Давно поймала себя на мысли, что не смотрит по сторонам, а лишь под ноги. Идёт по улице, но улицы-то и не видит. Ни людей, ни зданий. И смотрит под ноги не только потому, что ямы да колдобины кругом, а просто ни на людей, ни на здания смотреть не хочется. Раньше Мила, идя по улице, с жадностью исследователя вглядывалась в лица, рассматривала витрины, любила задирать голову и смотреть на окна. А сейчас идёт – не всегда и знает, мимо чего или кого прошла, со знакомым нос к носу столкнётся – не заметит. Не по улицам идёт, а в направлениях двигается: в направлении редакции, в направлении магазина, в направлении почты...

Ей не нравились те изменения, что ворвались в её жизнь и быт, стискивая в мрачных однотипных объятиях рекламы, будок быстрой еды, капотов машин, грозно нацеленных на пешеходов вдоль тротуаров. Такое чувство, что они не просто взяли наступлением пешеходную зону, но изготовились для рывка.

Мила привычно бежала по этой московской улице, некогда широкой, обсаженной деревьями, а ныне суженной тумбами рекламы, донерами, баннерами, припаркованными на тротуаре автомобилями.

Была ранняя, но очень пасмурная осень: серое небо, серые стены, серый асфальт. И вдруг со стороны домов, стоявших сплошной стеной, что-то блеснуло. Мила подняла глаза: свет, блеск, сияние. За огромными блистающими чистотой стёклами сверкало, переливалось, отсвечивало, играло бликами кафе. Мила остановилась перед витриной, в которой были выставлены бублики, караваи, кренделя, декоративные снопы и колосья.

В кафе сидели немногочисленные посетители. Заведение открыли, видимо, недавно: на этом месте был магазин канцтоваров, потом его закрыли, окна завесили щитами-полотнами – ремонт. И вот – сияющее кафе. Мила часто ходила по этой улице, но кафе увидела впервые. Мимо него невозможно было пройти, не заметив: оно блистало, и блистание не было сковано только самим кафе, а вырывалось через огромные стёкла наружу, на улицу, «окормляло» своим светом тротуар. В этом снопе вырвавшегося сияния стояла Мила.

Посетители сидели как на витрине и почти испуганно посматривали за окно. А там застыла Мила. Почувствовав себя неудобно (словно любопытная Варвара пялится на людей), пошла дальше. Но подумала: надо бы сюда придти, посидеть. Оазис света среди пасмурности осени и осеревшего города. Осеревший город – так называла Мила Москву, превратившуюся из матери городов русских в неприветливую то ли мачеху, то ли разгульную девку, ни к кому не способную испытывать материнских или просто тёплых родственных чувств.

Обратный путь из редакции, куда она заносила материалы, Мила проделала по другой улице, потому что не было времени даже на недолгие рассиживания. И она, опасаясь, что не удержится и, как ребёнок на манящее что-то, пойдёт на свет блистающего кафе, обогнула это место.

Интересно, за счёт чего такое необыкновенное сияние?

Через неделю пошла в редакцию за номером журнала со статьёй. Светило солнце, редкое в эту осень. Мила посмотрела на витрину: кафе не выделялось практически ничем среди прочих витрин. Как и в прошлый раз, сидели немногочисленные люди, но всё как-то обыденно: на этот раз из-за витрины сияние не изливалось. И никакого желания зайти не возникло: ничего манящего.

В редакции засиделись, болтали ни о чём. Номер был сдан, чувствовалось усталое возбуждение, старшее поколение сотрудников вспоминало, как раньше всегда после сдачи номера сидели за чарочкой, общались, ныне это не приветствуется: бдительные охранники обходят кабинеты. Да и запала былого нет.

Но воспоминание о том, как после работы, посидев в редакции, шли и продолжали общение, натолкнуло неветеранов на мысль пойти в кафе. Мила, разочарованная дневной тусклостью очаровавшего её накануне оазиса света и блистания, и не вспомнила о том, что хотела зайти туда. Хотя казалось бы – сейчас самое время.

Выйдя из редакции, компания двинулась по улице. Было не поздно, но уже темно. По дороге встретили спешившего в редакцию фотографа Георгия, завернули его, сообщив, что торопиться уже некуда, все, и ответственный секретарь, разошлись. По дороге компанию нагнала молоденькая девушка-корректор, и большой толпой шли в никуда: в кафе бы зайти, но какое? И вдруг – снова это сияние. Мила, шедшая с поэтессой, работавшей верстальщицей в редакции, остановилась, попав в этот блистающий сноп: кафе сияло, излучало тёплый свет.

– Вот то, что нам нужно!

Она, пользуясь тем, что шла впереди, повела за собой стихийную компанию кафеманов. Они двинулись за ней, продолжая разговор, не обращая внимания, куда кто их повёл.

Войдя в кафе, благоухающее свежим хлебом, корицей, кофейным ароматом, Мила не сразу пошла к стойке, а стала озираться: и стены заведения, и потолок были зеркальными. Зеркальными были и колонны. Зеркальные полотна стен, потолка были инкрустированы золотыми узорами, рамами. С зеркального потолка свешивались хрустальные люстры, их блеск отражался в зеркальных стенах. Стена отражала блеск и сияние противоположной стены, золото колонн. Получалось, что свет и блистание умножались светом и блистанием.

– Какая красота! Мы – на Майорке! В царство света и тепла гоп-компания зашла! Ребята, мне здесь нравится, – продекламировал фотограф. – Где сядем? У окна?

– Нет, сядем в центре зала! Мы будем в центре блистательного общества! А ты не позорься, Мишаня. Коль не знаешь толк в стихах, живи с молчаньем на устах! – корректор Юля, ревновавшая всех к сочинению стихов и просто к рифмованию, шла занимать столики. В вечерний час народ в кафе был, но некоторые столики пустовали.

– Может, сядем у окна? – полупредложила Настя.

– Странно, что за тяга, придя с пасмурной тёмной улицы в сияние, усаживаться и глядеть на мрачную улицу и мрачные лица усталых прохожих? Пока до метро дойдёшь – вдоволь насмотришься и на улицу, и на граждан, – Мила заблокировала попытку коллеги усесться у окна.

– Слушайте, что за столики? Больше двух не собираться? Дискриминация больших коллективов, противодействие нашему чувству соборности, – удивление Игоря вызывали крохотные столики, за которыми больше двух человек поместиться не могли.

– Разъединение масс не только фиксируется общепитом, но и организуется. Но мы не позволим им нам разъединить, – фотограф уже сдвигал три стола.

Шумно усаживались, шумно решали, кто что будет заказывать.

– Слушайте, самые скромные заказы делаются после самых долгих и дотошных обсуждений! – воскликнул Дима после того, как решено было всем взять чай и круассаны.

– Так о чём мы говорили? – обратился фотограф к Насте. Но она не вспомнила. Рассевшись, начали болтать о разной ерунде. Мила подумала: сидя в редакции, тоже болтали без всякой нити разговора, но говорили о серьёзных проблемах. А здесь, в кафе перешли на пустые темы: фасоны, рецепты, футбольные страсти, закидоны поп-див. Попробовали обсудить готовившийся в редакции материал о проблемах объединившейся Европы, который был поднят на планёрке с указанием «к следующей летучке подготовить предложения». Не получилось ничего! Не то, что пары предложений связных на эту тему никто не сказал, а не сказали даже пары осмысленных фраз.

– Среди блистания витрин уместен только трёп один! – подытожил потуги на обсуждение Игорь. – Здесь даже неудобно вести серьёзные разговоры. Постыдно и даже пошло. Блистание стыдит и укоряет. Девушки, а ну-ка переведите нас на фасоны этого сезона.

И разговор вновь превратился в трёп. Но именно он был здесь уместен. Это сияние и блистание действовало как веселящий газ: даже неразговорчивый Виктор, угрюмого вида политический обозреватель, почти без умолку болтал, не слушая никого, хохотал без причины, приговаривая: «Ну, я вспомнил анекдот! Ну и вспомнил!» Но анекдот при этом не рассказывал. Затем, увидев своё отражение в зеркальных стенах, перешёл с безудержного смеха на гомерический, еле выговаривая сквозь раскаты своего хохота: «Ребята, да тут собрание политобозревателей, и все, гады – на одно лицо, что вполне отражает политическую ситуацию и её освещение в прессе!»

Поэтесса-корректор, всегда читавшая свои то ли одни и те же, то ли очень похожие, стихи, попыталась сделать это и здесь. И даже не обиделась, когда чуть успокоившийся от приступов смеха Виктор опять взорвался смехом и проговорил:

– Юлька, девочка, ты – прелесть, а стихи твои – «ужАс, извини уж ты уж нас», – спародировал он её манеру ставить ударения не там, где полагается, а где подходит по рифме.

Посидев в кафе, пошли к метро. У метро долго прощались, пока не выяснилось, что всем – по одной линии в одну сторону. Чувствовалась лёгкость, словно голову, зажатую в тиски, освободили от этого давления, будто из самой головы вымели сор, попадающий туда помимо твоей воли через глаза и уши, когда ты оказываешься невольным зрителем или слушателем грязных телесплетен, удручающих новостей. Это забивается в голову, в душу, в сердце, сидит там и саднит, свербит, подтачивает. А вот так, выболтавшись, избавляешься от этой грязи. Этакое пускание чёрной крови, которое удобнее проводить в «специально отведённых» местах. И такие сияющие оазисы, располагающие лишь к трёпу, словесной мишуре, местечки-то удобные, оказывается.

Время от времени Мила с коллегами, никогда не сговариваясь, а, спонтанно собравшись, шли в это кафе с зеркальными стенами, сдвигали столики, болтали настолько ни о чём, что после и не вспомнить было, о чём шёл разговор за тремя столиками среди зеркальных стен.

 

 

 

Художник: И. Сахаров (из открытых источников).

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2025
Илья - оформление и программирование