Маленькая поэма
Последний раз
Среди бумаг Сергея Есенина, найденных после его смерти в гостинице «Англетер», сохранился плацкартный билет на последнюю его поездку из Москвы до Дивово 23 сентября 1925 года, откуда он обычно добирался до Константиново.
Воротился осенью на родину.
Блудным сыном тосковал о ней.
Мать с отцом копались в огороде
Посреди картофельных клубней.
Постарели как родные лица!..
Наскоро накрыли бедный стол.
Вспомнилась поэту заграница,
Когда в кухню тесную вошёл.
Счастья в жизни надо всем простого.
Хоть, казалось, что ещё желать.
Соня — внучка самого Толстого –
За него готова жизнь отдать.
Нет любви в душе — там воет ветер.
Чёрный человек встаёт в окне…
Вспомнит мать про дочку у соседей:
«Ты женился лучше бы на ней».
Он в ответ лишь будет улыбаться.
Хоть давно задумался о том:
Может, хватит по земле скитаться?
Есть в родном селе родимый дом.
Знал: в последний раз его он видел.
Попрощаться, видно, приезжал.
Потянул на дно, как камень, Питер.
Насмерть «Англетер» к груди прижал...
Мужик
Ожила в душе озябшей вера.
На него надеяться он мог.
Как паркет лощёный «Англетера»
Заскрипел от яловых сапог.
В мужике всегда видна основа.
С Волги нёс, как вёсла, богатырь
Кряжистую мощь «Мужикослова»
И «Раздолья» вековую ширь.
А имажинизм ему не нравился.
За него по-дружески бранил.
Так вот и не снялся он с Ширяевцем,
А его по-братски ведь любил.
Богатырская носила сила.
После смерти все грехи простил.
«Схороните рядом с Шуркой милым!» —
На Ваганьково друзей просил.
Соловей запел, сражённый горем.
Где, как не на кладбище, и петь.
Отравился горьким волжским корнем.
От него такой бывает смерть.
Белая распахнута рубашка.
Так поэт рассвет и встретит в ней...
Не увидит перед носом Сашка
Тонких лакированных туфлей.
Учитель
Теплилась в душе, хотя и зыбко
Робкая надежда: он спасёт.
Улыбалась золотая рыбка.
К ней заплыл в аквариум осётр.
Он и вразумил его, признаться,
В Петроград явиться пастушком
И рязанским Лелем наряжаться
И в сапожках лопотать на «о».
Духа вы народного хотите,
Вам споёт частушки озорник!
Слушай же, лукавый мой учитель,
Как заткнёт за пояс ученик.
А ведь так и было всё вначале.
Но растаял прошлогодний снег.
Обречённо в «Англетер» звучали
«Клён опавший...», «Чёрный человек».
«Ты меня, Серёженька, послушай,
Если эти все стихи издать,
Девушки в России под подушкой
Будут твою книжечку держать».
Так учитель бросил в душу камень.
Знал больное место хорошо.
И «Серёженька» скрипел зубами:
«Ворон, вон отсюдова пошёл!»
Задрожали стёкла «Англетера».
Уплывал испуганный осётр.
Золотая рыбка почернела.
И застыл в усмешке горькой рот.
Ночью стало жутко лицедею.
Знал вещун о смерти наперёд.
Плачем по Есенину Сергею
Набухал души его живот.
Уходить на нерест надо было.
Зазернилась чёрная икра.
Так посмертным солнцем озарила
Золотая рыбка осетра.
Лечь хотел «во честный гроб» с Сергеем,
Только не с верёвкой, со свечой.
Семиглавым и рогатым зверем
Был поэт в юродстве обличён.
В октябре на пустыре расстрелян
И в овраге был отравлен в рай
С именем Есенина Сергея
«Брат смиренный – Клюев Миколай».
Имаго
Безупречно выглядел у денди,
Крылья ворона деля, пробор.
Навострился в толстопятой Пензе
Выпекать «имажи» командор.
Такова судьба имажинистов.
Эпатажна суть их – без прикрас.
И со свистом банда скандалистов
На советский ворвалась Парнас!
Всяк по своему язык корёжа,
Со своих ходили козырей.
Только «ток неизъяснимой дрожи»
Из души идёт – не из затей.
Арлекианады отбивная
Ад голодных обращает в рай.
Но заветных слов не понимая,
Душу человечью не замай!
Улыбались Янусом двуликим
Два имаго: Толя и Сергей.
Каждый почитал себя великим.
И за славой гнал своих коней.
В Богословском в зиму – холод лютый.
А друг с другом было им теплей.
Одеялом лёд чернил укутан.
Он спаял в одно двоих друзей.
Так бы жили и не расставались,
Только всё пошло наперекос,
Когда в дружбу женщины вмешались,
Что-то в душах вдруг надорвалось…
«Ведьма» долетела до Пречистинки.
«Босоножке» – сорок с лишним лет.
От мастики заграничной мистики
Так российский и погиб Поэт!
Дьявол рожу жёлтую осклабил.
Будь ты трижды проклято, «турне!»
Изадору танцевать заставил
На поляне зимней при луне.
Не заметил, как срастался с маской.
И от жизни волчьей стал скучать.
Голову певца «Москвы кабацкой»
Увенчала гибели печать.
Тростью с маху зеркало разбито.
Чёрный человек! Да, он таков.
Друга Толю, друга Леонида,
Позабыв, проклятых клял жидов!
Пьяного растрёпанные кудри
Стали ровный раздражать пробор.
И извёстка с потолка запудрит
«Англетера» дорогой декор…
Без Есенина – Мариенгофа
Быть не может просто на земле.
Воскресение – кому? Кому – Голгофа?..
Крестник Кирка дёрнулся в петле.
Что ответить на вопрос подростка?..
«Как же можешь ты писать при нём»?
Боль не стихнет и на Богословском.
Как осиротел без сына дом!..
Мать
Ночью мечется душа-ночница.
Не найти покоя, видно, ей.
В «Англетер» приходит — поделиться
Мать тоскою смертною своей.
На рассвете вещий сон приснился.
Подошёл к ней сын и на плечо,
Как кленёнок, ласково склонился
И заплакал горько, горячо:
«Сам я виноват, прости мне, мама.
Что я сделал, сам тому не рад.
Мучит до сих пор на сердце рана.
Рано облетел весенний сад».
Мать ему с упрёком отвечала:
«Скоро ты покинул, светик, нас…
Скажешь: не скорби и не печалуй.
На тебя смотрю в последний раз.
Ты прости за то, что согрешила.
Ты, больной, лежал, как перст, один.
Погребальный саван тебе шила –
Стал постылым нелюбимый сын…
Ведь любила не отца – другого.
Для меня всегда он был чужим.
Мать прости, за то что бестолкова.
С братом не знакомила твоим.
Опоздал с тобою он проститься.
На могиле зарыдал один…
Буду Богоматери молиться
За тебя, мой непутёвый сын.
На тебя была одна надёжа.
Где Сергей? Теперь Сергея нет.
Сердцу разорваться впору тоже.
Всем живущим шлёшь ты свой привет…»
