Дороги войны / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Часть вторая (Начало здесь)

Воспоминания.

Рассказы фронтовика Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.

Записано в 1995 – 1996 годах.

Материал публикуется в авторской редакции

В гости

Конец марта 1942 года. Узвоз. И деревушка-то немудрёная. Десятка два домов на большаке Смоленск – Белый – Ржев. Но немцы вцепились в неё, как клещи. Оседлавшая высотку, она давала возможность им контролировать сразу две дороги. 1350 стрелковый полк получил приказ взять деревню. Наступали двумя батальонами. Наш третий батальон левым флангом упирался в опушку леса. Несколько атак захлебнулись метрах в двухстах от немецких траншей и оборонительных сооружений. Пулемёты и батарея лёгких пушек вели бешеный прицельный огонь. Глубокий снег помогал нам спасаться от пуль и осколков. Но вот густо ударили тяжёлые миномёты. Удар был настолько неожиданным и сильным, что мы не выдержали и, пригнувшись, побежали назад по проторённым нами в снегу глубоким тропам.

И сколько потом ни пытались подняться, миномётный огонь прижимал к земле, не давая продвинуться ни на шаг.

Мы определили, что огонь вели по крайней мере 2-3 миномётные батареи, спрятанные километрах в полутора, где-то около противоположной опушки леса. Батальон получает приказ уничтожить батареи. Все понимали, что если их не подавить, попытки взять Узвоз будут обречены на провал. И без того уже четверть состава наступавших потеряна.

Мы вошли в лес. Постепенно звуки боя отдалялись. Непривычно давила тишина. Но потом напряжение спало. То там, то тут послышались голоса, робкий и какой-то нервный смех.

– К тёще на блины идём.

– А что? Может и блины будут. Немцы обжились капитально.

– А снабжение – позавидуешь.

– Разведчики вон притащили и галет, и шоколаду. Даже шнапс добыли.

– Вот бы хоть глоточек сейчас!

– Ишь чего захотел… Подожди немножко – глотнёшь, не обрадуешься.

И глотнули… Вначале нас встретили редкие, но меткие выстрелы снайперов. Трое из нашего взвода замертво упали, не охнув. Ещё двоих ранило. Мы залегли. Стали искать – откуда же бьют. Находились мы на середине лесной поляны. Впереди – могучие вековые сосны и ели. Видимо, снайперы и прятались в их кронах.

– Но там же отделение Саши Хлопова? – тихонько не то спросил, не то удивился мой сосед Миша Заварин.

– Они, гады, пропустили наших разведчиков, заманили нас на открытое место и теперь бьют спокойно, как куропаток, – объяснил рядом оказавшийся политрук.

– Надо выручать ребят, если не поздно.

Но было уже, по всей видимости, поздно. Там яростно прогремели очереди автоматов и всё стихло.

– Батальон – в атаку! – раздался в этой страшной тишине громкий голос комбата.

– У-р-р-а-а!

В бешеном порыве, утопая в снегу, навстречу пулемётным и автоматным очередям мы ринулись вперёд. Вот и конец поляны. Вот и место, где были наши разведчики. Все семеро лежали рядом. Видно было, что нарвались на засаду. Казалось, спали ребята. Только позы были какие-то неестественные. Немцы, вероятно, не успели приблизиться к ним: следов не было видно. Возле погибших вышла заминка. В этот момент раздалось несколько взрывов мин. Мы залегли. Бешено заработали лопатами. И тут началось… Словно огненный смерч ударил по нам. Земля не то что вздрагивала – ходуном заходила. Немецкие миномётные батареи, расположенные где-то совсем рядом, вели прицельный огонь. Поняли мы, что поляна ими пристреляна заранее или кто-то корректирует огонь. Ко всему ещё усилили огонь снайперы. Не то что подняться, взмахнуть рукой нельзя было. Адъютант батальона доставал карту из планшетки. Локоть поднялся над бровкой снежного окопчика. И снайпер уловил этот момент. Рана оказалась серьёзной. На какое-то время капитан даже сознание потерял. Поняли мы, что здесь наш конец. Вот совсем рядом со мной, там, где окопался Миша Заварин, взорвалась мина. Меня подбросило из окопа. Когда очнулся, вижу, что жив. «А Миша? Ведь мина ударила там!» – обожгло сознание. Поворачиваюсь, смотрю. И лучше бы не видеть этого…Миша лежал на спине, широко раскинув руки. А голова…Видимо, очень крупным осколком попало. Срезало верхнюю часть головы. Как из открытого сосуда, на землю рядом вывалились мозги. Чувство, охватившее меня, трудно передать. Наверное, тут был и животный страх, и горькая тоска по так нелепо ушедшему из жизни другу, и злость на немцев… И раскрытая голова словно магнитом притягивала к себе. Тошнота подкатила к горлу. Из этого состояния вывел крик. «Встать! Влево, в кусты! Быстро! Быстро!», – совсем не по-уставному командовал комбат.

В каком-то горячечном бредовом состоянии поднялся и бегом туда, куда уже бежали другие.

Постепенно огонь миномётов поутих. А потом, уже в километре от страшного места, совсем прекратился. Наступили сумерки. Собрав нас, комбат произнёс очень короткую речь. Она почему-то и сейчас ещё помнится очень ясно.

Он тихо сказал нам: «Друзья, раненых перевяжем сейчас. Мёртвых похороним, когда вернёмся с задания. Вы знаете, что задание не можем не выполнить».

Да, мы это знали. Знали, что без этого наш полк не возьмёт важного пункта. Знали ещё, что нельзя оставить без отмщения смерть друзей.

В ночном мраке под завывание метели брели мы по лесу. Самых сильных и ловких выслали вперёд, чтобы снять посты у вражеских батарей. Немцы, видимо, посчитав, что нас разбили и мы не сунемся больше, не усилили охрану. Поэтому часовые даже не успели пикнуть. Мы распределили объекты – кому землянки и кому миномёты…

И вот в землянки полетели гранаты.

– Принимай гостей, гад! Получай гостинец!

В живых не оставили почти никого. Только двоих – унтера да солдата взяли с собой в качестве языков. Прихватили штабные документы миномётного дивизиона. Жаль было уничтожать миномёты, но пришлось. Тяжелы, не донести до своих. Уходить же надо было спешно. На выручку своих шло крупное подразделение немцев.

А назавтра рано утром наш полк вновь атаковал деревню. Немцы не выдержали, бежали. Важный стратегический пункт был в наших руках.

Убить человека

Дело было под деревней Узвоз (ныне Горки Озерненского сельского поселения), на Смоленщине. На дороге Смоленск-Белый-Ржев, находившейся в руках немцев. Они (немцы) в тёплых избах сидели почти всю зиму, отъедались. Успели за это время каждый сарай, баню превратить в неприступную крепость. И вот нам их нужно было выбить из этой крепости. Деревня на горке. Утром 1 апреля 1942 года мы ползли к ней по ровному полю, на виду у врага, где каждый дюйм земли был пристрелян. Атакуем. Но все атаки они легко отбивали. Мы злились. Столько потерь и всё впустую. Но ничего не поделаешь, на войне всякое бывает. Особо донимали пулемёты врага, спрятанные в надёжных укрытиях. Без их подавления нечего было думать о новых атаках. А чем подавить? Наши миномётчики и артиллеристы «загорали»: им почему-то не подвезли боеприпасов. Вся надежда на пулемёты. Нашему пулемётному расчёту дали приказ ликвидировать пулемётное гнездо, что «свито» было в приземистой баньке. Продвигаюсь вперёд за свою цепь. Тяжёлым был этот, всего метров в полсотни, путь. Глубокий снег с крепкой коркой наста. Ползу, как крот, не поднимая головы. Метр за метром рою нору – канаву. Жарко. Хочется пить. Торопливо хватаю снег, глотаю. Противно жужжат пули, головы не поднять.

Наконец, стоп. Окончательно выбился из сил. Не поднимая головы разгрёб вокруг себя снег до земли. Теперь можно и передохнуть. Пули всё чаще и чаще с вжиканьем врезаются в снег вокруг моего окопа. Некоторые с глухим треском лопаются – разрывными бьют. Густо падают мины, заставляя тело помимо воли плотнее прижиматься к земле. Рою окоп и для второго номера. Жду… Но что такое? Прошло 10…15…минут. Его всё нет. И какими же длинными показались эти минуты. Что можно сделать с одним диском в пулемёте, если враг бьёт из хорошего укрытия. Его не видно. А он не только видит меня, но и плюётся смертью сразу из двух пулемётов. Они бьют поочерёдно. Один замолкает, начинает другой. И, кажется, целую вечность готовы бить и бить. Тут уж не до поединка.

Злость взяла на напарника. Хоть и дружили, но в этот миг я готов был его разорвать. Дождавшись краткого затишья, приподнялся и оглянулся назад. Мой друг лежал далеко от меня. Убит? Но нет. В руках лопата. Осторожно, осторожно нагребает он вокруг себя валы снега. «Пыжов!», – кричу ему, а где там, разве услышишь.

Что делать? Медлить нельзя. На этом проклятом поле из нас сделают месиво.

Поворачиваю пулемёт назад. И над самой головой друга даю три коротких очереди. Его ошеломило: так близко бьют по нему. Приподнял голову и увидел меня. «Давай сюда!», – машу ему зло. Но он сокрушённо разводит руками, показывает кругом: «стреляют, мол». На лице испуг и растерянность. Чувствую, что ни шагу больше не сделает вперёд. «Убью, гад!»,– ору ему во всю силу. И даю ещё очередь. Он уткнулся и, бороздя землю носом, пополз ко мне. А когда подполз, страшно было смотреть: глаза круглые, красные и жуткая смертельная тоска в них. Весь трясётся, как в лихорадке. Мокрые пряди волос прилипли ко лбу. По всему было видно, что за эти минуты человек пережил столько, сколько не пришлось ему пережить и за всю его 45– летнюю жизнь.

А я уже успел освоиться в своей маленькой крепости. Сделав необходимые приготовления, открываю огонь. Меняю диск. Ещё и ещё. Всё по тёмным глазницам амбразур бани. Стрелял, видно, удачно.

Из бани выскочили три немца и прыжками – к снежному валу. Целый диск я выпустил ещё и по ним. Немцы больше уже не поднимались. Оба их пулемёта замолчали. А справа пулемётные точки успели подавить ещё раньше. Батальон поднялся и с криком «Ура!» ворвался в деревню. Немцы бежали. Возбуждённые солдаты торопливо осматривали каждый дом. Многие жевали съестное из трофеев. Мы с Пыжовым пошли к бане– дзоту. Внутри на полу валялись два убитых немца, третий лежал у пулемёта. Трое других нашли себе смерть у снежного вала. Мы не могли оторвать глаз от первых трёх.

– Ведь это я их, – словно молнией обожгло.

– Я убил! Убил людей!

Комок удушья подкатил к горлу. Не мог стоять, ноги ослабли.

Помню, мальчишкой в кино легко переносил чужую смерть, на экране. Нервы, видно, были в порядке. Сейчас, конечно, совсем не то: с годами пришла такая чувствительность, что не рад ей.

Ну а в тот морозный день 1942 года, в смоленской деревушке Узвоз. 17-летний парнишка, хоть и был, как ему раньше казалось, твёрдым, совсем раскис. Одно дело – кино. И совсем другое, оказывается, не на экране, а наяву увидеть чужую смерть.

Настолько поразила, ошеломила эта смерть от моей руки, что я и сейчас до мелочей помню тех убитых.

Один крупный, породистый. Светловолосый, а брови чёрные, словно два крыла птицы, выделялись на бледном лице. Он лежал на спине, широко раскинув руки.

Другой был тощий. Синюшный, жалкий. Видно, ещё при жизни хворь одолела его. Скрюченный, с поджатыми к животу коленями, он напоминал червяка, застывшего в болезненной агонии.

Третьего пуля настигла, видимо, в тот момент, когда он стрелял в нас с Иваном. Он так и лежал на животе за пулемётом. Этот был очень толстый, носатый. Погоны унтерские. Поразило злое лицо. Такой, если б его воля, в живых не оставил, пронеслось где-то в сознании. Пронеслось и утонуло в чувстве всепоглощающей жалости к людям. Вернее, к бывшим людям. Сейчас они лежали перед нами уже неживые.

Ведь знал, сознанием ясно понимал, что это враги. Враги жестокие, подлые, принёсшие горе, страшную беду в наш дом. А вот жалел, страдал, переживал…Чувствам не прикажешь.

Да. Видно, нелегко убить человека! Особенно если это в первый раз.

Нелегко! Даже если знаешь, что это враг, и что это очень нужно – убить его.

Не спать

Пожалуй, самым трудным, что было на войне для пехоты, так это дороги. Бой, конечно, страшен. Особенно если он завершается атакой. Но бой, как правило, короток. Отмучился, страх прошёл и опять вроде жить можно. А вот дороги… Нашу 234 стрелковую дивизию постоянно перегоняли с одного места на другое. Не успеем окопаться, обжиться на одном месте, смотришь уже опять – в поход. А переходы всё время ночью. Днём-то немецкие самолёты висели над дорогой. И не то, что по солдату, в том страшном сорок втором, по собаке открывали огонь. Вот ночами и ходили. За сутки километров 40-60 отмеряли. К концу такого перехода вконец изматывались. Всякой всячины солдатской на каждом около пуда. Идёшь, бывало, и никакой мысли в голове, кроме одной – скорей бы привал. А и привал – не в радость. 20 минут словно миг пролетали. Встать же после него не было никаких сил. Тело становилось непослушным. Иной раз взводному приходилось поднимать солдат тумаками, другие средства оказывались бесплодными. С грехом пополам вставали на ноги. И снова – дорога, дорога, дорога, руганная, переруганная в мыслях и вслух. Правда, некоторые приспособились и к этим каторжным переходам. Был у нас в роте один здоровяк, Логвинов. Ростом с Петра Первого. Только намного шире, полнее. Он у меня вторым номером был. Носил диски с патронами к ручному пулемёту. И сколько не навали на него, везёт.

Так вот, заметили мы, что он на ходу спит. Да, да, даже легонько похрапывает. А рядом с ним обычно шёл Мишка Козин. Весёлый, но немножко и ядовитый парень. Вечно он подтрунивал над незлобивым увальнем Логвиновым. И вот, когда узнали, что Иван Логвинов спит на ходу, Мишка просто не мог пропустить это без внимания. Однажды тихонько оттеснил меня и сам встал впереди Ивана. И потом легонько свернул на обочину дороги. Нам жестом показал, чтобы молчали. Логвинов – за ним. Смотрим, Мишка подводит его к яме с водой. Сам резко подался в сторону. А наш добрый Иван бултыхнулся в воду. Хохот долго не смолкал на дороге. Пострадавший же, незлобиво поругиваясь, разделся, разулся, выжал бельё и портянки. А потом не спеша натянул всё это на себя. И через некоторое время опять мы слышали его лёгкое похрапывание. Мишка ещё какое-то время донимал Ивана. То на столб наведёт, то на камень…Однажды к привязанной у коновязи лошади подвёл. Та оказалась строптивой. Так угостила Ивана, что неделю в медсанбате пробыл. Мишке нагоняй сильный от ротного был, но с него, как с гуся вода. А когда вернулся Иван, Мишка ещё при встрече потребовал от него презент: «Если б не я, тебе бы не видать курорта. Ишь, жиру-то сколько нагулял!».