Чёрные тени над Белой Церковью / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Чернобыль.jpg

Тридцать лет назад случился Чернобыль. Чёрная Быль. Очень хотелось бы, чтобы он остался лишь сном, страшным ночным кошмаром, наваждением. Чтобы можно было проснуться, отряхнуться и забыть. Но в жизни так бывает не всегда.

Конец 80-х годов прошлого столетия вообще был богат на разрушения и катаклизмы, природные и рукотворные. Один развал СССР чего стоит. А прибавьте сюда землетрясение в армянском Спитаке, войну в Карабахе, события в Алма-Ате, Тбилиси, Литве, падение Берлинской стены…

Но всё же пожар ядерного реактора на Чернобыльской АЭС стоит в этом ряду особняком. Да и случился он одним из первых, когда вся остальная жизнь ещё казалась нормальной.

Кстати, и лето своё я тогда планировал провести несколько иначе. Но случилось то, что случилось, и встрепенулись все. Тогда ещё страна воспринимала чужую боль как свою, независимо от того, где несчастье произошло: на Украине, в Закавказье или Прибалтике.

Вслед за радиацией, отравленным облаком прорвавшейся в Европу, для пострадавших вдруг возник острый, как лезвие ножа, вопрос: а жить-то теперь где?

Сотни километров отрезаны были теперь от людей и вмещали в себя тысячи брошенных домов и квартир, оставленных ночью или ранним утром, впопыхах, и ещё хранивших человеческое тепло, запах забытой еды на плите, недочитанные книги, недоделанные школьные уроки, незаправленные постели и всё то, что принято называть человеческим скарбом.

Несмотря на прорыв радиации и пожар, грозящие облучением и смертью, люди из своих домов уезжать не хотели. Старики плакали: «Мне что тут умирать, что там». Кому-то власти врали, говоря, что уехать-то надо всего на три дня, а там всё наладится, и вернётесь! Наладилось…

Кого-то даже силком втаскивали в уходящие из зоны ежечасно автобусы. Большинство эвакуированных разместили по деревенькам и посёлкам, лежащим вблизи Киева. Домов катастрофически не хватало на всех беженцев: одну хату делили между собой четыре семьи. Вопрос жилья за одну ночь стал вопросом жизни или смерти.

Со всех республик на Украину в то лето мчались добровольцы-строители, включая и студентов. В начале июля 1986 года отправились туда и мы – студенческий строительный отряд Казахского государственного университета. Все, как один – добровольцы.

Никого насильно в отряд не тащили, для этих целей существуют в вузах осенние сельхоз-работы. Пробыли мы там чуть более двух месяцев, в местечке недалеко от деревеньки Белая Церковь, в окрестностях Киева. От Чернобыля Киевская область – ближайшая на карте. Сто восемьдесят километров с гаком – от Киева до самой АЭС. Между Белой Церковью и Киевом – восемьдесят шесть. Зовётся она так по преданию: когда-то, давным-давно, татаро-монголы спалили на этом месте крепость Юрьев, построенную самим Ярославом Мудрым в 1302 году. Со всего пепелища уцелела лишь белокаменная церковь, стоявшая на местном пригорке. Как отстроились и разбили врагов, порешили назвать городок Белой Церковью, в память о спасительнице.

В 1918 году, сразу после Первой Мировой войны и в начале гражданской отсюда начал свой победоносный, но недолгий поход на Киев гетман Скоропадский.

Во время Второй Мировой – Отечественной, с момента оккупации немцами до прихода Красной Армии, здесь действовали десятки подпольных ячеек всех мастей, коммунистических и националистических, шалили в лесостепи партизаны.

К июлю 1986-го года, когда наш стройотряд студентов-казгушников примчался сюда на восстановление и строительство жилья для эвакуированных, городок был всего лишь одним из многих обычных, неброских районных центров Киевской области.

За время, проведённое здесь, с июля по сентябрь, мы построили три жилых одноэтажных дома (полностью, от фундамента до крыши) для беженцев из Припяти, несколько детских площадок, возвели и покрасили вокруг посёлка деревянный забор, да ещё разгрузили множество вагонов и грузовиков с продуктами и стройматериалами. О заборе нужно сказать особо, и я к нему ещё вернусь.

С тем фактом, что приехали все студенты добровольно, тоже получилось не так просто. Казалось бы, чего проще: отбери человек тридцать, желающих поехать, всё равно будет в два-три раза больше. Так, да не так. Хоть и знали все мы, что едем не пожар на реакторе тушить (а были и такие стройотряды!), а строить дома для беженцев, сомнения и страх глодали тогда многих. Некоторые, как говорится, соскочили с подножки в последний момент, передумав.

У тех, кто остался и всё же поехал, тоже были разные причины. Одни поехали, увлечённые романтикой и героизмом ситуации. Они искренне хотели помочь пострадавшим и почувствовать себя героями. Другие догадывались, какие деньги были брошены страной на восстановление, и также искренне хотели заработать. В то старое доброе советское время за два месяца стройотряда можно было заработать больше, чем все стипендии за пять студенческих лет. Третьи поехали, понимая, какая головокружительная карьера может открыться им после внесения в их личные дела всего нескольких строчек: «Участвовал в восстановлении народного хозяйства СССР после аварии на Чернобыльской АЭС». И ведь действительно, многие после тех событий стали стремительно расти по комсомольской, партийной и профсоюзной линии, не зная, впрочем, о том, что и комсомолу, и партии, да и всему Советскому Союзу осталось жить немногим больше пяти лет.

В нашем отряде КазГУ большинство бойцов были ребята с юридического факультета. Крепкие парни, многие из деревень и аулов, почти все отслужившие в армии. Несколько человек вернулись, повоевав в Афганистане. Тогда на них смотрели как на живых героев, им по-хорошему завидовали. Теперь же, поехав помогать восстанавливать регионы, пострадавшие после Чернобыльской катастрофы, они становились как бы героями вдвойне.

Помню, как на территории стройки висели на столбах и фонарях громкоговорители. Из них часами, на протяжении рабочего дня и всего времени, что мы были там, вперемежку с патриотической музыкой вещал наш тогдашний Генеральный секретарь.

А в числе первых пяти квартирьеров от нашего отряда приехал на неделю раньше остальных и наш комиссар – один комсомольский университетский активист. В любом стройотряде всегда нужны плотники, штукатуры и каменщики. А вот активисты комсомольские, тоже ездившие на стройки тогда, в основном, в качестве комиссаров и политработников, они-то зачем? Тем более у нас ни агитбригады, ни стенгазеты не было в то лето. Даже святая святых стройотряда – кухни своей мы не имели. Слишком уж специфический был наш отряд, прилетевший на крыльях Аэрофлота за три тысячи километров на киевскую землю. Жили на всём готовом, но и пахали от зари до зари, по двенадцать часов шесть дней в неделю, без отвлечений и развлечений.

Так вот, квартирьеры. Что требовалось от них, прибывших за неделю до основной массы студенческого стройотряда? Разбить палатку, где бойцы будут жить, выбить на складе бельё, материалы, спецодежду, подготовить бойцам будущий фронт работ, договориться на кухне и т.д. В советское время число квартирьеров в любом отряде составляло процентов двадцать – двадцать пять от общего количества бойцов. На месте нашей будущей строительной площадки стояла в Белой Церкви груда шлакоблоков, которую и пришлось нам, квартирьерам, тогда вручную разгребать. А было нас всего четверо.

Ну, что делать, в других отрядах квартирьеры даже фундамент заливали под будущие домики, а потому мы, засучив рукава, как волки, бросились на эту груду. Но вот рвения такого было не у каждого из нас, четверых. Помню, все мы по два-три шлакоблока больших берём и несёмся к самосвалу, а комиссар наш – по одному, размером не очень, и так, не спеша, волочит его в том же направлении. То ли показались шлакоблоки ему слишком тяжёлыми, то ли подустал он, то ли не такой представлял себе долю комиссарскую, но через полчаса пропал он куда-то. Пришлось нам ту кучу без него разгребать. Да и потом я его на стройке не часто встречал. Только разве что, в столовой и вечером в лагере.

Был ещё среди нас один бывший «афганец». Вечером он хорошо так, под гитару, пел песни про маму, погибших бойцов и девчонку, не дождавшуюся солдата. Ещё умел истории рассказывать про быт тот далёкий, фронтовой и для всех нас загадочно-волнующий. А утром на стройке тот парень часто ругался с бригадиром нашим на тему: почему он должен за всех работать и почему ему не могут, как герою, дать работу не такую изнурительную. Нередко видели его и в медпункте, куда он приходил, жалуясь на боли в животе, голове или ещё где. Кто-то из ребят потом между собой говорил, что «вроде» и в Афгане он пробыл всего полгода, а потом его комиссовали по медицинским причинам. Правда ли, нет ли – утверждать не берусь.

Хотя, повторюсь, большинство ребят были нормальные. Без апломба и пафоса, спозаранку встающих, на ходу глотающих завтрак и вкалывающих от рассвета до заката, шесть дней в неделю, кроме воскресенья.

Моя койка в палатке стояла рядом с койкой ещё одного активиста. Звали его Валихан. Тоже казах, как и большинство бойцов из отряда, но не деревенский, из аула, а городской, практически обрусевший. Симпатичный паренёк с быстрым и цепким взглядом чёрных умных глаз. Как раз из той породы активистов, из которых «лепили» тогда кадры партийные и университетские комитеты не только университета, но и города, области и даже республики. Строительного опыта у него было, может, чуть побольше, чем у меня, но язык был подвешен хорошо, и мог он и за своего сойти среди простых ребят-работяг, и у начальства нашего отрядного. Обладал он чутьём говорить то, что от него ожидали окружающие, в зависимости от обстоятельств, в которые он попадал. Будь то слог высокий, зовущий людей на подвиг или же шутка непристойная, но к месту сказанная.

Мне, кстати, с ним было общаться легко. Нравился его веселый цинизм, какой бывает у неглупых комсомольских активистов, понимающих, что все фразы громкие на митингах и собраниях – это враньё. По крайней мере, со мной он не играл в Павку Корчагина, а был самим собой – честолюбивым, но неглупым и весёлым карьеристом. Валихан поехал в стройотряд как раз для того, чтобы делать карьеру, и, кстати, впоследствии он её сделал, став то ли секретарём, то ли первым замом секретаря «малого» комитета на факультете.

Позднее он «вырос» до освобождённого комсомольского работника в алма-атинском горкоме комсомола. С развалом Союза, партии и комсомола, он, как и многие бывшие «комсюки», ушёл в бизнес, пропав из поля моего зрения. Кстати, наш Генеральный секретарь КПСС, а позднее и первый союзный президент, тоже получился именно из такого материала, как мой приятель и сосед по палатке.

Рабочий день начинался у нас не позже семи утра, а заканчивался после восьми вечера, нередко с наступлением сумерек. Когда приходили вечером домой, в лагерь, где стояли палатки нашего и других студенческих отрядов, немногие, типа меня, просто падали в одежде на кровать, обессиленные, и тут же «отрубались» до следующего утра. Остальные же, армейская кость, умывались, стирались, брились, писали письма, да ещё умудрялись посидеть с гитарой немного, попить доморощенного чаю в ожидании отбоя. В качестве выходного дня нам отдали воскресенье, только назывался он банно-хозяйственным, опять же как в армии.

По соседству с нами жили студенты из Львова и Хмельницкого, так мы с ними даже в футбол в одно из воскресений играли. Хотя большими друзьями мы в то лето на Украине не обзавелись. Львовские и хмельницкие студенты к нам, прибывшим из Средней Азии, относились абсолютно равнодушно, в гости не напрашивались и к себе не приглашали. Меня и ещё несколько русских парней (на 80 процентов наш отряд был составлен из студентов-казахов, но были в его составе татары, уйгуры, чеченцы) вообще называли «кацапами» и «москалями», за глаза, конечно, но так, чтобы мы об этом знали.

III

Работали мы, как я уже говорил, шесть дней в неделю, кроме воскресенья. Хотя была одна суббота – выходная. Когда строительство домов уже почти перевалило за половину, наше начальство устроило нам праздник – достало билеты на футбольный матч чемпионата страны между местным киевским «Динамо» и нашей алма-атинской командой «Кайрат».

В тот день, субботу 2 августа, мы отработали до обеда и после столовой бросились в палатку – прихорашиваться. Хотя из парадной одежды была у нас одна лишь зелёная форма бойцов стройотряда. Погрузившись в автобус, поехали в столицу Украины, наслаждаясь нежданно выпавшим счастьем и предвкушая матч. Провезли нас опять по Крещатику, вплоть до высотной гостиницы, где жили алма-атинские футболисты. Спасибо комиссару и командиру отряда, они даже встречу нам организовали с игроками, после которой «кайратовцы» подарили нам надписанный ими футбольный мяч. Пока оставалось время, ещё поездили по городу, посмотрели на работу поливальных машин.

Погода стояла в Киеве тогда замечательная, настоящее лето, зелень, улицы выглядят нарядными, хотя народу, по известным причинам, на улицах было немного. Детей вообще я почти не видел на улицах и возле фонтанов, где так любит возиться летом малышня.

Незадолго до этого исполнился год «сухому закону», проведённому партийным высшим начальством страны. Достать спиртное можно было только, с боем отстояв километровую очередь возле магазинов, или переплатить вдвое-втрое барыгам-спекулянтам, постоянно ошивавшимся там и заманивающим потенциальных клиентов.

Видели мы толкучку, переходящую в потасовку возле выдачи спиртного, когда пытавшихся пролезть к прилавку без очереди били чуть ли не всей толпой. Шутка ли, за одну бутылку «беленькой» при цене 5-6 рублей, перекупщики брали 10-12 рублей. Тем, у кого таких денег не было, приходилось часами стоять в очередях и локтями и плечами, прижав драгоценный «груз» к груди, пробиваться на волю. Так как была суббота, да ещё перед футбольным матчем, то всё мужское население столицы Украины «коротало» таким образом оставшееся до игры время.

Ещё до того, как попасть на огромный, как космический корабль, республиканский стадион «Динамо», вмещающий до ста тысяч мест, мы услышали гул, напоминающий звук стартующей ракеты. Это разминались «динамовские» болельщики – «фанаты», оголтелые любители футбола и местной команды, известные своей агрессивностью и непримиримостью к другим командам. Вот и сейчас со стадиона, заполненного лишь на четверть в тот вечер, из тысяч лужёных глоток неслось:

Тихо плещется бухло

В трехлитровой банке!

Предназначено оно

К чемпионской пьянке!

Киевское «Динамо», победившее тогда, кстати, в союзном чемпионате, шло к своей победе твёрдо и уверенно. Одних соперников за титул – ленинградцев, оно разгромило в гостях со счётом 3:0, других, по-моему, «торпедовцев» Москвы, победило у себя дома вообще с хоккейным счётом 5:3. А какие имена звучали тогда на стадионах! Блохин, Заваров, Беланов, Демьяненко. Что ни имя, то легенда советского футбола! Все они составляли костяк и сборной Советского Союза на недавно отшумевшем чемпионате мира в Мексике. Блохин вообще в тот вечер играл свою четырёхсотую игру на союзном чемпионате. Под стать своим «звёздам», уверенно и нагло, вели себя и киевские «фанаты», называя своих главных конкурентов – команды Москвы и Ленинграда – пренебрежительно «кротами» и «мясниками»:

Наш «Динамо» лучший клуб!

Это знают все вокруг!

Все команды победим!

Три очка не отдадим,

– ревели трибуны напротив нас, где уселись жёлто-голубые. Они вообще не замолкали ни на минуту на протяжении всей игры. Хотя наш алма-атинский «Кайрат» был тогда очень крепким середнячком в высшей лиге чемпионата СССР и даже месяцем спустя всё-таки побил динамовцев дома, в Алма-Ате.

Но в тот вечер, в Киеве, удача была на стороне хозяев. Они вкатили нашим «банку» незадолго до конца первого тайма. За две-три минуты до свистка первым к мячу подоспел белобрысый киевлянин Михайличенко и добил отскочивший мяч в сетку ворот. Этот юркий хлопчик – «Миха» или «Михалыч» – вообще тогда был на подъёме.

Что тут началось! Местные болельщики заголосили ещё больше, речёвки и песни полились стразу на двух языках, а от динамовских жёлто-голубых флагов зарябило в глазах. Началась самая настоящая массовая истерия, продолжавшаяся весь перерыв.

Справа от нас их колонна уходила с трибун, распевая:

Идёт фанат по городу, по незнакомой улице,

И от цветов динамовских вся улица светла!..

Другая колонна, помоложе и позадиристее, вопила, перегнувшись через перила трибун и ожесточённо размахивая флажками:

Вместе весело шагать

По болотам,

С пулемё-о-том!

А коронное «Динамо с Днепра!» с последующими ритмичными хлопками тысяч рук вообще полностью оглушили нашу бедную и маленькую группу поддержки казахстанской команды, притулившуюся маленьким островком, цвета вылинявшей защитной стройотрядовской формы, в бесконечном жёлто-голубом океане.

Нам бы могли, при другом раскладе, даже морду попытаться набить. Но «Динамо» в очередной раз уверенно побеждало, да к тому же шарфами и флагами цветов соперника мы не размахивали и речёвок дикими голосами не голосили. Так что, посчитав нашу группу просто недоразумением, невесть как здесь оказавшимся, киевские болельщики нас в тот вечер благосклонно проигнорировали.

Мы, правда, пытались тоже что-то кричать про «Кайрат – чемпион!», особенно во втором тайме, когда игра стала равной и наши игроки неожиданно зажали хозяев в их собственной штрафной площадке. Но, покричав, тут же осеклись. Игру «Кайрат» всё-таки проиграл, пусть и с минимальным счётом, оказав достойное сопротивление.

На обратной дороге в автобусе мы долго ещё обсуждали перипетии матча, поочерёдно держа подаренный «кайратовский» мяч и гадая, какое место займут наши футболисты в чемпионате. О том, что киевское «Динамо» станет чемпионом в этом году не спорил никто. Приехали в лагерь затемно, ближе к полуночи, когда соседи-украинцы уже залегли, отшумев и закончив отмечать победу. И нам было не обидно. Заканчивалась такая необычная и замечательная суббота, завтра намечалось воскресная баня и чистка, а значит, не нужно было идти на работу.

– Раствор!

– Эй, молодой, давай тащи раствор! Кирпич стынет!

Молодой – это, стало быть, я. Действительно, будучи всего лишь девятнадцатилетним и совершенно неопытным в стройотрядовских делах, был я определён на работу тяжёлую и не такую почётную, как, скажем, каменщик или штукатур. А именно – разнорабочим. Или подносчик-подбросчик, в первую очередь, раствора – цемента, смешанного с водой до вязкой массы, и без которого кирпич просто не удержится на возводимой стене.

– Ну, ты чё там, заснул? Тащи раствор!

Это бригадир нашей семёрки, этакой мини-бригады, на которые был разбит весь отряд. Каждой бригаде отвели фронт работ и дали по дому, который надо было построить. Так вот, нашим бригадиром был парень с юрфака по имени Булат, или просто Була. Лысоватый, худощавый, жилистый, выросший на селе и отслуживший в армии, Булат был в отряде и среди нас признанным авторитетом, будучи старше всего лишь на каких-нибудь пять лет всех остальных, а меня – лет на семь-восемь. Похож он был, скорее, на сельского учителя химии или математики, чем на будущего юриста или же строителя. Но, переведшись с заочного, он проработал не одно лето в студенческих строительных бригадах и возвёл не одну кошару в Нарынкольском районе Алма-Атинской области. Так что мастерком каменщика и молотком плотника Булат владел в совершенстве. Был он также на язык очень язвительный, иногда прямо едкий, и на язычок ему старались не попадаться.

Как прямо былинный Алдар-Косе из казахского фольклора, дурачивший визирей и ханов и обманывающий их в пользу бедняков. Он даже на мой счёт прохаживался для начала, чем доводил меня в первые дни до бешенства. Я, помню, даже орал ему, что я не мишень для его приколов, и пытался уходить. А куда ты денешься с подводной лодки, то есть, со стройки? Вот и приходилось, стиснув зубы, терпеть это хулиганство. Впрочем, вскоре Булат насмехаться надо мной перестал, видимо, надоел я ему, да и таким острякам постоянно нужны новые «цели». Какими, к моему большому облегчению, вскоре стали другие бойцы, а вслед за ними – и наш комсомольский комиссар. Однако шутить над комсомольским начальством надо было осторожно во избежание неприятностей по возвращении, ибо всем известно, что злопамятнее комсомольских начальников могут быть только очень ревнивые жёны. Но, так или иначе, после первых притирок мы с Булатом зажили мирно до самого конца строительной эпопеи.

Под стать ему, только намного спокойнее, был другой мой товарищ по бригаде по имени Мурат, или Мура. Коренастый, смуглый, флегматичный, с жёсткой копной непокорных чёрных как уголь волос, был он также сноровист и умел на стройке и, похоже, интересовался и думал только о двух вещах.

Первой его заботой и гордостью были усы, растянувшиеся тоненькой изящной ниточкой над верхней губой. Как бы ни уставал он после смены, а выматывались мы после двенадцатичасового рабочего дня ужасно, Мурат всегда находил хотя бы пару минут, чтобы пригладить, подровнять свою гордость и богатство, всегда нося в кармане специальные ножницы-щипчики и маленькую расчёску.

Другой проблемой, постоянно занимавшей воображение Мурата, было возможное воздействие чернобыльской радиации на его мужские способности. Дело в том, что в Алма-Ате, в общаге, осталась у него подруга. Звали её Гульнара, и была она против этой поездки именно по той самой причине. Однако Мурат подругу не послушал и поехал в стройотряд на Украину, уверяя Гулю, что с его мужским началом ничего плохого случиться не может. Хотя самого его подобные сомнения всё же терзали. Как и всех нас.

Мы же совершенно тогда не представляли, куда мы едем и что с нами может случиться. Знали только, что не реактор тушить едем, а строить жильё для эвакуированных из зоны. Между тем, слухи вокруг ходили разные, в том числе и на строительной площадке. Ежедневно, просачиваясь из утренней болтовни домохозяек на рынке и в очередях Киева, полуночных разговоров дальнобойщиков и проводников и прочего народного «телеграфа».

Говорили, что в самом Киеве вся партийная знать уже вывезла семьи и детей своих как возможно дальше от опасной зоны, а сама сидит на чемоданах и готова «рвануть» в любой момент. Говорили, что ветер понёс облака радиации на соседей по Европе и те готовы стрелять по ним (облакам) из специальных пушек, чтобы повернуть их обратно на Союз. Слышали мы также байки, как будто вся радиация, принесённая из зоны АЭС, оседает на верхушках деревьев в окрестных лесах, поэтому ни в коем случае нельзя ходить в лес и упаси Господь приносить из этих лесов ягоды и грибы.

Возле стройки, кстати, росла небольшая сосновая рощица, которая, в силу этих слухов, была абсолютно пустынна и даже зловещая какая-то. Даже «отлить» бойцы старались вне этой рощицы, что для советского человека вообще немыслимо. Никогда не видел я не то что оленей там, лосей или лисиц, выходящих из той рощицы к людям в поисках случайной пищи. Даже птицы, казалось, не залетали туда, и вороны не устраивали своей обычной свары по утрам. А как-то вечером, в сумерках, при возвращении с работы, померещились мне какие-то неясные чёрные тени в глубине той заброшенной рощицы. Скорее всего, просто обман зрения, хотя кое-кому из отряда они тоже привиделись, но уже над верхушками поникших деревьев.

Так вот, Мурата размолвка с подругой и последствия радиации на своё половое развитие слегка напрягали. После раздумий долгих он вдруг начинал изливать нам душу, обещая, что по приезду так «даст прикурить» этой Гульке, так, что она ни о чём другом и думать не будет. Монологи эти обычно завершались клятвой, что потом-то они точно поженятся и будут жить долго и счастливо, растя обильное потомство (по меньшей мере трое, а желательно, шестеро-семеро детей обоего пола). А за обедом и ужином мы, настроенные монологами Мурата на определённую волну, обычно просили двойную порцию сметаны, повышающую, по студенческим приметам, мужскую потенцию. Кстати, все страхи оказались напрасными, так как, прилетев домой в Алма-Ату, мы первым делом проверились на уровень радиации. И с облегчением узнали, что он не превышает средний алма-атинский.

Ещё у нас в бригаде был русский парень Алексей, Лёха. С философско-экономического факультета. Тихий, спокойный, тоже бывший армеец. Сначала мы с ним таскали раствор на носилках, когда каменщики ещё только начинали укладку шлакоблоков или кирпичей над фундаментом будущего дома. Потом, когда каменщики начали «расти» вместе со стеной, мы разделились и для быстроты стали таскать по отдельности, вёдрами. На каждого из нас, разнорабочих, приходилось, в лучшем случае, два, в худшем – три каменщика, которых надо было вовремя обслужить. У каждого из каменщиков – свой любимый мастерок. Благо, что бригада несла ответственность за инструмент и на ночь запирала его в командирском вагончике. Так что, мастерки друг у друга не воровали. Можно было ещё ножом или гвоздём нацарапать на рукоятке малюсенькие инициалы или ручку изолентой как-то хитро обмотать.

Так или иначе, работа шла споро, и вскоре мы уже доставляли вёдра с раствором, поднимая их на высоту своего роста, которое Мурат и Булат и другие ребята-каменщики у нас перехватывали. Пока отнесёшь ведро одному, уже второй просит раствора, и ты бежишь к «песочнице», набираешь лопатой чавкающую вязкую массу и так же быстро несёшься обратно. На ночь раствор старались в «песочнице» не оставлять, чтобы не застыл к утру и не пришлось бы его долбить лопатой. Хороший каменщик раствор бросает на глаз ровно столько, чтобы кирпич на стене замертво закрепить и излишек по той стене не размазать. Если на одной площадке попадётся два или более квалифицированных каменщика, ни один из них ни за что не допустит, чтобы кто-то другой возвёл стену раньше, чем он сам.

В результате такого «соцсоревнования» у меня и других подносчиков уже к обеду гудели руки и спина, а ладони были истёрты ручкой ведра в кровь. Несмотря на строительные варежки. К концу первого месяца те раны зарубцевались и превратились в коричневые, жёсткие и абсолютно бесчувственные мозоли. Когда же мы, за день наслушавшиеся: «Давай раствор!», может быть, десять тысяч раз, уже шли на построение и потом в столовую и домой, наши каменщики всё равно задерживались ещё на пять-десять минут на площадке после нас, проверяя ровность стены и очищая инструмент для завтрашнего утра.

В трусах бегать по стройке даже в дикую жару в эпоху позднего развитого социализма и ранней перестройки категорически запрещалось, но верхние рубашки-майки-спецовки срывали в разгаре рабочего дня все. Хорошо хоть не обгорали сразу на украинском солнце, как на алма-атинских водоёмах, а поджаривались медленно и равномерно. И, несмотря на жару, духоты не было, будь то раннее утро, полдень или вечер.

Алексей был немногословный парень и больше, казалось, просто слушал, чем говорил. Или думал о чём-то своём. На перерыв-перекур любил он уходить за стройку, в степь, простирающуюся перед деревенькой, и долго сидеть там, размышляя и покусывая травинку.

Впрочем, долго перекуривать нам не давали, работа подгоняла, а вот на обед начальство выделяло целый час! Приезжал специальный грузовик с едой, в вагончике, где сидело начальство стройки, румяные украинские поварихи накрывали длинный стол, и начиналось пиршество! Кормили нас, помню, очень хорошо, особенно, за обедом и ужином. Украинский густой и вязкий борщ с плавающими в нём большими кусками отварной говядины, огромные котлеты «по-киевски» (с начинкой), делящие тарелку с картофельным пюре, сладкий, наваристый компот из свежих фруктов, да и много чего ещё. Ели от пуза, и добавки можно было брать, сколько влезет. Выходили из вагончика, покачиваясь, и валились прямо здесь, на траву, уставившись в бездонное, глубокое украинское небо, восстанавливая силы для послеобеденного броска, который продолжался вплоть до наступления темноты.

Создание нашего строительного отряда было, как известно, вызвано обстоятельствами чрезвычайными: Чернобыльской трагедией. Дома для беженцев нужно было возвести как можно быстрее – до наступления холодов – значит, до конца сентября. Потом дата изменилась: объекты надо было сдать к первому сентября, чтобы дети эвакуированных чернобыльцев могли пойти вовремя в школу, как миллионы других советских детей. Именно по этой причине не был наш студенческий отряд обычным ССО в его привычном понимании. То есть работа на износ в течение двенадцати часов была, как и у таких же отрядов, что вкалывали на строительстве кошар, коровников и ферм в сельских районах Нарынколь и Кегень Алма-Атинской области, а вот песен у костра, танцев и драк в местном клубе не было.

Ребята из хмельницкого или львовского стройотрядов ещё проводили КВНы, и агитбригады у них были, дававшие концерты перед местными жителями. Может, потому что были они почти у себя дома, и такого комсомольского пресса над ними не было. По всей стране в то советское время председатели совхозов выбирали, кого взять к себе работать на лето: студенческие отряды или «шабашников», состоящих из профессиональных строителей, разъезжающих по областям в погоне за «длинным» рублём. Чаще всего выбор падал в пользу студентов, так как, помимо работы, они ещё и несли культуру в массы деревенского народа. В нашем отряде никакой агитбригады не было.

Ещё одно принципиальное различие с другими ССО было в отборе и одобрении кандидатур бойцов и начального состава в наш КазГушный отряд.

В основе любого отряда лежит хозрасчёт и самоуправление. Самый первый студенческий стройотряд был создан в 1959 году в разгар целинной компании на базе физического факультета МГУ. Сам Хрущёв, узнав об этом, наложил резолюцию: «Думаю, дело хорошее. Надо поддержать».

Так вот командиров, комиссаров и мастеров в большинстве ССО 60-80 годов выбирали-назначали в добровольно-принудительном порядке из числа самих студентов. Бригадирами звеньев становились чаще всего старшекурсники, уже отработавшие пару лет и нажившие хорошую трудовую и административную школу. А рядовых строителей набирали из первокурсников, рвавшихся подработать после летней сессии.

В нашем отряде первокурсников не было категорически как морально не созревших для такого ответственного комсомольско-партийного задания. Шутка ли, на кону стоял не только престиж университета, а всей республики! Кандидатуры бойцов отбирались и одобрялись только «большим» комитетом комсомола КазГУ по ходатайству факультетских «малых» комитетов. Кандидатуры командира, комиссара и мастера ушли на одобрение в заоблачные дали ЦК ВЛКСМ Казахстана.

До сих пор гадаю, как мне, не служившему в армии, не нюхавшего пороху второкурснику факультета журналистики, удалось попасть в тот отряд. Особенным комсомольским задором я тогда не горел. Правда, был комсоргом своей группы, коим меня с ходу назначили после колхоза на абитуре. Издавал факультетскую стенгазету, собирал взносы. Строительного опыта у меня практически не было, не считая пребывания в факультетском ССО на территории нашего студенческого университетского городка летом 1985 года. Хотя мы были, в основном, заняты благоустройством КазГуграда, напоминавшего захламлённую строительную площадку. Нас возили на автобусах на окраину города Алма-Аты, где мы убирали строительные завалы, помогая одному городскому СМУ. Отряд состоял из трёх парней и двадцати девчонок. Убрав кое-как мусор, мы лишь слонялись по стройке или перекуривали часами в тени деревьев. Видя, как мы «убиваемся», строители даже частушку про нас сочинили неприличную:

Мы, студенты из КазГУ,

Нам работа по фигу!

Наши девчонки сильно на это не обижались, и сами тоже вносили посильную лепту в народное песнетворчество:

КазГУградские девчата

Ох, какие модные!

Гвоздем кудри завивают,

Говорят – природные.

И вот, спустя лишь год, я оказался в окружении настоящих стройотрядовских «волков», где на частушки, агитбригады и перекуры времени и сил просто не было. Отсутствие практического опыта работы в «настоящем» ССО приходилось навёрстывать на ходу.

Добавьте сюда наше состояние приезжих из сравнительно благополучного тогда в 1986 году региона страны, когда нас впервые провезли на туристическом «Икарусе» по малолюдному Киеву. Школьный год тогда здесь завершился в столице Украины почти на два месяца раньше – сразу после майских праздников детей развезли по пионерлагерям и санаториям, подальше от греха. Каждый час по проспектам типа Крещатика и другим улицам проезжали поливальные машины, обильно покрывая их водой. Считалось, что радиацию разносит пыль, и с помощью «поливалок» её пытались прижать к земле.

Может быть, отчуждённость наша, чужеродность на той украинской земле и помогли нам сосредоточиться и закончить то, за чем мы приехали тогда сюда? Хоть и были мы под тяжёлым моральным прессом ЦК ВЛКСМ Казахстана, и за каждым из нас, включая командира-комиссара, наблюдали, как говорится «в микроскоп», а любое нарушение дисциплины в отряде привело бы к немедленному отчислению из отряда и отправке домой, а после этого – исключению из комсомола и, как тогда было, потере студенческого билета. Такое давление было. Но ведь и семьи наши были в безопасности, за тысячи километров отсюда, чего нельзя сказать о бойцах украинских стройотрядов.

Прошел июль и половина августа – на Украине месяца, в прямом смысле, предосеннего. Вслед за сентябрём уже приходили холода и снег. По ночам июльская прохлада сменилась настоящими заморозками, под утро в палатке «дубеешь» даже под шерстяным армейским одеялом. И даже если спишь в стройотрядовской куртке и штанах, что многие тогда делали.

Я смотрю на светящийся в полумраке циферблат наручных часов. Без пяти минут шесть. Через пять минут подъём. Вставать с каждым утром становится всё тяжелее и тяжелее. Те три почти отстроенных дома всё-таки отняли у нас всю молодую, казалось бы, неистощимую силу и энергию. Не слышно уже шуток и веселья за завтраком и по дороге на стройку, как месяц назад. Молча встаём, угрюмо плетёмся в столовую, а оттуда на работу. Глотаем горячую перловую кашу, запивая её обжигающим чаем. Лица бойцов хмурые, невыспавшиеся. Как те тени чёрные из рощицы близь Белой Церкви.

Многие из бойцов уже даже не причёсываются. Углубился в себя Мурат, перестав делиться с нами, собригадниками, планами на будущее. Как-то потускнел улыбчивый, циничный Валихан. После долгого дня на стройке мы уже не шутим тайком над всеми, как раньше, а просто обессилено молчим, отвернувшись к стене. Даже невозмутимый Булат, казалось, меньше стал едко шутить со своего насеста на возводимой стене. А такой немногословный Алексей стал всё чаще и чаще уходить в степь, мрачно созерцая опостылевший местный пейзаж.

Даже наш командир отряда, всегда энергичный и весёлый Юрий Владимирович, и тот помрачнел. Он уже не будит нас по утрам, как в начале смены: «Пора вставать, робяты!» Как будто детей в школу поднимает. Робяты.

Теперь он просто голову в палатку просовывает и ревёт, как марал на случке, резко и злобно: «Подъём!»

Понятно, устали все до изнеможения. Уходим из лагеря затемно, возвращаемся тоже в сумерках. К тому же отцы-командиры никогда раньше нас не укладываются, обсуждая и планируя до полуночи. Два неразлучных друга-«афганца», Баха и Шака, выжидавшие, когда начальство уляжется, чтобы пойти «погудеть» с местными разбитными девчонками-штукатурами в общагу в нескольких километрах отсюда и под утро крадущиеся к палатке, сейчас еле переставляют ноги.

Похоже, нынче ни о каких девках-штукатурах они и не вспоминают.

Меня в это утро то знобит, то режет, а то и в жар бросает. Хотя температуры, вроде, нет. Пока. Эх, остаться бы в лагере на день дневальным! – проползает в мозг предательская мыслишка. Но нет, не могу, – уже оставался недели две-три назад. Каждый боец может дежурить в лагере только один раз за смену. Да и то, отдыхом это не назовёшь.

Сначала нужно подмести огромную территорию палатки, коек так на тридцать, стоящую прямо на земле, без всякого пола. Потом поменять все наволочки и пододеяльники на свежие, отстояв небольшую очередь в каптёрке завхоза. Ну и, может, если повезёт, помыться под краном холодной водой, побриться, постирать по мелочи, письмо домой написать или книжку почитать. Вроде, и не присел ни разу за день, а всё равно как-то неудобно перед другими бойцами в момент их возвращения в лагерь. Какой-нибудь остряк, типа Булы, всё равно ляпнет что-нибудь устало про «крыс тыловых». Нет уж, лучше со всеми.

Как только отстроили мы те три жилых дома, их передали отделочникам. Не из нашей бригады. Местные, «будивильники», то есть строители, как их здесь называют. Нам же выделили новый фронт работ, разбив наш большой отряд на несколько ударных групп. Кого на железнодорожную станцию Белая Церковь, разгружать целый день вагоны со стройматериалами. Кого на благоустройство только что отстроенного посёлка для беженцев. Кроме домов жилых, ещё надо и площадки построить детские, скамейки поставить, забор вокруг домов и всего посёлка провести и покрасить. Меня и ещё несколько человек как раз на тот забор и бросили.

Ближе к концу строительства ребята вдруг придумали: а давайте мы и забор возле посёлка развернём. Какой же населённый пункт без чётко очерченной границы! Не сплошной и высокий, а штакетник по грудь вышиной. Проходящий вообще по границе всего посёлка. Причём покрасить его нужно было в разные цвета, чтобы вновь прибывшим беженцам создавать настроение. И чтобы видно его было из каждого дома! Вот и красили мы его уже почти неделю, разбив участки между тремя-четырьмя бойцами, на протяжении всего посёлка. Жёлтый, синий, зелёный. Так мы его поодиночке красили, таская банки с краской на специальной тележке. Почти как флаг Украины.

Ко вчерашнему вечеру я прошёл почти две трети своего участка: жёлтый, синий, зелёный. Цвета, кстати, подбирались и под цвет вновь возведённых домов. Он был, если хотите, нашей визитной карточкой, нашим паролем, любовью и гордостью, что вот мы, казахстанцы, здесь были и, как говорится, от нашего дома к вашему!

Слухи пошли по посёлку, что нас, как досрочно завершивших объект, направят на укрепление других стройотрядов, вкалывающих километрах в ста отсюда. Ещё слухи донесли, что где-то неподалёку работает другой стройотряд из Алма-Аты – студентов архитектурно-строительного института.

Но это потом. Сначала надо закончить с посёлком. И докрасить-таки этот долбанный забор. Жёлтый, синий, зелёный...

Ночью была гроза, прошёл короткий, но очень интенсивный ливень. Дожди здесь, на Киевщине, прямо как в тропиках: льётся с небес вода с грохотом, как водопад. А потом, через пять минут, ни луж, ничего! Как будто и не было его, грохочущего водопада. Только земля чёрная, плодородная, без следа и остатка благодарно впитывающая всё, до последней капли, слегка влажная.

В Алма-Ате такой силы и интенсивности ливень обычно оставляет следы в виде луж и сырости на несколько дней. И шумят, как горные реки, арыки по обочинам дорог, доставляя мутную дождевую воду из речек в озёра. А здесь – только влажная земля и ни одной лужи.

– Твою комедию!

Задумавшись о том, какие дожди у нас в Алма-Ате, я вдруг наткнулся на впередистоящего и замершего, как бы споткнувшегося, земляка-стройотрядовца. Получилось, как в немом кино. Передние шеренги замерли, на них наткнулись позадиидущие, за ними следующие и так далее. Образовалась этакая беспорядочная куча мала, с недоумением взирающая на вновь образовавшийся пейзаж. Картина Репина «Приплыли».

Весь наш жовто-блакитный, с зелёной продрисью, забор, с такой любовью возводимый нами и покрашенный более чем наполовину, лежал теперь на земле бесполезной кучей деревянного мусора. Весь, до последней жёрдочки! Жёлтый, синий, зелёный…

Всё, что мы возводили и красили больше недели, ночная стихия разрушила меньше, чем за два часа.

В недоуменной тишине опять почудилось мне, как завозились и ожили проклятые чёрные тени из рощицы. И громко-громко матерился в ту минуту наш мастер, с виду такой интеллигентный человек, от которого я до того не слыхал ни одного похабного слова.

Нужно было всё начинать сначала…

VII

Пока ждали грузовики с новым штакетником, получили приказ: срочно всем на близлежащую железнодорожную станцию – разгружать вагоны со стройматериалом. Станция маленькая, неброская, типичная деревенская. Даже не станция, а полустанок, заросший бурьяном и неухоженный. На одной из его «веток» и стал наш состав.

Вернее, только часть проржавевших вагонов, как бы раскрашенных коричневой бурой краской. Вагоны товарные, без крыши. В них стекловата, какие-то ящики, коробки с краской, гвоздями, мешки с цементом. Заело замок на воротах одного из вагонов, и бойцы вскарабкались на его верхние «рёбра». Верхние стали подавать груз нижним по цепочке следующим, на насыпи, и так до самого грузовика.

Забрался и я на верхотуру, метров пять-шесть до земли. Поглядел вниз – мама дорогая! Как в пропасть смотришь, а с земли кажется не так высоко. А собригадникам моим страх не ведом, с одного вагона на другой как зайцы прыгают!

К слову, ни разу мы не сталкивались в то лето с таким явлением строительства, очень распространённым в 80-е, как простои. Всегда были материалы, цемент, шлакоблоки, стекло, гвозди и прочий дефицит, отсутствие которых обеспечивают долгие перекуры на обычных стройках. Грузовики и самосвалы подвозили и увозили, что нужно для строительства, чуть ли не десятки раз в день. Так подло размытый стихией несчастный забор заменили и привезли уже через день!

Второй год гласности и перестройки, несмотря на природные и техногенные катастрофы, свалившиеся на нас, оказался одним из самых романтичных и позитивных периодов в сознании страны. Партии и её Генеральному ещё верили, как никому до них, и честно надеялись, что жизнь можно изменить к лучшему, просто немного обновив идеологию и экономику.

Поэтому и Чернобыль был нам не страшен. Мы не чувствовали себя здесь брошенными, даже будучи гостями, инородцами. И то досадное ночное недоразумение с забором не надломило нас, несмотря на глубокую усталость под конец строительства, а по-хорошему разозлило всех. От командира до рядового бойца.

А потому мы тот забор возвели и покрасили со второй попытки не за неделю, как первый, а за три дня. Бросившись на него с остервенением, как когда-то первые квартирьеры на кучу шлакоблоков. Или как тридцать Матросовых на амбразуру. Без всяких там политинформаций.

И вот мы обедаем днём позже, закончив с забором и вообще с «объектом». Дома построены, забор восстановлен и покрашен. Посёлок после небольшой чистки уже практически готов принять беженцев. Все шутят опять, как в начале поездки, травят анекдоты, хохмят.

Кто-то даже запустил вокруг стола шутку-«феньку», достойную кисти художника-фантаста: как мы, подлетая на самолёте к Алма-Ате, вдруг видим над городом растущий медленно ядерный «гриб». Так шутят хирурги над кроватью только что прооперированного или реаниматоры в морге. Без малейшего желания эпатировать или шокировать кого-либо, просто чтобы разрядить скопившееся напряжение. Так вот, сегодня мы хирурги и реаниматоры. С тем исключением, что наш «больной», похоже, будет жить.

По выходу из столовой я не спеша и с наслаждением закуриваю и, повернув вправо, а не влево, как обычно, иду по направлению к заброшенной рощице.

– Эй, молодой, ты куда? – беспокоится Булат. – Нельзя туда!

– Я сейчас, – улыбаюсь я напарнику.

Подхожу как только можно близко к пожухлому, вылинявшему газону, разделяющему строительные площадки и заброшенный лесной массив. Слегка наклоняюсь вперёд, пытаясь рассмотреть что-нибудь в тёмном сыром полумраке удалённой рощицы. Ничего. Просто очень много деревьев, покрытых поредевшей и слегка пожелтевшей хвоей. То тут, то там на стволах завязаны красные и жёлтые сигнальные лоскутки. То ли пометки для замера радиации, то ли топографические «закладки», то ли культовые деревца для поминовения усопших. Роща молчит. Даже ветерок не шевелит ни хвою, ни лоскутки.

– Да нету там никого, – говорю себе вполголоса.

Ни звука или движения со стороны рощицы. Мёртвое молчание.

– А если и есть, – бросаю на землю окурок и растираю в труху, – а если и есть кто, то пошли вы все!..

VIII

Последняя наша рабочая неделя в конце августа выдалась какая-то незапоминающаяся. Получилась она ни долгой, ни короткой, ни особо тяжёлой, так как работу свою основную мы выполнили досрочно. Но и не слишком расслабленной, потому что нас стали по утрам возить в соседнюю деревушку на помощь другим стройотрядовцам. По утрам мы так же, как всегда, вскакивали в шесть утра, но потом минут сорок ещё сладко посапывали в стареньком трясущемся и пропахшем соляркой автобусе, добираясь от Белой Церкви по пыльной сельской дороге, со всего лишь одной полосой движения, до нового места назначения, километрах в ста от нашего лагеря.

Однажды, при разгрузке самосвала, одному из наших чуть не придавило огромной бочкой с мазутом или ещё чем ногу. Кто-то зацепил её, протаскивая мимо груз, и она, грохнувшись на бок, покатилась по сходням. Прямо на идущего бойца. Тот успел отскочить, и бочка прогремела вниз, врезавшись в ряд себе подобных. Но по ноге она его саданула всё-таки пребольно. Замешкайся он чуть подольше, могла бы и ногу отдавить своей стокилограммовой тушей. А так просто кожу чуть с колена содрала.

Пока я с тем бойцом присел, в качестве моральной поддержки, покурить, увидел подозрительно знакомую фигуру с кудряшками на голове. Присмотревшись, узнал в той фигуре своего одноклассника из нашей алма-атинской школы. Даже со спины.

– Артурка! – завопил я радостно, – братан!

Он обернулся и несколько секунд лишь смотрел на меня недоуменно. Не узнавая. Пока его загорелая физиономия тоже не расплылась в счастливой улыбке:

– Костян!? Ты? Как? Откуда? Какими судьбами?

Бросились друг к другу, обнялись как братья. Завалили друг дружку вопросами, радостно тиская. Оказывается, его отряд и есть тот «другой» – из алма-атинского архитектурно-строительного, про который мы слышали неделю назад. Мы с ним в школе особенно не дружили, хотя и были в приятельских отношениях. А тут как прилипли друг к другу, упрашивая бригадира поставить нас в одну «упряжку» по погрузке или очистке территории.

И на перекур садились на кучу шлакоблоков или ящиков сломанных и вспоминали школу и десятый класс, которые закончили три года назад. И всё не могли никак наговориться, неохотно отрываясь друг от друга под вечер. Просто увидеть знакомого из Алма-Аты, здесь, за тысячи километров от дома, уже было удачей. А тут ещё одноклассник! Эта встреча меня тогда сильно поддержала, особенно морально, так как под конец я, не привыкший к физическим и прочим нагрузкам, начал было «подкисать».

Так, в разговорах и работе прошло ещё два дня. Потом их отряд передислоцировался на другой участок.

И тут пришла радостная весть. Весь наш отряд наградили трёхдневной поездкой в Москву. Включая гостиницу и питание, экскурсии на Красную площадь и в мавзолей Ленина, Горки и Звёздный городок. Наш комиссар постарался.

И в голове с утра до вечера вертелось как у тех чеховских сестёр: В Москву! В Москву!

Перед отправкой каждому из нас выдали наконец заработанные на стройке деньги. За два месяца тяжёлой работы я получил аж семьсот советских рублей. Были недовольные. Ребятам казалось, что им не доплатили за их тяжёлый труд. Дружный до этого отряд теперь незримо раскололся. Не растворились, видать, до конца те чёрные тени из рощицы, при дневном свете невидимые.

Я, кстати, не роптал. То, что я получил, мне казалось деньжищами огромными. А усталость, навалившаяся на меня с середины августа, просто одолела.

По пути в аэропорт Борисполь остановились в Киеве. Пронеслись короткой экскурсией по местным достопримечательностям. Прошлись по оживлённым коридорам Киевского госуниверситета имени Тараса Шевченко. Посмотрели мощи монахов в Киево-Печерской лавре, бросили последний взгляд на широкий сине-голубой, как само украинское небо, Днепр, прошлись, торопясь, по всё ещё немноголюдному Крещатику с фонтанами и, прощай, Киев!

Прощай, Украина! Дай бог тебе и людям твоим пережить этот страшный год!

Москва встретила нас осенними дождями и очередями. Город, в котором никто, никогда и никого не ждёт, жил той ранней осенью 1986 года своей обычной суетливой жизнью, мало реагируя на то, что происходило в стране. По крайней мере, у меня сложилось именно такое впечатление.

Очереди в то лето и осень были не только за спиртным. Хотя и опоясывали винные магазины столицы «петли Горбачёва», как эти очереди тогда называли, ощущалась нехватка и прочих предметов первой и не очень необходимости. Стояли в очередях не только за «литром яблок», как тогда в шутку называли вино и водку, но и за туалетной бумагой, мебелью, сметаной, глазированными сырками, тортами и пирожными.

В одном из магазинов стояла довольно внушительная очередь за шоколадными конфетами. Хорошо одетые и холеные, но хмурые и неприветливые тётки средних лет, преобладающие в той очереди, мрачно обсуждали нехватку всего и косились в сторону нашего автобуса, возле которого стали скапливаться выходящие стройотрядовцы: Понаехали тут…

Вечером, после многочисленных экскурсий, решили отметить своё возвращение и собрались в гостиничном ресторане на первом этаже. Не сказать, что Метрополь или Интурист, но сверкающие люстры, белые фраки официантов и блестящий хрусталь всё же немного подавили нас своей роскошью. Да и публика была под стать: знойные южные мужчины в летних белых костюмах и остроносых рыжих туфлях, в шёлковых рубашках стоимостью в половину тех денег, что мы заработали на стройке за лето, и под стать им, тонконогие девицы в мини или полупрозрачных воздушных платьях. Их раскрепощённое поведение и уверенность выдавали в них завсегдатаев подобных заведений.

«Сухой» закон здесь, как и в Киеве, соблюдали. Из прейскурантов цен напрочь исчезли горячительные напитки, а в баре торговали лишь соками и минеральной водой. Хотя и хитрили. Можно было договориться с кем надо, и водку тебе подадут в запечатанной бутылке «Боржоми», а армянский коньяк принесут в керамическом чайнике. Кое-кто из клиентов, я думаю, пригубил не один такой чайник, судя по громкой речи и оживлённому поведению.

Погас свет, и начались танцы с дискотечной мигалкой. Заиграл хит того лета: «Братец Луи» в исполнении «Modern Talking», и публика с визгом бросилась отплясывать. Причём несколько парней и девушек делали это очень красиво, в ритм, почти профессионально. Мы только челюсти нижние отвесили и не закрыли их до конца вечера. Кто-то из бойцов нашего отряда тоже вроде пустился в пляс, но скромненько так, на краю мигающей и грохочущей танцплощадки.

Вспомнилась почему-то фраза Остапа Бендера: «Мы чужие на этом празднике жизни». Действительно, как-то нелепо и жалко смотрелись мы в своей парадной, вылинявшей от стирок и выгоревшей на солнце стройотрядовской форме среди этих пляшущих, жующих и орущих «мажоров». От очередей до ресторанов Москва жила своей, отделенной от всех, жизнью. И не было ей дела ни до Чернобыля, ни до перепуганных бездомных беженцев, ни до тех, кто отчаянно пытался им помочь.

Опять закололо ощущение нашей инородности, какое посещало меня до этого на Украине. И вот опять это чувство своей ненужности, нездешности вновь охватило меня теперь уже здесь, сытой и равнодушной Москве.

А в стройотряды я с той поры больше не ездил. Не потому, что не хотел, просто не вышло, были другие дела. Большинство же наших ребят отстроили ещё множество кошар и коровников. Те, кто хотел заработать – заработали. Те, кто хотел сделать на этом карьеру – сделали. Но что-то с нами там в Чернобыле произошло тогда, что тридцать лет спустя, не вполне осознано нами и не оценено.

Уже потом нам рассказали, что улицу с нашими тремя домами назвали то ли Казахстанской, то ли Алма-атинской. Да и не столь важно. Для меня важно, что дома построены и в них по сей день живут люди.

На сервисе Отзовик otzovik.org.ua любой желающий может оставить свой отзыв о работе трейдоров рынка Forex, а также л любых брокерских компаниях. Поэтому все интересующиеся найдут полезную информацию о той или иной брокерской фирме и сумеют сформировать собственное мнение ещё до начала работы – по отзывам и комментариям бывалых пользователей.