Меланхолия / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Раз

Два

Три

Капелька воды течёт по обнажённому, с острыми изгибами телу, огибая узкие, подростково-мальчишеские бёдра, скатываясь по тощеватым, с резко выступающими вперёд коленными чашечками, ногам, по которым системой рек растекаются едва виднеющиеся капилляры.

Падая на пол, она превращается в свечение, рождённое утренним пробуждением летнего солнца. Его лучи лениво и закруглённо пробегают от высокого потолка по стенам, уходя сквозь дверь в ванную комнату, заканчивая свой путь в зеркале.

В зеркале отражается обитель уже не юной, скорее – зрело молодой вышестоящей. Высокое с золотыми вкраплениями изголовье кровати. Оно доведено до совершенства изящной резьбой и продолжено лёгким балдахином. Почти невесомым, того голубого цвета, который взят с побледневших губ без фиолетового, разумеется, пигмента.

Туалетный столик, обрамлявший зеркало, был не менее искусной работы, с приятными изгибами, точёностями дерева и стеклянными, пушистыми, мягкими, жёсткими и другими принадлежностями. Во всём пространстве встревало что-то от Марии Антуанетты. И она разделяла любовь к этому кичливому, с гедонистическими нотками явлению – рококо, по природе своей он призван пробуждать, кажется, навечно умершее в их душах чувство праздника и полноты жизни.

Принуждённо и резво пробегая по стенам с чуть видевшимся узором – что-то вроде цветов с примесью вензелей – приближающим общий вид комнаты к шкатулке. Как бы заканчивая экскурсию по обители намёками о том, что вкус у виновницы всей шкатуловщины и изящных изгибов с резьбой, сочетания тяжёлых тканей с воздушными отточен до колющей остроты, жало, усики, чутко реагирующие на истинно прекрасное, на осязание опасной границы, скрытой от неупражнявшегося глаза линии, между безвкусным, крикливым, заблудившимся и безупречным, но смеющимся в улыбке хитрого малыша.

Тяга и даже потребность в роскоши трепетала в ней магнитом, верно притягивая всё безупречное, совершенное в своей форме и содержании.

Зеркало поймало беглый взгляд раскосых распахнутых глаз, высокий лоб, дуги тонких белесых бровей, заострённый нос и тонкие губы. Всё в лице её было изящно отточено и слегка вытянуто до приятной глазу неправильности, которую можно было заметить, например, в резко очерченном подбородке – зачем Творцу потребовалось заострить его чуть вверх? Плавно, задумчиво смотря ввысь, но отнюдь не мечтательным взглядом, она подошла к столу, небрежно перелистнув страницу личного дневника – давняя привычка держать записи воспоминаний. Машинально взгляд упал на цитату, где-то замеченную:

«Увидев её впервые на какой-то вечеринке, Чарльз мгновенно влюбился и, взяв чашу с арахисом, предложил со словами: “Жаль, что это не бриллианты”. Вскоре они поженились. В день рождения Хелен Чарльз вручил ей маленькую чашечку с бриллиантами и сказал: “Жаль, что это не арахис”».

Ох Чарльз, действительно жаль – она бросила с грустной и, возможно, напускной улыбкой. – Мне тоже очень жаль… Она вдруг свежо засмеялась несколько болезненным смехом, так смеются, когда хотят заглушить горечь на дне души, лихо откинув назад копну светло-русых волос, запрокинув голову…

– Ох чудно!

Ей вспомнилось, что бриллиантов в её жизни было достаточно… А арахиса?

Она была молода. И она была богата. Некрасиво, банально обеспечена до той достаточно приятной степени, когда можно совершенно забыть о деньгах, поддерживая регулярность таких ритуалов, как выезд на скачки, которые состоятся на собственной конюшне, куда не преминут стечься довольно положительные друзья с рафинированным, зазубренным вкусом в искусстве и развязно-аристократическими манерами

Её воспоминания прервала ворвавшаяся с улицы в распахнутое, прикрытое портьерами окно, мелодия. Она растеклась по высокому потолку в духе Людовика XVI и, пронзая белый тонкий ночной халат, струящийся с угловатых плеч до самых стоп, легонько уколола в самую грудь её. Кажется, что-то встрепенулось в её грудной клетке, какая-то маленькая птичка, сидящая с головкой, спрятанной в перья, вдруг расправила крылья, и девушке захотелось бежать навстречу зову. Он сладко напоминал то, что ещё не случилось, чего не было в её жизни, но оно ждало и должно было распахнуть птице крылья, чтобы лететь, лететь, преследуя, догоняя, кружась в клокочущей радости, которая разливается по венам, по каждому из сосудов, светясь изнутри, из сердца.

«Как свежо!»

На мощёной улице всё стало так ярко и живо, так легко было в её комнате, в этой величественной зале, в этой квинтэссенции утончённого вкуса, что, казалось, прозрачный воздух впитал в себя негу…

Она бросила свою плоть на кушетку с бархатными подушками, имеющими довольно приятную глазу каёмку. Оборвалось… Потерялось… Ушло обратно в глубину. Почему эта птица была настолько меньше того, что мешало ей дышать?

Молодая женщина, внешне сильная и стройная, лежала, распластавшаяся, c прямым телом и исковерканным стержнем души.

Превратиться в вихрь и понестись за платьями, тиарами, паетками?

C сомнамбулической плавностью распахнулся шкаф. Пальцы привычно пробегали по «продолжению моей души».

Это была не та одежда, которая служит прикрытием наготы и отдаёт дань функциональности. Началась ли тяга к ней с трепещущего, как едва заметная в темноте свеча, подозрения (сама она это отвергала), что внешние её задатки лишены того, что пробуждает у мира интерес к её особе и что, переговариваясь между собой, женщины (ибо в первую очередь необходимо влюблять в себя женщин) никогда не назовут её красивой. Нужно… Нет, не нужно, ибо такая мотивировка убивает всё желание, но не-об-хо-ди-мо выстроить себя, украшенную, нет, созданную по своему, а не Создателя и природы, усмотрению. Купание в юбках, жакетах, корсетах, платьях, пальто, воротничках, брошах, перчатках, в отливах, блеске… Мир гардероба относил в прошлое и будущее. Ей было свойственно чуткое внимание и строгость, решимость и дисциплина, когда дело касалось одежды. И вот теперь солнце проливало свет на неё и тот музей, который она мечтательно создавала. Свежий, чистый ветер с утренним запахом, колыхал воланы, рюшки, пайетки. В том, что касалось её коллекции, глаз встречал свечение…

Как одна из теорий об искусстве гласит, что каждое из произведений имеет нечто неуловимое, что объединяет его с другими экспонатами мира искусства и пробуждает совершенно определенные ощущения в зрителях, так и каждый, пусть они все были разнообразны, экспонат её музея светился чем-то, что органично вписывало его в остальную коллекцию. Можно предположить, то светилась та простота, без которой немыслимо совершенство. Умение увидеть, распознать, дополнить, скажем, непретензионное платье непретензионным поясом. Но главное, творить это без потуг на изящность и роскошь вида.

Час спустя она лежит в ванной, стоящей посередине залы. Мыльная пена, состоящая из тысячи маленьких пузырьков, застыла, как и её внимание. Как она оказалась в своей опорожнённой от мебели – к чему она в ванной – за исключением комода, на котором феи-горничные скрупулёзно складывали цвета слоновой кости полотенца, ванной комнате? Стены, как и в её спальне, были задеты скользящими прикосновениями мрамора. В целом, всё приглушено кремовым цветом, и солнце, мягко заглядывающее в распахнутое как всегда настежь окно, придаёт всему пространству мягкий блеск, чем-то похожий на тот, что выходит на совсем юном лице при купании в солёном тёплом море.

Половина створчатой двери издала характерный звук, и родилась горничная.

Язык путешествует по нёбу, губам, верхним передним зубам. Вот уже течёт дрожащая река слов, адресованных не ясно кому, в большей степени, как обычно это случалось, (в вопросительно-исповедальной форме) небу, и совсем слегка – горничной.

Голос был украшенным хрипотцой. Вернее, ей хотелось, чтобы он был таковым. В действительности, часто двоящейся с реальностью, он был достаточно высок, нежен. И, к раздражению многих и удивлению многих, прыгал, растягивая гласные.

«Знаешь, мне так свободно было с утра… Казалось, что движение во мне, в воздухе. Представь, оно толкает моё физическое и душевное естество, и можно, и нужно лететь, кричать, стремиться ввысь! В те минуты – да, это, вероятно, были считанные минуты, что бы я ни начала, всё вышло бы, я клянусь тебе! Приятные иголки кололи и трепетали во мне, и комната сияла. Всё, что обыкновенно до тошноты привычно и тускло, от чего болят глаза – сияло. Потому, верится мне, что я бросала на него свой свет, помнишь, мы говорили о женщинах, которые могут светиться? Поверь, скажи я тогда хоть слово, оно не звучало бы этим мерзким силлабическим вытягиванием, которое всё превращает в тягучую кашу. Я уверена, оно бы звенело! Я, не переживая, смотрела на свою жизнь, как на облака. Не удачна ли она? Давно, помню, я стремилась к ней, такой похожей на игривую девочку с фрагонандовских «Качелей». А эти чудесные показы с худеньким моделями, по-настоящему прелестными девочками и полётом фантазии модельеров? Эти милые женщины, беззаботно щебечущие на вечеринках? Такая прелесть! В детстве я видела их в своих снах, правда-правда. Почему же внутри меня не рождается восторг? Обладая и распоряжаясь такой жизнью, я вынуждена быть сдавленной камнем. Он наваливается на меня изнутри, снаружи. Иголки вонзаются в кожу и глубже… Нужно быть талантливым в укрощении своей души, в вере в себя, а я настолько слабовольна!»

Порыв прошёл. Взгляд в сторону, незатейливо намекавший «Это всё».

Нет, было ещё одно:

«А не прекраснейшее ли из прекрасных чувств испытывает балерина, прыгающая в огонь за своим оловянным солдатиком? Что может быть романтичнее этого жеста? В целом, я завидую ей, потому что её душа, должно быть, пылает алым пламенем, а моя похожа на несдвигаемый булыжник…»

Стоит, однако, отметить, ничто из этого не было выпущено наружу. Предположения и все подобные клубы мыслей всегда оставались внутри. На самом же деле, любому, приоткрывшему расписанную створчатую дверь в ванную, удалось бы увидеть её застывшей. Со взглядом, которым наделены скучающие дамы на полотнах Густава Климта.

Она приехала туда первой. То было её поместье. Колющая прохлада коснулась волос и ключиц, слегка оголённых, остро выступавших из-под чёрного, с россыпью вышивки, платья-мантии. Чёрный! Что может быть прелестнее того, как шёлковый чёрный струится по её статуеобразному, мраморному телу. Гибкому, готовому сломаться, как жердь, только по щелчку. Где её стойкость? Где же тот вдохновенный, энергетический подъём? Холодного белого цвета лестница терзала её взглядом и спрашивала, не о том ли она мечтала? Канделябры на постаментах напоминали ей о дне, когда она, будучи совсем молодой, прикрыв синеватые глаза, туманно мечтала, как пройдёт по этому точёному дворцу, где бело-розовый мрамор не требует ни компромиссов со стороны мебели, ни дополнений. Всё сказано и этими голубовато-белыми розами в саду. Нет, это не сад! Сад… в этом слове слишком много картинок с пёстрыми аляповатыми цветочками, посаженными рядом и довольно приятно сочетающимися друг с другом. Однако излишнее буйство красок раздражало нервно трепещущие пёрышки её одноцветной души.

Она была глазом. Глаз был бабочкой. Бабочка была мотыльком, безжалостно влекомым красотой.

Красота, касаясь глаза, зажигает в нём огонь, который спускается вниз по душе, испепеляя её. Этот процесс, однако, живителен: каждая частичка сознания получает маленькую искорку и удар током. Вот оно! Вот то, ради чего Она живет. И Ей не тягостно оставаться на этой земле, покуда её душа-бабочка способна усиками чутко слышать нектар обжигающей, пронзительно тонкой красоты. Ибо с первой секунды жизни, её духовной жизни, её окружала, в ней рождалась не только красота. Способность видеть прекрасное. Оно было синим цветом в голубом воздухе, голубой розой в заброшенном саду, которая заставляет спрашивать и уходить от ответа, размышлять, питаться её нектаром и не сметь сорвать ее. Но пепел – вот всё, что оставалось от её души после этого поцелуя. Испепеляющая пустота, рождающая меланхолию, заполняющая всё пространство её самой…

В прозрачном воздухе, поднимающемся до самого потолка с лепкой, выполненной с высокой осторожностью: «Я не переживу, если они её перегрузят…» Прозрачность должна была сопровождать каждый лепесток растений на белоснежном обрамлении купола... В звонком воздухе Её прямая фигура образовывала с этой залой поразительно слаженно устроенное, дополняющее друг друга нечто.

Она вынесла себя на террасу и расположила на кованном кресле, кем-то отставленном от белого стола, плетения которого затейливо изгибались корчащимися змеями (кажется, мы достали его в Париже!). Так сидела она там, со скучающими губками, тукнутыми в небо, время от времени поправляя копну волос, собравшуюся в крупные локоны. Небо было туманно и затянуто дымкой. Она оглядела дом. Перед глазами стояло безе с тяжелыми пиками, что при взбивании остаются на венчике, слегка смазано, и тянутся обратно к оставшейся массе. Таким цветом выделялся Её дом, этот изысканный дворец.

Пришёл вечер, и вечеринка началась вместе с ним.

Её прозрачно-бледная кожа приятно светилась на фоне необжигающе белоснежной, с чистой голубой примесью, мраморной лестницы, исполненной с оттенками неоклассицизма – порой Ей хотелось строгости и чёткости линий в своём доме. Тем не менее, пространство всё же могло напомнить глазу некие взбитые сливки, а канделябры – их приглаженными венчиком пики.

Так Она стояла на вершине лестницы, плавно идущей высоко к потолку.

При приглушённом освещении сильно выделялись скулы, геометрически правильно разрезавшие лицо молодой женщины. Они впивались во все остальные диагонали Её прекрасной внешности.

Процессия гостей тянулась широкой с отливом змеёй, сверкающей платьями женщин и извивающейся острыми, худыми локтями. Она смотрела на них с прямой шеей и поднятым подбородком. Время от времени она прикрывала спокойные, несколько равнодушные, но светившиеся свежим блеском глаза. С первой молодости у неё осталась привычка, манера гордиться точёностью своих членов, остротой тела. И сейчас она окидывала взглядом поступающую процессию гостей, и осознание своей привлекательности приятно клокотало в ней. Плиты, тем временем, заполнялись и плодились гостями: женщинами с оголенными хребтами, торчащими вперёд, подтянутыми и по-модному рельефными руками и математически точно подобранным макияжем.

Бежать! Уткнуться в розовый от неба, влажный, вязкий воздух и обнять его. Пройти с ним, в него, сквозь него. Окунуться и впитать то время, когда душа была лёгкой и поющей, кричащей от ожидания и предвкушения волшебства, которое, казалось в молодости, вот-вот прилетит, ворвётся в жизнь и наполнит её состоянием густого ликования! Так было раньше… Желания надеяться почему-то больше не осталось, оно было испито какими-то мелкими и нелепыми ситуациями, когда жизнь порой робко, порой излишне резко подсказывала: она сделает всё исключительно по своему усмотрению. Желание надеяться сменилось также осознанием того, что жизнь статична и, в целом, она уже заполучила всё, что, как по молодости казалось ей, способно обеспечить её благополучием и счастьем.

Кто- то церемонно постучался в её ледяно-синее сознание и осведомленно бросил мысль об искусстве, о его перспективах, будучи обеспокоенным сменой эстетических ориентиров, окончательным размытием нравственных канонов и так далее и так далее.

Искусство… Для неё это была самостоятельная жизнь. Можно ли измерить, сколько любопытства, симпатии, вдохновения и вопросов дарило оно ей? Росток желания быстро перерос в необходимость и потребность познания искусства, чувства его ритма, ощущения его. Это зародилось, скорее всего, вместе с её душой: плавной, но местами каменистой, с трещиной, длиною от макушки до кончика большого пальца.

Она посмотрела вниз, на шёлковые складки своего сорочного вида платья, отдававшего аристократическим вкусом с прикосновением небрежности. Вьющиеся складки достигали пола. Острый вырез не доходил до ключиц, и гладкая, струящаяся ткань обтекала всё тело, превращая его в цветок розы.

Такая роза цветёт в глубине сада. Она прячется между теми бутонами, что тянутся к солнцу и тем самым заглушают буйство своей краски. Она же, находясь несколько в тени, хранит самый нежный и самый насыщенный цвет. Ближе к бутону он кажется глубоким розовым, однако дальше, расходясь по изгибающееся слегка вниз лепесткам, цвет рассеивается всё плавнее. Наконец, он становится самым спокойным и тихим розовым сиянием, которое только способен уловить глаз. На краях лепестков, там, где по утрам роса рассыпает сотни маленьких бриллиантов, он переливается и светится, ни на мгновение не становясь ярче бутонов других роз. Но лишь эта робко цветущая, спрятанная розочка способна притянуть самый искушённый, видевший тысячи роз, взгляд.

Она случайно обратила внимание, что движение направилось в сторону фонтанов и парка, по внутренней лестнице. На английском газоне рассыпались милые дамы и опрятные кавалеры, весело смеющиеся, держащие бокалы шампанского, смеющиеся в небо, обсуждающие сплетенки. Они танцевали, и они были счастливы. Смех доносился и до той, что покойно стояла на балконе, наблюдая эту картину, отдалённо напоминавшую фотографическую карточку времен La Belle Èpoque. Какой же секрет она не знает? Быть может, есть некая тайна, скрывающаяся в далёком детстве. Фрейд определил бы это, вероятно, как бессознательные страхи, которые по туманным причинам сформировались в препубертатный период и не давали ей теперь в полной мере ощутить жизнь, почувствовать хотя бы едва заметную эмоцию. Бурлящий беззаботный говор доходил до кончиков её пальцев, обхватывающих перила. Она сохраняла умиротворение в лице. Напускное умиротворение, за которым скрывался пытливый вопрос в никуда. Вопрос о том, отчего Её душа была так непоколебимо спокойна и, казалось, покрыта инеем. Вдруг с неба крупными белыми хлопьями, слегка блестящими, стал падать снег. Он, подобно бахроме, подобно сахарной пудре, посыпал всё пространство от террасы до дальнего парка. Кто-то из процессии крикнул «Ура!»… Она стала медленно и робко передвигать голые ступни по мраморным плитам террасы. Падающий на голые плечи снег приятно покалывал.

Издалека, с высоты птичьего полета чудесно обозревался зелёный, бушующий в самом своём разгаре парк, лёгкая белая дымка, застилающая живописные долины, компания красивых женщин и обаятельных мужчин и слегка поодаль – её, мечтательно идущей плавной поступью, всматривающуюся куда-то вдаль, ничуть не пытающуюся догнать этих весёлых, беззаботных и мило трепетавших дам и их достойных кавалеров, но лишь плавно двигающуюся и тихо несущую свою загадочную, неизведанную печаль.

Если вы – предприниматель и задумываетесь над тем, как выкупить помещения у города, обратитесь в консалтинговую компанию «Новые горизонты». Выкуп помещения – это вполне реально, кроме того, это – практика довольно распространённая. Главное – знать закон, знать возможности, предлагаемые законом. И тогда выкуп арендуемого помещения у Департамента имущества Москвы станет обычным делом.