Отец всегда сажал картошку…

Каждую весну, на майские праздники, отец всегда сажал картошку. Вижу как сейчас: с самого раннего утра он  возится во дворе с лопатами (Чего с ними возиться? Ещё неделю назад и черенки им новые поставил, и жала навёл до сабельной остроты!), проверяет мешок с посадочными клубнями (Крепко ли завязан? Да крепче некуда!), озабоченно хлопает себя по карманам (Сигареты взял? А спички где?) и смотрит на часы (на автобус не опоздаем?). На лице – целая гамма чувств: деловитость, всё та же озабоченность, сосредоточенность и, как это ни странно,  радостная  п р а з д н и ч н о с т ь. Едем пахать, или, как говорит сам отец – валдохать, и этому радоваться?

– Ну, чего? Пошли? – говорит он.

– Па… – начинаю ныть я.

– Чего?

– А, может, ну её, эту картошку?

– Чего??

– Всё равно ведь не уродится. Каждый раз сажаем мешок – выкапываем два. И половина – горох.

– Чего???

– Давай никуда не поедем, а? Осенью на базаре купим! Она же по осени вообще копейки стоит! Я посчитал! Чего у нас, денег что ли, нет?

– Бери лопаты, счетовод!

… и вот мы уже трясёмся в переполненном автобусе. Рядом и вокруг – такие же, как и мы, «сажальщики». Все тоже с полным «джентльменским набором»: лопаты, «размечательные» колышки с намотанными на них верёвками, вёдра, мешки, сумки с едой. Куда едут, зачем едут, с какой такой радости? На заводе своём, что ли, за всю неделю не наработались, не навкалывались? Одно название – чумовые пролетарии. «Нам денег не надо – работу давай!». И – главное и удивительное – все трезвые, все тоже деловито-праздничные, но из каждой сумки торчат характерные горлышки и угадываются знакомые бутылочные очертания. Но это – после. Когда отсажаются. Чтобы отметить посадку прямо на грядках. В этом –  чтобы прямо там, на грядках – есть особая прелесть, особый шик. Это вам не в привокзальной пивнушке «сто пятьдесят» и кружку пива «для догоночки»! Пивнушка – это так, баловство и скучная обыденность после отработанной смены, а здесь – достойный повод отметить начало ежегодной картошечной каторги. Именно каторги, потому что, как говорит моя бабушка (она с нами уже не ездит по причине возраста) «воткнуть-то и дурак воткнёт – а ты её потом вырость!» «Вырость» –  это значит пропалывай, окучивай, собирай жука, и каждую такую изматывающую операцию проведи за весь картофельный сезон не один раз, а дважды, а то и трижды! Иначе будет не «вырость», а смех один. Нет, ну что за жизнь! И жара уже, как назло, под двадцать! Сейчас бы на речку! Накупаться до посинения, нажариться на уже припекающем солнышке, «блинчики» покидать. Или в парк сходить, на аттракционах прокатиться, мороженого поесть, газировки выпить. У нас в парке хорошая газировка! Три копейки – с сиропом, копейка – без. Толстая, улыбчивая тётка-газировщица, одетая в ярко-красный фартук и с заколкой в волосах, протягивает тебе стакан, а там, в этом вишнёвоцветном блаженстве поднимаются вверх блестящие на солнце, маленькие пузырьки, и, кажется, слышишь, как они весело лопаются, добежав до поверхности. Или намолотиться досыта мороженым по семь копеек в картонном стаканчике, которое носит непонятное название «шербет». Наш сосед, дядя Коля Миронов, когда с похмелья, то сразу четыре таких стаканчика уминает. Душевно, говорит, оттягивает после вчерашнего…

– Поднимайся, Лёшк. Приехали.

Всё, сладостные грёзы закончились. Впереди – суровая правда жизни. Чтоб она провалилась, эта картошка, вместе с этими лопатами, тяпками, бутылками, мешками и жуками! Прямо здесь вот, прямо сейчас! Каторга, она и есть каторга! «Нам денег не надо – работу, работу…!». Ничего, кроме работы!

Вылезли из автобуса, пошли искать свой участок. Народу вокруг – туча! Всюду радостное оживление (Нашли чему радоваться! Ну, люди!), шутки-прибаутки, задорный детский смех. Одно слово – курорт! «Дышите глубже – подъезжаем к Сочи!».

– Здорово, Николай Иваныч! – слышится с разных сторон. – Коля, привет!

Отец кому-то кивает, кому-то приветственно машет, кому-то жмёт руки. И всё это на ходу, потому что задерживаться нельзя: сажать надо, некогда языки чесать. «Нам денег не надо…».

Находим нашу делянку. Нет, в ширину она ничего, скромненькая, метров десять, не больше. У меня светлеет на душе. Всё, оказывается, не так уж и плохо.

– Па, а где наши грядки кончаются?

– А вон, Кольку Обурге видишь?

– Где?

– Да вон!

Я смотрю вдаль. Колька, имеющий странную кличку Обурге, здоровенный, под два метра ростом, всегда весёлый и бестолковый парень, заводской шофёр, кажется мне отсюда мелкой букашкой. И там, где он сейчас стоит, кончаются наши грядки?

– Ага, – довольно подтверждает отец. – Там!

Настроение моё моментально возвращается к прежнему, совершенно безнадёжному состоянию. Впрочем, отцу оно «по барабану». Он занят делом: деловито разматывает верёвку на колышках, потом свинчивает «чертилку» – здоровенную, похожую на грабли конструкцию, с двумя зубьями по краям и длиннющим деревянным черенком. Втыкает колышки поглубже в землю, натягивает размотанную на всю длину верёвку. «Нам денег не надо…».

Говорят, что жизнь туриста хуже, чем фашистский плен. Врут! Жизнь крестьянина гораздо хуже. Убейте меня прямо здесь, на грядках, но я никогда бы не согласился жить в деревне! Лошадиный труд! Раскрасневшийся от работы и от жары отец, натужно кряхтя, упорно чертит по земле разметки-борозды, по которым мы сейчас и начнём сажать эту, чёрт бы её побрал…

– Лёшк, ведро насыпал? Тогда начали!

Он копает – я кидаю в ямки клубни. Рубаха на отцовских груди, спине и в подмышках начинает быстро темнеть от пота. «Здравствуй, милая картошка-тошка-тошка-тошка! Пи-и-ионеров идеал-ал-ал! Кто не лопал той картошки, тот счастливым не бывал!». Да, чего-чего, а счастья с этой картошкой – полны штаны! Штаны, кстати, тоже мокрые. И не оттого, что обмочился от такой трудовой радости. Просто ноги тоже вспотели, и между ногами – тоже. И голова вспотела. Вместе с вспотевшими мозгами. Пот стекает вдоль хребта противной прохладной струйкой и пропадает где-то сзади в трусах. Хорошо! Вагон удовольствия! «Нам денег не надо! Счастье не в деньгах! Счастье – в ТРУДЕ!». Идиотизм…

Заканчиваем часа через три. Солнце лупит прямо по склонённым затылкам. Во рту – противная сухость. Язык как наждачная бумага, чуть им шевельнёшь – противно царапает внутренности щёк. Кругов перед глазами нет – и то спасибо! В прошлом году были. Тогда жарища была посильнее.

– Ну, всё, Лёшк! Отсажались!

Отец устало садится-опускается-падает прямо на землю, подрагивающими от ещё не остывшего напряжения пальцами выуживает из мятой пачки сигарету. Лицо как из бани, волосы всклочены – зато довольный, сил нет смотреть! Как ребёнок, честное слово! И чему радуется? «Воткнуть-то и дурак воткнёт…». Всё только начинается! Радость-то какая!

– Устал? – спрашивает он меня то ли хитро, то ли заботливо.

Я этак небрежно мотаю головой: с какой это стати? Да я, если хочешь знать, один таких участков мог сто миллионов тысяч и вскопать, и посадить! Подумаешь, какая тяжесть! Он смотрит, понимает мои мысли и улыбается. Я-то понимаю, что отцу досталось куда как больше, чем мне. Бросать картошку – это всё-таки не копать. Копать – тяжелее.

– Я не устал, – возражаю я. – Если надо, я и сам копать могу.

– Не надо, – сказал он, заворачивая в кусок мешковины лопату. – Успеешь ещё в жизни навалдохаться…

А вечером, уже дома, всегда накрывался не то, чтобы праздничный, но всё-таки стол. Отец выпивал, закусывал и хитро, по-заговорчески, словно в напоминание о какой-то важной тайне, которую знали только мы двое, подмаргивал мне. И от этого его подмаргивания становилось на душе тепло и радостно, и куда-то моментально пропадала усталость, и вообще всё моё внутреннее состояние наполнялось гордостью человека, выполнившего очень тяжёлую, но очень нужную, которую кроме меня и сделать-то некому, работу.

Отца уже давно нет в живых, да я и сам уже немолод, но вот, чёрт его знает: каждую весну я обязательно сажаю картошку. Не могу сказать, зачем я это делаю, ведь нашей семье и покупной хватило бы за глаза. Но нет! Приходит май, и меня как будто покойный отец поднимает с места, как будто толкает: нечего прохлаждаться. Собирайся. Пора.

Пошли – говорю я внуку. – Автобус скоро.

Он поднимает на меня глаза, в которых я без труда прочитываю огромную «радость» от предстоящего созидательного труда.

– Дед… – говорит он тихо.

– Чего?

– А, может, ну её, эту картошку?

– Чего??

– Ведь всё равно не уродится. Каждый раз сажаем мешок – выкапываем два. И половина – горох.

– Чего???

– Давай никуда не поедем а? Осенью на базаре купим! Она же стоит-то копейки! Я посчитал! Чего у нас, денег что ли, нет?

– Бери лопаты, счетовод!

И только теперь, по прошествии многих лет, я отца понял. Понял, что надо сажать. Просто брать лопату и сажать. Без рассуждений и вообще без всяких разговоров. Потому что без нас её, картошку, никто не посадит. Да и не в ней, картошке, в общем-то, дело!  Дело – в принципе, а он немудрёный: в жизни рассчитывай только на самого себя. Случись беда – не поможет тебе ни государство, ни лопающиеся от жира и денег толстосумы, ни царь, ни Президент, ни Бог и ни герой. Никому из них ты просто не нужен, хотя они с пеной у ртов постоянно пытаются убедить тебя в обратном. Так что, ребята, лопаты и мешки далеко не убирайте. Ещё пригодятся. И не раз. Проверено.