 |
          |
|
 | ||
Неминучий поэт |
Два чувства равно близки нам, В них сердце обретает пищу: Любовь к отеческим гробам, Любовь к родному пепелищу.
Отеческие гробы – это наши предки, ведомые и неведомые, они с нами, в нас; родное пепелище – это наша страна, наша история. Вспомним ответ Пушкина Чаадаеву в письме 1836 года, незадолго до смерти: «…но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». Тут, как и в стихах, самое сокровенное: верность Пути, заповеданному народу Создателем, и верность отцам и праотцам, не соступившим с этого Пути.
Евгений Семичев – поэт редкой проникновенности в земные и небесные основы русской жизни, русской души. Его родова – простой люд, в сословном названии которого «крестьяне» так естественно и незаметно утвердилось жертвенное понятие крест. Выражение «нести крест» сделалось расхожим, но разве же в нём незримо не присутствует Спаситель? За века и века Христос стал плотью и кровью тех, кто идёт на свою Голгофу, пусть и не такую высокую, как у Него.
Предки Евгения Семичева, как почти и у всех нас, не оставили по себе имени в истории. Однако эти безымянные мужики и бабы пронесли через века и передали поэту свою любовь к Родине и ко Христу, к жизни и к людям. Иначе откуда бы и взялись его стихи, насквозь пронизанные отнюдь не теплохладным, а горячим – сыновним – чувством. И хотя Семичев не заявляет его напрямую, а выражает в образе, в притче, в сюжете, в прихотливой, имеющей множество оттенков живой интонации, в приземлённой, простонародной – свойской - лексике, эта его любовь «к Отчине» глядит отовсюду. Потому что душа поэта открыта, она вся - «нараспашку». Родину свою, и народ, и человека в каждом и в себе самом он, говоря старинным слогом, взыскует, ревнуя о правде и яростно клеймя ложь. Земная Русь поверяется небесной, Святой Русью, ведь истина и правда – они только в Боге. Взыскати Господа значит обратиться ко Господу, и всем сердцем прилепиться к Нему и к Его закону. Задача почти непосильная для человека – но ни с чем иным душа поэта примириться не может.
Прощайте, друзья! Расставаться пора. Вы выбрали звонкое завтра. А мне достаётся глухое вчера, Я с ним остаюсь безвозвратно. Нас грудью вскормила Священная Русь… Вы выбрали свет и свободу. А я с разорённой страной остаюсь, Мой Китеж уходит под воду. Я вас никогда не смогу разлюбить, Куда б далеко не уплыли. И буду в затопленный колокол бить, Чтоб вы не забыли, кем были. Господь нас не выдаст, и боров не съест, Когда в суете канительной Сверкнёт православного Китежа крест, Как Родины крестик нательный. И Китеж всплывёт из былинных глубин, Взметнув Светлояровы воды. И скажет: «Я тоже свободу любил, Но Родина выше свободы!»
Мы живём в новую Смуту, страшнее, подлее и разрушительней всех предыдущих в русской истории, - и никто, кроме Бога, не знает, чем она закончится. Поэту в такую пору особенно тяжко. По определению, он человек с содранной кожей, чувствилище боли. А в смутные времена, когда Родина на краю гибели, его страдание порой невыносимо. Вечное тому свидетельство – «Двенадцать» Блока, стихи и поэмы Есенина, грустные песни Николая Рубцова, апокалипсические видения Юрия Кузнецова. В народную смуту поэт острее, чем когда-либо, переживает за Отчизну. Есенин, с небрежностью отзываясь о своей «ухватистой силе» - таланте («стихи не очень трудные дела»), мгновенно срывался на признание:
<…>Но более всего Любовь к родному краю Меня томила, мучила и жгла.
А однажды сказал совсем просто, голимым выдохом:
<…> Я люблю Родину, Я очень люблю Родину.
Это есенинское ощущение отчего края особенно близко стихам Евгения Семичева, хотя как поэт он другого склада, нежели Есенин, и, пожалуй, больше тянется к Пушкину. Ощутимо повлиял на него и Юрий Кузнецов, тяжелозвонкая лира которого порой отзвуками слышна в иных стихах Семичева. Но в отличие от Кузнецова Семичев теплее – добрей, сочувственнее к людям, да и кузнецовский сгущённо-философский символ просветлён у Семичева народной сказовой манерой, с её задором, усмешкой.
Зато в отличие от своих предшественников Евгений Семичев беспощаднее к самому себе:
Была у меня держава, А я её пропил, тать! <…>
Это «я» - разумеется, собирательное, за ним не только автор стихов, а и весь народ:
<…> Мы все повинны. Безгрешных не будет Перед Всевышним на Страшном Суде.
Или, ещё жестче:
В небесах ревели истребители. В подворотнях шастали каратели. Ваше поколенье – победители. Наше поколение – предатели. С вами лозунг: «Люди, будьте бдительны!» С нами – «Будьте, граждане, внимательны!» И не все вы были победители, Да и среди нас не все предатели. Но гореть, гореть нам синим пламенем – Общая судьба нам уготована. И плевать мне, под которым знаменем Русь моя безвинно замордована! («Отцы и дети»)
Нынче много всяких «знамён» поразвелось, Россия тяжело больна, и двуглавый орёл на гербе всё больше «похож на рака»…
Блуждает отчий край во мгле, Как раненый в бреду… Чем меньше русских за земле, Тем больше их в аду. <…>
В непроглядном мраке страна чудится «тюрьмою», «на сердце надсада, хоть вой» - но от уныния и безнадёжности спасает «чей-то глас»:
<…> «Отрекаться не будем Ни от Родины, ни от тюрьмы, Потому что мы русские люди!..»
Заметим, не просто голос – глас. Значит - правда, значит - совесть глаголет: а со-весть – Божье слово в человеке. И тогда поэту чудятся иные видения, приходит понимание того, что народ непомерно устал: ведь ни одной другой стране на Земле не пришлось пережить столько испытаний в минувшем веке.
Спит народ, как солдат на ходу, Утомлённый в тяжёлом походе. Сплю и я, но с народом иду. И во сне остаюсь я в народе. И во сне от него ни на шаг Никуда я себя не пускаю. Упираюсь в походный большак. Мать-землицу ногами толкаю. Запевалы охрипли. Храпят. Командиров сморило истомой. Спит народ, с головы и до пят Убаюканный чуткою дрёмой. Эй, взбрыкнувший во сне обормот, Что кричишь о продажной свободе? Видишь, спит утомлённый народ На ходу. Как солдаты в походе! Спит служивый в строю человек. Отдохнуть на ходу рад стараться. Может день, может год, может век… Боже! Дай мужикам отоспаться! Звёзды космос вселенский коптят. Зорьки в небо всплывают и тают. Мародёры-шакалы не спят. Неусыпно народ обирают. Но не рушится воинский строй И на милость врагам не сдаётся… Вот народ – богатырь и герой! Берегитесь, когда он проснётся!
Как бы ни было худо, поэт Семичев не теряет надежды. Он отнюдь не пророчествует, он слушает ту стихию, которой издавна живёт его кровь, и, чуя народную душу, в простых, всем понятных символах, рассказывает о том, как видится ему грядущая судьба Родины:
Рассвет на востоке пылает. На западе тлеет закат. А Русь умирать не желает, Живёт и живёт наугад. Её шалый ветер шатает. Она не считает заплат, Поскольку доподлинно знает: Загад не бывает богат.
Блажит, Ваньку-встаньку валяет, Чаёк попивает впригляд. А вот умирать не желает… На кой это надобно ляд? И в буйство, и в кротость впадает У жизни на самом краю. Гадает и не разгадает Бессмертную душу свою. То ворон за морем залает, То вздыбится огненный гад… А Русь умирать не желает, Пока не разгадан загад.
Семичев родился и живёт в российской глубинке, в Поволжье. Само это словцо глубинка, конечно, не такое блестящее, как столица, однако разве же оно не произошло от слова глубина. Может быть, и глубина народной жизни куда более ощутимей вдали от мировых перекрёстков. «Русь вознеслась не единой Москвой… / Волжские вольные волны / То выводили набат вечевой. / То – величальные звоны». Вот когда приходит ощущение того, что «Матушка-Волга – небесная крепь. / Русской души колокольня». Да и не только это…
В городишке уездном Я живу – не тужу… По мерцающим безднам, Как по лужам, хожу. Высока и отвесна Что для русского бездна? Мать родная она! <…> Здесь, в родном захолустье, Нестерпимо порой Пахнет древнею Русью И землёю сырой. <…>
Залихватское сравнение «мерцающих бездн» с лужами, как и уездный городишко, отнюдь не просто вызов надменной столице, - это, прежде всего, глубинное понимание истинного размаха своей души, русского духа. В бездну пространства неодолимо стремился русский – и доходил до края Земли, до Тихого океана и Аляски, до Северного полюса и Антарктиды, а потом поднялся в космос. В бездну запредельного устремлялась его совесть и мысль – и поставила необходимостью воскресить всех мёртвых предков, вообще всех отошедших в мир иной людей до единого. В бездну Неба возлетал его дух, взыскуя Творца и сердцем приняв Спасителя, - и осуществился в святых праведниках. Что есть человек? Не искра ли духа, летящая между бездной прошлого и бездной будущего? И кто как не поэт чует это всем своим существом… Но та и другая бездны вовсе не пусты: они напоены Божьим светом; а прошлое – ещё и нашей памятью. Поэзия – она повсюду, рядом, но достигается она лишь неведомым по-двигом таланта, сердца, мысли и духа:
Прозрачный осенний покой Сквозит меж стволами – в пробелах. И кажется, можно рукой Достать до небесных пределов. Такой бесконечный простор, Что лучше за ветви держаться. Ведь если взбежать на бугор, То можно и в небо сорваться.
Поэзия – это особое состояние души, это витание между небом и землёй, когда сердце видит – зрит – вечную суть и вещество жизни - и словесный дар вдруг позволяет коснуться словом этого доселе незримого и несказанного.
Снег спускался с небес осторожно, И летел, и летел, и летел… И стоял среди снега прохожий, И растерянно в небо глядел.
Может, просто в ночи заблудился. Может, с верного сбился пути. Или только что с неба спустился И забыл, куда дальше идти.
В природе каждого поэтического дара есть свои особенности. Чем значительнее поэт, тем ярче, сильнее та основа, что вызвала и напитала его лирику. Есть поэты музыки и поэты мысли, поэты света и поэты духа, как, впрочем, и другие. Александр Блок слышал мистическую музыку сфер, улавливая её звуковые волны, «подобные волнам эфира, объемлющим вселенную», - все его стихи пронизаны этой мерцающей музыкой. Лирика Сергея Есенина тоже многим обязана музыке – но это уже напевы родной земли, согретые её солнцем, навеянные её радостями и печалями. В стихах Николая Рубцова словно бы дышит своими ветрами и туманами влажный русский Север, с его лесами, болотами, плавными реками, с его низким сизым задумчивым небом, - и здесь звучит в слове тонкая музыка светотени, переходящая в сияние… А вот, например, Юрий Кузнецов – поэт мысли, философских глубин, не убоявшийся ни стихий, которые несли его от края и до края, ни тех бездн, что окружают человеческий разум.
Само собой разумеется, что не было и нет поэтов «чисто-музыкальных» или «чисто-философских». Лирическое начало всякого стихотворца слишком сложно по составу, чтобы его можно было бы определить только каким-то одним качеством, - так же и в самом человеке не определена, да и никогда не будет «вычислена» формула его крови. Каждый поэт – неповторим, на особицу; можно назвать только одного, в котором гармонически слились все «начала и концы»: это Пушкин.
Музыки в стихах Евгения Семичева мало, она словно бы растворена где-то «внутри» стихотворения, а наяву слышится лишь тогда, когда это нужно самому произведению, хотя по звукописи его стих прекрасно «оркестрован»; мысли – предостаточно, острой, свежей, парадоксальной, иногда по-скоморошески весёлой и бойкой, а порой – горькой, в духе тех истин, которые нелицеприятными прямыми словами или же притчами изрекали на Руси юродивые; природа как таковая, что, волнуя своими тайнами, столь властно жила, в тютчевской поэзии, его занимает мало; - главное для Семичева сама жизнь, людские судьбы, человеческая душа в её взлётах и падениях на пути к Богу. Коротко говоря, основа поэзии Семичева – драматическая, и этим своим свойством поэт заметно выделяется среди современных авторов. К его стихам весьма подходит название - пиесы, пьесы, как прежде, в старину величали небольшие поэтические произведения: так всеобъемлюще, мастерски «разыграны» в них те или иные сюжеты и образы. Взгляд Семичева прям, зорок и мудр, и это глядит не сторонний наблюдатель, «исследующий» жизнь, а человек, у которого душа на разрыв, кто сам плоть от плоти и кровь от крови соотечественников и отдаётся сопереживанию весь без остатка. Вот почему в повседневном нашем житье-бытье ему открывается житие и бытие всего народа.
Как из дикого смертного боя Уцелевший усталый боец, Выходил из крутого запоя Почерневший Серёжкин отец. И, терпя непосильную муку, Паренёк, не окрепший ещё, Под шальную отцовскую руку Подставлял неумело плечо. Шли глухим коридором барака На ступеньки родного крыльца, И упрямо Серёжка не плакал, Чтоб в беде не обидеть отца. И Отечества светлые дали Открывались мальцу впереди. И рыдали, рыдали медали На широкой отцовской груди.
Человек любопытствующий, посторонний, не свой тут увидел бы только бытовую неприглядную сценку – и отвернулся. А поэту распахивается во всей глубине трагедия, та непарадная сторона солдатского подвига, и ещё та сыновняя верность, которой только и жив в веках народ. Поэт смотрит – глазами сердца… Или другая жизненная картинка, которая, не будь показана с предельной искренностью и душевной чуткостью, сошла бы за обычную, не стоящую внимания:
На тарелках дрожит холодец. От вина запотели рюмахи. От Володьки уходит отец, А Володька в нарядной рубахе. На дворе ясный солнечный день, И распахнуто настежь окошко. За плечо перекинут ремень, Но оглохла от горя гармошка. Тётя Вера, Володькина мать, Нарядившись в красивое платье, Умоляет Володьку сыграть На прощанье отходную бате. И Володька играет отцу. Он выводит колена такие, Что текут у отца по лицу Неподкупные слёзы мужские. И отец говорит: «Молодец! Будь разумным и слушайся маму». На тарелках дрожит холодец, Разделивший семейную драму. И кричит тётя Вера: «Не тронь! Откачнись. Не твоё это дело. Забирай, если хочешь, гармонь. Эта музыка нам надоела. Не терзай понапрасну меня И ребёнка не мучай напрасно!..» И дворовая вся ребятня С возмущением этим согласна. Переулком уходит отец, Весь расхристанный, как после драки. И не тронутый им холодец Во дворе доедают собаки. («Холодец»)
Драмы послевоенного детства, несколько притуманенные воспоминанием и чуть стилизованные под современный лубок, всё же окутаны тёплым дыханием людского участия и доброты. Но куда как страшнее и безнадёжней выглядит настоящее, современный жестокий мир, равнодушный к чужому горю, даже к детскому. Семичев не отводит взора от этой беды, и голос его звучит совсем по-другому:
А над землёй родное солнце Ласкает светом этажи. А под землёй в гнилом колодце Спят малолетние бомжи. Луч, проскользнувший в щёлку люка, Их нежно лижет по щекам. Хоть жизнь – паскуднейшая сука, И всё ж она добра к щенкам. Беспечно русская синица Поёт про Родину свою… Что этим спящим детям снится В их обворованном раю? Быть может, импортная койка Иль заграничная жратва? Большая жирная помойка – Столица Родины Москва. Покуда блеешь ты с похмелья О материнстве и любви, В глубоком мрачном подземелье Спят дети сирые твои. Пока придворные витии С трибун возносят демократь, Не нация и не Россия – Канализация им мать!
«Тихий» лирик Николай Тряпкин от всей этой демократи превратился на склоне дней в яростного публициста, обличая её жгучими строками. И Семичева это позорище тоже выводит из лирического «русла»… Что и говорить, продвинутое время! Только вот куда? Не иначе как по направлению к концу света. Великая Отечественная, в которой мы победили, вдруг незаметно через десятилетия сменилась другой войной – за порушенное Отечество, и нет этой войне ни конца, ни краю. «Боже! Как кладбище помолодело, / Как раздобрел ненасытный погост! / Там, где раздольно пшеница гудела, / Ныне кресты поднялись во весь рост. <…>» Но, видно, русскому суждено дойти до последнего края, чтобы наконец понять, что же он такое и что значит его народ на Земле.
Не надо ни ада, ни рая, Я был и в аду, и в раю. Что хата родимая с краю, Когда вся страна на краю? Поднявшись на зореньке ранней, Сутулясь, бреду на закат… Кто Родину любит – тот крайний. А крайний во всём виноват Ни адом кромешным, ни раем Вовек не загладить вину. Не я ли отеческим краем Свою называю страну? Не я ли, не я ли, не я ли Пронёс вас сквозь ад и сквозь рай, Бескрайние русские дали – Погибельной пропасти край. Мир грешный давно б завалился В провал огнедышащих вод, Когда б на краю не толпился Пропащий мой русский народ. («Край»)
Любовь изменяет зрение – и даже самая обычное, заурядное, тысячу раз виденное вдруг преображается в её свете и обнажает свой истинный смысл. Так, серенький дождик, он, оказывается, « <…> не просто траву поливает. / Он нашу жизнь к небесам пришивает. / Небо и землю, как две половинки, / Ангел сшивает на швейной машинке». Или выйдешь вечером из дому, и в дыму рабочей окраины, под лёгким снежком вдруг ощутишь такое:
Лети, мой блистательный снеже, Ко мне на свидание днесь. Когда же ещё мы и где же Обнимемся, если не здесь? <…>
Уездный город, место обыденного проживания, не даром дан судьбою: он посреди евразийского большака: душе вольно дышать на просторах всей необъятной страны, ей слышен «речного ветра гуд» в парусах разбойничьих стругов Стеньки Разина, и видна «азиатская волчья тьма», и «Байкал – России светлый нимб». Где родился, там и пригодился. «<…> Истины Божьи простые: / Для человека родные края / В жизни исконно святые». Это выглядело бы общими словами, если бы не сказочное увеличительное стекло сердечной памяти:
Лопатино – сельцо родное бати… Бывало, в детстве хлипкого меня На хлебосольной струганой лопате Сажала в печку бабушка моя. Чтобы в моём мальчишьем теле хвором Последний уголёчек не затух. И обдавала квашеным рассолом, Из тела изгоняя хворый дух. И тёрла мыльной пеною солёной Так, что душа пылала горячо… Я выходил из печки раскалённой Поджаристым и тёртым калачом. Меня снимала с огненной лопаты И выносила бабка на руке С поклоном, словно в царские палаты, В мир Божий на расшитом рушнике. Я жадно сказки бабушкины слушал И бабушкины кушал пироги. И понял – не совсем был прав Ванюша, Что не полез в печь бабушки Яги. О, детство, ты льняной рушник крылатый!.. Пока на белом свете я живу, Лопатино и хлебную лопату Недаром милой Отчиной зову. Пускай ты знаменитостью не стало, Сельцо моё, но, волею судеб, Не на метле по небу ты летало, А на земле лопатило свой хлеб.
И в нашей поэзии Семичев вышел из раскалённой печи русской жизни – тёртым калачом. У святого апостола Павла сказано: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею; то я медь звенящая, или кимвал звучащий… Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви; то я ничто…» …И слово без любви – не больше, чем попусту звенящая медь или оглушительный гром металлических тарелок. У Евгения Семичева довольно много стихов и строк о поэзии, о назначении поэта, даже порой кажется, излишне много. Надо ли уж так носиться с поэтством?.. Но среди них есть замечательно проникновенные произведения, совершенно точно, как мне кажется, передающие суть его творчества и его душу.
По этим ступенькам непрочным, Ведущим на горестный свет, По грубо сколоченным строчкам Спускается с неба поэт. По лестнице этой отвесной Усталый, угрюмый, хмельной, Присыпанный пылью небесной, Забрызганный грязью земной. Небритый, потёртый, помятый, Проклявший себя и свой век, Такой никому не понятный, Упрямый шальной человек. Зачем ему с неба спускаться, Пускаться в неведомый путь? Средь добрых людей потолкаться? Солёного горя хлебнуть? Сидел бы на облаке млечном, Ничем никому не мешал. И людям о добром и вечном Хорошие мысли внушал. Так нет же! На лестнице шаткой – Того и гляди упадёт! – Он машет приветливо шапкой И с неба на землю идёт. По этим ступенькам скрипучим, Ведущим на горестный свет – По строчкам своим неминучим Спускается с неба поэт! («Поэт»)
Конечно, отнюдь не небожитель спускается «по скрипучим ступенькам» на землю, к людям, - это небесный дар слетает, нисходит «на горестный свет», воплотившись в слово поэта. Тайна поэзии несказанна. Что же о «грубо сколоченных строчках» - так это для отвода глаз: на самом деле это - смущение, трепет перед великой тайной Слова. И мольба о том, чтобы Божий дар не оставил тебя, чтобы эта связь между небом и людьми не прервалась, - эта молитва тоже прикровенна:
Лунного света дорожка Посеребрила жнивьё. В небе открылось окошко, Это окошко – моё! Свет заискрился в зените И отразился в пруду. Это мой ангел-хранитель В небе затеплил звезду. Лёгкими крыльями веет, Взгляд мой печальный маня. Может, один он и верит, Всё ещё верит в меня. Что я скажу в оправданье? Чем его боль утолю? Перед лицом мирозданья Лишь об одном я молю: Пусть серебрится дорожка По вороному жнивью. Не закрывайся окошко В грешную душу мою!
Но где же брать силы для жизни, для её новых испытаний?..
И я возопил: «Русь Святая! Скажи-ответь мне, где ты есть?..» И, в небе молнией блистая, Она ответила: «Я здесь!» Под сенью Божьего престола Я здесь, твоя Святая Русь. Во имя подвига Христова С несметной тёмной силой бьюсь. Кипит вселенское сраженье, Сметая с неба вороньё… А там, где ты – лишь отраженье Испепелённое моё».
На этой горестной земле поэт – всегда воин. Воин света и любви.
Комментарии
Добавить комментарий:
|
||||||||||||||||||||||||||||||
Поэт есть явление предков, которые в нём заговорили. А с ними заговорила земля, на которой они жили, заговорила история. Жила-была кровь на земле, неведомо как сливалась по законам жизни и любви, баяла-говорила и пела, но в слове высоком - в Слове ещё молчала. Мелева много, да помолу нет. Несла сквозь себя язык, напев речи, звучание песни и то не выразимое до поры до времени тревожное, созревающее волнение, что предшествует Слову. Тяжелела родов|
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
