Каждый... является строителем храма, имя которому – тело, и каждый по-своему служит в нём своему богу.

 

Генри Торо

 

Убедившись издаля, из-за кустов пыльной акации, что дверь вагона захлопнулась и поезд тронулся, Ганна прошипела вслед что-то змеючее и подалась до хаты. Нехорошо так-то... Не по-людски. Простила б по-матерински, проводила б, перекрестив дитя – какое уж бог дал! – на дорогу... Но нет, не таков характер у Ганны. Груба, нелюдима, тяжела на руку. Не любила она дочь. Сто раз кляла себя, что не вытравила, как пятерых до неё. Пожалковала, оставила. Себе на позор да людям на пересуды...

 

...Володзимеж Любский был хорош собой смолоду: высокий, статный, кудри смоляные, нос орлиный, глаза зелёные, с тигриной рыжинкой. Всегда «пьяной, шальной и до девок озорной». У Ганны живал наездами. Больше в других местах, не по своей воле. Когда вернулся после очередной отсидки, Натке было шесть. Отца своего Натка не знала, и мать велела звать батькой сожителя. А он, будто и, правда, родный, целыми днями с ней – и на велосипеде, и на речку. Малая, бесёнок, ни на шаг, так и липнет, так и вертится – тату да тату... И тот рад – оглаживает, целует-милует. А глазищи всё ж вороватые, руки бесстыжие... Ганна злилась, приглядывала за ними. Но... зыркай, не зыркай, одно знает: чем сильнее злится днём, тем горячей будет ночью.

 

Что ж это получается, товарищи? Если Любский не отец Натке, то кто же отец? Спросим автора. Автор не шибко силён по завиральной части, ему проще взять на себя отцовство. Не перекладывать ответственность на неизвестное лицо, не пенять Ганне. Ну, слаба женщина в некоторых деликатных... сферах. Что ж её – на костёр? И детское сердечко Натки не терзать призраком позорной безотцовщины. Что может быть страшнее для ребёнка? Так что вот мой паспорт, товарищи. Записывайте: отец – такой-то...

Стоп, автор, не пори горячку, а то... сам знаешь, что бывает... Пусть сперва мать даст показания, кто является родным папашкой. Не с целью привлечения. И не из праздного любопытства. А чтоб ему хоть раз в году, в день рождения Натки, икалось. Да так, чтоб неотложную... Давайте, что там у вас по искомому фигуранту?

Ганна развернула обрывок газеты. С подслеповатой фотографии улыбались пятеро парней в фирменных касках и страховочных поясах. «А мы монтажники-высотники да, и с высоты вам шлём привет...»

– У менэ стоялы. Тую зиму снегу було... ЛЭП порвало... Опоры гаукнулыс... Як спички.

– Вы это на память сохранили или для подачи иска на алименты?

– Та вы шо? Бачите? Пятеро их було... На кого подаваты?

– И... что – впятером?.. Изуверство какое!

– Та ни. Очередно. Перши – бригадир, вот он, в серёдке. Другим разом – от тот... ноги поморозил в сапогах. По чести всё, по старшинству...

– И как звать всех помните?

– А як же: Ковальчук, Корольчук, це – Плах, бригадир, Буряк Мыкола и Шафрудинов, из татар. Чи башкир... За усих молюсь, гарны хлопцы булы... Я им варила. Кормила, поила, и спать укладала... як же ж?

– А после они бывали?

– Николи! Поремонтировали и добре... – Ганна вздохнула, бережно сложила газетный обрывочек и убрала за пазуху.

...Согласно арифметике, физиологии, астрономии и по велению божьему в свой срок родился ребёнок женского полу. А мы не боги, не будем лезть, куда не положено – чей, ничей... Назвала Наталией, а фамилию дала бригадира – Плаха. Так в метрику и записали.

 

...Тем летом – тринадцать ей было... или четырнадцать? – вымахала кобылка, по плечо. Глаза смелые – в упор поставит, молча, первой никогда не отведёт. И всё норовит поближе к нему, тату... будто тянет её. Как-то раз караулил Любский кукурузу на дальнем поле. Покуривал, слушая шелест сухих листьев под палящим солнцем, и... как чуял – пришла, поснедать принесла. Села перед ним, коленки загорелые врозь. Он ест, поглядывает с усмешкой.

– Соли маловато...

– То мамка не досаливает, – певуче так, с ласкою, – хочешь, подсолю? – И сарафанчик с себя – р-раз!.. Коза дикая.

Способная оказалась, скорёхонько распознала сладости греховные... Даже в самый-самый чувствительный момент глаз не отводила. А в них бешеная страсть плещется...

Что это у неё с ним будет, Натка точно знала. С той душной ночи, когда проснулась от материных вскриков за дощатой перегородкой.

– Ай! Ай! Ай! Ай-я-я-я-а-а! – всё громче, чаще. Спинка кровати бешено стучала в перегородку. Но вот там кто-то пискнул, и стало тихо. Чиркнули спичкой, запахло куревом. Что-то негромко сказал Любский, не расслышала – сердце бухало, готовое выскочить.

– Та и ... бы з ей! – утомлённо отозвалась Ганна. – Нехай слухает...

 

В своём хозяйстве Ганна всему счёт вела – где прибыло, где убыло. Скоро заметила и ночную убыль. Прохладцу почуяла. Живот у него, вишь, схватило... Нашёл дуру. Что-то другое у тебя схватило.

Выследила... И застукала! У салашу.

– А-а! Отродье б…ское! – налетела коршуном, отпихнула сожителя и давай хлестать,  стегать соперницу. – Запорю-ю-ю-у!

Любский, закрывая собой полуголую Натку, изловчился, вырвал кнут из рук обезумевшей Ганны, повалил её наземь, под себя.

– Уймись, дурна баба! Уймись!

Натка опрометью выскочила из шалаша и, мелькая исполосованной в кровь задницей, скрылась в кукурузе.

– Хватит... дурна баба... – тяжело дыша, успокаивал Любский. – Бес попутал...

– Хто попутал? Який такий бис? А ну, подай йёго, любодей подлый!

Подлому любодею, бездельному охраннику полей от чужих набегов, совращённому греховодной малолеткой, не оставалось ничего, кроме как... подать.

Плотно «откушавши», отмякнув малость, Ганна разыскала Натку, оттаскала за волосы и заперла в сарай. На хлеб и воду. Друг детства Волчок жалостливо подвывал из будки. Это, вероятно, и ускорило УДО (Условно-досрочное освобождение. Прим. автора).

– Не смей глаз поднять, шлюха! – напутствовала мать. 

Отбыв срок, блудница, однако, не сидела затворницей, пряча глазки. Гуляла как прежде: гоньба на мотике с парнями, танцульки да вопли под гитару. Но этими делишками (дела-то у прокурора, у нас, грешных, делишки) не занималась. Говорили, матери боялась. Да не верится. Не люб никто – вот и вся причина.

А кто люб – подался на чужую сторону.

 – Заездила хозяйка, яйца пухнут... Того гляди, напустит порчу, протухнут совсем. На всех не хватает... – так и сказал. – Будешь помнить? Салашик-то?

...Шло время. Совсем взрослая стала Натка. Видная, ладная. Всё при ней,  как говорится. «У ей попа, как орех, так и просится на грех». Парни вокруг, что те кобели. Но девку словно морозцем прихватило – ни с кем, ни кому...

К концу лета, как снег на голову – Любский! Нос перебит. Шрам через висок. Чуб смоляной посеребрён... Но рыжинка тигриная в шалых, колдовских глазах, один взгляд которых – и  любая,  хоть  на  край света... та  рыжинка осталась.  Ещё  на  порог  не  ступил, только голос подал – ноги у Натки так и затрусились.

– Тату!.. – птицей раненой кинулась на грудь.

Обедали молча, не глядя друг на друга. Убирая со стола, Ганна бросила негромко:

– Бисовское что между вами почую, зведу обоих, не дрогну...

...Неделя, другая – дома покой. Всё по-доброму, по-хорошему. Напилил, наколол дров на зиму, закут овечий вычистил, плетень подновил. Но... «у нашей куме одно на уме...» Сливу в саду обирали, вот же, рядом. Глянь, и нет их, только таз неполный под сливой...

...Три дня и три ночи по заброшенным хуторам, по оврагам, в дальних полях... как волки... Налюбились, натешились перед неминучей разлукой. Под конец и кончина ему отказала.

– Прощай, доню. Теперь, что бог даст... – помянул всевышнего, богохул. – Нужен буду, найдёшь.

...Натка лежала на горячей, пропечённой солнцем земле. Высоко в небе разметались облака. Ей хотелось подняться до них и... лететь, лететь...

 

...Подтеревшись напоследок пучком крапивы, смачно плюнула на порог родного дома и, не оглядываясь, в чём была – прочь. От материнского злобного гнёта, от бесконечного унижения, от опостылевших земляков. Прочь!

– Далеко? – приветливо улыбнулась молодая проводница.

Натка оробела было, оказавшись впервые в вагоне поезда дальнего следования. У неё и билета нет никуда – ни далеко, ни близко.

– До конца! – пожала плечами.

И обе захохотали.

– Айда ко мне! Меня Надькой зовут, а тебя? Наткой? – и – ещё пуще! Две здоровые дурищи хохотали как ненормальные.

...Тук-стук, тук-стук, быстро бегут вагоны... Какое счастье – ехать! Идти хорошо. Лететь, наверное, неплохо. Но как же здорово ехать на поезде! Не важно – куда. Какое счастье! С этой минуты Натка твёрдо знала: она счастливая. Что этот, 504-й, дополнительный – её поезд. Что остановку на её станции – всего на две минуты – он сделал, чтоб увезти её, Натку. Больше ведь на перроне никого не было. Даже Волчок убежал домой, помахав хвостом на прощанье. Села в первый подошедший поезд, не спросив никого о пункте назначения. Какая разница... Следующий поезд увёз бы её в направлении противоположном. Значит, счастье – это его величество случай? Просто везение? Везёт тебя поезд, значит, везение. Просто повезло. И всё? Не-е-е-т. Всё – это вера в везение, в счастливый случай. В свою исключительность. В удачу. Редкая вещь... Фарт называется. Натка девка фартовая! У неё и дальше  всё будет, культурно говоря, удачно складываться в жизни. Пока в дурь не попрёт.

Потом, позже, она узнает много синонимов этого нерусского слова и поймёт, откуда в ней фарт. Любский. Он заронил. Подыграл девчонке.

 

 ...Славно начиналось путешествие. 504-й, дополнительный, мягко тронулся, и «голубой вагон» повлёк её в страну чудес. Несколько волнительных минут, и вот уже Натка в служебном купе пьёт чай с баранками и, возбуждённая дорогой, без умолку тараторит.

– Та не трынди, шалава! – хохочет проводница. – Билым днём? Прям у полю?

Заразительный женский смех для мужчин, что мёд мухам. В служебку заглядывает осанистый военный.

– Прям у полю? Ха-ха-ха! То по-нашему, по-гвардейски! От же жинка кому достанется! Боева! Огонь!

Девки зашлись до слёз. А военный, принявший за завтраком коньячку и расположенный к общению, уже и представляется по форме, щёлкая каблуками:

– Майор Яцук. Следую к месту службы. Прошу в моё купе, бо тут тесновато...

Проводница подмигнула Натке: давай, девка, не зевай... прям у вагоне.

Но, оказавшись у майора в купе, огневая дивчина вдруг пригорюнилась и, сложив ладошки, запричитала:

– Ой, лышенко! Мачеха-злыдня з хаты поперла... Хто б бедной дивчине слёзки втёр? Хто б сиротинку пригрел? – и, блеснув взаправдашними слезами, горько, по-детски, хлюпнув носом, взмолилась: – Може, вы, дядечко? Таки гарны... Таки вусики... Я всё могу, всё разумию, чи по дому... чи так...

Усики шевельнулись в ласковой усмешке и... замерли.

«Ну, Натка, – встрепенулось серденько-вещун, – хватай тёплого».

Остальное она выдала без угомону, разом. И что происхождения высокородного, паненка польска... И приправа в кровях острая – мадьяры да крымчаки... «Полюбуйся, дядечко – глаз не отвесть, рук не оторвать...» И хозяйка умелая да разворотливая. И любить будет до гроба, горячо и верно.

Подобных признаний, страстных и откровенных, майор не слыхал. Да и где ему было? Училище, химвойска... Акадэмия... А с усов капало, прожигая пол. Хороша девка!

...Поезд шёл и шёл. Сами собой переводились стрелки, открывались семафоры. Вагон мотался меж рельсов, подскакивал на стыках. В раскрытое окно врывался ветер новой, прекрасной жизни. Майор Яцук, не надевая штанов, палил в её честь из табельного оружия. Дежурные на полустанках брали под козырёк и, проводив последний вагон, стремглав кидались в кусты. По острой нужде.

 

Что такое перемена мест? Вызов судьбе? Что сулит дорога? В какие края зовёт? Скольких она приманила в свою туманную даль? Одному она – горькая доля, измотает и сбросит с седла. Другой, влекомый ею, осторожен – не опасно ли? раздумчив – получу ли желаемое там, куда еду? Есть и третий путник. Из тех, кому «всегда чего-то не хватает...» Он едет без условий, просто смотрит в окно – на леса, горы, реки... Ему ничего не нужно там, на конечной, где никогда не был.

 

На Киевском вокзале майор Яцук, как подобает офицеру и члену партии, сделал Натке предложение. Малый опыт дорожного общения с невестой немного смущал, и что будет дальше, майор не мог представить. Но... с другой стороны, многие его коллеги привезли жён с отпусков... И ничего, живут. Служат. Да и девка, как ни глянь, хороша. Скажи спасибо, что села в твой поезд и не морочь себе голову.

Так рассуждал майор, ощущая лишь две неприятности – изжогу и отрыжку от разведённого под коньяк чужестранного спирта «Royal», коим подчевали в вагоне-ресторане. Сельтерской бы, холодненькой...

– Сельтерской! Кому сельтерской? – донеслось зазывно. Как в сказке!

 

Явление в московскую сказку Натка исполнила блистательно. На бис! В поезд села, сказать попросту, деревенской шалашовкой. «Натка, Натка, на ... заплатка». Мечтания её шли не дальше турецкого портового борделя. А на московский перрон сошла – нет, ступила! – невестой гвардии майора. Не каждой так везёт. Сколько их, красавиц писаных-непрописанных, прёт сюда на халяву! Кстати сказать, майор – хозяин неплохой трёшки у Никитских ворот.

Дутое турецкое золото тотчас померкло и неслышно осыпалось дешёвой мишурой.

        

Прогуливаясь по Тверскому, Натка – пока не родила, будем звать её так – приглядывалась к мамашам с колясками, прислушивалась чутким ушком – кто да откуда, в жёнах ли обретаются или в няньках маются, как живут, да что имеют. Быстро смекнула: здесь достижимо всё. Только малость умишка, да не борзеть лишку, мужиков своих, падких на молоденькое мясцо, лопошить тихо, без суеты.

Под Яцука она приладилась ловко, потакая всем его нехитрым потребностям. Свои же – тайные, греховные – припрятала до поры. Жизнь долгая, впереди много чего...

Молодая жинка и вправду оказалась доброй, расторопной хозяйкой. Квартиру содержала в идеальном порядке, будто служила горничной в отеле, муженьку готовила любимый борщ, пампушки да галушки и, дождавшись его со службы, усаживала за накрытый стол, ластилась уютной кошечкой, разве что не мяукала.

Яцук благодарно жмурился, гладил её вздувающийся живот и каждый вечер повторял:

– Обережно носи сына, рыбонька, от машин ходи дальше. Москва чумная...

Москва... От Пушкина до Арбата, от Манежной до Восстания – больше она нигде и не была. Может, и не будет нужды. Нехай живут там, по окраинам, разные Выхины, Свибловы, Зюзины, Чертановы. Её место здесь.

Натка не пугалась ни машин, ни толп. От долгой ходьбы никогда не уставала, даже присесть на минутку не хотела. Прохаживалась, негромко напевала что-нибудь, разговаривала с сыном.

– Скоро тебе рожаться, малыш, а мы ещё имени не придумали тебе...

Малыш отзывался беспокойными ножками, как заяц на барабане, неутомимо брыкался. Наверное, не желал покидать родное место.

На дверях роддома Грауэрмана Натка прочла объявление: «Акушерский центр “Повитуха” примет роды, выполнит патронаж и проведёт оптимальное взращивание. На мальчиков скидка до 10%. Запись за три месяца. Манана».

Прочла ещё раз. Повитуха... Скидка... Слово плохое: скинуть... Что-то настораживало. Правда, в консультации предупреждали о тревогах, страхах. Это нормально. Только не паниковать! Ты везучая. Вон как хорошо с Яцуком вышло! Разве он сомневается в своём отцовстве? А этот-то, хитрец... сразу притих, затаился. Небось, думает: мало тебя мать лупцевала, мало дрючков об тебя обломала...

 

– Эсклучителный малчик, – Манана похлопала, помяла новорожденного и авторитетно объявила: – Эсклузив. Я гавару.

«Всем так говорят... денег хотят...» – засыпая, успела подумать измученная родами Наталия.

...В первый месяц уход за младенцем Манана взяла на себя.

Сделав массаж, Манана, играя, щекочет седыми усами нежное пузико. Уголки иссохшего рта хищно подрагивают, в бездонной черноте глаз пляшут проказливые бесенята.

– Вах, шени генацвале! Так бы и съела... – она поворачивает ребёнка с боку на бок, тискает и, ловко подхватив за крепкие ножки, смачно обцеловывает крохотные прелести.

Наталия ревниво, со страхом, наблюдает. Она побаивается её: чёрная, сморщенная, с крючковатым носом старуха – вылитая баба Яга! Когда Наталия прикладывала мальчонку к груди и тот, пыхтя от нетерпения, начинал сосать, Манана отворачивалась – нельзя смотреть! – и замирала от незабытого ощущения тянущей сладостной боли в груди. Вот сейчас он отвалится как пиявка, напитавшись досыта, выпятит губу и засопит... Ничего бы не пожалела, лишь бы на полчаса оказаться на твоём месте... глупая девчонка.

– Эсклучителный! Подрастёт – любиться с ним будешь...

– Ты что, старая, несёшь! – не выдерживает Наталия.

– Ифь! – надменно усмехается старуха. – Инжир знаешь? Поспеет... лопнет соком... ифь! – она облизывается, в блаженстве прикрыв сухие птичьи веки. – Ладно! Расти себе на счастье. Жива буду – ещё спасибо скажешь...

...На прощанье Манана оставила свою фотографию: буду присматривать, сказала. И велела раз в месяц приходить на осмотр.

После осмотра и необходимых процедур младенец безмятежно засыпал. Женщины переходили на кухню – посидеть, поговорить без помех.

– Пестуй упорно, – наставляла старуха, обсасывая рёбрышки воблы и прихлёбывая из кружки портер. – Гладь, вылизывай... как волчица волчонка. Терпеливо твори своё чудо. Успех в терпении. Будь внимательна к переменам. Не перегни палку. Я сделала такую ошибку и... потеряла своё счастье... – Манана откидывается на стуле, закрывает глаза. Устала. От слов ли, от пива... От горестных воспоминаний... Сколько прошло времени, а он, свет очей, несказанная услада жизни, перед глазами: уходит в утреннюю дымку цветущих маслин. Всё дальше, дальше... к кромке моря... Непереносима боль. Почему не бросилась со скалы, зачем осталась жить? Она что-то бормочет в полусне.

– Поняла, сучка? – вдруг открывает глаза. – Ну, ступай. Помни Манану. Э-хе-хе... Тяжело бремя избранных.

 

Удачное замужество и благополучное рождение сына Наталия приняла как должное. Однако засесть квочкой дома – готовить, мыть-стирать, рожать ещё и ещё – не собиралась. Когда-нибудь муженёк, в скверном настроении пребывая, заявит: «Да хто ты есть? Пришла на готовенькое... Ну, родила. Бабское дело нехитрое. Мне нужна жена современная. Культурная, образованная. Поняла, рыбка?»

– Давай няню наймём Сашеньке? Сейчас так многие... А сами – работают, учатся... Дипломированную няню, с японской системой воспитательной. Манана звонила, предлагала. Со скидкой.

– Шо це за блажь? Прынц какой... Отдай в сад! А нет – маты призову. Маты нас одна ростила, и – бачишь? Акадэмия, фатэра... Япона мать...

К японцам Яцук как кадровый военный относился с настороженностью: мирного договора нет, а подавай им Южные Курилы!.. Нема дурных. Однако излишним счёл обсуждать доктрину с женой.

– Замастырь-ка мне к пиву бутербродиков з сальцом, та з чесночком.

– Добре, зайчик, добре... – согласно кивнула Наталия, обходя неожиданную огневую точку с фланга. – Но цыплят, слыхать, по осени считают...

Да прикусила язычок-то... «Потерпи, молода ещё... зубами щёлкать. Вот выпишет сюда свекруху! Не хошь?»

 

Решение приняли в постели.

– Запишусь на курсы, зайчик. Компьютер, то-сё... Ты не против?

– Делай, как знаешь, умница ты ж моя...

...Закончила курсы, нашла работу. Сама, через Интернет. Да не в какой-нибудь занюханной конторе, а в торговом представительстве солидной балканской страны.

 

В роль мужниной жены Наталья вжилась легко. Перестала совсем вспоминать тату. Нежность рук его, колдовство глаз, жаркий испепеляющий огонь в крови. С прошлым покончено. У неё дом, муж, сытый секс, работа...

...Как-то купая Сашеньку, услышала знакомый шелестящий голос:

– Твоя кровь скоро даст знать. Скоро почувствуешь рай...

Манана? Блудня старая! Всё вынюхала!.. «Любиться с ним будешь...»

– Не стану растлевать родное дитё! – озлилась Наталия, но... призадумалась. А что ты знаешь-то об этом? Не спеши... жизнь подскажет...

 

Несколько лет в торгпредстве, где всё через койку и по протекции, дали ей много. Свои баллы и бонусы она получала уверенно, отпихивая и топча всех, кто на пути. Деловой стиль, внешний шик, хитрость, отсутствие сантиментов. Интуиция и дерзость, виртуозные ходы. К примеру, влетает в разгар совещания и – шефу листок с цифрами, к его выпученным глазам: убойная, нужнейшая в этот момент информация. Супер! Толстые губы шефа расползаются в улыбке, он восхищённо шлёпает её по великолепной наглой заднице. Она, скромно склонив головку, с достоинством покидает онемевший ареопаг.

– Извините, господа. Сори, плиз.

Подобные трюки, как догадывается читатель, ни в коем случае не экспромт. Такие вещи готовятся. Очень способными людьми. И умными людьми не забываются. А этот мудак стал забывать. Ухи топориком, дуют все, кому не лень... Почуял опасность – её непомерные  амбиции... И принялся гнобить. Да так по-жлобски – урезал бонусы, не звал больше в постель, сократил контакты. Потом и вовсе, козёл... ты как, говорит, насчёт бизнес-академии? Подучиться малость... Поднять рейтинг.

Наталия не стала горячиться, сходить с ума, типа: ах ты, дрянь неблагодарная! Зачем так?.. Некрасиво. Надо сохранять лицо.

– Я должна хорошенько подумать.

Время, когда изо всех дыр и щелей от неё несло деревней, прошло. Она изменилась. Соблазнительно, в меру, пополнела. Умеет показать и подать себя. Безупречна в работе, перспективна. Естественно, имеет завистниц и недоброжелателей... «Их легион». Самое время сменить фирму и босса.

...На проводы устроила корпоративчик. Теплоход по каналу, шампанское, арбузы, кукуруза варёная. Вон он, рыжий, потливый, пёс похотливый... трётся. Как всегда – обе руки заняты, грабли загребущие... в каждой по бабе... До чего же гадок! И как терпела его в постели?.. Спихнуть бы по пьяни в воду, под винты, и концы... Да, ладно... Я сегодня добрая. Пусть живёт.

– Господа! Тост и прощальное танго. Потанцуем, Николай Васильевич? – и, улучив момент, сунула ему сложенную бумажку: – Моя последняя услуга... По прочтении уничтожить, как говорится.

– Что это, Натуся?

– Private information...

Шеф тупо вникает в содержание бумажки.

 

Сапелова Ирина – триппер;

Рычков – дятел;

Кондрашов – собирает на тебя компру, вот-вот ломанётся в совет директоров;

Бубин – наркот шизанутый, спит с твоей женой.

 

– Берегись их, Николаша! – и, махнув на прощанье рукой, разбегается с левого борта... бултых! Как была – в ситцевом платьице в горошек, в туфельках затрапезных...

Никто не дёргается, не орёт в страхе за жизнь ближнего: человек за бортом! На палубе фонарики, танцы-шманцы, корки арбузные, шампанское рекой... Теплоходик прогулочный идёт себе и идёт. И шлюпок-то нет спасательных.

...В берегах уже тёмно. В темноте поджидает белая Вольва, на ней Наталия поскачет дальше. Вот только скинет мокрое...

 

– У вас солидное резюме... Неплохо... Обсудим детали за кофе. Ресторан «Дональд», двадцать ноль-ноль, – баритон тёплый, без хамства. Но веско.

Звонил будущий патрон. Можно сказать, состоявшийся. Ой, не скачи блохой, Натка. Пришпоривай, но и придерживай... Она глянула на часы: до встречи – два часа. Душ, одеться, лёгкий постельный макияж. И полчаса езды. Главное – не егозить.

Деловые люди ценят время. Сорок минут на съёмной квартире – тест на сексуальную совместимость, минимум нежностей – и вот результат долгожданного, всесторонне обставленного, без права на ошибку, рандеву:

– Вы мне подходите. Пожалуй, я возьму вас. На должность...

– Я должна хорошенько подумать, – перебила, не удержалась. – Сколько у меня времени?

– Хорошо, когда есть о чём хорошенько подумать... – мужик оказался с юмором. – Завтра. В девять ноль-ноль. Здесь, – ткнул пальцем в подушку.

«Ноль-ноль, ноль-ноль...» Чёткий. Но одну ошибку всё же допустил – трусики мои с ковра подобрал... и подал. Знающие себе цену мужики этого не сделают. Он проще, чем казался, – то ли с разочарованием, то ли с удовлетворением заключила Наталия. – Впрочем, поглядим...»

 

Теперь она  топ-менеджер процветающей турфирмы. Бизнес-класс в самолёте, бизнес-ланч в отеле... Роскошные апартаменты, чёрная прислуга в белых перчатках... Всё как в кино. Неинтересно. Конечно, мужики липнут... Южане, бешеный темперамент. Хоть в бассейне, хоть в офисе на столе... Ну, как устоять? Научилась и она «лопошить» своего... Не забыла бульварные уроки.

С каждым годом география бизнеса расширяется – юго-восток Европы, Турция, Египет... Азарт, карьера, деньги... Ну и что? Ты счастлива? Не заигралась, девка? Ну, покрутишься ещё, а морда-то быстро облезнет. Не успеешь...  И – к пустому корыту. Локоть кусать. Муж остыл... сын, если разобраться, растёт без матери...

А вот и муж, лёгок на помине. Телепаты все стали... стоит только подумать – звонок.

– Ну, как ты там? Домой-то думаешь? – голос мрачный, неприветливый. Никакой «рыбки» и в помине, была рыбка да сплыла.

– Завтра вылетаю. Поцелуй Сашу.

...Солнце таяло, погружаясь в море. Там, в ихней стороне, уже ночь...

– Алло! Аэропорт? Ближайший рейс на Москву.

 

Не ждали... Хмурые, нечёсаные, молча стояли по углам просторной прихожей. Муж заспанный, в старом халате, босой... Ду-у-х... Пьёт, что ли? Сынуля с книжкой в руках, в драных тапках, в затрюханной рубахе... Где они этот хлам-то нашли?.. И, похоже, не общаются. Плохи дела...

– Так, брошенные мои! Мировую скорбь прочь! Умыться, переодеться, приготовиться к раздаче слонов. У нас праздник! Кстати, а где Вильгельмина?

– Взяла расчёт по семейным обстоятельствам! – вытягивается во фрунт Яцук-старший, ест глазами свалившееся с неба начальство. – Убыла на историческую родину! В Японию! Вот, – достаёт из кармана открытку с Фудзиямой от дипломированной Сашкиной няни, владевшей японской методикой взращивания.

Когда у нас говорят «убыл на историческую родину», подразумевают Израиль, но никак не Японию. Однако в данном случае всё именно так. Сёстры фон Брюссельдорф родились и выросли в стране восходящего солнца, когда-то работали на ведомство адмирала Канариса. Теперь вот старшая, Моника-сан Фсадуяма, никогда не покидавшая родину, пригласила к себе Вильгельмину. Вместе век коротать. Прислала денег на дорогу.

– Какую Японию? Малаховка её родина!

«Столько лет, фактически член семьи... По рекомендации Мананы пришла...»

– Моя деточка, иди к маме. Оставь книжечку. И ты, Яша... Обнимемся, мои хорошие. Бог с ней, с Вильгельминой...

На кухне – раскардаш! Гора грязной посуды, кетчупом несёт, несвежими сосисками.

– Готовим сами, в магазин – сами... – бубнил рядом Яцук. – Я, вот, мусор... сам...

...Кое-как, наспех, Наталия вернула в дом мир и зыбкое равновесие, непрочную оробевшую радость «быть вместе». Надолго ли?

«Куда рвусь?.. Будто кто кнутом гонит... Чего хочу?»

– Так-то пестуешь? Он ласку ждёт. Тянется к тебе. А ты, сучка, что даёшь мальчонке? Песенку-сказочку... по головке погладишь... Время уйдёт, локоть будешь кусать... Отстань, скажет, я занят. Это хочешь? – В тусклом свете ночника взгляд Мананы недобрый, зловещий. В смятении Наталия встаёт, идёт к сыну.

Сашенька спит, разметавшись, рубашонка ночная – Вильгельмина приучила – сбилась, завернулась. Ах, чудо... Трогательное, беспомощное... невыразимо притягательное... Опустившись на колени, она забирает прелести в пригоршню и легонько, нежно пожимает. Раз... и ещё...  Спит. Не чует, ангелок.

Ангелок поворачивается на бок, натягивает на колени рубашонку, вздыхает во сне. Сквозь сон видится силуэт в дверях: мама... Хочет позвать, но силуэт растаял. Чувствует лёгкое беспокойство там... под рубашкой... Трогает... и, отвернувшись к стене, крепко засыпает. Утром ничего не вспомнит. А тело его запомнило...

 

На большой перемене пацаны во дворе играли в ссачку. Вставали у черты и по команде – первый! второй! третий!.. – пускали своим брандспойтом струю. У кого ссачка слабей, тому пинок под зад или шелобан. Девчонки  поглядывали с завистью – они так не могут. А внимания пацанов хотелось! И на весь двор задорно разнеслось:

 

Я-ацук! Я-ацук!

Повесил яйца на сук.

Девки думали малина,

Откусили половина.

Саш, покажь! Чего, забздел?

Трусы мамкины надел?

Ты – шу-шу, и я – шу-шу,

Хочешь, тоже покажу?

 

Светлана Ксенофонтовна не любила внеклассных мероприятий – игр на школьной площадке, походов. Бегать, прыгать, скакать вместе с ними... да ещё эти кричалки хулиганские. Считала, что её участие отрицательно скажется на авторитете. Разумеется, это серьёзное упущение для опытного педагога, но что поделаешь...

Вот и сейчас поглядывала из окна на своих обормотов безучастно, без особого интереса к их забавам.

– Ты – шу-шу, и я – шу-шу... – всё задиристее, всё громче горланили девчонки.

Светлана Ксенофонтовна прислушалась... и до неё стало доходить!..

– Какое безобразие! Ужас! Надо будет... поговорить...

...Раскрасневшиеся, возбуждённые ребята шумно возвращаются в класс. В дверях, как обычно, куча мала. Визг, смех, толкотня...

– Так! Мальчики пропускают девочек! Не толкаться!

Светлана Ксенофонтовна сдерживает бузотёров, вытаскивает из кучи маленьких, кто послабее. Мохов и Яцук помогают, настоящие джентльмены. И вдруг... чуть ниже спины, на ягодице, она ощутила крепкую, уверенную ладонь... вторую... Её толкают! Возмущённо вскинув брови, оборачивается. Может, нечаянно?..

– Мы помогаем, да? Светлана Ксенофонтовна? – Мохов, бесстыдник. – Помогаем?

Глаза плутоватые. Ах, негодяй...

Сочла за лучшее промолчать: ничего не произошло.

 

–  Хроники и хроницы! Прослушайте объявление, – разнеслось из репродуктора. – Администрация дурбольницы номер шесть и общественная палата дурпредставителей уведомляет... – колокольчик на бетонном столбе кашлянул, матюгнулся и хрипловатым прокуренным голосом продолжил, – уведомляет нижеизложенное: посещение родственников сегодня, девятнадцатого сентября текущего года, отменяется по причинам внутриобъектового распорядка. Исключение хроникам и хроницам блока шесть и блока шесть дробь один. Заявление по форме шесть дробь два. Приятного аппетита. – Колокольчик похрипел, покашлял и замолк.

Выгуливание контингента заканчивалось – через десять минут обед. Хроники и хроницы дружно помочились у бетонного забора, и, соблюдая гендерный порядок в шеренгах,  подались к пищеблоку. Прохладный осенний воздух заполнился густым духом тухлой капусты.

– Шесть дробь два – это червонец... У тебя есть деньги, Гасан? – Любский ни у кого  никогда не просил на зоне, но Гасан ему брат.

– Только дукаты, брат. Сколько надо?

– Баба приехала порчу снять. Все давай.

– Возьми. И да поможет тебе аллах.

 

Ганна искала его долго. Ходила в разных местностях. Как Будулай.

– У тебя дочь пропала, ты не ищешь. А этого своего... – кривились земляки. – Может, уж убили давно. Брось ходить, на что он тебе?

На что... Эх, люди... Вы не знаете, что такое любовь женщины. Она остаётся любовью даже если она ярость, ненависть. Даже когда убьёт. Всё вы знаете, люди, только сказать, как сглазить, боитесь. Носите в себе.

Как и бывает – случай помог. Прибирала в сарае, где был курятник, и в углу под соломой увидела знакомую тряпочку. Подняла, тряхнула... Наткины трусы! Выпал и адресок... «Вот она где, моя пропажа...»

 

– Саша, я тебе трусики спортивные купила. Давай примерим.

Саша радуется яркой обновке, вмиг раздевается. Никакого стеснения.

– Здесь не туго? Не мешает? – мама уверенно прощупывает, так и эдак, подтягивает. – Ну, вот хорошо. Ой, больно сделала? Прости, милый, – она наклоняется и легонько целует.

Низ живота и бедра мальчика покрываются мурашками. Он чуть-чуть отодвигается, чуть-чуть... и отводит глаза.

Наталия смачно шлёпает Сашу по крепкой ягодице:

– Ну, беги уже. Ребята, небось, заждались.

 

– Я гол забил! – объявляет с порога.

– Молодчина! Боже, какой ты потный, грязный! Давай в душ! Помою тебя.

Промелькнуло что-то в его глазах, на мгновение, но она засекла этот волшебный всплеск. Ах, ты мой зайчик... Пиф-паф, ой-ёй-ёй... Хо-о-чешь... чтобы я трогала, ласкала...

– Вы как письку называете? Скажи, не проболтаюсь.

– Мам... ну ты как маленькая. Так и называем... А хочешь секрет, мам... – Саша опасливо глядит на дверь и переходит на шёпот. – Даёшь слово? У Мохова – вот такой! – округлив глаза, показывает пальцами. – И всё время... торчит. Вышел к доске, все смотрят, смеются, а он ничего не может поделать... Училка родителей вызвала. Мохов боится, отрежут. Что делать, мам? Витька же мой друг...

– Знаешь... – Наталия с трудом сдерживает смех,  – посоветуйся с папой. Вопрос-то мужской. Но за доверие спасибо. А отрезать никто не имеет права. Назначат какие-нибудь таблетки. Саша, Мохов на уроках трогает... ну, сам себя?

– Онанизм? Конечно. И Люське показывает, когда она попросит.

– Ты тоже... делаешь? это?

– Не-е. Я – нет.

– А хочется?

– Ну, не знаю...

«Сейчас проверим...»

– Ой, забрызгали весь пол! И халат мокрый... – сбросив халат, она шагнула в ванну. – Повернись-ка, помою. Тебе мячом сюда попало? Больно? Не больно? А тут?..

«Ну, что, коза? Будешь дальше пытать сыночка? Про онанизм он уже в курсе... Сама-то что выделывала, вспомни?..»

 

– Дети растут. За короткий период времени такие разительные перемены... – Светлана Ксенофонтовна сняла очки и принялась протирать их уголком платка. – К примеру, Мохов тот же... В первой четверти был такой зажатый, скрытный... тихоня. А сейчас? Развинченный, брутальный тип, сексуальный хулиган... Я не удивлюсь, если этот... Мохов окажется в колонии для несовершеннолетних насильников. Ему почти тринадцать! Педсовет на пороге радикальных решений.

«Не чает, как избавиться, – смекает Наталия, – спит и видит...» И переходит к делу.

– Да, вы правы. Интернет, гормоны, окружение... Мой тоже очень изменился. Мы с мужем решили поменять среду его общения, повернуть лицом к искусству... духовности. Я перевожу Сашу в художественную школу-студию при Академии... забыла точное название. Вот зашла за документами. Вы не будете возражать?

– Могу только приветствовать. Саша, несомненно, одарённый мальчик. Но не лидер. Попасть под влияние Мохова или ему подобных было бы для него пагубно... А вы, Наталия Владимировна, не нашу школу посещали? В другом районе?

– Да... в другом, – улыбнулась Наталия. «Знала бы ты, какую школу я посещала...»

 

Навыки рисования – углём, карандашом, акварелью – привила ему Вильгельмина. Это она подметила в мальчике живой интерес к красивому – будь то цветок, зверёк или бабочка – и всячески поощряла желание развиваться, учиться настоящему искусству. Водила в художку. Водила в музеи, на выставки.

Забавно было наблюдать за ними у картин с обнажёнными телами. Поначалу мальчик, стесняясь, робко выглядывал из-за её спины. Осмелев немного, озираясь на других посетителей, шепчет:

– Мина, почему они... голые? И такие толстые?

– Тело – дар божий, здесь ничего не надо прятать, –  отведя в сторонку, негромко объясняла Вильгельмина. – Ничего не скрывая, художник призывает поклоняться телу. Художник изображает то, что сам больше любит – изящность или полноту, зрелость форм. А толстые? Ведь это Рубенс, голландская школа.

Теперь, когда Вильгельмины нет, Наталия будет заниматься с ним сама. В меру способностей и... следуя своим тайным помыслам. «Пока молода, буду натурщицей. Научу любить женское тело...»

 

...Занятия проходили в молчании. Саша сосредоточенно работал. Только по движению губ, по детскому шмыганью носом Наталия отмечала в нём моменты смущения, напряжения от усталости. Позволяла и себе расслабиться на несколько минут – размять онемевшие мышцы, выпить кофе. «Терпеливо твори...» В перерывах подходила к мольберту, как была, нагой, смотрела.

– Вот это местечко, вот здесь, – указывала мизинчиком, – добавь тепла чуточку.

Ушки порозовеют, спешит – добавить...

– Рисуй с любовью к изображаемому, чтобы хотелось самому потрогать.

– Мам, откуда ты всё знаешь?

– Я много учусь.

– А долго учиться?

– Всю жизнь, сынок... – Подойди ко мне, – она берёт его руку, – прикоснись... Вот... вот... ещё, мой сладкий. Теперь здесь... вот так, вот... И смотри, смотри... Сашенька...

С трудом усмирив внезапно разъярившуюся похоть, Наталия отталкивает сына и уходит к себе.

 

– Манана Сергеевна! Ваш почитатель. Поздравляю с присвоением звания Магистра. Блестящая речь! Спасибо, сейчас намного лучше. Но к делу. Нужна консультация... Манана Сергеевна, вы помните Наташу Яцук? Да, дамочка занятная... но психологически неустойчива. Мечется... Приоритеты? Да, но страшится. Сыночку двенадцать... Процесс в стадии нулевого продвижения. Чем-то жертвовать? Понял... Спасибо, понял. Борнео? Воздержусь... Климат, знаете ли... Мне бы на Оку, с удочкой... Да, да. И вам. И вы... Будьте здоровы. Обязательно передам. Дружески ваш...

Ну, жвычка, теперь я управлюсь с тобой. А то взяла моду... Придумал для неё изумительную по силе ситуацию, мучался, не спал, преодолевая ущербность мысли и скудость воображения... Наконец, написал. А она – шасть! И нет её... То с мужем Яшкой, то с отроком Сашкой не пойми что вытворяет. Надоест ей безгреховно домовничать – шасть в самолёт, и в Шебурду свою поганую. Контракты, видите ли, у неё. Знаю я твои контракты – шампанское да мужики. Эдак просвистит мимо твой «эсклучителный малчик» и будешь... денно и нощно... Ай, забыла Манану? Помни!  Истинный хозяин твой не Пашка, пардон, босс Павел со всем его состоянием, таких много, как травы. Царь и бог тебе тот, кого ты сотворила сама. Себе на счастье.

Вот так, героиня моя остросюжетная, теперь только по моей воле и по благословению, сама знаешь, чьему...

 

...У Сивцева Вражка поток машин стал. Впереди слышались команды, в руках дюжего гаишника мелькал жезл. По мостовой, сверху, к бульвару медленно стекало чёрное, густое, зловонное. Горячий вязкий гудрон растекался вширь и вглубь, заполняя стоки. Колёса вращались вхолостую, наматывая на себя липкий вар. Что делать? Сидеть в машине? Вдруг внутрь попрёт? Влипнешь как муха в повидло. Ну, быстрее соображай!

Наталия хватает из-под ног коврики, распахивает дверь, кидает распластанный коврик к бордюру – шаг, гудрон держит, второй... как по льдинам в ледоход. Швыдче, швыдче... коза. Дома козлёночек ждёт.

Влетела в подъезд чуть жива. Перевела дух... Что за чертовня?.. Лифт на ремонте. Опять чьи-то козни! Поднялась на этаж, запыхалась.

– Сашунь, ты дома? Представляешь... – Она замолкает на полуслове: из комнаты сына слышатся  не то завывания, не то стоны. Наталия рванулась в комнату и... застыла на пороге.

С мольберта, прищурившись от сизоватого сигаретного дыма, на неё смотрела... она! На розовом пуфе, ноги слегка врозь. Правая рука на колене, в левой, картинно откинутой, дымится сигарета. Губы в трубочку. Рядом с мольбертом, на полу, сам автор шедевра. Отчаянно мастурбирует! Обернулся на звук шагов – на лице мука, вот-вот разрыдается.

– Не так, Сашуня, – бросается к нему. – Не спеши... Дай... Всё получится, мой сладкий... Расслабься, не сдерживай... Ну... ну же!.. – она исступлённо целует его. – Весь мой... До капельки. Мой...

– Мам, мам, ма, ма-а... – по щекам скатываются слёзы животной благодарности.  Крупной дрожью стучат зубы.

Наталия укладывает сына, укрывает пледом. Долго смотрит на свой портрет...

 

...Так вот каков вкус сока созревшего инжира... Старуха знала толк. «Ифь-ифь»... До сих пор облизывается. А инжир, которым... «угощал» тату... помнится, был с горчинкой. Может... это казалось из-за скорой разлуки. Может быть... Давно это было. Теперь вот и Саша вырос. Большой, красивый. Обожаемый.

Всё ещё во власти неуёмного, ненасытного Эроса, Наталия заглядывает в комнату сына. Спит...  Страстная, болезненная нежность вдруг накрыла её. «Родной мой, желанный. Всё, что имею, могу, знаю... отдам... Чтобы никогда... не посмотрел на чужую женщину...»

 

Успокоившись немного, поостыв, нежась в розовой пене, Наталия размышляла... Сопоставляла персонал своего «кадрового резерва». Те, кто от случая к случаю – «по службе» – не в счёт. Вот Яша, к примеру, муженёк... Ему что? Пару раз в неделю кончил и добре. Больше волнуют лампасы на штанах. А что в них? Чем жёнушку ублажить? Это ему... Или Паша – босс... Стратег головного мозгу! «Главное – не ставить нерешаемых задач». Точка. Цель – преумножать капитал. В штанах сухо, скукой сквозит... Тоже не по этой части. «Царь твой и твоё божество, – говорила Манана, – кого ты сотворишь себе на счастье. Его тебе никто не заменит. Стань и ты для него божеством».

Что ж мы имеем в итоге, как говорится?.. «Процесс пошёл». Не полагаясь больше на случай, теперь нужно развивать успех. Осторожно, бережно. Использовать каждую возможность. Инициатива, разумеется, будет её, но чтобы он... чувствовал свою мужскую власть над ней. Чтобы видел, что обожаем – безгранично.

От этих мыслей, от нахлынувших чувств, от ярких видений, где они с Сашей станут единым целым, Наталия почувствовала неукротимое желание обладать им. Сейчас! Не медля, не откладывая. Она вошла в комнату сына, присела у него в ногах. Приникла.

– Проснись, Сашуня. Открой глазки...

Ответом было невнятное мычание...

 

Дважды в год генерал Яцук лечил предстательную железу. Жестоко перегруженную лютым либидо жены. По возвращении из госпиталя показывал выписку:

– Ты, ластонька, пойми: моё железо не справляется с... постановкой вопроса. Не дави на мужскую сущность...

– А бабью сучность, зайчик, кто ублажит? – бесстыдничала Наталия.

Обижать подозрениями верную супругу он не мог – не имел оснований. Но вопросы копились, беспокоили, покалывая сердце. Издалека начинал...

– Как Сашко? Огрызается?

– Возраст, папочка... Пройдёт. С ним нужен постоянный контакт. Ты бы взял да заказал ему свой портрет к юбилею – вот тебе и общение. Деньжонок парню подкинешь... за серьёзную работу... Ему уверенности придаст.

– О, то мысль! Молодец, жинка! Повешу в кабинете: «Генерал Яцук за работой». Це дило! А то, как ни зайдёшь глянуть, он всё натуру... вырисовывает. Зад как у кобылы! Не мешай, машет...

«Неспроста он  про Сашку, – размышляет Наталия, машинально покусывая веточку укропа, говорят, цвет лица от него... –  Неспроста... Чует что-то... Купаю до сих пор как ребёнка... Шепчемся, возимся перед сном... А после к нему кошкой голодной... Что он – идиот? Пронюхает, хроник дошлый, что за игры с сыночком, да и попрёт з хаты. Обоих, как мать говорила. Вот и будет тебе, Натка, и хрен, и редька... Кончай борзеть! Беспечность не приводит к добру. Лучше раскинь мозгой, как будешь усладу свою когтить по бабскому вопросу?.. У него уже и членство подоспело... Времечко не пропустить бы...»

И застучало серденько-вещун, как тогда, в вагоне 504-го, дополнительного, когда Яшку она обратала. Давай, Натка, по-умному. На счёт раз, два, три – и в дамках.

 

– А что, папочка, не съездить ли нам в Карловы Вары? – ласково поглаживая за ушами мужа седые прядки, заботливо спросила Наталия  за утренним кофе (на счёт раз). – Печень что-то пошаливает. Сашуня поживёт пару недель один, взрослый уже... Самостоятельности хочется, да, сынок? В разумных пределах, конечно...

Утром в субботу генерал, до отъезда в аэропорт, отправился в бассейн. Наталия, собрав вещи, заканчивала мытьё посуды и готовила (в уме, на счёт два) «зачин». Чтобы коротко, весомо и с уважением... Чашка выскользнула из рук, разбилась. Примета плохая... Но начальная фраза сложилась именно в этот момент, и Наталия, не убирая с пола осколки, решилась...

Саша, как на вернисаже, там и сям, развешивал этюды своих кобылиц.

– Мой дорогой, – она обняла сына, прильнула, – давай поговорим... по-взрослому. Ты вырос... Я мечтала об этом с твоего рождения. Вот и дождалась. Игры закончились...

Хлопнула дверь лифта, послышался звук поворачиваемого ключа. Муж! Саша вывернулся из объятий, не успела даже взглянуть в глаза ему...

На улице тем временем поднялся неожиданный ветер. Зашумела листва, пораскрывались форточки, что-то громыхнуло на лоджии. Запахло пылью.

...Снизу, у подъезда, просигналило такси.

– Ты не скучай, милый, – она с трудом сдерживала слёзы, – всё будет хорошо. Всё будет хорошо, Сашенька... Снова будем вместе...

 

Отдых на водах больше походил на заурядную пьянку.

Муж, не добудившись её, уходил на процедуры один, она же утро начинала с изрядной порции коньяка. Потом отправлялась в бассейн. Дурить на публику.

В этот раз и бутылку прихватила.

– Пани Яцу-у-к! Это не можно, – вежливо обратился к ней служащий, указав на бутылку. – Алкогол  и сигарет толко бар. Корпус два.

– Пошёл ты, торчок хренов! – пустила колечко в его сторону.

– Проше оставит бассейн. Вы нарушат правил...

– Пошёл ты... в Катманду! Правила у них... Да кто ты такой? – Наталия с трудом выговаривала слова. –  Халдей вонючий! Хрен тебе! Я отдыхаю, понял?

 

...Чтобы уладить конфликт, генералу пришлось задействовать старые, добрые связи по Варшавскому договору. Местный коллега отнёсся с пониманием.

– Знаешь, Яша, у меня жена тоже алкоголичка, стерва. Надоедает подтирать за ней по всему дому, даю таблетку. Три дня – тишина, покой... Потом недели две отходит. Попробуешь?

– Не, погожу. Это у неё стресс на почве... отсутствия.

– Ну, ладно, друже. Давай – за боевое братство!

 

Вернулись в Москву раньше срока. Не позвонив Саше: сюрприз родительский.

Наталия всю дорогу – и в самолёте, и в такси – молчала. Пробовала уснуть, но не давала тревога. Муж, напротив, был оживлён, а у самых дверей даже пошутить изволил. Подмигнув жене, со всей силой надавил звонок:

– Мосгаз! Откройте!

На кухне хлопнула дверца духовки. Потянуло горелой курой.

– Да пошёл ты... – лениво отозвался женский голос. – Мы не вызывали.

Родители переглянулись. Отперев дверь своим ключом, Наталия вошла первой.

– Сашу-у-у-ня! А-у!

В туалете слили воду. Вышел Саша. В трусах, босой...

– Занеси вещи, дружочек. Осторожней – богемский хрусталь!

– Саш, там Мосгаз какой-то, – выглянула в коридор девушка с полотенцем на голове. Ни тени смущения. В раскосых глазах беззастенчивое любопытство, на губах нагловатая  улыбочка: здрасьте... Девушка врождённого азиатского самообладания.

– О, у нас гостья. Александр, познакомь же нас!

– Лада, – буркнул, набычившись, Саша и, по-детски поддёрнув трусы, скрылся в своей комнате.

«Мать с отцом за порог, а он – б…ей водить! Засранец! Девка, по всему, битая. И старше лет на десять... по морде видать... зубы прокуренные... Оторва».

– Я натурщица... Саша пишет портрет. Типа баядерки...

– А чем так изысканно пахнет, Ладочка? Копчёная индейка к нашему возвращению? Очень аппетитно, я уже в лифте слюнки ронял...

Лада ухмыльнулась: оценила шутку.

– За стол! За стол! – Яцук подхватил под руки дам и озорно пропел: – Хмуриться не надо, Ла-а-да, для меня твой смех награда...

Умеет быть обаяшкой... дамский угодник.

 

– Толстеешь, маман, – Саша откинулся на спинку стула, – теряешь форму...

– Неужели? – улыбнулась она, оголив крутое бедро. – Ну, это поправимо.

«Я тебе покажу “маман”, гадёныш, – клокотала в ней обида. – Раньше не хамил... А как смотрит на эту... проб…ушку. Втюхался, идиот. Всю школу, небось, отоварила, один остался, кретин... нетронутый. Юркая... ящерка. Всё поспевает. В шампанское водочку, изящно так... По зрачкам видно, и дурью балуется... А муженёк-то мой! Растрынделся, галантность... из штанов прёт».

Проглоченный кусок полусырой курицы, запитый каким-то клюквенным морсом (после Карловой свары Яцук не позволяет ей алкоголя), хамство сына, эта... юркая наркоша... Будто поселилась здесь... Хочется сблевнуть...

Какой же знак перемен упустила? прощёлкала? Когда однажды встретила взгляд брезгливого недовольства?.. и твёрдые руки – отстань?.. Подумаешь, волосы растрепала, возню затеяла...

Как только муж удалился в туалет, она хорошенько приложилась из горла. Стало легче дышать. Ну, твой ход, Натка. На счёт три... Или этой ночью, или – никогда. Внаглую, как чужого мужика. А баядерку эту – к ...ной матери. Давай, фартовая!

В Сашин бокал незаметно капнула сонного, и сынок, поковыряв вилкой салат, быстро скапустился. Стал непрерывно зевать, дурковато озираться.

– Где... отец?.. Куда... он...

– Спит уже. Пойдём-ка, и ты, родной, провожу.

Впервые она не поцеловала его на ночь! За одно это убить мерзавку. Отравить, задушить, расчленить. Сбросить на рельсы.

 

...Лада, окутанная зеленоватым дымом, сидела в своём углу, потягивая из бокала. Демонстративно молчала. Что-то на уме держала...

– Ну, что? Ещё шампанского и – по домам? Поздно уже...

– А вы ложитесь, Наталия Владимировна, – цедит презрительно. – Вы ложитесь, муж ждёт, наверное, – она глотнула ещё, – а я к Саше. Он тоже ждёт...

– Та-а-к. Затушила сигарету и – на выход. Саша для тебя не существует. Поняла?

– Спрячете под юбку? Ха-ха-ха! Опоздала, мамочка! Ку-ку!

– Убирайся, тварь! – В лёгкие огненным шаром врывается ярость. – Ноги переломаю! Будешь в переходе побираться... Вон!

...Саша исчез из дому два дня спустя.

 

 

Эпилог

 

...Зловонная лужа в углу. Монеты в алюминиевой миске. На грязном тряпье женщина с початой бутылкой в руке. Обритая, в язвах и лишаях, круглая голова. Острые, выпирающие скулы. В углу рта по-мужски зажата папироса. Раскосые, заплывшие глаза рыскают по сторонам. Рядом, опершись спиной о кафельную стену, высокий худощавый мужчина в чёрных очках. Лицо в синих пороховых пятнах. Камуфляжная куртка на голое, в татуировках  тело, драные, в прожогах, кожаные штаны, огромные берцы. Рука на перевязи, в другой – губная гармошка.

Наталия подошла ближе. Запнувшись о лежащие костыли, неловко наклонилась и опустила деньги рядом с миской. Женщина что-то буркнула, подобрала купюру, сунула за пазуху.

– Вы так щедры, мадам... – Насмешливое послышалось в голосе мужчины. Она обернулась. И вдруг... в полуметре от его оголённой груди почуяла такой знакомый, забытый запах... Отшатнувшись, негромко охнула. Сжало сердце.

– Что сыграть для вас? Танго? Фокстрот? – донеслось сквозь обморочный звон в ушах.

...Натыкаясь на встречных, она медленно шла по переходу.

– Что сыграть для вас?.. Что сыграть... Что... – голос всё глуше, всё дальше...

 

...Она проснулась от странного запаха. Запах нагретой земли... Так пахло от его рубашки, от сухого, горячего смуглого тела.

Затаив дыхание, долго вслушивалась в настороженную тишину.

...Шорох сухих кукурузных листьев, колыхаемых лёгким ветерком, словно шёпот: «...тихохонько, доню...» Тёплая ладонь, пахнущая табаком и чабрецом, ласково, неторопливо скользит вдоль тела. В крови вскипает, пенясь, неукротимая страсть, разгораясь, гонит остатки рассудка. Из груди рвётся ликующий зов. Ладонь мягко накрывает рот: тихохонько...

...Ветер отнёс вдаль приглушённые звуки. Всё стихло, замерло. В груди сделалось горячо, сладко, слёзно: не уходи... любый...

 

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование