05/09/2015  Русский писатель, сатирик и драматург Михаил Зощенко — о своих героях, о себе, трудностях русского языка, велосипедах, коррупции и о том, что такое счастье

 

2015-й год объявлен в России Годом литературы. В новом проекте — интервью со знаменитыми российскими писателями, творившими в разные времена. Ответами на вопросы будут цитаты из их произведений, писем и дневников. В этом богатейшем наследии можно найти ответы на те вопросы, которые волнуют и, может быть, даже мучают нас сегодня. Потому что каждый выдающийся писатель — наш современник. И потому что, как писал Николай Алексеевич Некрасов, «в любых обстоятельствах, во что бы то ни стало, но литература не должна ни на шаг отступать от своей главной цели — возвысить общество до идеала — идеала добра, света и истины». Все, у кого мы будем брать интервью, являются примерами такого служения обществу.

 

— Михаил Михайлович, героями ваших рассказов становятся самые разные люди, но у них всех есть какая-то общая черта. Что это?

 

— Я пишу о мещанстве. В каждом из нас имеются те или иные черты и мещанина, и собственника, и стяжателя. Я соединяю эти характерные, часто затушеванные черты в одном герое, и тогда этот герой становится нам знакомым и где-то виденным. Один писатель широкими мазками набрасывает на огромные полотна всякие эпизоды, другой описывает революцию, третий военные ритурнели, четвертый занят любовными шашнями и проблемами. Я же в силу особых сердечных свойств и юмористических наклонностей описываю человека — как он живет, чего делает и куда, для примеру, стремится.

 

—  Все персонажи ваших произведений являются характерными. Определенно, вы придавали особое значение психологизму при работе над ними. Автобиографическую повесть «Возвращенная молодость» можно поставить в один ряд с трудами Ницше и Фрейда.

 

— Я не писал «Возвращенную молодость» для людей науки, тем не менее именно они отнеслись к моей работе с особым вниманием. Было много диспутов. Происходили споры. Я услышал много колкостей. Но были сказаны и приветливые слова. Меня смутило, что ученые так серьезно и горячо со мной спорили. Значит, не я много знаю (подумал я), а наука, видимо, не в достаточной мере коснулась тех вопросов, какие я в силу своей неопытности имел смелость затронуть.

 

Так или иначе, ученые разговаривали со мной, почти как с равным. И я даже стал получать повестки на заседания в Институт мозга. А Иван Петрович Павлов пригласил меня на свои «среды».

 

Но я, повторяю, не писал свое сочинение для науки. Это было литературное произведение, и научный материал был только лишь составной частью.

 

Меня всегда поражало: художник, прежде чем рисовать человеческое тело, должен в обязательном порядке изучить анатомию. Только знание этой науки избавляло художника от ошибок в изображении. А писатель, в ведении которого больше, чем человеческое тело, — его психика, его сознание, — не часто стремится к подобного рода знаниям. Я посчитал своей обязанностью кое-чему поучиться. И, поучившись, поделился этим с читателем.

 

— При том, что вы являетесь юмористическим писателем, ваши современники вспоминают вас как человека, склонного к меланхолии. Возможно, это связано с тем, что на вашу долю выпали непростые времена: Первая мировая, Гражданская, Вторая мировая война, порок сердца, развившийся после отравления газами на фронте?

 

— Да, конечно, огромные потрясения выпали на мою жизнь. Перемена судьбы. Гибель старого мира. Рождение новой жизни, новых людей, страны. Но ведь я-то не видел в этом катастрофы! Ведь я же сам стремился увидеть в этом солнце! Ведь и до этих событий тоска преследовала меня. Значит, это не решало дела. Стало быть, это не являлось причиной. Напротив, это помогло мне заново увидеть мир, страну, народ, для которого я стал работать… Тоски не должно быть в моем сердце! А она есть…

 

Непосильная задача — найти причину моей тоски. Убрать ее. Стать счастливым. Радостным. Восторженным. Таким, каким должен быть обыкновенный человек с открытым сердцем.

 

Однако эти страдания вовсе не относились к высокому уму. Они относились к уму, главным образом связанному с искусством, с творчеством, в силу особых, специфических свойств этого ума, в силу склонности этого ума к фантазиям, к сверхчувствительным восприятиям. Именно эти особые свойства ума (чаще всего наследственного характера) давали большую возможность для возникновения ошибочных нервных связей, почти всегда основанных на ложных младенческих фантазиях!

 

Однако это вовсе не означает, что все люди искусства, творцы и фантазеры, обязательно несут с собой болезни и воздыхания. Эти болезни возникают в силу несчастного стечения обстоятельств. А свойства ума являются только лишь благоприятной почвой для их возникновения.

 

И в свете этих, весьма заметных ошибок становится понятной философская ошибка Достоевского, который сказал: «Слишком высокое сознание и даже всякое сознание — болезнь».

 

— Но вернемся к разговору о литературе. Ваши произведения отличает совершенно особый язык. Академик Виноградов отмечал «художественное преображение различных речевых пластов в лексиконе». Корней Чуковский заметил, что вы ввели в литературу внелитературную речь. Какие цели вы преследовали, используя просторечные выражения в своих произведениях?

 

— Вся трудность моей работы свелась главным образом к тому, чтоб научиться так писать, чтобы мои сочинения были всем понятны. Мне много для этого пришлось поработать над языком. Мой язык, за который меня много (зря) ругали, был условный, вернее собирательный (точно так же, как и тип). Я немного изменил и облегчил синтаксис и упростил композицию рассказа. Это позволило мне быть понятным тем читателям, которые не интересовались литературой. Я несколько упростил форму рассказа (инфантилизм?), воспользовавшись неуважаемой формой и традициями малой литературы. В силу этого моя работа мало уважалась в течение многих лет. И в течение многих лет я не попадал даже в списки заурядных писателей. Но я никогда не имел от этого огорчений и никогда не работал для удовлетворения своей гордости и тщеславия.

 

— Вы шагали в ногу со временем, разговаривали с читателями, что называется, на одном языке. Но думается, что некоторые издатели были консервативными и не воспринимали авторов-новаторов всерьез. Ваши произведения всегда охотно публиковали?

 

— Редакция толстого журнала «Современник». Я дал в этот журнал пять самых лучших маленьких рассказов. И вот пришел за ответом. Передо мной один из редакторов — поэт М. Кузмин. Он изысканно вежлив. Даже сверх меры. Но по его лицу я вижу, что он намерен мне сообщить нечто неприятное. Он мнется. Я выручаю его.

 

— Вероятно, мои рассказы не совсем в плане журнала? — говорю я.

 

Он говорит:

 

— Понимаете, у нас толстый журнал… А ваши рассказы… Нет, они очень смешны, забавны… Но они написаны… Ведь это…

 

— Чепуха — вы хотите сказать? — спрашиваю я. И в моем мозгу загорается надпись под гимназическим сочинением — «Чепуха».

 

Кузмин разводит руками.

 

— Боже сохрани. Я вовсе не хочу этого сказать. Напротив. Ваши рассказы очень талантливы… Но согласитесь сами — это немножко шарж.

 

— Это не шарж, — говорю я.

 

— Ну, взять хотя бы язык…

 

— Язык не шаржирован. Это синтаксис улицы… народа… Быть может, я немного утрировал, чтоб это было сатирично, чтоб это критиковало…

 

— Не будем спорить, — говорит он мягко. — Вы дайте нам обыкновенную вашу повесть или рассказ… И поверьте — мы очень ценим ваше творчество.

 

Бог с ним, — думаю я. — Обойдусь без толстых журналов. Им нужно нечто «обыкновенное». Им нужно то, что похоже на классику. Это им импонирует. Это сделать весьма легко. Но я не собираюсь писать для читателей, которых нет. У народа иное представление о литературе.

 

— Русский язык считается одним из самых сложных в мире. Вы тоже так считаете?

 

— Трудный этот русский язык, дорогие граждане! Беда, какой трудный! Главная причина в том, что иностранных слов в нем до черта. Ну, взять французскую речь. Все хорошо и понятно. Кескесе, мерси, комси — все, обратите ваше внимание, чисто французские, натуральные, понятные слова. А нy-те-ка сунься теперь с русской фразой — беда. Вся речь пересыпана словами с иностранным, туманным значением. От этого затрудняется речь, нарушается дыхание и треплются нервы.

 

— То есть, по вашему мнению, Россия чересчур стремится подражать Западу?

 

— Любит русский человек побранить собственное отечество. И то ему, видите ли, в России плохо, и это не нравится. А вот, дескать, в Европе все здорово. А что здорово — он и сам не знает. Мой знакомый поэт очень, между прочим, хвалил ихнюю европейскую чистоту и культурность. Особенно, говорит, в Германии наблюдается удивительная чистота и опрятность. Улицы они, черт возьми, мыльной пеной моют. Лестницы скоблят каждое утро. Кошкам не разрешают находиться на лестницах и лежать на подоконниках, как у нас. Кошек своих хозяйки на шнурочках выводят прогуливать. Черт знает что такое. Все, конечно, ослепительно чисто. Плюнуть некуда. Даже такие второстепенные места, как, я извиняюсь, уборные, и то сияют небесной чистотой. Приятно, неоскорбительно для человеческого достоинства туда заходить. Это, надо отдать справедливость, здорово.

 

— Мы действительно перенимаем опыт европейцев в некоторых моментах. Относительно недавно столичные власти стали призывать горожан пересаживаться из машин не только на общественный транспорт, но и на велосипеды. Как вы относитесь к этой затее?

 

— Действительно верно, громадное через них удовольствие, физическое развлечение и все такое. На собак опять же можно наехать. Или куренка попугать. Но только, несмотря на это, от велосипеда я отказываюсь. Я тяжко захворал через свою машину, через свой этот аппарат. Грыжа у меня открылась. Я теперь, может быть, инвалид. Собственная машина меня уела. Действительно, положение такое — на две минуты машину невозможно без себя оставить — упрут. Ну и приходилось в силу этого машину на себе носить в свободное от катанья время. На плечах. Бывало, в магазин с машиной заходишь — публику за прилавок колесьями загоняешь. Или к знакомым в разные этажи поднимаешься. По делам. Или к родственникам. Да и у родственников тоже сидишь — за руль держишься. Мало ли какое настроение у родственников. Я не знаю. В чужую личность не влезешь. В общем, тяжело приходилось. Неизвестно даже, кто на ком больше ездил. Я на велосипеде или он на мне. Конечно, некоторые довоенные велосипедисты пробовали оставлять на улице велосипеды. Замыкали на все запоры. Однако не достигало — угоняли. Ну и приходилось считаться с мировоззрением остальных граждан. Приходилось носить машину на себе.

 

— Кстати, о воровстве. В новостях то и дело мелькают сообщения, что очередной чиновник проворовался. Как вы относитесь к этому?

 

— Воровство, милые мои, это — цельная и огромная наука. В наше время, сами понимаете, ничего не сопрешь так вот, здорово живешь. В наше время громадная фантазия требуется. Главная причина — публика очень осторожная стала. Публика такая, что завсегда стоит на страже своих интересов. Одним словом, вот как бережет свое имущество. Пуще глаза. Глаз, говорят, завсегда по страхкарточке восстановить можно. Имущество же никоим образом при нашей бедности не вернешь. И это действительно верно. По этой причине вор нынче пошел очень башковитый, с особенным умозрением и с выдающейся фантазией. Иначе ему с таким народом не прокормиться. Кто больше спер, тот и царь.

 

— Соглашусь с последним утверждением: чиновникам-казнокрадам воровство действительно часто сходит с рук. Но вот креативный «средний класс» в Facebook жалуется, что жить в России стало невмоготу…

 

— У вас какое-то странное отношение к жизни — как к реальности, которая вечна. Заработать! Позаботиться о будущем! Как это смешно и глупо располагаться в жизни, как в своем доме, где вам предстоит вечно жить? Где? На кладбище. Все мы, господа, гости в этой жизни — приходим и уходим. Говорят, верблюд месяц может ничего не жрать. Вот это дивное животное! Он, говорят, пососет какую-нибудь травку, понюхает камушек, и с него хватит, сыт по горло. Вот это благородное животное! А теперь, скажем, человек. Человеку ежедневно чего-нибудь пожрать нужно. Он какой-нибудь там травинкой не прельстится и камней нюхать не станет. Ему вынь да положь чего-нибудь этакое острое. Суп и на второе рыбу де-валяй. Вот что он любит. И мало того что человек ежедневно пищу жрет, а еще и костюмы носит, и пьет, и в баню ходит. Ох, эти же люди чистое разорение для государства! Вот тут и проводи режим экономии. Вот тут и сокращай разбухшие штаты. Для примеру, человека ради экономии сократишь, а он и после сокращения все свое — жрет, а еще и костюмы носит. То есть откуда он так ухитряется — удивляться приходится. Чистое разорение. С верблюдами малость было бы полегче.

 

— Складывается впечатление, что вы презрительно относитесь к креаклам.

 

— Нету у меня ни к кому ненависти — вот моя «точная идеология». Ну а еще точней? Еще точней — пожалуйста. Я не мистик. Старух не люблю. Кровного родства не признаю. И Россию люблю мужицкую. 

 

— Выходит, вы презираете материальные блага, так в чем, по-вашему, состоит счастье?

 

— Счастье бывает не тогда, когда у вас все есть, а когда чего-нибудь нет, и вы хотите этого и достигаете — вот счастье. Достигнув же, вы часто бываете несчастны, ибо в жизни вашей одним желанием уже меньше.

 

—Вы прожили насыщенную событиями жизнь. Но часто люди жалеют, что многое не успели сделать. Вас прельщали мысли о долголетии?

 

— И мудрые старцы, знавшие что-то такое про себя, отходили в иной мир, так и не осчастливив своих ближних. Нет, я никогда не мечтал жить долго, никогда не хотел жить до ста лет. Я не видел в этом прелести или удовольствия. Но я бы хотел жить так, чтоб не особенно стареть, чтоб не знать жалкой слабости, дряхлости, уныния. Я бы хотел до конца своих дней быть сравнительно молодым. То есть таким, который не потерял бы в битвах с жизнью некоторую свежесть чувств. Вот это примирило бы меня со старостью. Я не стал бы так гнушаться этих предстоящих лет. Я бы ожидал мою старость не столь озлобленно и не с таким отвращением, какое было в моем сердце.

 

— Что бы вы хотели сказать нашим читателям через призму прошедших лет?

 

— Уважаемый читатель! Я не знаю, какие газеты будут через сто лет. Может быть, газет и совсем не будет. Может быть, у каждого гражданина над кроватью будет присобачен особый небольшой радиоприемник, по которому и будут узнаваться последние сенсационные политические новости. Однако, может, газета и будет. Конечно, это будет иная газета, чем теперь. Будет она, небось, напечатана на бристольском картоне с золотым обрезом, в 24 страницы. Но одно в ней сохранится — это отдел жалоб. Говорят: ничто не вечно под луной. Явно врут.

 

-------------------------------

Использованы отрывки из рассказов «Возвращенная молодость», «Опальные рассказы», «Юморист», «Обезьяний язык», «Европа», «Каторга», «Узел», «Иностранцы», «О себе», «Об идеологии и еще кое о чем», «Отчаянные люди», «Западня», «Через сто лет», «Перед восходом солнца».

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование