничего не понимаешь в нашем деле…

Нет, я все понимал, но жалость к Серко продолжала душить меня еще долго, и отец, видя это, несколько дней ходил с виноватым видом. Хотя, оказывается, он и сам чудом не пострадал в тот день, когда в степи упал вместе с оступившимся Серко на землю.

Потом он, оставив тоскливо ржавшего и время от времени пытавшегося встать на ноги Серко, ушел в деревню за помощью. Хотя, что это была за помощь – мне наш вечно пьяный ветеринар уже разъяснил в доступной ему форме.

Вот что я вспомнил, провожая взглядом удаляющуюся по городскому тротуару неожиданную пару – цокающего копытами коня и ладно сидящую в седле молоденькую девушку. Ну, удачи вам, ребята! И смотрите, пожалуйста, под ноги…

 

 

Эфиоп

 

Через дорогу от нашего дома в трехэтажном кирпичном здании с зеленой крышей разместился ресторан (он же отель) «Модерн». У этого заведения немалая огороженная территория: благоустроенная, с внутренней парковкой для машин и летней пристройкой-кафе, и через забор – неблагоустроенная, представляющая собой заброшенный котлован для фундамента какого-то объекта, так и не начатого.

 «Модерн» явно процветает: поток желающих просто вкусно поесть или отметить какое-нибудь семейное или корпоративное торжество не иссякает (это в будни дни), а каждые выходные играются свадьбы и ближе к ночи с территории ресторана, под ликующие вопли гуляющих, с ужасным грохотом запускаются праздничные фейерверки, к которым мы уже привыкли и практически не обращаем на них внимания, или же светящиеся китайские бумажные фонарики.

В обычные дни ресторан работает до полуночи, в свадебные – до двух-трех утра. Когда злачное заведение покидают гости и персонал, на объекте остается охранник-пенсионер, мужеского или женского полу. Платят им, похоже, не очень, поскольку они часто меняются.

Охранники поначалу сидели в старом строительном вагончике, приткнутом к воротам территории ресторана. Стеречь объект им помогала собака, причем – довольно условно, поскольку совершенно свободно передвигалась по прилегающей территории «Модерна», а иногда шлялась у соседних домов.

Где она ночевала, я даже понятия не имел: на цепь ее никто не сажал, будки у нее не было. Наверное, где-нибудь в остатках строительного материала в котловане. Впрочем, мне это было и не интересно. Просто порой смотря вниз на улицу из окна, я мимоходом отмечал, что на территории ресторана иногда видна одна и та же собака. Такая, знаете, неопределенного, скорее рыжеватого цвета, и неопределенной же породы. Хотя, где там неопределенной – дворняга, конечно.

И вот в конце прошлого года я обратил внимание на то, что собака исчезла. «Ну, сбежала куда-нибудь, – почти равнодушно подумал я. – А то, не дай Бог, попала под машину или ее отловили коммунальные службы, периодические открывающие охоту на бездомных собак…»

И почти забыл про собаку. Но однажды, уже ближе к весне, увидел, как из-под торца того самого караульного вагончика, где обычно сидят сторожа, высыпала целая куча щенят. Пригляделся и заметил там что-то вроде норы. Стало ясно, что собака все же нагуляла себе потомство, устроила под вагончиком лежбище и там-то и ощенилась.

А сейчас, когда щенки окрепли, стала выводить их на прогулку. Но совсем ненадолго – на минуту-другую, а потом тут же загоняла кутят обратно, и мне все никак не удавалось их подсчитать со своего десятого этажа, даже при помощи бинокля: одни выскочат из-под вагончика, и тут же юркнут обратно, на их место вылезают другие и так же почти мгновенно прячутся обратно.

Рядом пролегала оживленная улица, и шум бесконечного потока машин, вероятно, пугал их. Я смог установить лишь приблизительное число щенков: в пределах шести-семи, и все разномастные: и рыжеватые, и пятнистые, и черненькие.

Я не сомневался, что сторожа подкармливали новоявленную мамашу и ее потомство: возможно, что-то приносили из дому, что-то добывали на кухне ресторана. Но все равно решил принять участие в судьбе щенят и тоже почти ежедневно что-нибудь приносил поесть собачьей семье. Правда, мне там не особенно доверяли: как только подходил поближе к вагончику, из-под него слышалось забавное щенячье рычанье и потявкивание: мне явно угрожали!

А я и не подходил особенно близко: разворачивал пакет и бросал свои гостинцы к входу в собачье жилище. И ведь никто не высовывался, пока я не уходил! Похоже, мамаша приучила своих щенков к осторожности.

Увы, это не помогло. Однажды, вернувшись домой после двухнедельного отсутствия, я посмотрел на территорию ресторана из окна и обнаружил, что вагончика нет, а на его месте стоит аккуратная такая, застекленная будка.

«А куда ж собачья мамаша со своими детишками подевалась?» – обеспокоенно подумал я. Но, присмотревшись, все же увидел, что один, уже явно подросший кутенок, все же крутится за забором неподалеку от будки.

Я обрадовался и быстренько собрал для щенка, что нашел в холодильнике, перекусить, сложил в пакет и спустился на улицу. Привычно направился на территорию ресторана и уже собрался зайти за будку, чтобы попробовать приманить к себе песика или хотя бы просто оставить на тропинке, соединяющей основную территорию ресторана с будкой охранников, пакет с «передачей» – щенок сам потом найдет, – и тут меня окликнули:

– Мужчина, вы куда?         

 

На меня с подозрением смотрел немолодой уже мужичок с метлой в руках (сторожа еще и убирали территорию). Дело было к вечеру, и охранник уже заступил на свой пост. Днем-то обычно будка пустовала, и сторожа меня не видели, когда я приходил с кормом для собак. А тут попался на глаза.

– Да я вот, собачек покормить, – сказал я и показал бдительному охраннику пакет с мясными, колбасными обрезками. – Через дорогу живу, вон в этом доме. Уезжал на пару недель, смотрю, уже ни вагончика, ни собак, одна только осталась…

– Один,– поправил меня сторож. – Эфиоп. А остальных забрали.

Мужик закурил и вновь неспешно зашаркал метлой по асфальту.

– А куда увезли и зачем? – растерянно переспросил я. – И почему – Эфиоп?

– Куда – не знаю, – досадливо пожал плечами сторож. – Не в мою смену это было. Я вообще второй раз как вышел, недавно устроился. Может, по рукам раздали, я как-то не интересовался. А кобелек вот остался. Никак, говорят, поймать не могли. Очень быстро бегает. Как чемпион мира из Эфиопии. Вот за это его и назвали Эфиопом.

Ну, Эфиоп так Эфиоп. Песик никуда не уходил и продолжал жить на территории ресторана в свободном режиме, по-прежнему считая ее своим домом. Обычно он держался неподалеку от будки сторожей, где когда-то стоял вагончик с вырытой под ним его мамой отчей норой. Кормили его, надо думать, так же сторожа и работники кухни, потому что я видел за забором в бинокль вылизанную Эфиопом кастрюлю, какие-то пустые пластиковые коробки.

Однако кормили собачьего подростка, похоже, все же не густо – Эфиоп оставался поджарым, и потому я тоже продолжал носить ему специально прикупаемые косточки, обрезки мяса. При этом Эфиоп оставался на редкость очень осторожным и ко мне никогда не выходил, а прятался где-то в зарослях бурьяна или среди строительного хлама в котловане.

Но голод не тетка, и я, специально задержавшись у ворот, нередко видел, как песик украдкой пробирался к оставленному мной на тропинке, по которой он выходил из-за забора в «свет», пакету с продовольственной «передачей», аккуратно брал его в зубы и утаскивал в глубь своих владений.

Светка, наблюдающая за нами сверху из окна, потом сообщала мне:

– А твой-то запасливый какой! Немного поел из пакета, а потом стал зарывать косточки в землю по разным углам. Вот забудет, куда спрятал, и пропадет его еда…

– Это у них «нычки» называется, – авторитетно пояснял я жене. – Все псовые такие, делают запасы на черный день. И никогда не забывают, куда заныкали!

Потом Эфиоп пропал на целую неделю. Была глубокая осень, пробрасывало первым снежком, а в это время, я знаю, случаются «собачьи свадьбы». Когда жил в Эвенкии, по Туре в такую пору носились целые вереницы кобелей – в десять и более особей, с высунутыми языками преследуя единственную, «пришедшую в охоту даму», и свирепо грызясь между собой за право быть удостоенными ее внимания.

Видимо, и наш созревший Эфиоп прибился где-то к такой вот свадьбе и носился с ней по городу несколько дней кряду. Это если так. А на самом деле с ним произойти могло что угодно – жизнь бродячего пса всегда висит на тоненькой ниточке, и оборвать ее может всякая случайность.

 

Но, к своему облечению, через неделю я снова увидел Эфиопа. Выглянул утром в окно, а он вот, голубчик, пятится задом, пытаясь порвать тянущуюся от его шеи к дощатой конуре цепь и возмущенно гавкая при этом. Все понятно: Эфиопа приняли на «штатную» службу, и даже будку ему сколотили!

Правда, первые несколько дней «собакен» отказывался признавать тесный ящик за своё жилище, но затем, когда, видимо, ему надоело испытывать прочность шкуры на ветро-влаго-снегопроницаемость, все же стал время от времени в будку залезать. А сейчас его плутоватая мордаха торчит из конуры с таким видом, как будто он в ней родился и живет всю свою пока еще небольшую собачью жизнь.

Вот теперь можно быть спокойным за судьбу Эфиопа – она у него конкретно определилась. Ну да, он не на воле, и про собачьи свадьбы ему, увы, придется забыть, разве что к нему забредет какая приблудная «невеста» или сторож сжалится и отпустит его погулять. Но зато пес точно будет жив и всегда сыт, и даже с крышей над головой!

Я по старой памяти все же время от времени наведываюсь к Эфиопу – конечно же, не с пустыми руками, – и он встречает меня, как своего старого знакомого, приветливо машет пушистым хвостом и даже улыбается!

Ну и живи себе, мой четвероногий приятель Эфиоп!

 

 

Тварь

 

Моя однодневная поездка тем февральским днем в это прииртышское казахстанское село, оно же центральная усадьба совхоза, за материалами для районной газеты уже подходила к концу. Напоследок я зашел к участковому старшему лейтенанту Даурену, с которым был хорошо знаком.

Кабинет старлея находился в конце конторы центральной усадьбы.

На мое счастье, Даурен был на месте и, сердито пыхтя, заполнял какую-то бумагу.

– Не люблю эту писанину, а приходится, – пожаловался он мне, бросая ручку на стол. – Садись, кури.

Форточка в окне за его спиной была открыта, и мы оба закурили.

– Ну, чего тебе от меня в этот раз понадобилось, старче? – молвил Даурен, с удовольствием затягиваясь «Примой».

– Да как обычно, расскажи, сколько преступлений раскрыл, чего делаешь для их профилактики.

– Э, какие там преступления, – досадливо тряхнул черноволосой головой старлей. – Ну, барана тут один тип у соседа украл, сварил его и слопал. А шкуру, дурак, на заборе повесил. Вот по ней и раскрыли кражу. Чего еще? На третьем отделении парни на танцах подрались, одному нос сломали, зачинщик пятнадцать суток получил…

Я торопливо записывал за ним и тоскливо думал: боже, какая фигня! Что можно написать для газеты по этим мелким делам?

И тут с улицы через форточку до наших ушей донесся жуткий, просто нечеловеческий визг. Он то утихал, то нарастал, перекрывая чьи-то громкие матерные крики.

– А ну, пошли! – тут же соскочил с места, прислушавшись, участковый. – Это, похоже, алкаш Саркамысов. Снова, тварь, жену свою бьет…

– Или убивает, – с тревогой добавил я, напяливая на голову шапку. – Вон как истошно визжит. Ты оружие-то возьми.

Но Даурен только рукой махнул и выскочил из кабинета, как был – в свитере и без шапки. И лишь галифе с красным милицейским кантом, заправленные в начищенные до зеркального блеска сапоги, служили подтверждением того, что он милиционер. Впрочем, в этом совхозе и так все знали, кто такой Даурен.

Я нахлобучил шапку, а куртка и так была на мне, и побежал за Дауреном.

Оскальзываясь на начавшем подтаивать утоптанном снегу, мы проскочили приконторский скверик, перебежали пустынную улицу и оказались у трехоконного приземистого дома с голубыми ставнями, с распахнутой настежь щелястой калиткой.

Оттуда, из глубины двора, и доносились эти жуткие крики. Старлей, не останавливаясь, влетел во двор, я за ним. И нам открылась кошмарная картина. Мужик в потертом, лоснящемся полушубке, стоя на коленях, обеими руками буравил в собачьей будке каким-то непонятным инструментом с торчащей из-под локтя отполированной рукояткой и хрипло орал:

– Ах ты, сволочь, хозяина кусать? Сдохни, падаль!..

 

Металлически лязгала цепь, одним концом прицепленная к натянутому через весь небольшой двор блестящему проводу, другой же скрывался за туловищем согнувшегося мужика в будке. А из будки доносился истошный непрекращающийся вой, переходящий в самое настоящее высокоголосое рыдание.

Не смея приблизиться к расправляющемуся с собакой мужику, в нескольких метрах от него переминалась и все всплескивала руками средних лет тетенька, с накинутым на голову и плечи серым вязаным платком, с уже начавшим желтеть застарелым синяком под глазом, и плачуще причитала:

– Гришенька, голубчик, что ж ты делаешь?! Не трожь Пирата!

Такого зверства я в своей жизни еще не видел, и просто впал в ступор. Спасибо Даурену – он, не растерявшись, сходу подлетел к мужику, корячившемуся у будки, схватил его за плечи и с размаху откинул назад.

Мужик кулем свалился на спину. При этом орудия своего из рук не выпустили так и упал с ним, держа над собой. Это оказалась пешня для пробивания прорубей во льду, с вытянутым, как жало, и окровавленным острием.

– Ты что, гад, творишь, а? – сиплым от ярости голосом выкрикнул Даурен, выкручивая из рук поверженного Гришеньки окровавленную пешню. – Ну, застрелил бы его, если уж так приспичило. Что ж ты изгаляешься над псиной?

– Пошёл на фиг, мент! – хрипел мужик, не желая расставаться с пешней и покраснев от натуги. – Моя собака! Чё хочу, то с ней и делаю! Она меня, гнида, укусила!

– А я тебе говорила – не лезь к Пирату пьяным, не лезь! – заголосила подоспевшая тетка – видимо, жена укушенного мужика. – Они ж пьяных не любят, хозяин ты или не хозяин. Вот она тебя и тяпнула!

– Уйди, сука! – орал Гришенька, из последних сил держась за выкручиваемую из его рук пешню и уже непонятно, к кому обращаясь. – Убью!

Наконец я пришел в себя и поспешил на помощь к Даурену. Вдвоем мы таки вырвали страшное оружие из неожиданно цепких рук озверевшего хозяина двора. От него за метр разило сивухой.

В это время из будки вылезла собака – это был молодой кобелек, обычная черно-белая дворняга. Поджав хвост и жалобно скуля, псина поползла в дальний угол двора, волоча задние лапы и оставляя за собой кровавый след.

– Ну, Даурен, морда твоя ментовская, попадешься ты мне где-нибудь один на один, да без своей пукалки, – ворочаясь на утоптанном, грязном снегу, продолжал угрожать участковому потерявший всякий страх Гришенька.

И тут импульсивный Даурен, увидев, что сделал с собакой этот (здесь перейду на высокий штиль) потерявший человеческий облик алкаш, да еще и вынужденный выслушивать его угрозы, не выдержал.

Прорычав что-то нечленораздельное, он пнул Гришеньку в грудь, возвращая его в горизонтальное положение и, нагнувшись, сцапал валяющуюся у ног пешню, перехватил ее поудобнее и стремительно и мощно занес над головой.

– Даурен!!! – в ужасе закричали мы хором, я и тетенька, жена этого придурка Гришеньки. А Гришенька испуганно заслонил голову обеими руками.

Увы, разъяренного Даурена это не остановило. И окровавленная пешня, тускло сверкнув в лучах заходящего солнца, обрушилась на валяющегося в его ногах Гришеньку.

 

Я зажмурился, ожидая предсмертного вопля изверга, приговоренного решительным и суровым милиционером к такой ужасной экзекуции – эквивалентной, кстати, совершенному им злодейству.

Но Гришенька лишь тоненько взвизгнул и вывалил на участкового новую порцию грязных ругательств.

Я несмело открыл глаза. Этот «редиска», этот Гришенька Саркамысов был жив, и снова пытался встать на ноги. Но пешня была точно и намертво вогнана Дауреном между его ног в опасной близости от причиндалов и, пробив полушубок, намертво пригвоздила его к земле.

– Ты мне ответишь за полушубок, мент! – брызжа слюной, орал он на Даурена.

– Да, да, мы на тебя заявление напишем! – вторила ему издали жена.

Затем она все же боязливо приблизилась к мужу и стала обеими руками раскачивать пешню, пытаясь выдернуть ее из стылой земли и таким образом освободить своего изувера Гришеньку.

Даурен, не обращая более на них внимания, прошел к забившейся за поленницу собаке, стал внимательно осматривать ее кровоточащую рану. Пес тихонько поскуливал и не мешал старлею.

– Вот урод, позвоночник вроде зацепил, – с горечью констатировал Даурен.

– Что будем делать? – спросил я, тоже присев у Пирата на корточки и осторожно поглаживая его по голове. Пес благодарно лизнул мне руку горячим влажным языком.

– К ветеринару понесу, – решительно сказал Даурен, и начал расстегивать на Пирате ошейник. Освободив пса, он осторожно взял его, громко взвизгнувшего от невольно причиненной ему боли, на руки, и мы пошли к выходу со двора.

Причитающая жена Саркамысова все еще пыталась раскачать мертво сидящую в земле пешню.

– Куда понесли мою собаку, вы, сволочи? – сварливо сказал Гришенька.

– Моли Бога, чтобы собака живой осталась! – недобро сверкнул в его сторону черными раскосыми глазами Даурен.

– А то что?

– Самого пристрелю, как собаку! Тварь!

Мы вышли с этого проклятого двора, и Даурен размашисто пошагал вдоль улицы, мимо конторы с его служебным кабинетом участкового уполномоченного райотдела милиции.

Я понимал, что сейчас не время и не место донимать его расспросами, и все же спросил:

– А что ты с этим придурком, как его, Саркамысовым, делать будешь?

– Да что с ним сделаешь, – тяжело вздохнул Даурен. – Посадить я его не посажу, вроде как не за что – не убил же никого. Обычное дело – домашний дебошир. Вызову завтра к себе, пропесочу, а потом где-нибудь одного поймаю да морду набью без свидетелей. Ну, еще можно привлечь за оскорбление меня, как представителя власти. Если что, дашь письменное подтверждение?

– Еще как дам! – с жаром сказал я, и снова потянулся рукой к беспокойно завозившемуся на руках участкового псу.

– И это… Не пиши пока об этом ничего, ладно? – просительно сказал Даурен, когда мы минут через пять ходьбы подошли к какому-то большому дому из красного кирпича, с нарядными ставнями и резными наличиниками, и он взялся за щеколду калитки. – А я тебе потом дам хорошее интервью, как я ловил цыган-конокрадов. Ладно?

– Ладно, – согласился я.

Ну вот, собственно и все. К сожалению, хорошего конца у этой истории не будет. Ветеринарный врач вынужден был усыпить Пирата, и мы с Дауреном ушли от него с мокрыми глазами.

Но Бог все же есть на свете: потом я узнал, что Гришенька этот сломал при очередной разборке руку своей жене, и Даурен вынудил ее таки написать на него заявление. Так что эта тварь Гришенька схлопотал реальный срок.

А жена его, пока он сидел, бросила все в этой деревне и уехала насовсем к замужней дочери в город. И правильно сделала. Хотя сделать это надо было, наверное, еще раньше…

 

 

Битва на пустыре

 

Из окна моей квартиры на десятом этаже хорошо просматривается большая строительная площадка с целым лесом башенных кранов, на которой одновременно возводятся одиннадцать многоэтажек нового микрорайона «Зеленый городок». А между этими домами остается пока нетронутым большой пустырь – предполагается, что там будет разбит парк или хотя бы сквер.

И вот я как-то вижу, что слева к центру пустыря по снегу деловито трусит компания из трех псов, справа – из четырех. Все пока дружелюбно и, что особенно забавно, почти синхронно машут хвостами. Между ними метров пятьдесят. Завидев друг друга, они начинают неистово лаять и слегка прибавляют ход.

Численный перевес на стороне «правых».

Забыв про оставленный включенным компьютер, заинтересованно прилипаю к окну: сейчас здесь что-то будет! Но неожиданно в команде правых почти сразу же отстает чуть прихрамывающая черная псина и садится на пятую точку. А метров через десять, оглянувшись на нее, на месте, как вкопанный, застывает еще один струсивший «боец». Этот, чёрно-белый, не садится, а просто стоит на месте, также глядя вслед отважно несущимся на противников двум рыжешерстным товарищам.

Завидев такое дело, троица левых, кстати, все одинаковой масти – грязно-белые, из одного семейства, надо полагать, ликующе взвывает и еще больше прибавляет ходу. Правые, чуя неладное, оглядываются и явно понимают: их теперь осталось куда меньше, чем было! А значит, в этой схватке они могут потерпеть поражение. Тогда эти двое рыжих разворачиваются и возвращаются к ближнему отставшему, покорно виляющему хвостом. Подбежав к своему струсившему товарищу вплотную, рыжие что-то ему втолковывают. И решив, что этого достаточно (а четвертую, чёрную псину, они, похоже, сбросили со счетов, потому что к ней не побежали), разворачиваются и вновь несутся к своим противникам, застывшим в это время поодаль на месте и с интересом наблюдающим за происходящим во вражеском стане.

Но отставший третий и не думает присоединяться к своим более решительно настроенным собратьям! Он по-прежнему стоит на месте. Тогда эти двое, не добежав метров с десять до троицы белых, разворачиваются и снова чешут назад.

Картина повторяется: обступив с двух сторон чёрно-белого, они вновь что-то внушают ему. Тот только башкой не кивает, всем своим видом показывая, что он все понимает.

Двое рыжих опять устремляются к вражеским порядкам, уверенные, что теперь-то силы их равны. Но чёрно-белый не в силах тронуться с места! И снова рыжие возвращаются к нему и терпеливо его «уговаривают» присоединиться к ним. И так было шесть или семь раз!

 

Был конец обыкновенного рабочего дня. На стройплощадке полным ходом шли работы: краны, вращая длинными руками-стрелами, подавали на строящиеся дома панельные блоки, монтажники, высекая голубые искры электросварки, прихватывали их. Чуть поодаль ухала сваебойная машина, вгоняя в мерзлую землю очередную сваю. По соседнему проспекту тянулся нескончаемый поток автомашин. А рядом, на пустыре, разворачивалась захватывающая баталия. Которая, впрочем, вот уже несколько минут никак не могла начаться из-за неразберихи в рядах одного из отрядов псовых.

И я живо себе представил, какие диалоги там происходят, на поле затевающейся собачьей битвы.

Вот несутся четверо рыжих, и орут на ходу белым:

– Ну, твари бледнокожие, щас мы вам наваляем!

Белые им отвечают нестройным, но задорным хором:

– Ага, наваляете! А кто вчера сам от нас люлей огрёб?

Чёрная псина в компании правых, бегущая последней, тут же, видимо, припоминает: да она же потому хромает, что во вчерашней драке с этими белыми отморозками ей лапу прокусили, до сих пор вон болит.

«Не, в этот раз без меня», – решает она и садится на снег. А мчащийся перед ней чёрно-белый краем глаза увидел, что чернушка отстала, и тут же притормозил и сам: ему тоже в недавней стычке с этими подлыми белыми вырвали из левого уха целый клок, и оно стало наполовину меньше правого. А если еще и второе обгрызут, на кого он будет похож? Нет, с него хватит!

Оставшиеся вдвоем рыжие все еще несутся на врага. Но тут один из них замечает, что их стало меньше.

– Что за фигня! – орет он. – Где остальные?

– Струсили! – визжит второй. – Дезертировали, козлы!

Они разворачиваются и бегут к ближнему отставшему, чёрно-белому.

– Ну, ты чё, струсил, что ли? – грозно гавкает один из рыжих прямо ему в обгрызенное ухо.

– А чё я? Я ничё… – неубедительно оправдывается тот, поджав хвост.

– Ну, тогда погнали! – орет в другое его, еще целое пока ухо, второй пёс.

И они снова мчатся на врагов. Те, прилёгшие было на снег в ожидании дальнейшего развития событий, вскакивают на ноги. Но рыжие, обнаружив, что они снова вдвоём, с проклятиями разворачиваются.

– Да ты чё, блин? – запыхавшись, рычит первый рыжий на понуро свесившего башку чёрно-белого. – Или сам по сопатке хочешь?

– Ты чего, опять замандражил? – вторит ему другой рыжий. – Да мы же втроем им запросто наваляем! А ну, пошли с нами!

– Пошли, пошли, – бормочет чёрно-белый, обречённо глядя вслед вновь умчавшимся вперед друзьям. Но с места не трогается.

Я трясусь от смеха, и потому бинокль, через который наблюдаю за происходящим, приходится время от времени отставлять, и тогда фигурки снующих на пустыре собак выглядят маленькими и невыразительными. Хоть суть происходящего видна и невооружённым глазом.

Что характерно: всё это время, пока рыжие пытались навести боевой порядок в своих рядах, белые на них не нападали, а терпеливо выжидали. Да и сами рыжие ни разу не применили к своему струхнувшему товарищу физического воздействия, то бишь, не покусали его. Значит, есть, есть у этих лохматых бомжей что-то вроде кодекса собачьей чести!

Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но ситуацию спасла ещё одна собака. Она неожиданно выбралась на пустырь с территории недавно открывшегося рядом с нашим домом ресторана «Модерн». И оба неприятельских отряда, забыв, что они только что затевали битву между собой, с неистовым лаем погнались за этой несчастной шавкой и исчезли за новенькими домами. И чуть ли не впереди всех храбро неслась только что проявлявшая все признаки малодушия та самая черно-белая псина.

И я подумал: да у них же всё почти как у людей. Не зря их называют братьями нашими меньшими…

 

 

Братец Стёпка

 

Я привез в Туру (кто не знает – этот поселок является административным центром Эвенкии) из омской деревни белоснежного крольчонка с темненькими ушками, которого мне подарил брат. Жена и сын тут же влюбились в это очаровательное создание. Назвали его Стёпкой.

Он ел все: хлеб, яблоки, капусту, хрупал сеном. Мало того, оказалось, что это кроткое существо с удовольствием уплетает сыр и колбаску!

Клетку для кролика построили большую, с решетчатым полом, обтянутую металлической сеткой. Степка дисциплинированно делал все свои отхожие дела только в одном углу клетки. Под этот угол поставили корытце – вот туда Стёпка и журчал тихонько, когда подходило время. Я был страшно горд за своего любимца.

– Смотрите, мерзавцы, и учитесь! – внушал я живущим у нас двум ленивым и шкодливым котам – Митьке и Тёмке. – Вот кто у нас настоящий чистюля. А вы дуете, куда ни попадя!

Коты в ответ лишь презрительно щурились.

Стёпка не выносил долгого сидения в клетке. Кролик вставал на задние лапки и начинал быстро-быстро скрести передними по сетчатой стенке или крышке клетки и был похож в такие моменты на рассерженного гномика в белых штанишках. Или начинал привлекать к себе внимание тем, что хватал зубами и швырял по всей клетке блюдце для воды. Причём все это проделывал молча.

Он вообще оказался молчаливым зверьком. А голос свой – отчаянный, пронзительный визг, больше похожий на свист, – Стёпка обозначил лишь дважды. Кто-то из домочадцев нечаянно наступил ему на лапку. От Стёпкиного вопля у всех тут же заложило уши. А другой раз крольчонок издал точно такой же вопль, но только ликующий, когда разогнался и покатился на лапках по линолеуму – как на коньках. Он стремительно скользил по полу, прижав ушки к спине, и восторженно свистел! Это надо было видеть.

Шкодил Стёпка не хуже котов, правда, по-своему. Во время прогулок по квартире ему понравилось обгрызать обои. Только его турнут от одной стенки – он улепетывает, смешно вскидывая куцехвостый зад, к другой. И опять за своё. Однажды, во время важного разговора, телефон у меня неожиданно замолчал. Я поклацал по рычагу, дунул в трубку. Телефон не работал. И тут из-под стола выкатился Стёпка. Я нагнулся, заглянул под крышку стола. Точно! Свисающий телефонный шнур был перерезан кроличьими зубами как ножницами.

Таким же образом Стёпка расправился с проводом зарядного устройства радиотелефона, обгрыз, где мог достать, оплётку шнуров к холодильникам, утюгу, проделал две внушительные дырки на жёстких джинсах сына, неосмотрительно оставленных им на кресле, продырявил практически все домашние тапочки...

– Я не могу больше, что же он, гадёныш, делает! – чуть не плакала Светлана, выметая из зала веником (тоже обгрызенным!) ошмётки от обоев, газетные клочья, штопая дырки в простынях, наволочках, футболках – Стёпка "брал на зуб" все, что ему подворачивалось и куда он мог запрыгнуть.

– Да его же когда-нибудь током убьет! Вы куда смотрите? Или не выпускайте его вообще или привязывайте.

Но Стёпке все эти проказы прощались. Сама же Светлана и выпускала его погулять. Стёпку в доме полюбили все – за его живой нрав, за чудесную, ослепительно белую шубку, кокетливо "подведенные" тёмной краской глаза, очаровательный куцый пушистый хвостик... Да просто за то, что он есть.

 

Иногда я возвращался с работы раздражённый, усталый. И грозился в пространство:

– Брошу все к чёртовой матери, надоело!

Но понаблюдав, как Стёпка носится кругами по квартире, совершая при этом немыслимые прыжки вверх или вбок, вокруг своей оси или даже назад, как он радуется жизни, как замирает под рукой, давая себя какое-то время погладить по спинке, и особенно – за ушками, оттаивал.

– Ничего, Стёпка, – говорил я. – Выживем! А ты знай себе, прыгай, зайчишка этакий...

В общем, мы уже не представляли свою жизнь без этого очаровательного, жизнелюбивого и озорного существа.

Беда пришла, откуда её не ждали. В один из праздничных новогодних дней сын озабоченно сказал:

– Стёпку ноги не держат...

Все бросились к клетке. Кролик пытался встать и валился на голову, подворачивая её.

– Ой, он же так шею сломает! – закричала Светлана.

Я вытащил Стёпку из клетки. Ладонью ощутил, что сердце у крольчонка стучит с удесятерённой силой, он старался вырваться, царапался. Все ломали голову: что могло произойти? Обзвонили знакомых ветеринаров. Те сходились на том, что крольчонок чем-то отравился. Но чем?

И тут вспомнили, что ещё до появления Стёпки на кухне травили тараканов. Отраву наносили на клочки бумаги и раскладывали в тех местах, где обитали эти наглые насекомые. И хотя кухню затем тщательно промыли, видимо, какие-то из клочков бумаги с отравой остались за холодильником. А маленький Стёпка туда иногда пролазил. Вот, вероятно, и съел отравленный бумажный клочок.

Когда я поделился этими соображениями с ветеринаром, на том конце провода помолчали, покашляли и сказали:

– Может, умрёт, а может, и выживет. Всё зависит от того, сколько яда попало в организм вашего кролика.

– А помочь ему чем-то можно? – нервно спросил я.

– Ну, антибиотики дайте, ампициллин там, но-шпу, отвар череды...

А Стёпка все чаще и с натугой запрокидывал голову назад, раздвоенная верхняя губа его при этом открывала плотно стиснутые резцы. Крольчонок страдал молча, и поэтому его было невыносимо жалко.

– Стёпушка, милый, не умирай, прошу тебя! Я тебе разрешу все обои обгрызать, перекусывать все шнуры – только живи, маленький! – вдруг взмолился сын, поглаживая крольчонка по мелко дрожащей спинке.

Глядя на него, завсхлипывала жена, стал кусать губы и я. Сердца наши в тот момент просто разрывались от жалости к жестоко страдающему безвинному и бессловесному существу, так же, как и мы, имеющему право на жизнь. Но смятение наше длилось недолго. Народ бросился спасать жизнь своего любимца.

Необходимые лекарства нашлись, таблетки растворили в тёплой воде и вспрыснули с помощью шприца (без иглы) в маленький розовый ротик. Потом туда же закачали растворённый активированный уголь, отвар череды. Стёпка стал похож на чертенка – белоснежная шерстка на его мордочке вымокла, почернела от угля, а на грудке и лапках стала розовой от пролитого отвара череды.

Но уже через час-другой Стёпке стало лучше. Правда, передние лапки по-прежнему ему не подчинялись и, укладываясь спать, я взял крольчонка к себе. Стёпка уткнулся подрагивающим носиком под мышку и засопел.

Боясь нечаянно придавить зверька во сне, я бодрствовал до самого утра. Под утро крольчонка пригрела уже Светлана. Вот так с ним нянчились еще сутки. А к исходу второго дня Стёпка смог устоять на еще дрожащих лапках. Затем он с жадностью съел половинку сочного помидора, спустя ещё какое-то время аппетитно захрупал и морковкой.

И когда на третий день, выкупанный и высушенный, крольчонок уверенно припрыгал к обоям и мгновенно вырвал из них своими неутомимыми зубами приличный кусок, ни у кого не оставалось сомнений: жить будет!

И он продолжал жить у нас припеваючи, в холе и неге. Стёпку обожали не только мы, но и соседи, приходившие навещать его время от времени. Причём старались приходить не с пустыми руками, а кто с морковкой, кто с капустным листом, хотя у Стёпки этого добра было полным-полно (это кроме насушенных нами для него на долгую северную зиму нескольких мешков травы – преимущественно мышиного горошка и обычных гороховых плетей со стручками).

Когда ему исполнилось четыре года и его, круглого и раскормленного, взвесили, он потянул на пять килограммов! Так что, гуляя по квартире, Стёпка трусил уже не так резво. Но если хозяева в это время трапезничали, кролик с топотом нёсся на кухню и замирал около холодильника ушастым столбиком – выпрашивая таким образом колбасу или сыр.

– Извращенец! – ворчал я, но колбаской своего любимчика обязательно угощал. – Ты хоть знаешь, что ешь?

Стёпка тыкался чутким носом мне в ладонь и покаянно лизал её узким горячим языком.

– Ну, ешь, если нравится, – растроганно говорил я, поглаживая шёлковую кроличью спинку.

 

Так бы мы и жили, радуя друг друга. Но оказалось, что у кроликов, как и большинство грызунов, век недолог. Нашему любимцу не было и шести лет (по человеческим меркам – лет 60-65), когда его сразил инфаркт – до сих пор терзаю себя подозрениями, что это я виноват в его преждевременной смерти, так как просто закормил ушастика. Мы с женой (сын-студент в это время жил в Красноярске), не стесняясь, в голос оплакивали безвременно усопшего и затем захороненного в укромном уголке эвенкийской тайги ушастого жизнелюбивого братца Степана.

Ну и что, скажете вы, дочитав эту историю, мало ли у кого были и есть такие же любимые и трогательные существа, как ваш Стёпка? На что я со стопроцентной уверенностью скажу: такого больше нет нигде. Потому что за короткую свою жизнь этот славный кролик стал самой настоящей медиа-звездой. А всё объясняется просто: он жил в семье журналистов, которые души в нем не чаяли и писали о своем питомце куда только можно. С той лишь целью, чтобы как можно больше людей любили кроликов просто так, а не за... (даже говорить об этом не хочется, за что).

О Стёпке написали и поместили его фотографии газеты "Эвенкийская жизнь", "Комок", "Сибирские байки", литературный журнал "День и ночь", "Омская газета", интернет-журнал "Krasland", русскоязычный интернет-альманах "Port-folio" (США), московская "Родная газета", санкт-петербургский журнал "Pets". Рассказ "Как братца кролика спасали", опубликованный на интернет-портале "Зверёк", завоевал приз санкт-петербургской компании "Зоомир". А рассказ "Житие братца Степана" был включен в лонг-лист всероссийского конкурса детской литературы "Заветная мечта".

Уже около десяти лет нет с нами Стёпки. Но он живёт не только в наших сердцах: Стёпкин образ продолжает победное шествие по страницам средств массовой информации, сетевых изданий. Вот и в этот сборник рассказов о братьях наших меньших попал. Так что жить братцу кролику Стёпке в веках!

 

 

Толик и Найда

 

Когда мы еще жили в Туре, у нас во дворе было полно собак. А наплодила их красивая, похожая на овчарку, но только рыжую, дворняга Найда, с пышным хвостом, в котором почему-то не хватало трети.

Может быть, именно эта пикантная особенность, да ещё неотразимая собачья женственность, если можно так сказать, привлекали к Найде кобелей со всей округи, когда она приходила «в охоту».

Иной раз собачья «свадьба» насчитывала до десятка разномастных псин, которые за право обладать красавицей Найдой вступали между собой в ожесточённые схватки. Но это пока дома не было Толика, паренька лет одиннадцати из квартиры этажом ниже (всего же в нашем деревянном брусовом двухэтажном доме насчитывалось восемь квартир).

Когда он приходил из школы и видел это безобразие, то брал палку и разгонял всех похотливых кобелей, приговаривая: «ЭТО делать может только наш Тузик!».

Тузик, пожилой добродушный кобель из двора соседнего дома, считался законным супругом Найды, потому что это он «сделал» ей первый приплод. А откуда взялась сама Найда, уже мало кто помнил.

В Туре, как и в любом северном поселке с большим количеством охотников, полно бродячих собак, и как с ними не борются местные власти, поголовье их не уменьшается. За десятилетия этой борьбы «кучумы», «таймыры», «валеты» и прочие «бобики» выработали определённую тактику выживания в период антисобачьих кампаний.

Как только начинался их отстрел (обычно делать это предписывается в ранние часы, до начала рабочего дня, когда улицы посёлка еще безлюдны), собаки прятались на эти несколько часов в заброшенные строения, в короба теплотрасс, в другие какие-то убежища, в которых они проводили лютую эвенкийскую зиму, и собачникам на мушку попадались лишь зазевавшиеся неопытные молодые псы или доживающие свой век облезлые старые кобели, которым было ужё все равно. Найда была хитрой и в такие огнеопасные часы предпочитала сидеть в коробе теплотрассы, в котором она благополучно и разрешилась от первого бремени.

У Толика было необыкновенное доброе сердце и необъяснимая любовь к собакам. Он с первых же дней взял шефство над скулящим выводком, в котором оказалось целых девять щенят. К его разочарованию, похожим на пятнистого Тузика среди них оказался лишь один щенок, еще пара случилась вылитой копией Найды.

А остальные представляли собой слепок с того «интернационала», который клубился у нас во дворе, когда Найда по зову природы в очередной раз возжелала стать мамой. Не углядел Толик! Впрочем, он и не стал сильно расстраиваться, а с головой ушел в хлопоты по поддержанию жизнеспособности очередного Найдиного приплода.

Когда щенки подросли и перестали вмещаться в короб теплотрассы, а морозы в конце октября уже стали переваливать за тридцать, он на время перетащил их в заброшенный дом по соседству, где из старых телогреек и матрацев соорудил лежбище. Туда Толик не менее чем дважды в день относил большую кастрюлю с каким-то дымящимся варевом – то ли сам варил, то ли маму свою просил.

 

Во время осенних каникул Толик построил в нашем дворе, в пространстве между багажным контейнером и грудой бруса, большущую, метра полтора на полтора, конуру, снабдил ее даже входным тряпичным пологом – чтобы тепло не выходило наружу.

Мало того, он еще построил что-то вроде забора из старой двери, скрывающую от посторонних глаз будку. Это, как я понимал, было укрытие от собачников. И скоро весь выводок справил новоселье.

Щенки росли не по дням, а по часам. Ещё бы – их, кроме Толика, подкармливал весь двор, включая мою жену, которая также не менее чем пару раз в неделю варила для них вермишелевый суп, заправляемый обрезками оленины, маргарином, а то и тушенкой. Поэтому Найда была приветлива со всеми жителями нашего дома.

Но Толика она просто обожала. Когда она смотрела на него, глаза её буквально светились нежностью и преданностью. Если бы она умела говорить, то Толик, наверное, не успевал бы отмахиваться от её комплиментов, всякой благодарственной чепухи.

Но Найда могла только радостно вилять не просто обрубком своего пышного хвоста, а и всем гибким телом и страстно лизать Толику руки, а если он не успевал отвернуться, то и щеки. Когда он возвращался из школы, Найда летела ему навстречу со всем своим выводком, и так, окружив своего благодетеля и радостно потявкивая, они сопровождали его до самого входа в подъезд.

Когда щенки подросли, Толик занялся устройством их дальнейшей судьбы. Он раздал кутят почти всех в надежные руки. С Надой осталась только её дочь, Люська, очень похожая на неё.

Толик был в школе, когда в этой дружной собачьей семье произошел самый настоящий инцест: Тузик спарился со своей дочерью Люсей, и неоднократно. Может, перепутал с Найдой?

Когда его за этим гнусным занятием застал вернувшийся из школы Толик, Тузик с позором был изгнан им со двора. Но Люська уже "понесла". А заодно и Найда.

Толику ничего не оставалось делать, как перестраивать и расширять конуру…

 

 

Птичек жалко…

 

В спальне на подоконнике (разумеется, с наружной стороны) мы с женой устроили для птиц столовую – высыпаем на карниз семечки, какие-то крупы. И хотя она расположена довольно высоко – на десятом этаже, – пичуги быстро распознали, где им можно подкрепиться, и стали и группками, и по одной наведываться к нам. Это и воробушки, и синички.

А с недавних пор к нам повадился прилетать и снегирь. Он всегда бывает один, и мы предположили, что это один и тот же. Хитрец, никому из своих собратьев не рассказывает, где нашел такое «хлебное» место, и единолично пользуется им.

Мы его полюбили за то, что он, в отличие от пугливых воробышков и синичек, дает нам полюбоваться собой. И пока мы разглядываем его, розовогрудого, через оконное стекло, и между нами всего сантиметров десять, он преспокойно лущит семечки, и не улетает, пока не насытится. Но время от времени косится на нас своими бусинками глаз – не причиним ли мы ему какого вреда?

Мы-то нет, но вот наш кот Тёмка, тот с ума сходит от того, что мы не даем ему заскочить на подоконник и перепугать своими горящими кровожадными глазами беспечно кушающую пичугу. Он пытается вывернуться из моих или Светкиных рук, царапается, кусается и даже, зверюга, шипит на нас!

Но мы упорно удерживаем его или вообще уходим из спальни и закрываем за собой дверь – пусть пичуги покормятся спокойно! Сытым зимовать-то куда проще. И как бы Тёмка не рычал и не шипел, он их не достанет. А какую опасность для птичек представляют кошки – я мог неоднократно убедиться собственными глазами.

В Туре при типографии жила на вольных хлебах кошка Маруся. Питалась тем, что приносили полиграфисты и журналисты нашей окружной газеты, но и мышами, понятно, не брезговала – здание типографии было старое, деревянное, и под полом водилось немало всякой живности. А когда у Маруси появились котята, корму, ей, естественно, понадобилось больше.

Не сказать, чтобы кошка жила впроголодь, миска ее никогда не пустовала, но при этом она всегда старалась изловить и какую– нибудь дичь. Видимо, на время материнства у Маруськи обострились охотничьи инстинкты, или она делала это, чтобы, слопав свою добычу, затем с материнским молоком доставлять своим котяткам свежайшие полезные вещества.

И однажды я, выйдя покурить на крыльцо редакции, увидел, как Маруська, буквально вылетев из зарослей палисадника кверху, на лету изловила какую-то пичугу и рухнула с ней, зажатой в зубах, обратно в траву.

Наверное, мне не надо было мешать кошке. Но очень жалко стало птичку (не воробей, не синица, а вообще непонятно какая, крохотная такая, изящная пичуга). И я сам, как кошка, спрыгнул с крыльца в палисадник и успел схватить злобно зашипевшую на меня Марусю.

И хотя эта зверюга здорово меня оцарапала, я сумел вынуть у нее из пасти эту пичугу. К счастью, она была жива и молча открывала и закрывала клювик, и пальцами руки я ощущал часто-частое биение ее крохотного перепуганного сердечка.

Маруся ушла, изредка оборачиваясь и одаривая меня недобрым взглядом.

– Иди, иди! – проворчал я. – Мышей вон лови! А то, ишь, летать вздумала!

В редакции я нашел небольшую картонку и посадил в нее спасенную птичку. Она держалась на ножках, но пошатывалась и садилась то на хвостик, то попеременно опиралась на крылышки, глазки ее были полуприкрыты. Оказалась она даже меньше воробья, неброской такой, зеленоватой окраски – уже позже выяснил, что это была пеночка.

 

Увы, пеночка прожила всего несколько часов, не пила даже предложенной ей воды, и навсегда замерла на дне картонной коробки лапками кверху с судорожно сжатыми в кулачки крохотными пальчиками...

Проклиная кровожадную Маруську, я в этой же коробочке и закопал скончавшуюся – видимо, от ран, нанесенных кошачьими когтями, хотя следов крови не увидел, – пичугу там же, в палисаднике.

А вот еще одну птицу, более крупную, нам с женой не так давно точно удалось спасти от верной гибели в кошачьих цепких лапах. Дело было на Крите. Мы только устроились в курортном отеле в Амударе, возвращались в свой отель с прогулки. И тут услышали отчаянный крик, непонятно кем издаваемый.

Доносился он из-за проволочной сетчатой изгороди, за которой буйствовала всякая зелень – из известного мне распознал только помидоры да высокие кукурузные стебли. Рядом с нашим отелем, как узнали мы позже, расположилась частная вилла местного жителя-критянина и его огород.

Я присмотрелся и увидел, как среди этих помидорных кустов с багровыми плодами идет борьба не на жизнь, а на смерть: из лап худой рыжей кошки, хлопая крыльями и издавая резкие жалобные крики, пытается вырваться довольно крупная, размером почти с нашу галку, темная желтоклювая птица.

И здесь мы также не смогли остаться в стороне, а оба начали громко кричать на кошку, со звоном трясти проволочную сетку изгороди, вдобавок я еще подобрал валяющуюся у изгороди палку и швырнул ее в полосатую разбойницу.

Хорошо, хозяев рядом не было, а то бы нарвались на международный конфликт. Но поднятый нами шум возымел свое действие – кошка испугалась и, выпустив свою трепыхающуюся добычу из когтей, скрылась в зарослях. А спасенная нами птица тут же подскочила кверху и полетела прочь, время от времени как бы проваливаясь вниз – похоже, что кошка все же здорово помяла ее. Уже потом, дома, с помощью интернета я выяснил, что это был европейский черный дрозд.

На Крите я его увидел впервые. На другое лето мы поехали отдыхать на чешский курорт Подебрады. Наш отель находился с краю великолепного парка с десятками видов самых разных деревьев и кустарников. И вот там я опять увидел дрозда, причем очень близко: шел в бассейн по переходу со стеклянными стенами, и за стеклом, всего в паре метров от меня, под небольшим кипарисовым деревцом с низко нависшими темно-зелеными хвойными лапами, сидел он, дрозд.

Почему-то один, в блестящем темном оперении, с желтым клювом и внимательными, темными настороженными глазами в желтых же ободках. На улице моросил дождь, вот он, видимо, от него и спрятался сюда.

Я осторожно подошел вплотную к стеклу, не в силах оторвать глаз от птицы. Дрозд этот не был красавцем, нет, но что-то было в нем, которого я впервые в жизни рассматривал так близко, притягивающее, чуть ли не колдовское…

Впрочем, это я, похоже, сам себе нафантазировал. Птица как птица. Тем более, что дрозд, поняв, что привлек к себе внимание человека за стеклом, поспешно убежал – именно убежал, а не улетел, – по мокрой траве под другой кипарис, стоящий поодаль.

А потом я каждый вечер ходил с женой в парк, чтобы слушать пение дроздов. Среди многоголосого щебета, свиста, замысловатых рулад других птиц голоса дроздов выделялись особо. Они не пели, они переговаривались между собой, сидя в траве или в ветвях деревьев, причем голосами такими мелодичными, что их хотелось слушать и слушать.

Но все же давайте вернемся ко мне домой. Я открыл дверь спальни и, опережая меня, в комнату тут же юркнул Тёма и сходу заскочил на подоконник.

А вот фигушки тебе, котяра: птицы, кто бы из них ни был сегодня, снегири, синицы или воробьи, все уже съели на подоконнике и улетели по своим делам. Так что никого тебе, Тёма, больше напугать сегодня не удастся!

 

 

Пушок

 

Возвратившись однажды с работы, мы с женой обнаружили на лестничной площадке лохматого крупного кота дымчатой расцветки (мы его сразу окрестили Пушком). Кот жалобно мяукал, обратив к нам круглую желтоглазую физиономию, а его вертикально поднятый и пушистый как у лисы хвост нетерпеливо подрагивал. Бедное животное было явно голодным.

Дома у нас уже жили два кота, Митяй и Тема. Мы с женой переглянулись: ну да где двое, там и трое! Уж больно хорош был Пушок. Впустили его в дом, и он сразу же прошел на кухню, с достоинством и неспешно переставляя свои толстые лапы в необъятных «галифе».

И тут же в прихожей «нарисовались» хозяева квартиры: Тёмка сходу стал каким-то горбатым и взъерошенным и шел к Пушку боком с утробным мяуканьем. А Митяй, как более пожилой (по человеческим меркам ему было далеко за полста) и выдержанный кот, какое-то время молчал. Однако и у него жесткие усы стали торчком и глаза зажглись недобрым светом. Тем не менее, он не помешал Пушку поесть, наблюдая за ним из дверного проема на кухню. Тёмка же скоро вообще потерял всякий интерес к Пушку и взобрался спать на телевизор (излюбленное место его отдыха). А Митяй тщательно обнюхал Пушка и сел рядом с ним.

Мы решили, что лучше оставить их для дальнейшего знакомства и привыкания друг к другу наедине, и ушли в гостиную. Но уже через пару минут с кухни донеслись отчаянное шипенье, фырканье, нечеловеческий рев и стук катающихся по полу тел. Опытный драчун Митяй загнал Пушка в тесный закуток за холодильником, опрокинул его на спину и обмочил с ног до головы (есть у него такой подлый прием). Мы с трудом растащили их, неистово вопящих друг на друга, в разные стороны.

В тот вечер Митяй еще несколько раз покушался на Пушка – он находил его везде, куда мы ни пытались его спрятать, и снова с боевым и хриплым «мя-я-у!» бросался в драку. Клочья шерсти валялись по всей квартире, соседи стали стучать нам в стены. Перепуганный Темка вообще свалился за телевизор и весь вечер не вылезал оттуда. Даже на ужин не пришел. Наверное, до него только сейчас дошло, какому же он риску ежедневно подвергает себя, легкомысленно задирая Митяя.

Но Тёмка был свой, вырос на глазах у Митяя, а Пушок – чужой, и Митяй не хотел его принимать. С этим ничего нельзя было поделать. Поскольку ни к кому из соседей приблудного кота устроить не удалось, пришлось увезти его на следующий день на работу.

В редакции газеты, где мы работаем, все женщины тут же влюбились в очаровательного Пушка. Он это понял и беспрепятственно гулял по всем столам, величественно раскачивая роскошным хвостом и бесцеремонно наступая своими толстыми мохнатыми лапами на клавиатуры компьютеров, бумаги. Его искупали. Вода стала черной, а Пушок как будто стал намного светлей и еще красивей.

Но надо было решать его дальнейшую судьбу. Решили поместить в газете его снимок и текст следующего содержания: «Отдадим в надежные руки или вернем хозяину». Отправили вместе с другими материалами на верстку в Красноярск, где печатается наша газета. История повторилась: и в Красноярском бюро газеты Пушок пришелся по душе всем женщинам (надо же, какой сердцеед оказался!), и они попросили его передать с кем-нибудь в город, что мы и сделали: с хорошим человеком отправили кота самолетом за 1000 километров в краевой центр.

Сотрудницы бюро подарили кота одной своей знакомой на день рождения. А нам потом сообщили: сизого Пушка отмыли в трех водах с разными шампунями, и он, в конце концов, оказался белоснежным ангорским котом...

 

 

 

Две истории из ветклиники

 

Жена моя, Светлана, несколько дней носила нашего заболевшего кота Тёмку на лечение в ветклинику. Насмотрелась много чего, и забавного, и грустного, пока сидела и успокаивала кота, чтобы не дергался под капельницей.

 

Пожилая Маруся

Приносит немолодая уже женщина прихворнувшую кошку. Та лежит у нее на руках, глаза – печальные, страдающие. Ветврач заполняет карточку на пушистую пациентку.

– Сколько ей лет?

– Не скажу, – кокетливо говорит хозяйка кошки.– Маруся все же женщина, зачем всем знать ее возраст. Вот на сколько выглядит, столько ей и лет!

– Мне надо знать, сколько ей лет, от этого зависит эффективность лечения, – терпеливо втолковывает ей «айболитша» по имени Юлия Николаевна.

– Двадцать шесть, – немного поколебавшись, признается женщина, продолжая нежно поглаживать Марусю. – Я боялась, что если вы узнаете ее истинный возраст, откажетесь ее лечить. Старенькие мы уже.

«Старенькие» – не то слово. Марусе, по человеческим меркам, уже далеко за сто! Мало кто из кошек доживают до столь почтенного возраста.

-Ну и зря, мы лечим всех, – укоризненно, но говорит Юлия Николаевна. – Давайте сюда вашу красавицу, посмотрим, что с ней. Глядишь, еще и рекорд поставим по продолжительности жизни!

 

Прощай, Рыжик!

А это происходит уже на следующий день. Светлана сидит подле Тёмы, покорно принимающего капельницу (он, кстати, буквально ожил после первой!), на всякий случай придерживая его за лапку – чтобы не выдернул иглу ненароком из катетера.

В кабинет входит седенькая, старомодно одетая бабуля в очках с толстыми стеклами. И очки эти не скрывают, а наоборот, выдают заплаканность покрасневших глаз. За порогом остается ее спутник, сухонький, опрятно одетый дедушка с пегой бородкой клинышком, опирающийся на трость.

– Здравствуйте, Юлия Николаевна… Скажите, а во сколько скончался мой Рыжик?– дрожащим голосом спрашивает бабушка.

– Здравствуйте. Ну, я не могу сказать точно, во сколько. Но, скорее всего, под утро, – несколько виноватым тоном говорит ветврач, оторвавшись от изучения какой-то бумаги. – Извините, но там уже ничего сделать было нельзя (Светлана позже выяснила, что кота, поступившего вчера в очень тяжелом состоянии, решено было оставить на ночь в стационаре – да, да, в ветклинике он тоже есть! – М.В.)

– Я понимаю, – печально говорит бабушка и на какое-то мгновение сникает. Потом встряхивает головой и просит:

– Можно, я посмотрю на него напоследок?

– Конечно, конечно, – торопливо говорит Юлия Николаевна. – Пройдемте вот сюда.

Они скрываются в другой комнате, где стоят холодильные секции для тел скончавшихся чьих-то любимцев. И почти тут же выходят обратно. По щекам бабуси текут слезы.

– Подождите, я тоже, – останавливает ветврача на выходе из покойницкой для животных теперь уже дед – поначалу он, видимо, не хотел заходить, но потом все же решился на прощание с Рыжиком.

Пока они ходили к коту, Светлана успела переброситься парой фраз с хозяйкой закончившего в этой ветклинике свой жизненный путь кота. Оказывается, его, уже взрослого, больного и отощавшего, сердобольная женщина подобрала на улице и принесла домой. Где уже жили два котика и кошечка.

Рыженького полосатого найденыша выходили и назвали Рыжиком. Ласковый, спокойный, в меру шкодливый, он очень скоро стал любимцем всей семьи – бабы с дедом и их трех хвостатых воспитанников.

Но идиллия длилась недолго – через три года Рыжик тяжело заболел, видимо, все же бродячая жизнь сказалась на его внутренних органах, и вот вчера он скончался…

Женщины – Светлана и вот эта бабушка, – негромко, насколько это возможно под аккомпанемент доносящихся из коридора, каких-то других помещений оглушительного или визгливого лая, мяуканья, а то и шипенья собак и кошек, – беседовали, порой утирая набегавшие на глаза обеих слезы.

И в это время из покойницкой вышел шмыгающий носом дед…

Нет, это просто мелодрама какая-то – вот я уже и сам зашмыгал носом… Щас, щас, друзья мои, подождите маленько… Итак, он вышел и негромко сказал:

– Лежит себе наш Рыжик как всегда, когда спит – клубочком… Ну поехали, мать. Тут нам больше нечего делать. С Рыжиком, мне сказали, дальше все будет, как надо…

И они ушли. Но и это еще не все! Не успел, как говориться, простыть их след, как на пороге кабинета ветврача образовался еще один запыхавшийся посетитель, мужчина лет сорока. И он тоже обратился к Юлии Николаевне, которая в это время уже осматривала приведенного к ней нового четвероногого пациента:

– Извините, а я могу проститься с Рыжиком? А то он же мне не простит… Я кто? Я сын его хозяев, они вот только вышли. Меня с работы всего на полчаса отпустили. Можно?

И ветврач Юлия Николаевна отложила на время прием и повела и его прощаться с Рыжиком. Прожившим, наверное, хотя и не очень долгую, но такую счастливую, после бродяжьей своей поры, семейную жизнь…

Ну, что я еще могу сказать в завершение этих историй? Любить своих питомцев, я знаю, вы и так любите. А, вот: будьте все же готовы к тому, что, всегда веселые, ласковые и забавные, они еще и могут болеть. Ну, вот как мы с вами, практически теми же болезнями. И, увы, навсегда покидать нас…

 

 

Возмездие

 

Свидетелем этой забавной истории я стал в начале 80-х годов в казахстанском городе Экибастузе. Напротив здания на тихой улочке Матросова, где размещалась редакция газеты, в которой я тогда работал, стояли несколько пятиэтажных хрущёвок. И вот из проулка между двумя такими домами по утрам регулярно выходила на прогулку странная парочка – маленькую вертлявую болонку сопровождал огромный, раза в полтора массивней своей спутницы, мохнатый дымчатый котище. Похоже, они жили вместе в одном из этих домов.

Болонка мелко семенила рядом с котом, степенно и неспешно переставляющим свои толстые лохматые лапы. Весь вид этого крупного мурлыки, величественно раскачивающего вертикально поднятым пушистым хвостом и медленно поводящего по сторонам жёлтыми бесстрашными глазами, свидетельствовал о его независимости и опытности. Нет, не случайно болонка чувствовала себя в безопасности рядом с ним.

Обычно они проходили вдвоём вдоль пятиэтажки и скрывались за углом здания с другой стороны. Так повторялось ежедневно почти в одно и то же время, где-то в районе десяти часов утра. А в тот день накануне прошёл дождь. И когда эта "сладкая парочка" вновь вышла на прогулку, на пути их привычного маршрута была большая лужа. Болонка радостно зашлёпала прямо по водной преграде. А чистоплотный кот замешкался и стал осторожно её обходить.

Надо же было тому случиться, но как раз в это время мимо пробегала стайка бродячих собак, штуки три-четыре. Болонка их тут же визгливо облаяла. Лохматым бомжам это не понравилось, и они с ответным лаем набросились на чистенькую собачонку. Болонка отчаянно завизжала и в страхе упала на спину, поджав хвост к мокрому перепачканному животу.

И тут в воздухе мелькнула взъерошенная, с растопыренными когтистыми лапами, крупная тень. Это был он, спутник болонки. Котище, руля своим пушистым хвостом, перелетел через двухметровую лужу, свалился сверху на спины сгрудившихся над болонкой псов и с отчаянным шипеньем и фырканьем стал их драть когтями и кусать. Шерсть с оторопевших собак клочьями летела во все стороны. Кот был страшен в своём гневе, и в этот момент в нём ничего не осталось от милого домашнего мурлыки. Это был настоящий зверь, решительно и беспощадно карающий обидчиков своего маленького друга.

Несколько секунд – и посрамлённые псы, поджав хвосты и скуля, позорно разбежались в разные стороны. Они даже не сопротивлялись! Болонка же, поднявшись с мокрого асфальта, тут же просеменила к коту и благодарно лизнула его в усатую морду. И они, как всегда, бок о бок, продолжили свой обычный моцион, как будто ничего не произошло. И лишь нервно подрагивающий хвост кота выдавал ещё не оставившее его возбуждение...

 

 

Ворона и сосиски

 

Сестренка возвращалась из Санкт-Петербурга домой, в Хабаровский край. По пути заехала ко мне в Красноярск. Делясь впечатлениями от поездки в северную столицу (впервые там побывала), рассказала вот эту занятную историю.

Во время прогулки по парку «Диво-остров» и после изрядной порции адреналина, полученного от головокружительного сеанса проезда на аттракционе «Русские горки», она проголодалась и зашла перекусить в одну из закусочных.

Народу в кафе было немного, и потому Розе тут же бросилась в глаза сидящая через проход на спинке кресла у пустого стола … ворона. Птица внимательно осматривала окрестности, и ее никто из персонала заведения не прогонял. Из чего можно было заключить: каркуша местная, и к ней все привыкли.

Розе принесли заказанную курицу, и она, тоже перестав обращать внимание на ворону, приступила к трапезе. Которую почти тут же приостановила из-за возмущенного крика. Вопила девочка лет десяти, сидящая через пару столов от моей сестры.

Оказалось, девчушке принесли две сосиски, и как только она, все это время с обычным для ребенка любопытством вертящая головой по сторонам, отвернулась от своей тарелки, ворона тут же перелетела на ее стол, ловко ухватила клювом обе сосиски и полетела куда-то, возможно, к своему гнезду с воронятами.

– Смотрю – мимо, прямо на уровне моей головы, важно так, с деловым видом пролетает ворона, а по обеим сторонам клюва у нее торчат, как сигары, концы двух сосисок! – хохоча, рассказывала мне Роза.

Помешать вороне было некому – мама девочки, которая была с ней, в это время куда-то отлучилась. А девочка закричала только тогда, когда заслышала хлопанье крыльев улетающей вороны и увидела, что тарелка у нее пустая.

И похищенные каркушой сосиски тут же выпали из ее клюва в проход между столами. Но виной тому был не испуг от крика. Просто в разваренных сосисках, похоже, больше было сои и крахмала (или чего еще в них там кладут вороватые изготовители), чем мяса, и они, крепко придавленные вороньим клювом, переломились и вывалились на пол.

Подбирать их тут же бросилась – нет, конечно, не обворованная девочка, – а жадная ворона. Она спикировала на пол, ухватила клювом сначала один отломок, потом, второй, третий… А вот четвертый кусок сосиски никак не помещался в уже забитом до отказа клюве и все время вываливался, как только ворона подскакивала, чтобы взлететь.

В конце концов, она улетела с тремя кусками сосисок. И почти тут же вернулась – за четвертым. Улетела и с ним. Сестра моя, с изумлением наблюдавшая за уморительными манипуляциями нахальной птицы, наконец-то приступила к своему остывающему обеду.

Но Каркуша не забыла и про нее. Она вернулась и спикировала прямо на стол, за которым сидела сестра! Розе такая смелость и уверенность птицы понравилась и она, конечно же, поделилась своим обедом со смышлённой птицей, отламывая от курицы кусочки и подбрасывая их ей. И каркуша их уже никуда не относила, а с удовольствием проглатывала сама…

 

 

Глухарь

Рассказ енисейского охотника

 

Я – охотник со стажем. Но в тайгу выбираюсь только тогда, когда доставшийся мне в наследство от моих предков таежников зуд добытчика становится нестерпимым. И естественно, нет-нет да привезу домой дичь – глухаря там, куропаток, уток, а когда и зайца.

А тут такое случилось… В общем, дочурка у меня подрастает, души я в ней не чаю. Она была уже второклассницей, когда я вот так вернулся утром в понедельник из тайги с добытым огромным глухарем. И бросил его на веранде, потому как мне надо было срочно появиться на работе. Даже жене не сказал, думал, сама увидит и наскоро его ощиплет да в холодильник пристроит.

Но жена что-то замешкалась и вышла на веранду уже вместе с дочерью – проводить ее в школу, до калитки. И тут они обе видят распростершегося на полу глухаря: желтоклювый красавец, с красными бровями, темноперый, но с желтизной на крыльях и с отливающей бирюзой грудью. Ну и кровь на боку у него видна была.

Так вот, доча моя уронила портфель на пол (это мне уже жена потом рассказывала), прижала ручонки к груди и заплакала-запричитала:

– Ой, да какой красивый! И кто ж тебя убил и зачем? Ой, да лучше бы ты жил себе в лесу и никто бы тебя не видел и не трогал! Да у тебя, наверное, детки там остались, сиротинушки!..

Ты вот смеешься, а у дочки, оказывается, нервный срыв случился. В школу ее не отпустили, вызвали врача на дом. И два дня она провалялась дома с температурой и почти непрерывным плачем. Едва успокоили.

А я поклялся, что в лес больше ни ногой! Ну, или хотя бы делать это так скрытно, чтобы доча и подумать не могла, что я продолжаю стрелять дичь – не смог я поначалу насовсем отказаться от этой страсти. Ну и что ты думаешь, кого я обманул?

Однажды с приятелем втихаря выбрался в тайгу, куропаток пострелять, да наткнулся опять на глухаря. Сидел он на ветке огромной сосны, метрах в семи-восьми от земли. Ну, я его с тозовки* и снял.

Вижу, глухарь кувыркнулся, но на землю не упал, а повис на ветке вниз головой. Подошли мы Егоршей, напарником моим, вплотную к сосне, а он продолжает висеть. Видно, что уже готов – крылья безжизненно висят, с клюва кровь капает. Но не падает.

Видимо, в предсмертной судороге намертво сжал ветку когтями, да так и завис вниз головой.

Что делать? Лезть на сосну – высоко, ветви на ней начинаются где-то метров после трех, а у нас никаких приспособлений. Ну, стали стрелять по ветке.

У обоих тозовки, думаем, кто-нибудь из нас перебьет ветку. Но то ли снайперы из нас фиговые, то ли ветка очень толстая – ни черта у нас не получилось, хотя и выпустили мы не менее чем по десятку пуль.

Расстроились, сели покурить под сосной. И только я разок затянулся, как услышал негромкий треск над головой, и не успел ее приподнять – как сидел, слегка пригнувшись, так и свалился снопом на землю от страшного удара по шее и потерял на какое-то время сознание.

Очнулся я от собственного крика и от сильной боли в шее – это Егорша начал меня тормошить, чтобы привести в чувство. Встать-то с земли я встал, но голову ни поднять, ни повернуть в любую из сторон не могу – любое движение тут же отдается страшенной болью. А до дома – километра полтора, и мы без транспорта, пешком пришли.

Пришли-то за полчаса, а обратно шли – часа три, не меньше. Егорша одной рукой меня ведет, другой глухаря тащит, так и не бросил эту чертову птицу, которая чуть шею мне не сломала, и весу в ней оказалось пять с половиной кило!

Месяц я проходил с шейным бандажом, трещину обнаружили в одном позвонке. И больше ружья в руки не брал. Зато дочке мог с той поры с чистой совестью смотреть в глаза…

______________

тозовка* – мелкокалиберная винтовка Тульского оружейного завода (ТОЗ)

 

 

Кузя

 

Эту историю я до сих пор вспоминаю с содроганием. Причем, в одинаковой степени содрогаюсь и от ужаса пережитого, и от смеха.

Наша коллега, корректор окружной газеты, Елена уехала в отпуск с семьей. А нас, то есть мою жену Светлану и меня, поскольку мы жили в соседнем доме, попросила хотя бы через день поливать цветы, ну присматривать за квартирой.

Вот так в один из очередных дней ухода за цветами мы пошли к соседнему дому вечерком, и взяли с собой черного котенка Кузю. Не помню уже, каким образом он у нас оказался, но прижился Кузя неплохо и развлекал нас своими неустанными играми и забавами.

Вот, значит, подходим мы к подъезду Ленкиного деревянного двухэтажного дома (дело происходит в столице Эвенкии Туре, а там практически все жилье деревянное). А из подъезда выходит мужик и перед ним бежит собака. Так себе собака, беспородная, некрупная. И вполне дружелюбная. И облаяла она нас весело, от хорошего настроения.

Но что тут произошло с Кузей! Мирно сидевший до этого у меня на руках – Светка передала мне его со своих рук на время, пока она зайдет и польет цветы, – и с любопытством обозревающий окрестности, он тут же выгнул спину дугой и яростно зашипел на песика. Тот залаял еще звонче и стал подпрыгивать, пытаясь дотянуться до неприветливого черного зверька. Кузя вообще ошалел и стал вырываться у меня из рук. Оцарапал мне грудь через футболку и руки, вырвался и…

И тут мою ладонь пронзила такая острая боль, что я не выдержал и закричал. Светка, шедшая впереди, обернулась и тоже завопила – от ужаса. Котенок вырваться-то вырвался от меня, но один из его крючковатых острых когтей глубоко вошел мне в мякоть ладони под большим пальцем. И извивающийся Кузя повис на моей руке на этом когте. Я же, стараясь избавиться от этого существа, причиняющего мне такую сильную боль, оживленно махал рукой, пытаясь стряхнуть его на землю.

Весело гавкал пес, припадая на передние лапы и снова вскакивая; утробно выл Кузя, пытаясь освободиться от моей руки, болтая в воздухе хвостом, тремя свободными лапами и дергая четвертой, впившейся острым когтем в мою плоть; сквозь зубы шипел я, тоже пытаясь освободиться от Кузи и тряся рукой, на которой он висел; прижав руки к груди, охала Светланка и оглушительно хохотал во всю свою щербатую пасть при виде этой фантасмагорической картины оторопевший было нечаянный свидетель, хозяин псины, вызвавшей такой переполох.

Наконец Светка догадалась обхватить дергающегося на моей руке и обезумевшего котенка одной рукой, а другой – высвободить его коготь из моей окровавленной длани. Кузя фыркнул, черной птицей слетел с ее рук и тут же, гигантскими прыжками, ускакал под один из дощатых сараев, теснившихся вблизи дома.

Рука моя, расковырянная кошачьим когтем, очень болела и требовала срочной обработки. Но Светка не соглашалась идти домой и перевязать меня, пока мы не найдем перепугавшегося Кузю. И еще с добрых полчаса мы кискискали и бродили вокруг сараев, пока нам все же не удалось выманить черного дьяволенка. Когда Светка взяла Кузю на руки, всего в пыли и в опилках, стружках, и стала жалеть его и тискать, мне даже стало обидно: я-то пострадал больше, это меня надо было пожалеть в первую очередь. Но Светке, конечно, было виднее, кто из нас главнее…

 

 

... И лапки кверху!

 

Купила наша хорошая знакомая Надя себе собачку, о какой давно мечтала – пекинеса. Щеночек с рукавичку потянул на двадцатку, что ли. Но он того стоил – весь меховой, забавный такой, ласковый, ни на какую другую псинку не похожий.

Рос пекинесик не очень быстро, наверное, потому, что это не крупная порода собачек, и радовал хозяйку своей игривостью и преданностью. Надю он просто обожал и особо выделял из других членов семьи, и терпеть не мог, когда она уходила на работу или по каким другим делам, куда нельзя было взять песика с собой.

И вот когда ему исполнился год, Надежде надо было отлучиться в недолгую командировку, на недельку. Своего любимца она оставляла с грустью, но без тяжких мыслей: дома ведь с песиком оставались муж и дочь, также души не чаявшие в этой мохнатульке.

Неделя командировки прошла не так быстро, как хотелось бы – и все из-за того, что Надя, как она призналась нам честно, скучала не столько по домочадцам, сколько по своей пекинской любимице. Домой она звонила каждый день, пыталась разговаривать с собачкой по телефону. Та, заслышав голос хозяйки, но не видя ее, приходила в большое недоумение и поднимала отчаянный визг.

Наконец, Надя вернулась домой. И, конечно, в первую очередь бросилась к пекинесу. Песик тоже устремился к ней со всех своих коротких ножек, на бегу подвывая от радости и вертя своим пушистым хвостом как пропеллером.

Но только Надя присела на корточки, чтобы подхватить собаку на руки и затискать ее пушистое тельце, зацеловать ее курносую мордашку, как пекинес внезапно упал, задрал кверху лапки и… затих!

Все охнули: умер! Но от чего? Вот же был жив-здоров и весел… Надя дрожащей рукой потянулась к лежащей навзничь собачке, потрогала одну торчащую кверху лапку, другую. И вдруг пекинес также быстро, как шлепнулся перед этим на пол, вскочил на лапки, и бросился на руки хозяйки, стал с визгом лизать ее лицо.

– Да это же он, наверное, просто в обморок упал! – уважительно сказал муж Нади. – От счастья…

– А разве собаки могут падать в обморок? – с недоумением спросила дочь, ласково погладив вертящегося на руках у матери пекинеса.

– Никогда не слышала об этом, – прижимаясь к любимцу щекой, сказала Надя. – Прямо какие-то китайские церемонии, если так…

Надя все же снесла пекинеса в ветеринарную клинику. Врач осмотрел, послушал песика, и сделал заключение, что все у него пока хорошо.

– Но в обморок пекинесы могут падать, – подтвердил он, выслушав рассказ Нади. – Чаще всего при проблемах со здоровьем. Но у вашего пекинеса пока все в порядке. Так что упал он в обморок, скорее всего, от стресса, когда увидел вас после разлуки. Уж очень они чувствительны, эти пекинесы…

Надю при этих словах охватили такой восторг и нежность к своему лохматому питомцу, снизу вверх преданно смотрящему ей в глаза, что она, подхватив только и ждущего этого собачку на руки, стала, задыхаясь, подряд целовать его в мокрый нос, выпученные глазки, мохнатые щеки, приговаривая при этом: «Ах ты ж, собачура моя милая!». И вдруг все поплыло у нее перед глазами, и она словно куда-то провалилась.

Очнулась Надя от резкого запаха нашатыря. Она лежала на кушетке, а над ней с озабоченным видом склонился ветеринар с ваткой в руке.

– Да вы друг друга стоите, сударыня, – сердито сказал он. – Тоже мне еще, кисейная барышня. Надо же, в конце концов, как-то руководить своими «чуйствами»… Ну все, я вас не задерживаю. У меня там еще полный коридор собак и котов. До свидания, и будьте здоровы!

Смущенная Надя сгребла своего повизгивающего у кушетки пекинеса под мышку и процокала каблуками к выходу. Провожающему их насмешливым взглядом «айболиту» показалось, что песик на прощание еще успел показать ему язык и хитро подмигнуть…

 

 

В зоомагазине

 

Сегодня жена ходила в зоомагазин неподалеку от нас, на проспекте 9 мая, для пополнения запасов продовольствия кота Тёмы. И стала свидетельницей такой сцены.

– Пока я выбирала корм для Тёмочки, зашел в магазин мужчин лет сорока, а с ним собака, я не распознала, что за порода, но такая… гладкошерстная, песочного цвета, коротенький хвостик и ушки торчком. Правда, на поводке. Но продавщице это все равно не понравилось.

«Собаку оставьте на улице, пожалуйста», – недовольно сказала она покупателю. «Да мы на минутку буквально, – извиняющимся тоном сказал тот. – Видите ли, сколько раз я ей не покупал корм, ей не нравится, не ест, и все. А мне тут знатоки посоветовали взять собаку в магазин с собой: пусть, мол, пусть сама выбирает, что ей нужно…»

«Да? – заинтересованно спросила продавщица. – Ну-ка, ну-ка, как это у нее получится…». Мужчина подвел собаку к шеренге стоящих на полу мешков с собачьим кормом: «Ищи, Пулька!». И что ты думаешь? Собака стала обнюхивать мешок за мешком и положила лапу на предпоследний.

«Так это же для щенков корм!» – воскликнула продавщица. «А пусть! – довольно ответил мужчина. – Пуля знает, чего ей надо. Да, Пулечка?». «Гав!» – сказала Пуля и завиляла своим куцым хвостиком. Мужчина тут же заплатил четыре пятьсот…

– Сколько, сколько? – потрясенно переспросил я Светлану.

– Ну так в мешке-то том было двенадцать килограммов, я цифры эти хорошо разглядела, пока он рассчитывался, – терпеливо пояснила мне Светлана. – Я вот купила Тёмочке восемь пакетиков, по восемьдесят пять-сто граммов, и отдала за все триста девяносто рублей. А если бы купила их на килограммов двенадцать, как тот мужчина, думаешь, меньше бы отдала?

– Как бы даже не больше, – пробормотал я, сделав в уме не очень сложный расчет. – Да-а-а…

– Ну и вот, – вернулась к прерванному мной рассказу Светлана. – Взвалил этот покупатель мешок на плечо, и пошли они, довольные, с Пулей на выход. А продавщица с уважением так посмотрела им вслед… Слушай, а если и мне в следующий раз Тёмочку с собой взять в магазин? Он ведь тоже не все корма принимает, а я все никак не запомню, какие именно. Так пусть сам выбирает, да?

– Ну, пусть, – неуверенно согласился я. Что-то я не припомню, чтобы коты отличались особым нюхом. Хотя, кто их знает. Вон, стоит мне начать разделывать мясо на кухне, так Тёма, где бы он в это время не находился в квартире, тут как тут нарисовывается, красавец. Учуял же! Так что пусть теперь ходят в магазин вдвоем, чтобы даром корма и деньги не переводить…

 

 

Лилии от Нила

 

Моя хорошая знакомая Лена, журналистка по профессии и защитница животных по велению души и сердца, организовала в Красноярске приюты для содержания десятков бездомных собак и кошек и все свое свободное время посвящает поддержанию их жизнеобеспечения.

Однажды Лену попросил принять к себе на несколько недель собаку серьезно заболевший одинокий мужчина. Собака была не простой, как и ее хозяин. Он был слепой, а пёс Нил – его специально обученный проводник.

Они уже не один год прожили вместе, что называется, притерлись друг к другу. Хозяин просто боготворил своего проводника, а тот был безмерно хозяину предан и очень облегчал ему жизнь. Вот почему мужчина, когда ему надо было надолго улечься в больницу, тщательно искал, на кого бы оставить своего дорогого (во всех смыслах этого слова – Нил стоит в пределах 600 тыс. руб., но незрячим инвалидам обученный пес-проводник обычно передается бесплатно) друга. Причем не просто бездумно любящего собак человека, но и умеющего с ними обращаться.

Так он через знакомых вышел на Лену, и она согласилась. Такого уникального пса она, конечно, взяла к себе домой. Выяснилось, что Нил большая умница. Он как должное воспринял, что ему надо какое-то время побыть с чужим человеком. Никогда при этом не забывал, чему его учили.

– Когда мы ходили с ним на прогулки, он останавливался перед какой-либо преградой на моем пути и загораживал мне ход вытянутой лапой, предостерегал голосом. Но лишний раз никогда не гавкал, – с восторгом рассказывала Лена. – Он четко выполнял все мои просьбы, и у меня создалось стойкое убеждение, что Нил понимает смысл десятков человеческих слов. Одним словом, интеллектуал!

Выйдя из больницы и со словами благодарности забрав Нила, спустя какое-то время его хозяин позвонил Лене и попросил ее заехать к ним.

Когда Лена приехала к нужному дому и позвонила в домофон, мужчина открыл подъездную дверь. А навстречу Лене вышел Нил и склонил перед Леной свою большую умную голову. В зубах он держал роскошный букет лилий! Это было 8 марта. Так мужчина и его пёс отблагодарили Лену за ее доброе отзывчивое сердце.

Сама она недавно похоронила свою собаку, прожившую с ней много лет и умершую от глубокой старости. И после перенесенной трагедии продолжала заниматься судьбами других собак, не думая пока обзаводиться новым лохматым другом.

Но не так давно один из принятых в приют бездомных псов, красивый, вполне приличного вида, поднялся на задних лапах, а передние положил Лене на плечи и заглянул в глаза. И столько в этих собачьих глазах было тоски и любви, что Лена не выдержала и именно это пса забрала к себе домой…

 

 

Светка и собаки

 

Жена у меня маленькая, миниатюрная, можно сказать. И веса в ней было, когда мы только приехали жить в столицу Эвенкии Туру, около пятидесяти килограммов.

Буквально на второй или третий день она прибежала в редакцию окружной газеты, куда нас и пригласили работать, мокрая и вся в слезах. Оказалось, Светка шла себе по тротуару, когда мимо неспешно протрусил огромный лохматый кобель. Ему показалось, что женщина, хоть и маленькая, мешает ему пройти куда-то по его собачьим делам. И он взял и просто спихнул ее на обочину, полную после дождей грязной воды.

Кое-как успокоил жену. Тут же Север, говорил я ей, край охотничий, потому собак полно, и они чувствуют себя в поселке хозяевами, так что надо принимать это как данное.

Прошло несколько дней, и снова жена возвращается домой в расстроенных чувствах. И опять ее обидела собака. Светка купила в магазине несколько килограммов рубленой оленины, и несла ее домой в целлофановом пакете.

Пакет был не очень большой, и мясо торчало наружу. К Светке подошел какой-то лохматый рэкетир, сказал ей негромко «Р-р-р!». Светка так и обмерла, и пес спокойно вытащил из пакета самый большой кусок мяса и также неспешно удалился.

Еще как-то другая собака прокусила ей подол дубленки.

Казалось бы – всё, Светка и туринские собаки – враги навек. Но наступила зима, грянули жестокие эвенкийские морозы (а они бывают там даже за 60), и бродячим собакам стало очень туго.

Светка однажды увидела, как дрожащие от холода псы буквально насмерть бьются на помойке за нашим домом за отбросы в мусорных ящиках, и сердце ее облилось кровью.

Она завела отдельную кастрюлю и стала варить и выносить во двор каждый день мясо-костные супчики для собак, «прописанных» в нашем дворе (все дворы в Туре разделены между бродячими собаками).

С тех пор Светка обзавелась собственной гвардией – куда бы ни выходила со двора, ее сопровождали два-три пса, и уже никто другой не смел и тявкнуть в ее сторону…

Какая тут мораль? Да очень простая. Как ты к собакам, так и они к тебе.

 

 

Червячок Петя

 

Я недавно впервые внука своего на рыбалку вывез. Ну, приехали мы на озерко мое любимое. Я пока машину в тенечек ставил, внучок тем временем на берегу играл, что-то там выкапывал, закапывал.

Ну вот, все приготовления вроде закончил, удочки размотал, говорю внуку:

– Игореша, неси-ка мне ту банку, с червячками которая.

– Щас, деда! – говорит. И бегом ко мне.

Я заглянул в банку – а там червей штук с пяток всего осталось.

– А где остальные? – спрашиваю.

– Ушли погулять, – отвечает.

Вот чертенок! Это же он с наживкой моей игрался!

«Ай, ладно! – думаю. – Можно и на пяток червей неплохо поймать».

– Ну-ка, – говорю, – дай мне одного из них.

Игорешка выудил из банки самого жирного червя.

– Вот, – говорит, – деда, познакомься, это Петя.

Я удочку уронил.

– Какой еще, – говорю, – Петя?

– Да вот же, – сует мне руку с извивающимся червяком внучек. – Скажи ему: здравствуй, Петя!

– Здорово, Петя! – машинально поприветствовал я червяка.

Взял его. И уже не знаю, что с ним делать. Был бы просто червяк – все понятно. А тут – Петя…

– И что ты с ним будешь делать? – спрашивает внучек.

– Ну, на крючок его насажу и в воду закину.

– Петю? На крючок?! – вытаращил на меня глаза Игорешка. – Но ему же больно будет.

– Будет, – вынужден был я признаться. – Но немножко.

И тут внучек выхватил у меня из руки червя.

– Нет, деда! – сказал он очень решительно. – Не дам я тебе Петю колоть крючком.

И неумело замахнувшись, кинул червяка Петю подальше в траву. Петя, не будь дураком, немедля уполз.

– Ну дай же мне кого-нибудь другого, – взмолился я. – Того, с кем еще не успел познакомиться.

Но внучек уже вытряхивал из банки и оставшихся червяков.

– Деда, – сказал он. – Я их тоже знаю. Их зовут Гриша, Коля, Паша и… И Маша.

Так и пропала наша рыбалка. Но я почему-то не расстроился…

 

Художник: Мария Павлова

   
   
Нравится
   
Омилия — Международный клуб православных литераторов