Этимология собачье-рыбьей нечисти

А ведь как хорошо начиналось – …безобидная рыба, прочитанная наоборот.

Но приступим.

«Нечистая сила», в немыслимых ипостасях пришедшая на помощь мятущейся, бьющейся в судорогах интеллигенции, – взращённая и напитанная, конечно же, Гоголем, далее А. Аверченко, – новыми красками, неординарными и по-чеховски импрессионистскими живописными мазками воспрянет у Михаила Булгакова.

Принимая, в принципе, февральскую революцию, – после Октября многие авторы-прогрессисты увертюры 20 в. мучительно ищут причину поворота «не туда», не в ту сторону. Куда следовало бы повернуть колесу истории. Что вполне напоминает сегодняшние аналитико-апоплексические метания по поводу горбачёвско-ельцинского «не туда».

Да, «переворот и избавление». Да, «светлое, очищающее пламя», в котором сгорает всё уродливое, старое, скверное…

К сожалению, формула «до и после», как ни странно, тут же теряет смысл – как теряет его позитивная попервоначалу деятельность «рыцаря революции» Керенского и того же Ельцина, всуе упомянутого: хороший по определению переворот испортили плохие по определению люди.

В дальнейшем некое разделение революции и её последствий – постфактум – просто переставало работать. Объединившись в один закономерный, по природе, вопрос: «Объясните, господа, почему русский народ свергнул Николая и выбрал Ленина и Троцкого?!»

Думаю, на нынешнюю почву, на нынешний капиталистический фундамент вопрос можно не перестилать. Ответ следует точно по Булгакову, саркастически и с подоплёкой: нечистая сила виновата! «Боже, какая прекрасная жизнь впереди. Задыхаюсь от счастья!! Вот теперь мы покажем, кто мы такие», – «Да… показали», – сникает в неизбывной печали герой Аркадия Аверченко.

От коего наиболее жёстко, до жестокости, досталось «нечистой силе» Керенского, «тщательно, заботливо и аккуратно» погубившей одну шестую часть земной суши. Сгноившей с голоду «полтораста миллионов хорошего народа». Выдавшего ему в марте 1917-го – авансом – «огромные, прекрасные векселя».

Булгаков явил читателю следующую, высшую ступень развития нечисти. Она поумнела, заматерела и научилась жить и «творить» при социализме.

…Посему вернёмся толику в предысторию.

Умных разговорчивых псов в мировой литературе довольно-таки приличное количество: у Сервантеса, Гоголя, Кафки, Гофмана, Лукиана. А. Толстого наконец, – с собакой «Цыганом», повествующей непростую историю своей жизни. Ле́винская собака Ласка из «Анны Карениной» – пусть не калякающая по-нашему, – но чрезвычайно благоразумная. Не суть.

Говорящие рыбы и коты тоже не в новинку – со времён русских народных сказок с Емелей и «одушевлённой» ходячей печкой.

Но именно Булгаков в XX веке – один из зачинателей, родоначальников животворящих «чудес» из решета. А с юмористическим вывертом – ежели не главный по «нечистым», – учитывая «второго Чехова» Аверченко; то в первой тройке – абсолютно точно!

Вот, скажем, в рассказе «Русалка» Аверченко развеивает романтический миф о зеленоволосых химерических кралях, поющих морякам сладкоголосые песенки-заманухи.

Содержание текста настолько же непритязательно, насколько достаточно свежо в литературе Серебряного века (напечатан в «Сатириконе», 1911). Принимая во внимание сугубо юмористическую подоплёку.

Крайне же интересен он тем, что у Булгакова с Аверченко идёт непрестанная перекличка символов – ива́новско-«жоржиковских» атомов. Точнее даже, бахтинских хронотопов «утраченного прошлого» в предвоенном пространственно-временном континууме: от Первой мировой до ВОВ. Как у самого Аверченко, в свою очередь, каждая деталь насыщена историческими параллелями и аллюзиями.

Художник Кранц, купаясь в реке, внезапно натыкается на русалку с «печальными молящими глазами». И, в восхищении, приносит её домой. (Сбылась извечная мечта народа!)

Эйфория русалочьей любви проходит быстро. «Невеста» постоянно требует ежеминутного окатывания водой и кормления рыбой. Этой же вонючей рыбой противно пахнут её объятья и поцелуи. (Крушение надежд.)

Постель – мокрая. Кругом – чешуя. Спать невозможно – она всё время поёт! (Вспомним ненавистные проф. Преображенскому балалаечные переборы нерадивого питомца.)

К тому же феерическая нимфа донельзя вульгарна и элементарно тупа. Машинально повторяя, – будто булгаковский «прозревший» Шариков, – несвязные фразы, рывками слышанные от рыбаков. (Утробное «Рыбы­ы... Дай рыбы!» навевает знаменитое шариковское «Абыр-валг». С той разницей, что Шарик не понимал значения слов, пока не стал человеком. (Лучше бы не становился!) Булгаков же таким образом отметился в «рыбьей» теме.)

Кстати, тут можно проследить занятную логико-лингвистическую цепочку по поводу непосредственно русалок и всякой остальной «разумной» живности – предвестников булгаковских сатанинских плясок. Подобно смердяковским гитарным экзерсисам – предтече шариковскому музыкально-революционному балагану. Подобно прочитанной в 1925-м книге учёного А. Чаянова о московских приключениях Сатаны – предтече «М и М».

В 1900-х гг. «рыбью» тему поднял Герберт Уэллс. «Морская дева», «Наяда» – великолепная сатира на викторианские ценности.

Далее – француз Жан де Ла Ира с романом-фельетоном «Человек, который может жить в воде». Далее – рассказ А. Н. Толстого из цикла «Русалочьи сказки», 1910. В коем поселённая старым рыбаком в избе наяда своим зверским аппетитом и неуёмными требованиями разоряет всю домашнюю жизнь. А в конце концов убивает самого хозяина.

Далее сатирические экзерсисы Аверченко с нечистой силой, неразумной и разумной, хвостатой и носатой.

Фантаста Александра Беляева, по цензурным соображениям перенёсшего опыты над водоплавающими – людьми-амфибиями – из России в «блистающую» заграницу, вполне обоснованно можно считать последователем профессора-экспериментатора Преображенского.

Хотя литературоведение настаивает на беляевском подражании Жану де Ла Ира. Всё-таки там и там – морская фабула; отнюдь не земная – собачья; «скотская», – по выражению о. Сергия Булгакова. Пусть. Да и сравнение беляевской «рыбы» с булгаковким псом звучит натужно. Человек-амфибия сразу был человеком, им и оставался. Несчастный же Шарик претерпевает невообразимые метаморфозы преображений «туда-обратно».

Исторических и качественно-личностных литературных параллелей невероятно много. Да и не могло быть иначе. Ведь писалась эпоха. Эпоха горьких падений в преисподнюю и, наизворот, фантастических взлётов. Писавшихся гениями…

Это и наличие неких здравомыслящих созданий – полуживотных, полулюдей. Это – вторжение в интимное, частное пространство чего-то страшного, неведомого, злого. Что нередко доводило исследователей человеческих душ до самоубийства.

Научные опыты опять же, – не всегда кончающиеся положительно. Это и обучение грамоте, гуманистическим навыкам низших ущербных существ, – обучившись, ставших элементарной «мразью».

И как постепенное облагораживание добрейшего уличного пса этимологически возникло с невинного «абыра», – так институциональное, благоверное и благонравное развитие России завершилось глобальною катастрофой.

А ведь как хорошо начиналось – …безобидная рыба, прочитанная наоборот.