Огнем и мечтой / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

03/02/2017 На днях исполнилось 350 лет Андрусовскому перемирию, увенчавшему длительную Русско-польскую войну, начавшуюся после Переяславской рады. Подписанный Огнем и мечтой документ нынче представляется несомненной победой отечественной дипломатии. Ведь отменялись позорные последствия Смутного времени. Смоленск, Чернигов и Киев вернулись домой. Впрочем, был у наших предков и повод кручиниться.

В тексте договора, правда, утверждалось, что через два года Киев будет возвращен Польше. Но Россия передачу затянула, а затем, согласно «Вечному миру» 1686-го, пообещала выплатить 146 тысяч рублей за то, чтобы матерью городов русских владеть уже на «законных основаниях». Киев расположен на правом берегу Днепра, весь же левый берег до Запорожья переходил к России как наследие Богдана Хмельницкого. Запорожьем две страны договаривались править совместно, что позднее Кремль также переиграл в свою пользу.

Казалось бы — блестящий военный успех, царю Алексею Михайловичу было отчего звонить в колокола и награждать сопричастных бояр. Но и в Москве, и в стане гетмана Украины Ивана Брюховецкого витали не слишком радостные настроения. Не о таких итогах мечталось, когда объявляли «крестовый поход» в защиту русской земли и православия в 1654-м. Россия покидала почти отбитую Белоруссию, выводя войска из Полоцка и Витебска. Под панской пятой оставалась и вся Правобережная Украина, изможденная десятилетней «Руиной» — гражданской войной между претендентами на гетманство. Она продлится еще многие годы и после Андрусовского мира, а Правобережье вернется в состав империи лишь при Екатерине Великой.

Как же получилось, что великолепно начавшийся освободительный поход принес только ограниченный успех, и то после продолжительной изматывающей кампании?

Москва очень долго с настороженностью относилась к Богдану Хмельницкому и его антипольскому движению. С одной стороны, сердце болело за угнетаемых латинянами православных братьев, с другой — анархичные «черкасы» (как называли запорожцев) охотно грабили и русские земли и, казалось, меньше всего годились в дисциплинированные подданные. Казацкая старшина производила впечатление полупанов, чья ссора с Варшавой — их внутреннее дело. Даже православные иерархи в Киеве, скорее, ориентировались на Константинополь.

Главной опорой Хмельницкого поначалу были орды Крымского ханства. Это, впрочем, явилось результатом хитроумной политики царя — в 1630-е Россия приступила к строительству мощной Белгородской засечной черты, ставшей непроходимой для татарских набегов. Воззрившись тогда на Польшу, Бахчисарай решил завести дружбу с казаками: так и родилось скороспелое мятежное государство Богдана Хмельницкого. Когда татары казаков предали, пришел черед жаловаться Москве, подчеркивать долг православного государя по защите единоверцев.

Но вот Переяславская рада провозгласила: «Волим под царя восточного, православного!» И Алексей Михайлович, еще юноша 24 лет, воодушевленный идеей освободить собратьев от чужеземного ига, засобирался «противу сопостат Божиих». Первый удар 1654 года нацеливался не на Украину, где дела обстояли и без того неплохо, а прямиком на запад. «Государев поход» принес удивительные успехи: освобожден Смоленск, перед русскими открыли ворота Полоцк, Витебск, Могилев, Орша. В следующем, 1655-м, царские воеводы взяли Минск, Вильно, Ковно, Гродно.

Пришествие московской рати на Западную Русь и впрямь на первых порах напоминало больше освободительную экспедицию. «Мужики очень нам враждебны, везде на царское имя сдаются и делают больше вреда, чем сама Москва», — жаловались поляки. «Неприятель, куда бы ни пришел, везде собираются к нему мужики толпами», — сообщали в Варшаву из Вильно. Великий гетман Сапега в какой-то момент даже признал Алексея Михайловича великим князем Литовским.

Но тут в «домашний, старый спор» славян роковым образом вмешалась Швеция, опасавшаяся чрезмерного усиления России. Карл  Х жаждал сам захватить Польшу и Литву. Начался знаменитый «Потоп» — шведское нашествие, едва не стоившее полякам независимости. В Москве отчасти растерялись — как поступить: разделить вместе со шведами Речь Посполитую и получить на своих границах сверхдержаву или же выступить против скандинавов, понадеявшись, что это заставит ляхов стать сговорчивее?

Продвигал второй план Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, блестящий дипломат и любимец царя. Он считал, что необходимо, заручившись польским согласием, отвоевать у Швеции побережье Балтийского моря, торговый путь по Западной Двине, и Ригу — по сути, начертал программу для Петра Великого. Россия оставила в покое поляков и объявила войну «надменному соседу». Вели мы ее на удивление успешно — если вспомнить, что против нас стояла лучшая военная держава Европы. Русские отняли у шведов Динабург (Даугавпилс), Юрьев (Тарту), осадили Ригу. Но в итоге Москва оказалась между двух огней: воспрянувшая Польша вскорости помирилась со скандинавами и возобновила битву со «схизматиками».

Бросились срочно договариваться со Швецией на условиях довоенного статус-кво, упустив плоды всех побед. А тем временем на украинском и белорусском фронтах наступила череда неудач и несчастий. После смерти Богдана Хмельницкого его преемник, гетман Иван Выговский, перекинулся к ляхам. Грянула кровавая, подлая и абсурдная украинская «Руина». Причем в Москве долго не хотели замечать коварства Выговского, с почтением относясь к «уважаемому партнеру». Когда прозрели — было поздно. Пришлось сражаться против Польши, изменившей Гетманщины и Крымского ханства одновременно.

В июне 1659-го под Конотопом казаки ложным отступлением выманили русскую конницу на преследование, и ее разгромили крымские татары. Одним днем погиб цвет московского служилого дворянства. Командир всадников князь Семен Пожарский был схвачен. В ханской ставке он не кланялся, укорял стоявшего рядом Выговского и даже выбранил самого татарского владыку, плюнув тому в глаза. Отважная смерть Пожарского стала предметом народной песни, где рассеченное на части тело героя чудесно срастается, а в рукописях XVII века найдены службы ему как мученику Симеону Стратилату «и иже с ним пострадавшим от безбожнаго царя хана крымскаго и богоотступника».

Год спустя — еще более страшная трагедия. Преданные новым украинским гетманом Юрием Хмельницким (сыном Богдана), вынуждены были капитулировать полки Василия Шереметева. Чтобы спасти жизни своих людей, боярин взял грех на душу — подписал документ, где от имени Москвы обязался вообще уйти с Украины. Но когда поляки потребовали исполнения оного от сидевшего в Киеве воеводы Барятинского, тот презрительно ответил: «Много в Москве Шереметевых» — договоры заключает только государь. А в помнящем раду Переяславле народ поклялся «городов малороссийских врагам не сдавать».

Казалось, русским следовало признать поражение и искать мира. Но тут-то и проявили себя все преимущества неповоротливой, надежной, как кувалда, московской системы. Государство не поколебали ни громадные потери, ни чудовищная инфляция, ни потрясший столицу в 1662-м Медный бунт. Русское сопротивление между тем лишь ширилось. Отчаянный храбрец князь Хованский партизанил в Белоруссии, и большая ее часть оставалась в царских руках. Пять приступов за «без пяти недель полтора года» отбил комендант Виленского замка князь Мышецкий, прежде чем был предан наемниками и обезглавлен польским королем Яном Казимиром. «Мстя мне за побитие многих польских людей на приступах и за казнь изменников, велел казнить меня смертию», — сообщал русский герой в последнем письме родным.

На этом успехи Яна Казимира и окончились. Вторгшись в 1663 году на Левобережье, он вначале решил, что малороссы наконец-то рады полякам. Крепости одна за другой открывали ворота, в них оставались небольшие гарнизоны, и король шел дальше, пока не уперся в отказавшийся сдаваться Глухов. Застряв под ним, завоеватель оглянулся и обнаружил, что в тылу разгорелось восстание, а сданные города были ловушкой. На сей раз в мятеже приняли участие даже предавшие ранее Россию Выговский и Иван Богун. Расправой над ними ляхи и удовлетворили свою бессильную ярость. Но еще один из многочисленных гетманов — Дорошенко — присягнул турецкому султану, и теперь у войны появилась новая сторона…

В результате Речь Посполитая вынуждена была признать, что потеряла Левобережье навсегда и что все, украденное у России в Смуту, придется вернуть. Ведший переговоры Ордин-Нащокин без колебаний отдал Белоруссию и Правобережье за союз с поляками против главных, как он считал врагов, — Швеции и Турции. Вот почему Андрусовский мир, когда Россия отказалась от национально-освободительной миссии в отношении православных жителей Западной Руси, разменяв ее на геополитику, оказался трагической вехой отчуждения Украины и Белоруссии от Москвы, дающей о себе знать и по сей день.

Неудачи второй половины войны привели к тому, что в большинстве учебников она подается отрывочно, ее затмевает парадное действо Переяславской рады. Подвиги Семена Пожарского и Данилы Мышецкого мало кому известны, а партизана Ивана Хованского помнят, скорее, по событиям Стрелецкого бунта и опере Мусоргского. Но все же Андрусовский договор остается и вековым напоминанием: за то, что Россия считает своим, за родную землю, наш народ готов драться долго, упорно и рано или поздно добьется своего. «Смоленск — наш. Чернигов — наш. Киев — наш», — вполне мог бы с чувством сказать царь Алексей Михайлович, у которого война забрала почти треть его непродолжительной жизни.