Когда мы с младшим братом Пашкой были маленькими, наша семья жила в деревне. Отец был директором совхоза, мать бухгалтером, мы детьми. Несмотря на два высших образования и серьёзную должность, папаша наш, Плейшнер, был слегка не в себе. Любил временами до невероятности безбожно прихвастнуть. Любил «Поле чудес», а позднее, американские мультсериалы: «Утиные истории» и «Чёрный плащ». При этом любил поумствовать, поговорить о «ведущей роли партии», цитировал по памяти труды В.И. Ленина, которые конспектировал в армии, и щеголял при случае и без оного парой-тройкой латинских слов, односельчанам не знакомым, типа «эскулап» или «пендераклия». Недалёкие и малограмотные люди принимали его прямо-таки за «светоч мысли». Всё это накладывалось на частое употребление алкоголя и порождало какую-то просто безумную смесь.

Книг у отца было много – целых два больших шкафа, включая «Сонеты» Петрарки, но вот Чехова у нас не было. Хотя рассказы его папаша любил, особенно «Ваньку» – «на деревню дедушке Константин Макарычу…». Временами у меня возникало подозрение, что это был единственный рассказ Чехова, прочитанный отцом, но употребление слова «пендераклия» заставляло подозревать, что это не совсем так.

А ещё отец очень любил селёдку… Во всяком случае, когда селёдка ему доставалась, то мог часами гарцевать по дому как плешивый Росинант, зажав несчастную рыбину в руке и неистово размахивая ею аки стонущая Курникова ракеткой во время оно. Не меньше, чем в своё время Гришка Распутин, любил сверкающий лысиной распутник Плейшнер есть селёдку. Однажды субботним днём с лосиным топотом он прибежал домой, прижимая к телу бумажный пакет из которого выглядывали три обиженные морды. Распахнул дверь, протопал в прихожую, развернувшись, ловко стянул сапоги, наступая на пятки, и резкими взмахами ног швырнул сапоги через незакрытую дверь на веранду. Плюхнулся в кресло, швырнув пакет на стол.

 

– Валь, неси водки, – громко, как вожак слоновьего стада на водопое, прогудел он, – я селёдку принёс, праздник устроим. Пир, как говорится, горой и огурцы с корой.

– Нет её, – ответил я из комнаты, где паял очередной блок питания.

– А где она?

– Я откуда знаю? Ушла куда-то.

– Ладно, тогда ты принеси водки из бара.

Я сходил в зал, взял из бара бутылку водки, принёс отцу.

– Селёдочка первейшая закуска, – невообразимо, как старый дуб, перекосив рожу, воскликнул он, – селёдочке завсегда душа радуется. – Он налил себе в гранёный стакан, – Сделал дело – рубай смело, – одним махом, как на каменку в бане, плеснул в распахнутый рот.

– Эх, хорошо пошла. Пирожков бы сейчас пожарить с луком зелёным, – мечтательно, как правоверный мусульманин о хадже, сказал отец, глядя на меня заблестевшими как слюда глазами. – Или с черемшой – тоже бы чудесно пошло под водочку.

– Где её взять?

– Где, где, – передразнил он меня, наливая второй стакан, – известно где. В лесу она растёт, в лесу. Сходили бы и насобирали для батьки, чем дома ныкаться, как тараканы запечные.

– Чтобы нас мать поубивала? Она нам запрещает в лес ходить.

– Эх, да что с тобой разговаривать. Ты, как предатель Родины, завсегда оправдание найдёшь, – он выпил водку, – а где младшой спотыкается? Под столом вроде нет, – он нагнулся и проверил. Сына под столом не оказалось. – Под кроватью опять затаился?

– Нет, в комнате.

– Паш, иди сюда, – заорал он.

Пашка неуверенно вышел в прихожую и с подозрением смотрел на отца.

– Чего дрожишь, тля? Тварь ты дрожащая или право имеешь? – вопросил отец.  

– Чего это я тля?

– Значит, право имеешь?

– Имею, то есть, ну да, – начал нервничать брат, косясь на открытую дверь на веранду.

– Селёдку будешь?

– Нет, то есть да, – брат нервничал всё больше.

– Влад, очисти селёдки, – швырнул мне в руки бумажный пакет отец. – И лука нарежь. И огурцов достань солёных из подвала.

Я взял нож и, превозмогая тошноту от запаха селёдки, начал её чистить.

– Солёный огурец всегда к месту – это чистая правда; но селёдочка с лучком это просто прелесть, скажу я вам, – витийствовал папаша, наблюдая за мной.

– Так что лучше: огурец или селёдка? – достав свою синюю записную книжку и обломок карандаша, заинтересовался Пашка.

– Бочковой огурец это просто прелесть. Солёный огурец, душа моя, опосля селёдочки первейшая закусь под вино спиритус – водка по-нашему. А ежели луковицу красную хочь даже прямо в кожуре, – закатывал глаза, как совокупляющий плюшевую игрушку кот, отец, – пополам развалить, да хлеба чёрного почерствее горбушку с маслицем так вообще, как говорится, хоть сразу ложись да помирай от благодати. Записал?

– Селёдка и лук, – повторил Пашка и привычно послюнявил карандаш.

– Вообще, селёдка и лук, они как партия и Ленин, близнецы-братья, – продолжал нести ахинею папаша. – Но без водки Менделеев не рекомендовал.

– Спрячь потроха за железным забором, выкраду вместе с забором, – запел папаша. – Влад, ты долго ещё её скусти будешь? Порежь поперёк, кинь на селёдочницу да подавай.

Я опять пошёл в зал, принёс длинную хрустальную селёдочницу, уложил на неё сельдь, посыпал луком, поставил отцу.

– Маслом полей.

Полил маслом.

– Пей, да дело разумляй, – отец долил бутылку в стакан, выпил, взял пальцами кус селёдки, закинул в рот, проглотил, взял следующий, макнул в масло, закинул в рот, проглотил.

– Неси ещё водки.

– Там нет больше водки.

– Неси что есть.

Я принёс родителю молдавский коньяк.

– Евойной мордой по моей морде, ей-хо-хо, – налив коньяку неожиданно вспомнил он. – Паш, подойди.

– Зачем? – было расслабившийся, брат опять насторожился, чувствуя неизбежный подвох.

– Что значит зачем? Тебе батька приказывает! Подойди.

Пашка неуверенно, как сапер по минному полю, готовый в любой момент отскочить, как обезьяна, ворующая сумочки у туристов, приблизился к отцу.

– Евойной мордой по моей морде! – заорал тот, схватил пакет, одним движением вырвал оттуда сельдь и попытался, как Дон-Кихот копьём в мельницу, ткнуть сельдью в сына. Пашка ловко нырнул под оскаленную рыбью морду и выскочил в дверь. Отец, как промахнувшийся боксёр-тяжеловес, по инерции завалился вперёд. С трудом восстановив равновесие, он стремительно как точильный круг развернулся и попытался хлестнуть селёдкой меня. Я кинулся из дома, на крыльце едва не споткнувшись об обувающегося брата. Сзади гулко, как пражский Голем, топал потрясающий несчастной рыбиной папаша.

– Бежим! – прокричал я, и мы с Пашкой ринулись в сторону спасительной калитки. Отец потерял время на натягивание сапог, и со двора мы выскочили с небольшой форой. Дальнейшее напоминало бред сумасшедшего. По горячей деревенской пыли сломя голову как на пожар бежали двое детей, а следом, вращая над головой селёдку как лассо, тяжеловесно нёсся здоровенный мужик в подвёрнутых сапогах, с покрасневшей от гнева и натуги лысиной.

– Убью, падлы! – ревел он. Заслышав этот дикий рёв, звери в лесу стыдливо прятались в норы и оставшиеся от ушедших медведей берлоги. – Евойной мордой по моей морде, дармоеды!!!

– Во, костромята побежали, – отреагировала бодро чапающая по улице бабка Ермолаевна, которую мы едва не сшибли с ног. – На пожар что ль бегут али война началась?

– Здравствуйте, – задыхаясь от бега, как воспитанные люди, прокричали мы.

– Посторонись, карга старая, зашибу! – поприветствовал ошалевшую старуху бегущий директор, размахивая над головой чем-то блестящим, как взлетающий вертолёт винтом.

– Свят, свят, свят! – начала креститься Ермолаевна. – Никак война?

– Что за война? – заинтересовалась вышедшая со двора слегка подвыпившая бабка Максиманиха.

– Директор пробежал, кричал, хоронись, – сказала глуховатая Ермолаевна. – Воздушная тревога, кажись, будет.

– Война? Надо в магазин бежать, пока не налетели самолёты, – встревожилась Максиманиха. – А то не успеем!

 

Обе старушенции бодро потрусили к магазину, по пути сея панику среди встречных. Мы тем временем, обежав деревню по околице, и порядком выдохнувшись, приближались к магазину, возле которого стояла, тревожно судача, уже приличная очередь. Увидев этот дикий бег, все замолчали и ошалело, как массовка жены Лота, уставились на нас. Пашка, как Филиппид, рухнул людям под ноги, правда, прокричать классическое: «Радуйтесь, афиняне, мы победили!» не смог, дыша хрипло, как старые кузнечные меха. Я пробежал между Васькой Жариком и Сашкой Газоном и тоже рухнул на землю. Отец, последний раз взмахнув селёдкой, едва не попав ею по голове Вовы-Кинобудчика, с трудом остановился перед изумлёнными людьми.

– Владимирыч, вы чего это? – спросил из толпы кто-то, к кому вернулся дар речи.

– Мы… это… – отец мутным взором обвёл земляков, потом посмотрел на лежащего Пашку, пытающегося притвориться мёртвым, перевёл взгляд на истерзанную селёдку в своей руке, – мы  Чехова репетируем... Ваньку Жукова будем ставить…

Повисла тишина. Очередь переваривала это заявление.

– Браво, Владимирыч! – заорал вор-рецидивист Лёня Бруй и неистово захлопал в ладоши. К «бурным и продолжительным аплодисментам» присоединились остальные. Под гром овации гордый отец неловко раскланялся, спрятав селёдку за спину, расшаркался, став похожим на волка в мультфильме «Ну, погоди!», и начал потихоньку пятиться от людей.

– Владимирыч, ты прямо Гамлет, – блеснул эрудицией собутыльник Бруя дед Бутуй.

Отец зарделся от удовольствия, как краденная роза, и вновь начал расшаркиваться, а затем, словно пьяный балерун заложил нелепый пируэт. Измученная посмертными испытаниями сельдь не выдержала и порвалась, как ящерица, оставив в руке мучителя хвост. Шустрая собачонка Бутуя по кличке Каштанка, пушистой молнией мелькнув под ногами у срывающего овации отца, схватила сельдь-мученицу и кинулась бежать.

– Каштанка, отдай! – добавил Чехова в этот деревенский рыбный сюрреализм Бутуй. – Отдай немедленно!

Очередь грохнула дружным хохотом. Отец, нервно передёрнувшись, неуверенно почесал за Каштанкой, а я поднял задыхающегося Пашку и поволок его домой.

 

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование