Достоевский и «лихие девяностые»

08/03/2016  Заметки на тему шоковой терапии

Сознание современного российского общества можно охарактеризовать как болезненный психологический синдром, вызванный чувством постоянной тревоги от негативных перемен, которые привели часть населения страны за черту бедности, где ни о каких конституционных правах не может быть и речи. Источниками этой болезни я называю потерю реального права на труд и грозящую стать абсолютной деморализацию общества, в которой первый источник ставит человека на грань физического выживания, а второй лишает надежд на право называться человеком.

Четверть века назад советский человек решил, что была бы свобода, остальное так или иначе приложится. Всё, что предлагали ему тогда власти, он принимал за чистую монету. «Светлым будущим», о котором всё время говорили реформаторы, для него стал загнивающий капитализм. Тогда он не особенно задумывался, что все сразу не станут богатыми, и, главным образом, в ралли за лучшую жизнь будут победители и проигравшие. Он не видел разницы между конкуренцией и соревнованием, а роль денег сводил к функциям мены, накоплений и гарантий обеспеченной жизни, и (пожалуй, самое главное) даже предположить не мог, что вместо «кучи денег» он может получить аршин земли — в худшем случае, а в лучшем — у него отнимут и тот минимум свобод, которым он пользовался в Советском Союзе.

Первый шок он испытал во время отпуска цен на всё, что имело хоть какую-то стоимость. Ценовая вакханалия развалила хрупкий, еще не окрепший в коленях бизнес, по стране прошла волна массовых банкротств, но цель, которую он поставил перед собой, была слишком соблазнительной, чтобы не попробовать еще раз. И он снова пошел брать свою Шипку. Он предпринял максимум усилий и наконец добился первых успехов. Он уже торжествовал и праздновал, но… эпоха шоковой терапии, как тогда называли зигзаги либерального рынка, только начиналась.

Наивного «совка», как подопытного кролика, ждал очередной шок — вольная купеческая гильдия новой России оказалась под «крышей» адептов криминального мира. Реформы Ельцина-Гайдара самым «благотворным» образом подействовали на организованную преступность. Жизнь для неё стала лучше и веселее, поскольку свободное общество является гарантией свободы каждого, в том числе насильников, убийц и воров. Эти годы поименовали «лихие девяностые».

О них время от времени вспоминают с нотками ностальгии, хотя до сих пор не знают, чего в них было больше: лихости, лихоимства и махновщины или кровавого беспредела криминальной революции. На мой взгляд, больше было второго, а жертв было не меньше, чем в годы репрессий 1937−1938 годов. Этот период нашей истории, насыщенный кровью невинных людей, ждет своего строгого исследователя, своего историка, который расскажет еще об одной «пропущенной» войне — в данном случае речь идет о репрессиях криминала против гражданского населения страны. Добавлю, что реформы Гайдара, поддержанные армией перестроившихся «спортсменов» и бывших зеков, принесли свои ядовитые плоды. Впервые, через полвека после Великой Отечественной войны, общество испытало массовый страх — «бойцы» криминала бесчинствовали во всех городах, районах и даже деревнях и селах страны. Скорые на расправу и уверенные в безнаказанности, они были куда круче офицеров Лубянки. Рыцари «конторы» отлавливали все-таки «врагов народа», и многие жертвы 1937-го года, действительно, были такими. Хищный оскал преступности эпохи «девяностых» имел другую грань — бандиты просто-напросто грабили людей под видом «выбивания долгов», и если это не получалось, то людей частенько увозили расстреливать в лесные массивы по дороге в Кузьминки, Домодедово, Лобню, и далее — где придется.

Дело историков — дать этому времени правдивую оценку. Меня интересует другое — переформатирование психологии людей, начатой тогда и продолжающейся по сей день. Охваченные паникой, люди опустошали свои карманы, накопления своих близких, друзей и родственников, продавали квартиры и машины — лишь бы выплатить подати за право на жизнь новым «хозяевам» страны. Ни о каких «свободах» многие из них и не помышляли, поскольку выбирать приходилось между жизнью и потерей здоровья или смертью.

В 1993 году, после расстрела парламента, когда нация испытала не менее страшный шок, туман рассеялся. Стало ясно, кто пришел к управлению страной и что любое посягновение на власть может быть встречено снарядами из орудий танков. Но это только верхушка айсберга. Наиболее существенные изменения произошли под водой, в скрытой части ледяной глыбы, в психологии и нравственном катехизисе общества. Люди стали переоценивать друг друга. В матрицу сознания вживлялись новые оценочные факторы: деньги, деловитость (чаще всего в качестве тренированной торговой сметки), жестокость, деление людей на представителей «высших» и «низших» сословий. Торговая часть охлоса пробивала путь наверх, используя подкуп, плутовство и силу. Но парадоксальное явление: чем выше они поднимались в собственных глазах, тем ниже опускались в глазах других. Тогда еще не полностью установились межклассовые отношения, но было ясно, что властные кресла занимают не лучшие, а худшие представители общества.

В очередной раз (по историческим меркам) они объявили, что «Бог умер», как это бывает в периоды власти охлократии (самый свежий пример — майдан 2014 года на Украине, бегство Януковича, приход к власти хунты через майданные выборы, напомнившие фарс эпохи Запорожской Сечи). Понятно, что Бог, как система тысячелетних нравственных ценностей, не мог умереть, зато сами по себе ценности меняются или деформируется, превращаясь в свои противоположности. Но если Ницше в книге «Веселая наука» писал, что «Бог умер», то из этого, как минимум, следует, что он был. Немецкий философ только предложил сменить бога на человека (идеология богочеловека), то есть взять на себя его функции и действовать самостоятельно. Так, по его утверждению, поменяв молитву на активное действие, человек быстрее усовершенствуется. Охлократия «лихих девяностых» пошла дальше, объявив, что его, Бога, вообще не было, и задача общества (в первую очередь, интеллигенции) заключается в том, чтобы отключить его заветы от нравственной матрицы сознания.

Кровавую вакханалию охлоса и рождающегося в этой мутной рассаде олигархата надо было как-то объяснить. Исследуя такого рода явления в романе «Братья Карамазовы», Достоевский увидел корень зла в «карамазовской силе низости». Один из героев романа Иван Карамазов говорит это до убийства отца брату Алеше.

Тот спрашивает:

— Это потонуть в разврате, задавить душу в разврате, да, да?

— Пожалуй, и это… только до тридцати лет, может быть, и избегну, а там…

— Как же избегнешь? Чем избегнешь? Это невозможно с твоими мыслями.

— Опять-таки по-карамазовски.

— Это чтобы «всё позволено»? Всё позволено, так ли?

— Да, пожалуй: «все позволено», если уж слово произнесено. Не отрекаюсь.

Напомню, что отец Карамазовых был убит за 40 тысяч рублей годового дохода (доля наследства старшего Карамазова) и три тысячи, приготовленных им для Грушеньки, девицы легкого поведения, которую старик безоглядно любил. Убийство совершил лакей Смердяков, но судили и отправили на каторгу брата Дмитрия. За день до суда Иван посещает Смердякова. Во время разговора «презренный лакей» объявляет, что это он убил отца, что Иван может получить три тысячи рублей и что теперь, после ссылки брата на каторгу, старший Карамазов будет получать на 20 тысяч рублей больше. Разгневанный Иван обрушивается на Смердякова с руганью, но деньги берет. И это еще не всё. Смердяков сообщает, что они, то есть Иван Карамазов и он — родные братья, что их связывает кровное родство. Достоевский подчеркивает, что «карамазовская сила низости» в равной мере свойственна как одному, так и другому. Вот почему незаконнорожденный сын Карамазовых с улыбкой говорит, что настоящий убийца сам Иван. Смердяков же только исполнил волю хозяина, то есть воплотил в жизнь тайное желание Ивана. Кстати, в этот же вечер Смердяков кончает собой — скрытая метафора, указывающая на ту же «волю хозяина», который лишил его права на жизнь.

Судя по письмам и дневниковым записям, Федор Михайлович считал роман незаконченным, планировалось написать еще два тома. Но и написанные три тома не умаляют достоинства произведения. Его герои до сих пор живы и вершат свой суд, обосновывая своё право на манипуляцию сознанием общества «силой низости» и агрессивным безбожием. Смердяковы, верховенские, карамазовы и ставрогины принимали активное участие в жизни России в период «лихих девяностых», когда, по выражению Чубайса, были «вбиты последние гвозди в гроб» коммунистического общества.

Правда, современные аналоги героев великого писателя не сходят с ума и не вешаются. Они полны здоровья, уверены в себе, бухучет их компаний в полном порядке, а сеансы шоковой терапии, которые они проводят с населением страны, только добавляют им энергии.

В Бога они не верят, Достоевского не читают. И, пожалуй, зря. Ведь если писатель создал их литературные образы в 19 веке, с точностью предсказал, что они будут делать в 20-м, то наверняка знал, чем они закончат в 21-м. Возможно, поэтому Достоевский любил повторять, что, если математически будет доказано, что истина вне Христа, то он останется с Христом, а не с истиной.