О журнале / ВЕЛИКОРОССЪ

Lorina Todorova? добрый день.Я ищу родственников моего брата Тодорова Алексея Дмитриевича. Рассказ о нем опубликовал в Прозе.ру Мой брат болгарин Вот этот рассказ.
Борис Рябухин

МОЙ БРАТ - БОЛГАРИН

Все тяжести в большой семье лежали на маме и на мне. Хотя старшая сестра у нас – Елизавета. Но таким дурам, признанным врачами, не нужно иметь детей, чтобы не пускать их на верное страдание. Привезла Елизавета в Астрахань грудного Леню, отняла от груди, полутора лет. И уехала. Мама его выходила. (То-то он о ней и слушать теперь не хочет). Когда ему было три года, Елизавета вновь является в Астрахань. Я дома была. Сказала Елизавете:
- Возьми его.
Но она не взяла:
- Ты его привезешь. У меня квартира в Сураханах. Я работаю.
И вот кончила я первый курс института, и летом вздумала вести племянника трехгодовалого Леню к матери в Баку через Каспийское море.
Она жила вольготно, и он ей был не нужен. Думаю, кое-что там куплю, так как вся оборвалась в финскую войну. Приехала. Нашла ее за городом, в рабочем поселке в Сураханах.
Молодая была, беззаботная. Было мне тогда 19 лет. Приехала без приключений. Кроме одного – Ленька рассвирепел, злился на меня что-то. Вцепился в мои волосы, да так сильно, что мне было его не оторвать. Мужчина какой-то разжимал ему кулачки. Злой он был очень с детства. А может, помнил, как с ним обращались у матери, и не хотел к ней возвращаться. Но потом все улеглось. Жалко мне было его оставлять.
А Елизавета опять с «животиком». Я бегаю за билетом, считаюсь в очереди. А она его бросила и ушла на работу.
Уехать-то мне домой было очень трудно. Ходили до Астрахани две шхуны по Каспийскому морю, и было плохо с билетами. Я ездила много раз на морской вокзал считаться в очереди и все время опаздывала. И вот раз я решила спросить молодого человека – куда он едет. Выяснила, что едет в Астрахань. Он согласился взять мне билеты, так как стоял близко к кассе – двенадцатым. Я поехала к сестре домой за деньгами. А нужно ехать загородной «кукушкой» (такой маленький поезд) за 1 рубль. Туда я доехала. Открыла дверь, а около нее лежит мой Ленечка. Весь обмаранный, в говне, бедный, кричал много времени, звал мать – и так не дождался и уснул около двери, пока я стояла в городе за билетом на шхуну.
Я подняла, обмыла Леню, накормила, уложила на кровати. И решила достать мои деньги на билет. Я спрятала их за висящую на стене картинку. А там их нет. Все обыскала в доме - ни копейки. А у меня в кармане осталось всего пять копеек, 2 и 3 копейки. Ехать не на что. А нужно! Так как я чувствую, что иначе не уеду.
Тогда я решаюсь на такой шаг. Просить этого парня, чтобы он меня довез до Астрахани на свои деньги. На «кукушку» тоже нет рубля. Только собралась уходить с чемоданами, Леня проснулся, и почувствовал, что я уезжаю, начал плакать. Что делать? Подождала – матери нет. Время не терпит, стала его уговаривать. Он просится со мной. Сердце зашлось у меня. Его не брать – а ее нет. Увезти его – тогда зачем я ехала? Везла-то его, чай, к матери? Решаюсь опять оставить его одного, а сама реву. Обманула, бедного, схватила чемодан – и на поезд-кукушку побежала. Добежала с чемоданами до станции полтора километра от их дома. Так сестру и не встретила. Денег нет на билет. Стала умолять начальницу станции дать мне 1 рубль на дорогу. Сказала, что мы с сестрой разошлись. Обещала, что на обратном пути она отдаст рубль. Обрисовала ее. Та дала мне рубль на билет на «кукушку». Добрая душа.
Так я приехала на морской вокзал из Сураханов с пятаком. Я поняла, что все деньги мои Елизавета украла.
Приезжаю, а парень меня уже ждет. Через два часа посадка. Билет взял. А я приехала с пятаком.
Ему говорю:
- Вот подожди еще немного, может, сестра принесет мои деньги.
А сама знаю, что это бесполезно. Не затем она их взяла. «Свои люди – сочтемся», - не раз слышала от нее.
Началась посадка. Увидел меня мужчина, который считал очередников. Говорит:
- Я вам оставил номер – четыреста.
А я ему говорю:
- Мне взял билет один человек, да денег у меня нет.
Все ему рассказала. Он вынимает 3 рубля и отдает мне на хлеб. Есть же добрые люди на свете. Я купила два килограмма хлеба – размола.
- А где я увижу вас, чтобы отдать?
Говорит:
- В Астрахани увидимся.
Теперь торопит меня с посадкой молодой человек. Я ему говорю:
- Продавай билет, а то опоздаешь.
А он в ответ:
- Нет уж. Я тебе поверил. Довезу тебя до Астрахани.
Я была так довольна, обрадовалась. Говорю:
- Как тебя звать?
- Василием.
- Спасибо тебе, Василий. Как только приедем, я сейчас же тебе отдам деньги. Меня обязательно будут встречать.
Погрузились на палубу. Билеты были палубные. Народу – больше, чем надо. Как скотину, набили. Плывем.
А ночью поднялся шторм. Суденышко наше трещит, все мачты поломало, когда проплывали Дербент (самое глубокое место на Каспии). Ну, думаю, все, конец.
А Василий где-то под лодкой спал. И меня сморил сон.
Очнулась – ночь, все трясется, судно заливает, какой-то кошмар. Что-то мешается у меня в головах. А это – ноги с одной стороны и с другой стороны, между ними голова моя катается. Люди стонут. Многих рвет. Кричат:
- Умираю!..
Вот здесь я струсила. Все, думаю, погибнем. Шторм, наверное, 10 баллов. Кричит между собой команда, бегают, спасают судно. В общем, спаслись чудом, да умением капитана.
Утром наступил штиль. Тишь. Море – как зеркало. А все равно судно как-то вздрагивает, до тошноты. Зыбь. Но я сравнительно хорошо переношу качку. Василий пришел. Тоже, вроде, ничего. Многие стонут. Все сидят вповалку.
Слышу, какой-то мужичок рассказывает рацею.
- Вот у меня шпана украла двести рублей. Я дал телеграмму, и мне выслали на билет. А что бы делала девчонка на моем месте? Пропала.
А я оборачиваюсь и говорю:
- Вот, перед вами такая девчонка. Еду на чужие деньги. А этот добрый человек везет меня на свои деньги. И ничего со мной не случилось.
Не люблю хвастунишек, особенно вот таких мужичков.
Всех, кончено, заинтересовала. Что да как? Ох, да ах! Смотрю, кто пирожков сует, кто рыбы, кто мяса – все со всех сторон надавали. Не брала. А они уговаривают:
- На еду смотреть не можем… Пропадет добро…
А я купила в дорогу таблеток от морской болезни. Сама выпила и Василию дала одну. Может, и это помогло. А скорее, пустой желудок. Я целый день ездила, ничего не ела. А он на вокзале в очереди стоял. Так что, мы с ним добро насытились «за спасибо». А вечером, как стемнело, мы были уже в Астрахани.
Все же парень довез меня до дома. Так я с 5 копейками переплыла Каспий.
Подъезжаем, думаю, а вдруг тетушки не придут?
Да Василию и говорю:
- Тогда поедем ко мне домой. Я тебя накормлю. Помоешься и дальше поедешь утром. Отдохнешь.
А ехать ему за Саратов, в какую-то деревню. Причалили. Смотрю, мои тетушки Ольга и Шура меня высматривают.
- Замучились тебя встречать! Все истерзались – Капа пропала.
Говорю:
- Приехала с пятаком. Вот молодой человек привез.
Смотрю, а его нет. Сундучок его у меня, горбатенький. А Василия нет. Я бегаю по пристани, кричу его. А его нигде нет. Вспомнила, ведь ему дальше ехать – так он ушел в кассу узнать насчет билета – в свою деревню. Нашла его в кассе. Отдала ему горбатенький сундучок и деньги. Тетушки наскребли.
- Спасибо, - говорю, - тебе, добрый молодец, - выручил. Но ты так не доверяйся, что все бросил и убежал.
А он в ответ:
- Уж я тебе доверился, ты не могла меня обмануть. Я тебе верю.
Распрощались друзьями. И больше я его не видела ни разу. А фамилию не знала.

Когда я уезжала с Надей на Дон, в 1938 году, мама дала мне шаль старинную и хорошую скатерть зеленую с яблоками на кайме, очень красивую. Я много насправила там вещей. Купила четыре платья, костюм, Наде два хороших платья.
Вдруг приезжает Елизавета ко мне на Дон. Как она узнала мой адрес?
Стоит, грязная, вонючая. Я ее отмыла, приняла, как сестру. В это время у меня сидела фронтовичка, инспектор района. Так посмотрела на нее и спрашивает:
- Это кто?
Говорю:
- Родная сестра.
- Родна-ая? – протянула с понятием.
Через месяц, я, как всегда, ушла в школу на занятия. А Лиза меня обчистила наголо, и костюм украла, и первую комбинацию с кружевом... весь мой чемодан опорожнила, все надела на себя, покрылась маминой шалью, это мое приданое, и ушла в неизвестном направлении. Оставила записку: «Капа, не сердись. Свои люди – сочтемся». Так я плакала. И осталась опять в бязевой рубахе и в дерюжке пиджачке, еще со студенческой скамьи. Хорошо, что четыре платья я отдала хозяйке, чтобы не пылились. Знала, что может случиться. Не впервой.
Поискала ее, поплакала – и все. А потом подумала: денег-то у нее нет, да и у меня не было, а ей надо ехать до Баку. И там ее никто не ждет. Мужа нет. Муж болгарин, не то сбежал, не то власти забрали. Вроде, болгарский революционер. Так и пропал. Детей уже двое растет – дочь Наташа и сын Леня. Нужда…
Это было в 1939 году, когда меня перевели из Клетской Почты в райцентр. Потом стало жить труднее, это я была еще не «замужем», если так можно выразиться в моем случае. Как выходила замуж за отца? «Поверила, поверила – и больше ничего…» Мне казалось, что Костя меня очень любит. А сама не хотела выходить замуж.
А Костя даже думал, что Леня – мой сын, и говорил, что возьмет меня замуж и с ребенком… Написал мне письмо хорошее: «Я тебя люблю!» («Дров тебе куплю», как передразнивают). Потом почему-то сказал:
– Давай письмо это сожжем.
И мы сожгли.
Зарегистрировались мы в 1940 году, в июне месяце. Костя приехал к нам в Астрахань в июле в отпуск. Я там была на летних каникулах. И все ему было не так уже тогда. Все не нравилось у нас. А что может нравиться, жили бедно. Отец приговорен по 58-ой политической статье к расстрелу, с заменой на 10 лет сибирского лагеря без права переписки.
И с войны после ранения Костя пришел уже в другую семью. А мне сказал, «стыдясь измены», возвращайся домой в Астрахань – война.
1942 год! По глазам я увидела у Кости, что все мои старания – бесполезны. «Каким ты был, таким остался». Уложит меня - и замычит горе мой ребенок. Нужно сохранить себя для него. И я решаюсь послушать Костю – уехать домой. Что там меня ждет? Голод. Близкий фронт – немец был уже за Элистой, близко к Астрахани. Дома мать одна, с Лидкой. Младшая сестра Надежда была со мной на Дону.
Я почернела. У меня было уже осеменение левого легкого. Скоропостижная чахотка. И я стала белеть. Лечила себя сама рыбьим жиром, да тюлений жир мама покупала. А потом уже до себя не было времени. Заболел сын – понос моет ребенка, он тает. Ходила по врачам-светилам – к Каплину, Элинскому, платила по 25 рублей за визит, а проку нет. Но новая вода – астраханская сыграла роль. Костя, приезжая с Дона в Астрахань, тоже мучился с животом – понос «семь метров против ветра».
Дома образовалась большая семья. У мамы было трое –Надя, Лидия Калерия, и мы вдвоем с сыном Борей приехали.
Вскоре Лидия уехала, вышла замуж. Нас осталось пять едоков, а работника – ни одного. Я без работы. В школе нет часов. Устроилась в детсад, два месяца поработала – его закрыли. По счастью, устроилась в Рыбсбыт, выписывать наряды. Заготовлю и подпишу наряды, чтобы рабочим не терять времени – а они что-нибудь мне подкинут. Покупала продуктовые карточки, а начальник Ляпинский их мне отоваривал. Правда, я стеснялась, но пересиливала себя – кормить-то нужно было семью. Рыбьи головы можно было брать каждый день (отпускали служащим). Пироги с рыбой тоже отоваривала на продуктовые карточки. Тут мы пока зажили.
Но напал тиф. Маму положили в больницу.
Приезжает старшая сестра Елизавета, привозит сына сосунка Юрочку, а сама заболела тифом. Я кормлю двоих, своего Борю и ее Юрочку. Молока у меня много, и оно жирное.
Вместе с Елизаветой приехала сестра Калерия, тоже больная, привезла крошку – Коленьку. Мама поправилась. Положили в больницу Калерию, тоже признали брюшной тиф. И она его не перенесла, умерла в больнице. А вскоре и Коленька умер за матерью, было ему несколько месяцев. И бабушка наша Пелагея умерла тут же от тифа. Так что у нас было три покойника за год.
А немец – уже близко. Астрахань начал бомбить. Бросил бомбу в Затон. И на Парбычевом бугре в больнице вылетели все окна. Конечно, паника!
А я только легла в больницу на Парбычевом бугре с сыной Борей и племянником Юрочкой. Два дня все¬го полежала. И вдруг, на Астрахань налет. Кричат, звонят. Начали стрелять недалеко от нашей больницы. Кaк вдруг рядом бухнуло – так, знаешь, все стекла вылетели. Хорошо, мы не около окон были. Кругом ветер. Я - с двумя младенцами на руках. Куда деваться? Дело было днем. Немецкий самолет начал кружить-кружить над нами. И его хотели сбить наши. А он целился в восьмую нефтебазу.. Говорят, кто-то ракету дал ночью, цель обозначил. И самолет все же успел сбросить бомбу. Они же несколько раз прилетали. Попали бомбы в Семнадцатую пристань и в Затон. Я думаю: «Что же я буду лежать-то? Уж умирать, так дома всем вместе!» Подхватила младенцев своих, никого не спросила, и побежала домой. В чем была, в том и пошла. Я в платье бежала. Халат, навер¬ное, на мне был. Я бросила халат. И прибежала домой. Приехала на Огареву улицу на трамвае.
Ну, может быть, и бесплатно.

Елизавета вышла из больницы, едва долечившись, и дала Юрочке свою грудь. Он бедненький, конечно, заразился и вскоре погиб. Как мы не уговаривали ее с мамой, чтобы она не давала ему грудь, она нас не послушалась. Не видели, когда и покормила его. Юрочке было столько же месяцев, сколько и моему сыну Боре. Юрочку тоже схоронили. Так и не стало красивого Юрочки. Волосы у него были красной меди, глаза синие. Жалко мне его было. Но этот у нее был уж четвертый, наверное, ребенок.
Вскоре Елизавета опять уехала, налегке, от детей освободилась. Она все время «гастролировала».
Приехала Лидия – вдвоем с мужем насовсем. Но жили у его матери.
Затем приехала с фронта Оля больная, она служила в обозе на войне. Стала жить у нас в той комнате, где раньше была Лидия. После приехал Лева, Олин муж с фронта, больной туберкулезом. Больше его НКВД не ловило. Все вспоминали, как меня пистолетом пугал майор НКВД, чтобы я сообщила, где прячется Леонид Силов. Много его лечили и в больнице, и сами, но ничего не помогло. Он умер в 1950 году. До этого времени они жили у нас.
Жили мы плохо. Меня вернули из Рыбсбыта в школу, работать учителем. И есть стало нечего. Семья большая – а работников не прибавилось.
Елизавета так с нами и не жила, а все отдавала нам детей. Леньку, после того, как я ей отвезла его в Баку, она вновь вернула. Посадила его на поезд и прислала к нам. А может, он сбежал от матери и сам приехал. Только как мог запомнить адрес?
Иду из школы, смотрю – у наших ворот паренек стоит, лет 10 – 12-ти на улице Огаревой. Спрашиваю:
– Леня, это ты?
– Я.
– Ты как здесь оказался?
– Сам приехал на подножке поезда.
Привела домой. Приветила его мама, так и любила всю жизнь больше других. Как-то Боря, приревновав, спросил:
¬ – Бабушка, а почему ты все за Леню, да за Леню заступаешься? Больше его любишь?
А она была очень тактичная, ответила ласково:
– Боря, у тебя есть мама, а у Лени – ни мамы, ни папы нет.
Стали спрашивать его:
- В каком классе учился?
- Не знаю.
- Где метрики твои, свидетельство о рождении?
- Нет.
Пошла к директору школы Александре Васильевне, все рассказала. Мой директор – чуткий человек:
- Давай посадим его в четвертый класс. Не сумеет – переведем в третий.
Сижу с ним вечерами – долблю. Удержала - перешел в 5 класс. Потом – шестой, седьмой. Восьмой кое-как кончил.
В пищевой техникум не сдал. Я носилась с ним, как с писаной торбой.
Решила устроить его в речное училище. Я знала заведующего, пошла к нему с конвертом (100 рублей). Он меня за этот конверт с треском выставил. Но приняли Леню в училище.
А тот начал дурить:
- Не хочу там учиться. Пойду на курсы поваров.
А примерно в это время мы все угорели. Я истопила печь. Вроде, хорошо угли промешала и закрыла трубу. Спали мы с Борей в темной комнате, Надя – в спальне, а Леня – в прихожей. Ночью просыпаюсь от болей в голове. Мама была на другой половине дома. Я добежала до большого стола (в зале) и чувствую, что падаю без сознания, приползла к Наде. Она вскочила, поняла, что мы угорели, разбудила Леню. Он схватил ее на руки и вынес в коридорчик, да упал как подкошенный вместе с ней. Потом расстелили на полу коридора одеяла, подушки принесли. Боря сам выполз, тоже угорел, его мутило. Сидели все на крыльце, не могли отдышаться. Маму разбудила Надя, велела греть скорее воды и делать нам компрессы к головам. Все легли в коридорчике с открытыми дверями. Мама всех нас выходила.
Лидия не хотела помогать, как я, а наоборот брала с нас, считая, что мы ей должны. Она устроилась на работу, и у нее появилось все. Прихватывала и наше. Так, исчезла моя красивая, заработанная на Дону, комбинация. Исчезли бриллианты из моего, дареного квартирантом Юсупом, кольца.
Лидия сказала:
- Это – квартирант взял.
Мы голодали – берегли каждую вещь. Так продавцы нашлись. У Нади тоже алмаз исчез из кольца. Есть хотелось, и дети продавали из дома тайно себе на хлеб. Мама тогда нам свое приданное распределила. Била нас нужда, била.
А мама все скрывала. Я сейчас думаю, может зря на кого-то грешить. Ведь жить маме было не на что. Сама могла что-то продать на кусок хлеба детям. Но Леня лазил за спрятанными украшениями, может, что и украл. Потом купил пшена, варил в сарае втихаря кашу и Борю тоже угощал. Я не спрашивала маму о деньгах, отдавала всю зарплату до копеечки. Мама вела расход, а я вечно без денег была. Не обеспеченная.
А вот одиночеством во всю жизнь обеспечена и ненавистью. И Лидия, и Надя, и ее муж Саша, и Ленька меня видеть не могут. А за что? Не пойму, видимо, за то, что я есть на белом свете. Как писал Лермонтов: «Я тот, кого никто не любит, и все живущее клянет…».
И как будто услышал профессор Черкасов эти мои горькие слова, написал мне письмо, сделал предложение. И я согласилась выйти за него замуж, так как никто меня не брал из-за этой хевры. Как увидят пять ртов, всех нужно кормить, а после военных лет было несладко. Это кто в Торгсин нес, те еще как-то жили. А за нас унесли все свои всё из дома. Так что жили только на мою зарплату. А из школы ничего не унесешь, кроме двоек. Мои тетушки Шуранька и Ольга нам помогали из своих грошей. В основном Шура, так как она работала на картошке, потом на мясокомбинат устроилась.
Но у Черкасова было несладко. Один показной шик – и один костюм изношенный донельзя. Скупец и страшный ревнивец. Хоть я по-матерински пригрела двух его дочерей, большую и маленькую.

До 1956 года Леня учился в торговой школе, еще где-то на курсах кондитеров. Саша, Надин муж, надо мной поиздевался – стал долбить Леньку. Даже дрался с ним, по полу катались, кто кого. А маме одни горечи и терзания. Леня убежал от нас.
Исчез. Мама в шоке – Ленька пропал! Ищем его, звоню в милицию. Нет нигде. Мама совсем сдала. Сколько лекарств перепила. Искала вместе со мной по больницам, глотала таблетки от головной боли и хваталась за горло. Позже случайно узнаем, что он у Райки живет на Пушкинской улице, у пастуха, с их семьей в 14 человек. Утащила его их девка, на себе женила. И когда мама узнала, не пошла к ним до тех пор, пока народилась у него девочка. Леня, как начал работать поваром – долго не давал о себе знать. Кто-то из знакомых увидел его с животиком в районе Баррикад. Растолстел непомерно. Узнали, что хоть живой.
Но Леньку с ребенком и этой шалалычкой мама сама выгнала. Схватила чемодан и вынесла, шатаясь, в коридор. Да, он здорово помог ей «убраться». И узнав, что народилась дочка у Лени, мама, бедняжка, уже умирающая, вскочила с кровати, схватила его чемодан и молча вытащила в коридор. Больше почти не говорила, не пила и не ела два месяца – рак пищевода.
Но уже мама сама поняла, что у нее рак, угасала с каждым днем. И все время мне говорила:
- Бросай своего бабая, а то и в дом не попадешь, как только я умру.
Пророческие ее слова. Я вернулась домой и застала ее в живых только два месяца.
Когда Надежда повела ее на рентген и сама смотрела вместе с врачами, то у нее опухоль была уже 5 сантиметров. Написала она письмо своему учителю в Ленинград, Шерышевскому. Он ей ответил, что «везти ее бесполезно к нам, в лучшем случае она проживет два года, а в худшем – умрет на операционном столе. Встанет это вам 10000 рублей». Это на старые деньги. А у нас и 10 рублей не было. Пошла я к врачу Овсянникову во Вторую клинику в Астрахани. Он спросил:
- А сколько ей лет?
Я говорю:
- Шестьдесят один год.
- Нет, не везите. Операция трудная и бесполезная.
До конца дней мама ждала отца. Отец так и не вернулся из сибирского лагеря. НКВД сообщило на мой очередной запрос, что Белов Алексей Тимофеевич скончался. А мама все спрашивала:
- Пришел ответ из НКВД?
– Ждем, – плакала я.

Как только я сбежала от Черкасова домой, мама велела привести нотариуса, и сказала ему:
- Дом пишите на Капиталину и Надежду пополам.
Мама расписалась дрожащей рукой на завещании и сказала:
- Вот вам дом на двоих. Когда продадите или поделите, то по 1000 рублей отдадите Леньке. И отдайте ему отцову лисью шубу.
Эта рыжая шуба не столько в сундуке лежала, сколько в ломбарде перезакладывалась.
Спрашиваю:
- А Лидии чего?
- Все, что подо мной.
Больше ничего не говорила. Растащили ее они втроем – Лида, Лиза и Ленька. Раз мама мне сказала:
- Они взяли все, что было нажито. Тебе ничего не досталось.

Так все мы и сделали. Я еще тысячу рублей отдала Сашке.
¬– Он же сделал коридор, – сказала Надежда.

После смерти мамы в 1956 году, немного спустя, Саша со скандалом заколотил дверь из одной половины дома в другую, и оставил нас с сыном в крохотной и темной комнате с коридором. Мы разъехались с сестрой по разным домам. И рассыпалась наша большая бедная семья. А в нищете осталась только я с Борей.
Даже Леня купил машину «Волга». Только шиковать у него не всегда получалось.
Однажды Борис привел Леньку с вокзала в 12 часов ночи. Провожал друга, видит, человек лежит пьяный, он его растолкал – Ленька, и довел кое-как до нас. Он жил очень плохо с первой женой, и, конечно, начал пить, и дошел до ручки. Вот и привел его Борис с голой попой на виду – одна рвань. Я его обмыла, обшила. Всю его зарплату складывала.
А когда он жил у нас, я ему запретила носить с работы продукты. Было трудно. Но мы привыкли с нуждой бороться, и жили честно. Так и сын вырос таким.
Раз смотрю, а на столе лежит огромный кусок масла. Как мне его захотелось! Спрашиваю:
- Ленька, это что такое? Где взял?
Он просит меня продать его кому-нибудь из учителей. Я отказалась наотрез. Что-то засуетилась, все – бегом, спешила на работу. Пошла в туалет – а он у нас во дворе – смотрю: что-то белое плавает в яме выгребной, пригляделась – это сливочное масло. Как пуля, выскочила из туалета, прибегаю домой – а масла на столе нет.
- Борис, где масло?
- В яме.
Я так испугалась. Чем будем платить? Ведь оно стоило 60 рублей за килограмм. Соседка вытащила его – свинье отдала. И говорит:
- Кто-то масло бросил в уборную.
Борис отучил Леню приносить продукты с работы. Так отвадил, что больше он даже не заикался об этом.
- Пусть знает, что мы не продаем свою совесть, - ворчал Боря.

На свои и Ленины деньги, я купила материал бостон, и ему и Боре из него сшили по костюму. Купили Лене драповое пальто. Оделся он, как франт. Красивый был, вылитый болгарин – Алексей Дмитриевич Тодоров, точно его отец – революционер, как говорил Леня.
Боря даже в Болгарию писал, хотел помочь Лене найти отца. Мы все считали, что он репрессирован или выслан, как иностранец из СССР. Но ответа на запрос не получили.

И что же, только приоделся Леня – опять его, как и первая жена, утащила официантка к себе домой. Я его ищу, а он у нее отсиживается под хмельком, как в кино «Шведская спичка».
Потом, в основном моя тетушка Шура за ним ухаживала, принялаэстафету у моей мамы. Она отдала ему свою квартиру в старом деревянном доме. Он ее отремонтировал и обставил. Но как-то по-цыгански, что ли. Жил неплохо с новой женой и ее сыном. Они бабу Шуру любили. Она жила с ними, как родная бубушка.

Леня умер 16 мая 1992 года.

И вот, я уже в Москве. Боря мне сказал, что Леня ему по-братски как-то признался, мол, не ожидал от него, что он возьмет когда-нибудь мать, то есть меня, жить к себе в Москву.
А я вижу после его смерти сон.
«Много народа и здесь – Леня. Их в клети спускают в шахту. Он ничего не говорит. А подал мне стул. Я села. А в руку кто-то мне вложил бумажку. Я хотела прочесть, ничего не вижу. И только в середине напечатано: «Колдун». И я просыпаюсь».
Вся молодость прошла в работе и заботе о других. Так мама сказала. И вспомнила, как Леня, когда ему было 45 лет, мне посочувствовал:
– Капа, всю жизнь живешь для других. Поживи хоть немного для себя.
А я умею?

© Copyright: Борис Рябухин, 2012
Свидетельство о публикации №212032501339