Вспоминая Пушкина

29 января (или 10 февраля по новому стилю) 1837 г. умер А.С. Пушкин. «Солнце нашей поэзии закатилось!» – написал об этой смерти «Русский инвалид». Но уже и тогда многим было понятно, что дело не только в поэзии.

Гоголь писал, что «Пушкин есть явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа». Достоевский добавил к этому: «и пророческое». Как о пророке, о Пушкине отзывались многие, но, конечно, не в смысле предсказаний будущего. Вслед за Гоголем в Пушкине видели идеал русского человека. «Это русский человек, – уверял Гоголь, – в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет». В Пушкине выразилась «народность нашего будущего, – восклицал Достоевский, – таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески». В самом деле, как никто другой, особенно для своего времени, Пушкин постиг и русскую душу, и русский язык. Именно он сумел верно понять и выразить свой народ, родную историю и то трудноуловимое явление, которое сам же и называл «русским духом».

Пушкин явился в стране, мятущейся со времён Петра Великого между собственным и европейским жизнеустройством. Мятущейся и всё никак – а, пожалуй, что и до сих пор – не могущей решить для себя: так что же всё-таки лучше и полезнее, что следует принять и от чего отказаться. Пушкин не ответил на эти вопросы, нет. Но он рассказал России о России; своим соплеменникам, которые и говорить-то по-русски забыли, он открыл богатства и прелесть родного языка, поведал о русских преданиях и русской старине. Это он вопреки многим тогда заявил, что «гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие».

Пушкин впервые ввёл в мировую литературу русский характер, весь мир, таким образом, познакомив с соотчичами, представив их, не унижая (как делают обыкновенно современные либеральные литераторы) и не приукрашивая (как писатели-патриоты). Пушкин обрисовал разницу, существующую между Россией и Европой, показав, что это два совершенно разных мира, обрисовав «Иоанновского» и «Прометеевского» человека. Но опять же: никого при этом не унижая и ничего не приукрашивая. Так появились Алеко и Онегин, Татьяна Ларина и Маша Троекурова, Алексей Швабрин и Сильвио, Лиза Берестова и Маша Миронова, графиня Анна Федотовна Томская и Емельян Пугачёв и множество других образов русских людей, верно схваченных, филигранно обрисованных, превосходно объясняющих все странности и особенности русской жизни. Примером тому мог бы послужить один «Евгений Онегин», о котором Достоевский отозвался как о воплощении настоящей русской жизни, воплощении «с такою творческою силою и с такою законченностью, какой не бывало до Пушкина, да и после его, пожалуй».

Объехав Россию, не понаслышке зная жизнь её народов, Пушкин в произведениях и суждениях своих явил пример настоящего патриотизма. Не «квасного», фанатичного, непонятно на чём основанного, а потому вызывающего раздражение, шаткого и не имеющего порой отношения к действительности. Но подлинного патриотизма, зиждущегося на знании своей страны, своего народа и родной истории, на восприятии Отечества как явления сакрального. Именно поэтому даже резкие суждения Пушкина о России лишены неприятия или презрения.

В наше время слово «патриотизм» воспринимается многими едва ли не как ругательство. Даже произносить его «передовая общественность» старается не иначе как с искажениями: «пуцриотизм», «патриотизьмь» и прочее в том же роде. Особенно же забавно это звучит из уст борцов с режимом. Ведь под «патриотизмом» понимается не что иное, как любовь к Отечеству и желание ему блага. В таком случае очевидно, что тот, для кого «патриотизм» смешон, Отечество не любит и блага ему не желает. А стало быть, борясь с режимом, преследует цели смутные и, по всей видимости, своекорыстные. Логика же суждений типа «Путин взывает к патриотизму. Путин плохой, следовательно, патриотизм – это плохо» и вовсе сродни логике: «мыши – это животные, следовательно, крупные мыши – это крупные животные». Впрочем, во времена, когда Родину принято выбирать как породистую собаку, всё это неудивительно.

Пушкин рассуждал иначе: «Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог её дал». В этих давно и хорошо известных всем словах заключена, пожалуй, формула патриотизма. В этих словах ум, искренность и благородство – всё то, чего так не хватает сегодня.

Вторая библейская заповедь гласит: «Не делай себе кумира…» Но люди склонны создавать кумиров не только из золота или дерева. Любая самая прекрасная идея может стать кумиром, вокруг которого будут сбиваться в толпы фанатики, ненавидящие придуманных врагов и готовые на борьбу с ними. Никогда и ни в чём Пушкин не был фанатиком, явив, напротив того, пример трезвого и глубокого, пытливого и острого ума. Того русского ума, что с неподдельным интересом воспринимает весь мир, с умилением любуется им и пытается понять его, созерцая. Пушкин и сам стал ярчайшим образцом того самого «Иоанновского» человека, воспринимающего мироздание не как хаос, нуждающийся в организации, а как гармонию; человека, стремящегося к примирению и правде. Как подтверждение тому – обращение Пушкина к иноземным сюжетам, достоверное изображение чужой жизни. Но даже здесь Пушкин обнаруживает сугубо русскую черту, подмеченную затем Достоевским: «всемирную отзывчивость». Эту особенность Достоевский считал национальной, а потому и называл Пушкина «народным поэтом»: «не было поэта с такой всемирной отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине её, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном…»

Эту силу перевоплощения, этот пушкинский артистизм отмечал раньше и Белинский, уверяя, что в нём и состоит тайна «пафоса всей поэзии Пушкина», что в Пушкине следует видеть прежде всего художника, «вооружённого всеми чарами поэзии, призванного для искусства, исполненного любви, интереса ко всему эстетически прекрасному, любящего всё и потому терпимого ко всему». Но Достоевский считал пушкинскую способность к перевоплощению, к интуитивному познанию неизведанного, ту самую «всемирную отзывчивость» национальной чертой, наиболее ярко воплотившейся в гениальном поэте. Можно сказать, что Достоевскому вторил позже Блок в «Скифах»:

…Мы любим всё – и жар холодных числ,

        И дар божественных видений,

Нам внятно всё – и острый галльский смысл,

        И сумрачный германский гений...

Впрочем, правота этих суждений поверяется практикой. Напрасно искать в зарубежной литературе достоверного, правдивого, психологически точного произведения о России. Получается, как правило, то, что принято называть «развесистой клюквой». В  то же время русская литература не раз успешно справлялась с аналогичной задачей. Помимо «Маленьких трагедий» или «Египетских ночей» Пушкина, вспомним хотя бы роман Брюсова «Огненный ангел». «Я не верю в русское происхождение автора романа, – писал критик “Berliner-Lokal-Anzeiger” (1910), – ибо такое знание этой части нашей истории едва ли допустимо у иностранца». Примерно о том же писал критик «Baseler Nachrichten» (1909).

Речь, заметим, идёт не об исключительности какой-то нации, а всего лишь о национальных чертах. Нет ничего обидного в том, что русские не обладают немецкой пунктуальностью, а немцы – той самой русской «всемирной отзывчивостью». Пушкин и сам писал о национальном своеобразии: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенное лицо <…>. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу». При этом Пушкин не был каким-то оголтелым ксенофобом, ненавидящим всё чужое. Разница, отличия между народами вызывали его исследовательский интерес. Он не просто чувствовал и понимал дух другого народа, в «Пиковой даме» он сравнил и сопоставил носителей разного духа. Кстати, тема эта – Россия и Запад – не раз потом возникала в русской литературе. Вспомним хотя бы Достоевского, Гончарова, Лескова…

В «Пиковой даме» Пушкин сталкивает русский и западный миры и показывает, что получается из этого столкновения. Русский мир олицетворяют в повести Павел Томский, графиня Анна Федотовна, её воспитанница Лизавета Ивановна; западный – Германн, о котором сказано, что он инженер, немец и похож на Наполеона. «Германн – немец…», – говорит Томский. Но по замыслу Пушкина, Германн не просто немец, он – олицетворяет западный, романо-германский мир. Ведь неспроста этнический немец «удивительно напоминал» портрет корсиканца, ставшего Императором Франции.

Пушкину одной только фразой удалось выразить и цель западного человека, и средства к достижению этой цели, и разницу между русским человеком и западным. «Расчёт, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот, что утроит, усемерит мой капитал и доставит мне покой и независимость!» – говорит себе Германн, размышляя о трёх чудесных картах. Германн – представитель Запада – мечтает о покое и независимости, для этого ему нужен капитал, желательно втрое или даже всемеро больший, чем уже есть. Германн знает: чтобы утроить или усемерить свой капитал ему необходимо быть последовательно расчётливым, умеренным и трудолюбивым. Но насмотревшись в России на русских, которые проигрывают в одночасье огромные состояния или выигрывают то, о чём вчера и не думали, Германн оказывается на распутье. Он перед выбором: продолжать и дальше быть расчётливым, умеренным и трудолюбивым и тогда, возможно, к старости достичь покоя и независимости посредством увеличения капитала; или рискнуть, доверившись Случаю, и попробовать в одночасье выиграть у судьбы всё, то есть поступить так, как поступают русские. Но обмануть судьбу не получается. Германн, в самом буквальном смысле поставив на карту всё, не учёл одной мелочи: играя с судьбой, ни Томский, ни Нарумов не мечтают о покое и независимости. Их игра происходит ради самой игры, ради удачи, случая. Мысль о том, что жажда риска, стремление переменить в одночасье судьбу – черта сугубо русская, проводил впоследствии и Достоевский. Кстати и вопрошая: «Неизвестно ещё, что гаже: русское ли безобразие или немецкий способ накопления».

Судьба позволила Германну утроить и усемерить свой капитал, когда тройка и семёрка выиграли ему по талье. Но обрести покой и независимость, надеясь на удачу и случай – это значило бы совместить несовместимое, и удайся Германну эта авантюра, можно было бы говорить о преодолении пропасти между Россией и Западом. Но когда пиковая дама вдруг подмигнула Германну, и Германн понял, что судьба смеётся над ним, стало очевидным, что покой и независимость нельзя обрести разом и вдруг, точно так же, как нельзя быть идеалистом, оставаясь расчётливым и умеренным. Германн, будучи типичным представителем Запада, попробовал стать русским, но этот эксперимент провалился. На примере Германна Пушкин подтвердил справедливость русской поговорки: «Что русскому хорошо, то немцу – смерть».

О взаимоотношениях русского человека и случая писал Ю.М. Лотман, отмечавший, что «начиная с петровской реформы жизнь русского образованного общества развивалась в двух планах: умственное, философское развитие шло в русле и теме европейского движения, а социально-политическая основа общества изменялась замедленно и в соответствии с другими закономерностями. Это приводило к резкому увеличению роли случайности в историческом движении. Каждый фактор из одного ряда с точки зрения другого был внезакономерен, случаен, а постоянное взаимное вторжение этих рядов приводило к той скачкообразности, кажущейся необусловленности событий, которая заставляла современников целые аспекты русской жизни объявлять “неорганичными”, призрачными, несуществующими». Жизнь российского государства, российского общества была (да, признаться, и остаётся) устроена таким образом, что слишком многое в ней зависело от случая, от везения, от счастья. Вспомним и рассуждения Ключевского о характере великоросса: «Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в них природа Великороссии. Она часто смеётся над самыми осторожными расчётами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчётливый великоросс любит, подчас очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадёжное и нерасчётливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось». Пушкин отмечал влияние на национальный характер климата, образа правления и веры. Что ж, прибавим и религиозное отличие от Запада, ведь православное вероучение (не современное духовенство!) никогда не провозглашало успех, достижимый трудом и расчётом, мерой богоугодности. Гораздо более важным представлялось противоположное – удаление от земной привязанности и суеты, избавление души, по слову Григория Паламы, «от всяких вещественных оков».

В результате влияния всех этих обстоятельств – климатических, культурно-исторических – сложился характер своеобразный. Характер человека, где-то глубоко в подсознании которого закрепилось убеждение, что путь к счастью пролегает не через «расчёт и умеренность», а через везение, случай или удачно сложившиеся обстоятельства. А само счастье – явление настолько зыбкое, что и хвататься за него не стоит. Русская жизнь разительно отличалась от европейской, отличается и по сей день. Всё те же разноголосица и противоречия на каждом шагу или, по слову Лотмана, целое, моделируемое «с помощью чётких и умопостигаемых моделей, но в реальной жизни являющее лик хаоса, торжества случайностей». Ещё короче сказал об этом В.С. Черномырдин: «Хотели как лучше, а получилось как всегда». Уместно будет вспомнить и всем хорошо знакомые тютчевские строки:

…Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать –

В Россию можно только верить…

Между тем и сегодня Россия сама себя не понимает, многие соотечественники ненавидят страну и народ, всё ждут, когда же наконец превратится Россия хотя бы в подобие Европы, и презирают русских за неспособность стать немцами. А ведь уже Пушкин понял и показал в «Пиковой даме»: подобные метаморфозы безболезненно не проходят.

Главные герои повести появляются на первых страницах. И читатель узнаёт, что «Германн – немец; он расчётлив, вот и всё», что графиня Анна Федотовна Томская лет шестьдесят тому назад была в Париже, где и узнала тайну трёх карт.

Перед нами немец в России и русская графиня во Франции. Пушкин подчёркивает это, называя Германна немцем, а графиню – «la Venus moscovite» («московская Венера»). Анна Федотовна, оказавшись на Западе, попала в затруднительное положение, благодаря собственной непрактичности и азарту. Спасло её чудо, то есть явление иррационального порядка, близкого ей по духу как носительнице иррационального начала, представительнице мира, где правит случай. В конце повести мёртвая графиня является Германну «против своей воли», но опять же представляя иррациональную силу.

Германн, напротив, олицетворяет рациональное начало. Он не признаёт случай как таковой. Когда Томский заканчивает рассказ о трёх картах, кто-то из гостей восклицает: «Случай!». Но Германн, словно отрицая саму возможность случая, отзывается: «Сказка!» Подобно Анне Федотовне, Германн тоже оказывается в чуждом ему мире, он непохож на других офицеров, о чём сам же и сообщает охотно: «Игра занимает меня сильно, <…> но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее».

Появление Германна в повести всякий раз связано с противопоставлением случая и расчёта. Даже решив отдаться на волю случая – сделаться на время русским – Германн не оставляет расчёта. Кроме графини, Германн появляется в паре с Лизаветой Ивановной. И здесь действует он по расчёту против спонтанного и во многом случайного чувства Лизаветы Ивановны. Узнав о его расчёте, о том, что «эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, все это было не любовь! Деньги, – вот чего алкала его душа!», Лизавета Ивановна говорит Германну: «Вы чудовище!» Но он невпопад отвечает: «Я не хотел ее смерти, <…> пистолет мой не заряжен», обнаруживая тем самым полное непонимание своей vis-a-vis, пропасть, которая их разделяет. В церкви на отпевании, когда Германн подходит к мёртвой графине, ему вдруг кажется, что «мёртвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом». Германн отступил в страхе и упал. Сближение с миром случая, попытка проникнуть в этот мир с целью подчинить его своей воле, заканчивается для Германна неудачно – буквальным падением. В конце концов Случай, в лице уже мёртвой графини, сам явился к Германну, и Германн не выдержал этой встречи. Германн мечтает утроить, усемерить свой капитал за счёт случая. Ну что ж, случай дарит ему шанс: тройка, семёрка и туз должны выиграть Германну сряду. Ведь утроив и усемерив капитал, Германн рассчитывал попасть не иначе как в тузы. Но вместо этого попадает в сумасшедший дом. Думая, что играет (в карты, графиней, Лизаветой Ивановной), Германн сам делается игрушкой случая – если бы он случайно не обдёрнулся, всё пошло бы иначе.

Отчасти здесь угадывается встреча двух миров, произошедшая на памяти Пушкина – неспроста Германн похож на Наполеона. Отчасти Пушкин выступил пророком, предугадав события, наступившие только спустя сто лет, когда новый Германн вновь пожаловал пытать счастья в России, желая утроить и усемерить свой капитал, что закончилось для него столь же печально, как и для пушкинского героя. С точки зрения обобщения, Пушкин показал давние и неизбывные взаимоотношения России и Запада.

Но конечно, «Пиковая дама», как и вообще творчество Пушкина, не связано исключительно с национальным вопросом. Гениальность Пушкина выразилась, в частности, в способности видеть и целое, и его разрозненные куски, показывать несовместимые предметы частями единого. По мнению Лотмана, эта способность делает «произведения Пушкина не только фактом истории искусства, но и этапами развития человеческой мысли». Пушкин дал русской литературе импульс к самопознанию, вернее определил назначение русской литературы как средство осмысления русской действительности. Родившись и живя в стране, которая уже традиционно сама себя не понимает, он сумел и понять, и выразить это понимание, став основоположником национальной художественной антропологии. Так в русской литературе появился человек ищущий, скучающий, любящий, бунтующий, мыслящий, сомневающийся. И вслед за героями Пушкина стали появляться тургеневские барышни, толстовские мыслители, лесковские чудаки, чеховские слабаки.

А что касается простого русского человека, не отслеживающего «этапы развития человеческой мысли», то Пушкин и здесь всё предугадал:

…И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал…

Да, для каждого в России Пушкин стал родным и любезным, потому что как никто другой он понял свой народ, воплотив в себе лучшее, что есть в народе – язык, нрав, душу. Вот почему всё, что связано с Пушкиным, имеет особенное значение, а дни его рождения и смерти вспоминаются в России как особые дни.