Воскресающий Лихоносов / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

И увидел Хам, отец Ханаана,

наготу отца своего,

и, вышедши, рассказал братьям своим.

(Быт 9:22)

Лишь обойдя вокруг дома в третий раз, сел Матвей Лихоносов на деревянный бортик детской песочницы, чтобы смотреть на окно четвертого этажа. В окне горел свет. Сейчас бы туда, в уют, чаю попить. Да и перекусить было бы неплохо. Но нельзя Матвею ни подняться, ни в дверь позвонить – всё одно не впустят, не примут. Ни сын не примет, ни жена его, разве что внук Петька впустил бы, да мал еще, три годика всего. Не примут после того, что произошло.

Жену сына Лихоносов и про себя, и в разговорах с другими так и называл – «его жена». Ни слова «невестка», ни, тем более, имени ее ни разу не произнес. А что по имени называть, если невзлюбила она свекра с первого дня. Пока жена, покойница, жива была, кое-как общались они, а как не стало его Лиды, вроде не стало и самого Матвея Лихоносова. Правда, сам он тоже хорош: от стакана – кто бы ни предложил – никогда не отказывался, таскал из дома вещички, вроде бы те, что с Лидией приобретены были, но все же из дома, а не в дом; наверное, и нервы невестке трепал, когда она Петьку носила… Да что теперь старое поминать?

Лихоносов поежился. Нет-нет, не холодно на улице, лето еще, но как-то неуютно и тоскливо ему. Ночевать где-то надо, своего жилья нет: опечатана квартира. Можно, конечно на дачу податься, да как подашься, если дача не его, а сына, как покажешься перед соседями, когда его, Матвея Лихоносова, похоронили и даже помянули. Самих похорон из дачных соседей никто не видел, но, Аркадий, сын Матвея привез две бутылки и целый пакет бутербродов. Привез и сказал:

– Помяните раба Божия Матвея.

Как тут не помянуть? Не по-человечески это и не по-соседски. А если тебя помянули, то ты как есть труп, – доходчиво объяснили Лихоносову его новые приятели на городской свалке. Раньше он их, как и другие, называл бомжами, и были они для него чем-то единым, а теперь увидел: разные там люди. Даже называют их по-разному: кого по имени, у кого прозвище. Матвею сразу придумали новую фамилии – Бедоносов. А все потому, что один из обитателей, Артист, сказал при первом же знакомстве:

– Лихоносов?.. Это что же, ты лихо приносишь? Горе да беду? Бедоносов какой-то. Смотри, как бы сюда не принес.

Артист и в самом деле прежде артистом был, в театре играл, да вот спился. Но к его словам прислушивались и то ли из-за слов артиста, то ли по какой другой причине, но стали к Матвею относиться насторожено. Прогнать не прогнали, но старший сказал, что просто так и ворона на ветку не сядет. Вот и у них поселиться не просто. Хочешь жить – вноси взносы. Сумеешь деньгами, нет, так нужным товаром. Металлом, например. А пока что ж… переночевать можно, ночки две перекантоваться.

– Вон там, в том конце обустраивайся. Если найдешь чего, – сказал старший и сплюнул.

А он нашел. Нашел бывший плотник Матвей Лихоносов две старые деревянные двери да несколько брусьев с торчащими из них гвоздями. Нашел и приволок выделенному ему месту. Гвозди из брусьев камушком аккуратно выбил, распрямил их на другом камне и сколотил из дверей и брусьев что-то похожее на шалаш. В таком шалаше можно было только лежать, пробравшись в него на карачках, но от дождя и ветра шалаш такой защищал. А надо ли Матвею больше?

Прижиться на свалке не получилось. Взносы, о которых старший говорил, вносить он не мог. Не получалось у Матвея ни денег раздобыть, ни металла в нужном количестве. Однажды пришел он – а шалаша его нет. Развалили. А почему развалили и кто, спросить было не у кого: свалка словно опустела. Вдруг откуда-то вылез Артист.

– А-а-а, Лихоносов-Бедоносов пришел. Ну вот и принес ты нам беду, – заявил он.

И рассказал, что приезжали какие-то люди из мэрии с полицейскими, объяснили, что ждут в городе важных гостей, которые приедут свалку смотреть. Как ее рекультивировать (Артист даже палец при этом слове поднял) и благоустроить. Потому жильцы здесь нежелательны. И стали хватать кого можно. Кого схватили, тех в приют увезли. А другие рабежались и теперь осторожно, полегоньку возвращаться стали. Артист пришел первым.

– А старший решил, что из-за тебя все. Мол, жили спокойно, пока Бедоносов этот не появился. Теперь лучше тебе уйти. Так что двигай, – завершил свой рассказ Артист.

Матвей и двинул. Пока лето, тепло, решил устроить себе закуток у реки. Там кусты, ночью редко кто ходит, а днем народу много, и на него внимания никто не обратит. Туда-то к этому закутку, встав с песочницы, и пошел Лихоносов.

Матвей любил смотреть в ночное небо – на звезды. С детства любил. Созвездий не различал, названий их не знал, к своим годам вообще забыл все, что знал о планетах и звездах из школьной программы. Он просто смотрел в небо. И вспоминал. Хотя в последнее время вспоминать получалось все хуже и хуже. Прошлое мешалось в его голове, сплеталось, закрывалось мутной пеленою. Сначала такое случалось на утро после очередной пьянки, потом все чаще. Теперь воспоминания вспыхивали отдельными островками и будто освещались лучами солнца, пробившимися сквозь тучи. Вот и смотрел он сейчас на звезды из своего лежбища у реки.

Хорошее лежбище устроил себе Матвей в кустах: сразу и не приметишь. Даже с тропинки, по которой подходили к реке рыбаки. Место-то это он нашел быстро, а вот с обустройством пришлось потрудиться. Перво-наперво он выдернул лишнюю траву и вытоптал, утрамбовал площадку, потом устелил ее ветвями ивняка. Однако, поразмыслив и решив, что на голых ветвях лежать будет неприятно, двинул в город.

Днем Лихоносов долго стоял у черного входа в магазин, смотрел, как женщина, судя по виду, уборщица выносит и складывает у стены уже разобранные и сложенные вдвое картонные коробки. Он успел подумать, что хорошо бы выложить этим картоном свой закуток у реки. Но тут подъехал автомобиль с фургоном, тот, что развозит продукты. Из кабины вышла молоденькая девушка, обошла автомобиль и стала открывать заднюю дверь фургончика.

– Ты чё это одна, Маришка? – спросила уборщица. – Напарник, грузчик, где? И чё это ты за рулем?

– Посокращали всех. Экономия и бережливость у них. Хорошо, у меня права есть. Теперь я и экспедитор, и водила. Подсобишь, может?

Маришка открыла дверцу – и уборщица присвистнула:

– Не больно-то мы с тобой это разгрузим.

– А что делать?

Уборщица между тем заметила Лихоносова.

– Эй, мужик, вижу, давно ты здесь трешься. Заработать не желаешь?

– Да я с радостью, – подбежал к ней Матвей. – А не обманешь?

– Погодь здесь. Я деньгами не распоряжаюсь.

Скоро она пришла в сопровождении какой-то толстой тетки. Та недоверчиво оглядела Лихоносова:

– Этот что ли грузить собрался? Мухортик какой-то.

– Да вы не беспокойтесь. Я жилистый, справлюсь, – поспешил уверить ее Матвей.

– Ну, смотри. Отсюда в подсобку снести надо.

Лихоносов таскал непрерывно, боясь остановиться, показать усталость. Управился быстро, вытер мокрое лицо и лоб грязной бейсболкой и только после этого посмотрел на тетку.

– Смотри-ка, и впрямь жилистый, – довольно сказала она. – Ладно, держи.

И она протянула Лихоносову несколько купюр. Он с подчеркнутой почтительностью взял их, но тут же протянул обратно:

– Не, деньги я пропью. Вы мне лучше жратвой дайте

– Эх, беда мне с вами, с мужиками. Ладно, как знаешь. Жди.

Вернулась она с большим пакетом, а Матвей даже заглядывать в него не стал, а только сглотнул слюну. Ему бы поблагодарить да идти себе, а он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и не уходил.

– Чего тебе еще? Мало что ли? – тетка, похоже, начинала злиться.

– Не, за жратву спасибо. Там у вас коробки картоновые на улице…

– А тебе нужны? Так забирай. Но только все сразу. Чтобы нам не убирать.

Взяв под мышку сложенные листы картона, в другую руку пакет с продуктами, Лихоносов едва ли не бегом отправился к облюбованному у реки месту. Картон все время выпадал. Приходилось останавливаться и поправлять листы.

Хотелось есть. Но Матвей, не заглядывая в пакет, сперва выстелил принесенным картоном еще утром устроенную площадку. Несколько картонок, поставив их ребром, прислонил к кустам. «Этакий диван у меня будет», – пробормотал он, сел и только тогда заглянул в пакет. Ай, да тетка! Какой пир устроил себе Лихоносов! Наевшись, он растянулся на устроенном ложе.

То ли сытый желудок подействовал, то ли что другое, но Лихоносов почувствовал, как неуверенность покидает его, и мгновенно решил идти к сыну. Придет и потребует, чтобы его приняли, дали возможность переночевать. Как и подобает сыну. Но по мере приближения к дому решимость его ослабевала, выходила из него, как воздух из шарика. И, покружив вокруг дома, посидев у песочницы, он вернулся к своему лежбищу. Там растянулся на картоне и глядел в небо, на звезды.

Все-таки что-то он вспоминал, хоть и отрывочно. Последний вот разговор с директором вспомнил.

– Ох, Лихоносов, беда одна, лихо от тебя, – сказал директор точно так, как позже скажет Артист. – Что мне с тобой делать? Где ты пропадал?

– Запил я, Анатолий Ефремович, а потом полечиться надо было. Потом снова пил, снова лечился…

– Неделю тебя не было, Лихоносов, с ног сбились, ища тебя. Тебя ж по статье увольнять надо!

– Надо, – покорно согласился Матвей.

– Он еще поддакивает! Ладно, губить тебя не стану. Пиши по собственному. Хоть деньги какие-никакие получишь расчетные. Но к конторе больше не подходи и назад не просись – не приму.

Заявление Лихоносов написал, деньги получил наличными, но домой, в свою однокомнатную квартиру идти не хотелось.

Кто в тот день словно ткнул Лихоносова в бок и привел на автовокзал?! Кто надоумил его купить билет в город, до которого добираться часов восемь и в котором он, Матвей Лихоносов, никогда не был?! Не объяснил бы никто.

Как и у каждого крепко пьющего, была у Лихоносова своя причуда. Выйдя из запоя, он никогда не показывался людям неопрятным, напротив: каждый раз тщательно брился, мылся, отглаживал брюки, повязывал галстук, надевал шляпу – и шел в таком виде к начальству каяться. И ведь всегда срабатывало, его прощали, возвращали на работу. Надеялся Матвей, что сработает и на этот раз, но не сработало.

И вот он в шляпе, в костюме и при галстуке стоял на платформе, ожидая посадки в автобус. Деньги, полученные при расчете, лежали во внутреннем кармане пиджака, жгли грудь и требовали траты. В автобусе он сел у окна, шляпу снял и пристроил ее на коленях.

На женщину он обратил внимание сразу, когда она только поднималась по ступенькам. Войдя в салон, она поискала глазами свое место и, найдя, опустилась рядом с Лихоносовым. До Матвея долетел легкий аромат духов. Он приподнялся, обернулся к новой пассажирке и предложил:

– Может вам к окошку хочется? Так пожалуйста. Дорога-то дальняя, а мне нетрудно.

Женщина охотно согласилась. Почти всю дорогу Лихоносов развлекал соседку рассказами и анекдотами, на длительных остановках выходил из автобуса первым, подавал руку, помогая пассажирке спуститься, угощал в буфетах. Женщина улыбалась, изредка коротко смеялась. Между делом сообщил Матвей, едет он в командировку «по очень важному делу, о котором лучше не распространяться», а города совсем не знает. И тут женщина предложила:

– Зачем вам в гостинице останавливаться? Что там маяться? Еще неизвестно, кто соседом будет. Можно и у меня пожить. Места хватит.

Правда поинтересовалась, почему он налегке – без чемодана и даже без портфеля.

– Выехать надо было срочно. Не успел собраться. А вещи напарник завтра привезет, – глазом не моргнув, ответил Лихоносов.

Взгляд женщины упал на левую руку Лихоносова и на указательный палец без верхней фаланги. Лихоносов взгляд перехватил.

– А это? – беспечно махнул он рукой. – Ерунда. В нашей службе всякое бывает.

Женщина понимающе кивнула.

На конечной остановке он купил у девчонки с облупленным носом букетик цветов и протянул спутнице.

– Ой, спасибо! Зачем же? – спросила она и спрятала в букет носик.

На третий день она Матвея прогнала. Деньги закончились, напарник с вещами не приезжал, выяснилось, что и командировки не было, и никакой он не важный работник, и вообще у него даже паспорта нет. Паспорт Лихоносов действительно оставил у себя в квартире.

Где на попутках, где пешком месяц добирался Лихоносов домой. Пиджак, шляпу, часы, галстук распродал по дороге случайным покупателям и подошел к своей квартире в грязной с надорванным воротом рубахе и такой же грязной бейсболке, что нашел на помойке. Он стоял перед дверью, долго смотрел на наклеенную бумагу с печатью и не мог понять, почему его квартира опечатана. Попасть в нее тоже не мог: ключи потерял где-то в дороге. А отчаянии он несколько раз стукнул в дверь кулаком. На стук из соседней квартиры выглянула соседка, замахала руками, закричала, перекрестилась наспех и юркнула назад. Следом показался ее муж, тоже перекрестился, но сказать успел:

– Сгинь! Сгинь! Мы тебя уж помянули.

Он тоже скрылся за дверью, но вскоре приоткрыл ее, не выходя высунул руку. С руки свисала чистая синяя в белую полоску рубашка.

– На вот возьми, переоденься, – говорил сосед в щель, – в твоей нигде показаться нельзя. А то в полицию сходи. Может что выяснят что.

Лихоносов рубашку взял, а сосед тут же захлопнул дверь.

В полицию он не пошел, а пошел к дворнику Григорию. Тот пугаться объявившегося Лихоносова не стал, а даже пригласил в свою каморку. И тогда что-то прояснилось.

Первой заметила многодневное отсутствие Лихоносова его невестка Алла.

– Что-то отец твой давно не показывается, не клянчит ничего. К Петьке не пристает, грязные эти, все в табаке, леденцы не сует. Странно как-то. Сходил бы, посмотрел, – сказала она мужу.

– Да что с ним станет? – нехотя отозвался Аркадий. – Квасит с кем-нибудь. Он этих новых друзей с пол-оборота находит… Ладно, на работу ему позвоню.

Не сразу, нехотя, оттягивая, словно это какое-то неприятное дело, набрал Аркадий номер управляющей компании, где работал Лихоносов. Отозвались быстро и с легкостью, как о том, что принесло им освобождение и облегчение сообщили, что бывший их плотник Матвей Лихоносов уже недели две как уволился, получил расчетные деньги на руки и отбыл в неизвестном направлении.

– Ну и черт с ним! Ушел – как гора с плеч, – в сердцах выдохнул Аркадий.

Но Алла отреагировала иначе:

– Ты что, с ума сошел?! Правда, ничего не понимаешь. Куда он пропал: жив ли – нет… А квартира стоит. Ведь уплыть может. Тысячу путей найдут, чтобы нам не досталась. Ты о Петьке подумал? Хоть и берлога берлогой, а упустить нельзя. Поезжай, проверь.

Аркадий поморщился, но спорить не стал. Долго искал он ключи от квартиры отца. И то сказать, давно не появлялся он там, сразу после смерти матери перестал наведываться. Аркадий осмотрел все ящики, коробки и шкатулки, заглянул за трюмо – ключей нигде на было. Вдруг он услышал легкий звон, обернулся на него – сидя на полу Петька увлеченно играл связкой ключей.

– Откуда они у тебя?! – раздраженно спросил Аркадий. – А ну, давай сюда.

Малыш обиженно засопел и, протягивая отцу ключи, пробурчал:

– Сам сказал, что не нужны. А я нашел под столиком, а ты сказал, что забирай – не нужно. А сам назад берешь.

К дому, где жил Матвей Лихоносов, сын подъезжал в скверном настроении. Сколько лет от отца были одни неприятности, сколько лет общение с ним было кошмаром. Аркадий, например, с детства не любил вечера, потому что каждый вечер мог перейти в ужасную ночь. Отцу ничего не стоило поднять Аркадия среди ночи и строгим голосом спросить:

– А ты уроки сделал? Щас проверим.

Он брал портфель сына, вытряхивал все содержимое на пол, брал первый попавший под руку учебник, пятясь падал в кресло, открыв учебник наобум и, закинув ногу за ногу, приказаывал:

– А теперь отвечай.

Это было не страшно. Говорить можно было что угодно: отец все равно не слышал и не понимал, а вскоре голова его запрокидывалась, книга выпадала из рук, а из раскрытого рта вырывался храп. И вот тогда Аркадию приходилось вместе с матерью тащить обмякшее и ставшее очень тяжелым тело на раскрытый и застеленный к этому времени диван. После этого Аркадий уходил в свой закуток за шкафом. В раздевании отца и укладывании его в постель он не участвовал.

За шкафом, задняя стенка которого, вся была оклеена вырезками из журналов, стояла узкая металлическая кровать и письменный стол. Стол, правда, появился только тогда, когда он стал старшеклассником. Его Аркадий увидел у мусорного контейнера – старый и немного сломанный. Он узнал сразу стол своего одноклассника. Тот хвастался недавно, что они купили новый мебельный гарнитур. Вот старый стол и оказался у мусорки. Ночью, озираясь по сторонам, Аркадий по частям перетащил стол к себе, понемногу отремонтировал его, перекрасил морилкой, а столешницу обил дерматином. Все для того, чтобы одноклассник, если вдруг окажется у него дома, ничего не заподозрил. Теперь это был стол Аркадия, а до того для подготовки к урокам ему часа на два выделяли стол кухонный.

Впрочем, все это можно было терпеть; мирился ведь Аркадий с тем, что одноклассники называли его между собой сыном алкаша. Издевательства над матерью – вот чего не выносил он и всегда вступался за мать. А однажды, когда Матвей в своей вечной синей майке замахнулся на жену табуреткой и уже готов был ударить, Аркадий оттолкнул отца. Оттолкнул так, что тот отлетел и ударился голым плечом о косяк стены. Матвей взвизгнул, выронил из рук табуретку. Упав она ударила его по ноге, от этого он взвизгнул во второй раз, опустился на пол и, размазывая по щекам слезы, заскулил:

– А-а-а-а! Так, да? Так, сынок? Отца отбросил! Убить хотел?!

– И убью, – жестко ответил Аркадий. – Убью, если мать еще раз тронешь. В землю живьем закопаю!

В глазах Аркадия вспыхнули злые, холодные голубые огоньки, совсем, как у отца, когда тот бывал особенно зол. Аркадий тяжело дышал и не сводил глаз с сидящего на полу отца. Тут к Аркадию подбежала мать, шлепнула, не сильно, конечно, ладошкой по плечу и, качая головой, зашептала со слезами на глазах:

– Как же так, сынок, как же так? Отец это… С отцом нельзя… Извинись…

Она опустилась на пол рядом с мужем, гладила его по голове, пытаясь поднять и приговаривая:

– Ну и ладно, ладно… Ты не серчай… Это он, не подумавши… А что больно, так к утру пройдет. Давай, давай поднимайся и баиньки пойдем.

Извиняться Аркадий не стал, не стал на этот раз и помогать матери дотащить отца до дивана, а махнул рукой и ушел к себе. Там, сидя на своей кровати он вдруг понял, что больше всего его раздражали в отце даже не такие выходки, а то, как отец пил и закусывал калиной. Матвей горкой клал на стол еще не схваченные морозом, а потому горькие гроздья калины, выпивал стакан, и смачно закусывал. Ягоды лопались, красный сок струйками тек по подбородку, от горечи ягод Лихоносов морщился, но всем видом показывал, как ему хорошо и приятно. Свой синяк, полученный от удара о косяк, он лелеял и часто демонстрировал собутыльникам, приговаривая:

– Вот дожил я… Сынок родной… Так приложил, что и не знаю…

Собутыльники крякали, качали головами и снова наполняли стаканы…

Постояв немного у квартиры отца, Аркадий с неохотой позвонил. Никто не отозвался. Он позвонил еще несколько раз – никакого отклика. Несколько раз он сильно ударил в дверь кулаком – по-прежнему без ответа. Опомнившись, он достал из кармана ключи, отпер дверь и вошел в квартиру. В нос сразу ударил тяжелый запах пыли, грязного белья и застоявшегося табачного дыма. Он стоял в ой квартире, из которой с радостью уехал в армию и поклялся никогда не возвращаться в нее. А отслужив, пошел работать и упросил дать ему место в общежитии. Женившись переехал к жене. Пока была жива мать, навещал ее, но всегда пытался подгадать так, чтобы не пересечься с отцом.

Стараясь дышать ртом, Аркадий обошел комнату, оглядел ее и заметил, что дверца буфета прикрыта не плотно. Мизинцем, словно об эту дверцу он мог запачкаться, Аркадий отворил ее. В стеклянной вазе для фруктов на своем обычном месте лежал паспорт Матвея. «Паспорт на месте, значит и сам недалеко ушел», – успокоил себя Аркадий и тут почувствовал взгляд на своей спине. Он резко обернулся и едва не столкнулся с соседом. Тот затараторил:

– О, Аркаша! А я слышу, кто-то в дверь колотит, вышел, тут дверь открыта. Ну, думаю, Матвей вернулся. А это ты.

– А что, дядя Коля, давно отца нет?

– Дён десять как нет. Странно это. Матвей ведь, хоть на бровях, домой почти всегда приходил. Ты, Аркаша, наверное, в полицию сходи. Заявить-ить надо.

Аркадий согласился. Захватив паспорт, он поспешил выйти из смрадной, наводившей тоску квартиры.

В полиции лейтенант заявление принял, но дал понять, что на скорый результат рассчитывать нечего.

– Вы видели Доску объявлений у входа? Видели сколько там пропавших без вести? – вздохнув, спросил он. – То-то. Искать, конечно будем, но…

Спросил лейтенант, есть ли у Аркадия фотография пропавшего. Аркадий помялся, пожал плечами, а потом протянул полицейскому паспорт.

– Да-а-а-а, – протянул лейтенант. – Не фонтан. Почему-то на паспорте все одинаковы, все похожи один на другого. Может у пропавшего примета какая особая есть?

Аркадий рассказал об отсутствующей фаланге на левом указательном пальце.

И ведь быстро сработали в полиции. Через три дня позвонили Аркадию, выразили сочувствие, сообщили, что найден неизвестный труп и пригласили на опознание. Он подъехал быстро.

У каталки, на которой лежало накрытое простыней тело, стоял полицейский. На плечи полицейский набросил белый халат, и звание аркадий разглядеть не мог.

– Вот. Посмотрите, – сказал полицейский. – Подтверждаете ли вы, что это тело принадлежит вашему отцу?

Аркадий мельком взглянул на труп. Все лицо погибшего было в синяках, кровоподтеках и сильно припухло с левой стороны. Узнать в нем, кого-либо было трудно.

– Покажите, пожалуйста левую руку, – попросил Аркадий.

Полицейский откинул простыню ниже.

– Да, это он, – заверил Аркадий, указывая на руку. – Видите: палец без одной фаланги. Он плотником работал. В пьяном виде и оттяпал.

– Значит, вы подтверждаете? – спросил полицейский.

– Подтверждаю.

– Что именно подтверждаете?

– Подтверждаю, что это труп моего отца, Лихоносова Матвея Федоровича.

– Хорошо. Через два дня сможете забрать.

Не успел Аркадий доехать до дома, как ему позвонили.

– Говорят из бюро ритуальных услуг, – услышал Аркадий. – Как хоронить будем Матвея Федоровича – из дома или сразу из морга? По какому разряду? О документах не беспокойтесь: мы все сделаем сами. Вам только надо паспорт завезти, тогда на месте и обговорим.

Не доезжая до дома, Аркадий развернулся и поехал в похоронное бюро. Оформили все на удивление быстро. Паспорт забрали, договорились, что хоронить будут по самому скромному разряду – в гробу из струганых досок, слегка обожженных паяльной лампой. На кладбище повезут прямо из морга, а сопровождающих будет только двое: сын и невестка, так как ни родственников других, ни друзей у покойного не было.

Через два дня тело похоронили, на могилу легло четыре гвоздики. Аркадию вручили свидетельство о смерти, могильщики получили традиционную бутылку и пакет с пирожками, и Лихоносовы вернулись домой.

Дома Алла неожиданно сказала:

– Помянуть надо.

– Да вроде помянули уже. Там, на кладбище, – недоуменно отозвался Аркадий.

– Я не про то. У него в квартире соседей собрать надо. А между делом поговорить, намекнуть, мол, если что спрашивать станут, пусть подтвердят: навещали стариков, поддерживали, как могли – и их, и квартиру.

– Еще как заботились, – усмехнулся Аркадий.

– А ты не скалься. Отца не вернешь. А квартира запросто уплыть может.

И снова Аркадий согласился, а еще через день в проветренной и вычищенной квартире Матвея Лихоносова на запоздалые поминки собрались соседи. Неоднократно сосед из квартиры сверху пытался выяснить, почему так похоронили – почти скрытно, на скорую руку. Каждый раз Аркадий объяснял, что отца, очевидно, избили, лицо было изуродовано, что же этим видом людей травмировать. Сосед соглашался, но после двух-трех рюмок спрашивал снова. А сам Аркадий больше других обхаживал соседа Николая, подливал ему и говорил:

– Дядя Коля, если что, так подтвердить надо: бывали мы здесь, следили, поддерживали и всё такое. Лады?

– Будь спок, Аркаша, – говорил Николай, опрокидывая очередную рюмку.

Но на следующий день дверь квартиры опечатали. Возмущенному Аркадию объяснили:

– Вы не возмущайтесь, а выслушайте. Квартира не была приватизирована, жилье это муниципальное аж с советских лет.

– Как муниципальное?! Как не приватизирована? Он же уверял, что приватизировал! Даже денег просил на оформление документов.

– Говорить он мог что угодно. Но жилье не приватизировал. К тому же за ним огромный долг числится по квартплате. Вы погашать будете?

Погашать долги отца Аркадий отказался, рассудив, что может выясниться, что одни долги тянут за собой другие. А на такое он не подписывался. Одно успокаивало Лихоносова-сына: не будет теперь в его жизни этой обузы, не будет человека, который всю его предыдущую жизнь отравил, который фактически свел в могилу жену, мать Аркадия, и перед которым у него, Аркадия Лихоносова, существует по каким-то правилам сыновний долг. «Не отравит этот козел больше нам жизнь», – с такой мыслью жил Аркадий последнее время.

В тот вечер, когда Матвей Лихоносов сидел во дворе у песочницы, Аркадий подошел к окну и, заслоняясь руками от света в комнате, посмотрел во двор на скорчившуюся в неудобно позе фигуру.

– Вот еще один такой же! – в сердцах вслух бросил Аркадий. – Интересно, этот кому жизнь портит?

Матвей Лихоносов по-прежнему смотрел на звезды и думал. И вдруг вскочил. Сел, обхватив колени руками, вспомнил, что советовал ему на свалке Артист.

– Ты, – говорил Артист, – в редакцию газеты сходи… Не боись, не прогонят. Там журналист есть, длинный такой и с усами. Мировой мужик. Он и про нас писал. На свалку приходил, с нами сидел, даже чаю попил. Не побрезгал. А ты говоришь. Вот к нему иди. Как войдешь, первая дверь налево.

Материал не шел. Уже второй час бился журналист Федор Игнатов над статьей, но она разваливалась. Вроде бы все ясно, и фактов много, и все стороны опрошены, включая сотрудников полиции и ритуальной службы. Но факты эти уводили Игнатова либо к фельетону, либо к слезливому «дамскому» очерку на тему семейных отношений. Игнатов отвергал и одно, и другое. Не хотел он ни высмеивать попавших в нелепое положение людей, ни копаться в семейных дрязгах. «Во всяких телешоу этого предостаточно», – с досадой думал он. И уж совсем считал себя не вправе выносить какой бы то ни было нравственный вердикт. Поначалу Игнатов вообще думал ничего не писать, а просто сообщить о случившемся в полицию. И пусть там проверяют, выясняют, пусть, если надо выдадут этому Лихоносову новый паспорт и вернут в разряд живых. Воскресят, так сказать. Так и поступил Игнатов, и маховик бюрократической машины закрутился. И редактор поначалу согласился с доводами журналиста:

– А и верно. Не пиши, не надо. Что нам в чужом белье копаться. Если всё подтвердится, выдадут ему паспорт. А чужая семья – потемки.

Но история уже не отпускала Игнатова. К тому же и редактор спустя некоторое время предложил:

– Ты все же покумекай. Может, вытанцуется что-нибудь.

Игнатов кумекал. Он разделил лист бумаги на две равные колонки. Вверху одной написал «Матвей», над другой – «Аркадий». Он стал записывать то в одну, то в другую колонку отдельные фразы, факты. В колонке «Матвей» появились две записи:

«Как он мог?! Как он мог, мой сын, так обознаться?! Не верю я!».

«Он меня в землю живым закопать грозился».

То были фразы, сказанные Матвеем Лихоносовым.

В редакцию он пришел трезвым, но, видно пьяная слезливость уже вросла в его натуру, и он срывающимся на фальцет голосом говорил об угрозах сына и вопрошал, как тот мог обознаться. А Игнатов ловил себя на том, что не сочувствует скулящему Лихоносову. Конечно, положение его незавидно, но…

В колонке «Аркадий» было только одно слово – «фотографии». И это Федор помнил хорошо.

Молодой Лихоносов с самого начала решительно и даже агрессивно с порога пошел в наступление. Стал рассказывать, как издевался Матвей Лихоносов над своей женой и над ним, какой невыносимой была их жизнь.

– Неужели вы его защищать будете?! – выкрикнул он. – Смотрите!

Аркадий швырнул пачку фотографий, те веером рассыпались по столу, много фотографий – черно-белых, цветных. И на всех – Лихоносов-старший. На одной, черно-белой, он сидит на полу в одних трусах, ноги раскинул так, что проглядывают гениталии, а на лице – пьяная улыбка; Лихоносов грозит кому-то пальцем, правда, беззлобно. На другой, уже цветной, Лихоносов со стаканом в руке, в другой руке – гроздь ненавистной Аркадию калины, взгляд у Матвея мутный, недобрый. Есть снимки, где Лихоносов грозно размахивает руками, грозит кулаком. На других он спит на диване: голова свесилась, ноги задраны на спинку. Толстая пачка фотографий – жизнь Матвея Лихоносова за несколько лет.

– Вот! Вот, видите?!, – наседал Аркадий. – А вы его защищать собираетесь!

– Вы успокойтесь и сядьте, – спокойно возразил Игнатов. – Во-первых, что мы собираемся делать, вы знать не можете. Во-вторых… Что же получается? В течение нескольких лет, вы снимали отца в самом неприглядном виде, делали отпечатки, складывали вместе. Что же, вы досье создавали?

– А как же! Я всегда предчувствовал, что что-то подобное случится. Вот и готовился…

– Сейчас ваш отец без документов, без квартиры…

– И что?! – перебил Аркадий. – Без квартиры? И пусть! Была квартира… А я этого козла на порог к себе не пущу. Пусть в приют увозят.

Аркадий собрал фотографии, сложил их в пакет, пакет убрал в портфель и пошел к двери.

– Все вы заодно! Вообще надо было фамилию жены брать! – бросил он на прощание…

Журналист Федор Игнатов сидел перед расчерченным надвое листом. «И увидел Хам наготу отца своего…», – бормотал чуть слышно Федор. Потом решительно скомкал расчерченный надвое лист и метким броском бывшего баскетболиста послал его в корзину.