Здесь оставаться нельзя

Не смотри в конец.

Это дурная привычка.

Или нет?..

1. Раздвоение

– Здесь оставаться нельзя. Пойми, Аскольд. – Агнесса присела на край кровати и обвела взглядом большую полупустую комнату, часть которой освещала лампа, опущенная вниз на угловом столике. Между ним и стеной дрожали тонкие нити паутины: паук двигался осторожно, боясь быть шумным. Его попытки пробраться к месту, где он может стать незаметным, длились годами, казались бесполезными, но движение было необратимым: неважно, вынужденным ли.

Аскольд лежал неподвижно, положив ногу на ногу, чувствуя, как сводит подавляемой судорогой пальцы на ногах (высшее существо может позволить себе мнимую остановку). Часы на стене, о наличии которых обычно предпочитали не помнить, теперь тикали слишком громко, приковывая к себе внимание. Поспеть за ними пытались капли, тяжело и быстро падающие из крана в кухне за стеной. Паук силился подогнать под этот ритм свой шаг: всё было подчинено движению.

Высказывание Агнессы мгновенно потонуло в этой звучной тишине, окутанной гипертрофированной недосказанностью, однако гладь ожидания продолжала дрожать. Всё же ответа не было. Так проходило время, точно, как на фоне дождя пытался поспеть под навес человек без зонта: он шёл быстро, но не бежал; птица взмахивала мокрыми крыльями: подпрыгивала, но не взлетала. При пристальном внимании неполнота действия, её бесконечная незавершённость просматривалась даже глазом, неспособным видеть: путь от зрячего до слепого был завершён.

Циферблат, вбитый гвоздями в стену часов, не попадал «в поле зрения» искусственного света, поэтому понять, сколько они так просидели, было невозможно. Словно убаюканная этим тусклым светом и однообразными ассоциациями, без крика рождающимися в тишине, наверняка мёртвыми, потому как удара «после» не следовало, Агнесса, привыкшая к «ужасам движущихся предметов», закрыла глаза и погрузилась в тяжёлый кратковременный полусон, что часто бывал у неё от переутомления. Аскольд не заметил, что она больше не смотрит.

А в её памяти, снова застав её врасплох, разрастались воспоминания о детстве и молодости, прикованные к этим местам: полу, улицам, креслам, дверным ручкам. Прочно, о, как прочно! Их она боялась ещё ребёнком, и страх этот был неистребим, потому что являлся воплощением истины. Темноту её закрытых век опять озарили яркие солнечные дни, тихие, почти беззвучные (прихоть памяти) вечера, немногочисленные люди, балкон, что за стеной, где ей так нравилось курить по ночам, наблюдая за светом фонарей, которые спросонья двоились в глазах, напоминая круги на воде. …Линия памяти стремительно летела вперёд, как стрела, что способна затеряться только в беспросветном мраке, у стены снова вырастал массивный шкаф, ветер колебал сиреневые занавески на окнах, из кухни глухо доносились голоса, на сковородке шипело масло, всё было прежним…

– Аскольд, – капли воды в кухне стали падать вдвое быстрее и, казалось, поэтому громче: «невыносимо», «слишком», она встрепенулась и, подняв тяжёлую голову, дотронулась до его плеча. – Я как твоя мать, то есть, потому, что я твоя мать, – она развела руками, подбирая слова. – В общем, выбора просто нет. Я прошу тебя, я знаю, что ты не хочешь уезжать.

– Хватит, мама, – он оторвал взгляд от потолка, куда всё это время смотрел, не моргая, сбросил её руку, что рассыпалась как пепел сигареты по кровати, и отвернулся к стене, усилием воображения испепелив всю её плоть. Остался один. Наконец остался один. Агнесса, занервничав, оттянула рукава свитера, который носила, несмотря на жару, вцепилась в них пальцами и, прочистив горло, вышла, не прикрыв за собой дверь.

Раскрыв на балконе все окна, она вдохнула летний воздух, который, однако, будто застыл снаружи. Здесь предметные звуки почти всегда отступали. Облокотившись на раму, она посмотрела на улицу. Уже стояла ночь, но сна не было ни в одном глазу, поэтому фонари на этот раз смотрели на неё грустно и ясно, не так, как в молодости. «На взрослого человека так смотрит всё, должно быть». Агнесса закурила, громко чиркнув зажигалкой. Под окном в траве почти бесшумно перекатывались кошки.

– Я же знала, что так будет. Ведь знала, а что толку? – разговаривать с собой давно вошло в привычку. – Он думает, это мне что ли легко, переезжать? Это же вынужденная мера. Я не должна успокаивать его, оправдываться. Это не моя вина, он заставляет меня чувствовать её. Подумать только, мне столько лет, а я переезжаю в первый раз. Как, оказывается, это бывает трудно, – она затушила сигарету и, бросив окурок под окно, закрыла балкон и ушла к себе в спальню. «Этой ночью никто не сомкнёт глаз». Аскольд, находившийся в комнате за стеной, без единого звука перевернулся и снова уставился в стену, до следующего дня так и не потрудившись снять повседневную одежду и надеть ночной костюм. Весь дом стал изваянием из пепла и вскоре рухнул. Только паук продолжал, пытаясь быть бесшумным, ползти к месту, где может стать незаметным: ему всё одно: хоть целый, хоть сгоревший дом, а то и вовсе несуществующий.

Агнесса, тоже не стянув ни одной вещи со своего худого измождённого тела, упала на кровать и стала глядеть в потолок. Ей казалось, что приколочен к небу он был довольно прочно. Уезжать нужно было уже завтра. Она знала, что перед дорогой лучше отдохнуть, поспать, но пришлось смириться с тем, что это невозможно. Всё было кончено. Целая жизнь, прошедшая в этом доме, сам дом: такой звучный, властный, разве могло это исчезнуть? Такие мысли не укладывались в голове: она пыталась усвоить их, как книги, убрать на полку, всё расставить по размеру и значительности. Рушилось, всё рушилось… Линия памяти, что по пути задевала самое больное, улучая любой удобный момент, начинала свой путь снова и снова. Действие вне этих стен, любое действие, прекратится, изничтожится. Это не давало покоя.

Агнессе казалось, что теперь она заключала в себе бессилие целого мира. «Нужно принять это мужественно. Только, может, зря», – полоса света проникала из коридора через полуоткрытую дверь, – «я начала готовить его так давно к переезду, и придала всему столь огромное значение? Но ведь как иначе? Это действительно значит многое. Этому нельзя научить. Я просто хотела, чтобы он успел сделать побольше из того, что запланировал, хоть конец в любом случае был бы неожиданным, это не значит, что нужно всё бросить и ничем не заниматься. Наоборот, это даёт возможность понять яснее, разобраться, каким вещам действительно нужно уделить внимание. Это же так просто. Почему он повёл себя иначе?».

2. Память в сапогах

Перед тем, как заговорить о переезде в первый раз, она долго пыталась построить для этого в своей голове «идеальную фразу». Агнесса знала только одно: она обязательно должна быть короткой. «Нам здесь не место», «Все места мы однажды будем вынуждены покинуть», «Там будет лучше, чем здесь, помнишь такую поговорку?».

– Нет, это бред! – Агнесса расхаживала по комнате, машинально расчёсывая волосы. – Нужно что-то другое: прямое, если я буду ходить вокруг да около, мне же будет хуже. Господи, как же мне трудно! Но что я могу сделать, если здесь оставаться нельзя?

Она замолкла и посмотрела в окно.

– Да, здесь оставаться нельзя, – произнесла она ещё тише, убедившись, что именно эта фраза подходит как нельзя лучше.

Ещё несколько месяцев она прожёвывала её про себя, прежде чем произнести. «Аскольд, здесь оставаться нельзя», – она вертелась в голове, как чёртово колесо, круглые сутки: за обедом и перед сном, во время мытья посуды, и наконец сорвалась. Но не для того, чтобы погибнуть. Тот самый день, когда это случилось, теперь Агнесса вспоминала снова и снова, пытаясь понять, почему всегда с лёгкостью воспроизводит его до мелочей, ведь действительно значительное событие тогда случилось только ближе к ночи.

– Завтрак, Аскольд! – она позвала его из соседней комнаты. – Это было первое солнечное утро за неделю.

– Во сколько ты сегодня вернёшься?

– Это не моя тарелка.

– Что?

– Я ем из другой тарелки, – он незаметно вошёл и уже сидел за столом, спокойно глядя на неё своими глубокими тёмными глазами, подперев голову рукой.

– Я перепутала, извини. Поешь из этой сегодня, они всё равно одинаковые.

– Нет, я ем из тарелки с отколотым боком. Ты же знаешь, пойди что-нибудь не так, и с ног на голову перевернётся всё.

– Хорошо, давай я переложу, – она затушила сигарету и бросила окурок в раковину. – Так что, когда ты вернёшься?

–Занятия до трёх. Сегодня я никуда не собирался. Сначала, правда, Густав звал меня на какой-то праздник в честь окончания года. Я вынужден был отказать ему, потому что всегда просил предупреждать меня о чём-либо не позже, чем за неделю. Да и кто такие вещи выдумывает внезапно? Это смешно, – он отставил тарелку и, поднявшись со стула, подошёл к окну. Сломленные ураганом деревья мирно покачивались, клонясь к земле.

– Но ведь всё не спланируешь, Аскольд. Сходи. И почему ты всегда от всего отказываешься? Нужно использовать любой случай. Тем более, вдруг ты больше с ними не увидишься, – последнее предложение она произнесла намного тише, почти свистящим шёпотом.

– Что за глупости ты говоришь? – он усмехнулся, обнажив большие белые зубы. – Кстати, ты помнишь, нам нужно подавать документы в университет? – Не дождавшись ответа матери, он ещё раз посмотрел на улицу, сказав: «Погода скоро испортится», схватил со стола недоеденный кусок хлеба, мельком глянул в зеркало в коридоре, надел ботинки и вышел, забыв завязать шнурки.

Агнесса распахнула окно, едва сдерживая рыдания, но воздух по-прежнему оставался снаружи. Ей показалось, что она задыхается. Но начнись истерика, конца ей не будет видно. Ведь до того, как он не напомнил про университет, было ощущение, что всё ещё можно отложить, изменить, предотвратить. Однако откладывать было уже нельзя: эта правда вскрылась, как фурункул под ножом хирурга. Идти в университет нужно было на следующий день.

Агнесса беспокойно заходила по комнате, застёгивая и расстёгивая пуговицы на рубашке. Ухудшало её самочувствие знание того, как сильно сын хотел поступить именно в это заведение. Каждый вечер в течение нескольких месяцев Аскольд изучал информацию об образовательных учреждениях. Сначала он даже пытался заставить себя поехать в другой город, но всё-таки понял, что не сможет жить вдали от дома. Столько времени, выходило теперь, он потратил на то, чтобы выбрать университет, в который никогда не поступит. Несколько часов Агнесса просидела на подоконнике, в исступлении болтая ногами, Пыталась представить и так, и этак: но не выходило. Она знала, что речи о другом университете и быть не может, поэтому стоит заговорить ей об этом, станет ещё хуже.

– Хотя куда уж хуже? – произнесённый от отчаяния вслух вопрос рассыпался по комнате и остался лежать без ответа. Того было не видно, поэтому спросить было не с кого. Шаркая тяжёлыми ботинками, что были на несколько размеров больше, Агнесса прошлёпала до прихожей, почти не поднимая ног, достала из ящика сапоги и, подойдя ближе к дневному свету, прищурившись, стала рассматривать их.

– Кажется, раза два всего я их надела. Хотя куплены они уж как лет 10 назад. Да, точно. Ровно два раза. – Она поднесла их к лицу и, закрыв глаза, стала нюхать кожу. Оба дня в её памяти сначала словно срослись в один, а потом, наполнившись фактами, плавно и чётко разъединились на две истории.

3. Человек, который искал своего пса

Тогда, в первый раз, был прохладный дождливый день. Возле дома стояла небольшая разноцветная веранда, на которой Агнесса любила курить и пить кофе, каждый раз смеясь про себя, вспоминая, как они ругались с мужем, отцом Аскольда: не могли решить, куда должна быть повёрнута веранда. Тот считал, непременно к лесу, глядишь, выскочит белка или выглянет лось.

– Но какой лес? Это же немыслимо! – от возмущения она вскидывала руки и восклицала, что хочет смотреть только на озеро.

Они играли на спор в карты, гадали, кидали жребий: победа в конце концов оказалась на стороне мужа. Тогда Агнесса так серьёзно расстроилась из-за своего поражения, что полночи проплакала, зажмуривая глаза: перед ней уже вырастали ели, макушки которых врезались в мрачное небо. От таких картин всегда тяжело становилось на сердце. Другое дело – озеро….

Немного оправившись, она уехала в недельную командировку и, вернувшись, увидела, что муж за это время уже завершил строительство. Он стоял с сигаретой, облокотившись на стену, и, прищурив глаза, наблюдал, как в озере плавают утки. Агнесса бросила пакеты на землю и разрыдалась, причитая, что мысленно уже прокляла самого лучшего человека за то, что веранда будет смотреть на лес. Испытывая чувство стыда и раскаяния, она плакала и плакала, плакала и плакала, а он прижимал её голову к груди и смеялся своим раскатистым смехом, который разносился по всей округе…

Все звуки заглушал дождь. Агнесса провела рукой по сырым деревянным перилам и улыбнулась про себя, силясь честно пообещать, что больше не вспомнит об этом. Подвинула к себе кружку уже с почти остывшим кофе.

– Я принёс тебе зонт.

Закутанный в плащ-дождевик, на веранду поднялся Борис. На его длинном худощавом теле болтался чёрный плащ, что был на несколько размеров больше. Огромные голубые глаза смотрели внимательно и кротко. С русых волос по плечи струилась вода.

С Борисом на тот момент Агнесса жила уже второй год. День их знакомства она тоже помнила хорошо. Это было поздно ночью. Агнесса бродила по улицам в надежде «нагнать сон», как вдруг её окликнул мужчина.

– Вы не видели мою собаку? – Борис остановился напротив неё, снял очки и посмотрел в землю.

– Какую собаку? Объясните точнее.

– Большой чёрный пес с грустными глазами, – он не поднимал головы.

«Детский сад», – Агнесса вскинула брови.

– Это довольно пространное описание, таких собак по городу ходит множество, тем более сейчас уже ночь, и, обладая такой скудной информацией, чужой человек вряд ли чем-то сможет вам помочь.

Он растерянно молчал, Агнесса уже пошла дальше, но услышала, как, то тише, то громче, тот стал звать пса срывающимся голосом: «Кевин. Кевин!». Ей пришлось вернуться. Они искали Кевина всю ночь, дрожа от холода темноты, и следующий день, но найти его так и не удалось. Борис жил один и был просто убит горем, когда понял, что пса уже не вернуть, поэтому Агнесса предложила ему остаться на пару дней. Тем более к его появлению Аскольд отнёсся удивительно спокойно, даже пытался утешить, рисуя карандашом на столе и стенах кухни улыбающихся собак. Так всё и вышло: само собой. С тех пор Борис больше не уходил.

Но через некоторое время Агнесса почувствовала, что между ними завязываются отношения мужчины и женщины, вместо товарищеских, что были в начале. Внутреннее сопротивление в ней нарастало. Она не могла себе этого позволить. После смерти мужа пообещала посвятить жизнь сыну, не приближаться к мужчинам. С детства Агнесса считала это одним из величайших предательств, которого не простила даже своей матери, когда та заявила, что не может больше оставаться вдовой и повторно выходит замуж. Несмотря на всё это, разорвать связь с Борисом ей не хватало сил. Но жить с собой, не прощая себя, ей пришлось. Поэтому она просыпалась по ночам и вся горела от стыда и боли, но не могла просить его уйти или не прикасаться к ней, как не смела больше называть, даже про себя, имя отца Аскольда. Борис же, полюбив эту женщину настолько сильно, насколько может сердце, всё это замечал, но ни в чём не упрекал её. Прижимался к стене и притворялся, что спит, когда она вставала ночью. Ни разу не пошёл за ней.

Притворяться спящим, как ему казалось, у него вообще получалось лучше всего. В попытках замедлить скорость приближения неизбежного, он тем и занимался: лежал, в основном, на диване, не двигаясь, и для пущей уверенности открыв рот. Глаз пытался смотреть в темноту, смиряясь с вынужденной стеной века. Века глаза, и века его самого.

Днём, бывало, от нечего делать, когда был в доме один, он собирал за ней окурки по комнатам. Но часто, к счастью, его и самого не бывало здесь. У него случались длительные командировки. Отправляясь в них, он всегда места себе не находил: щупал ключи в кармане, всё время боялся того, что он вернётся, а они не подойдут, наконец, не подойдут. Эта мысль медленно проворачивалась ключом в замке его мозга. Борис уже почти не сомневался, что так всё и должно случиться, подходя к дому. Но дверь всегда была открыта, и доставать ключ ему не приходилось. Поэтому случилось всё совсем иначе.

– Зачем мне зонт, Борис? Я же на веранде. – Оторвавшись от своих мыслей, она зло взглянула на него и стала вертеть в руках зажигалку.

– Лучше возьми зонт. Что ты надела? Эти дурацкие сапоги из коробки? Это, по-твоему, не глупо? Лучше возьми зонт, – он потряс им перед её лицом.

Агнесса столкнула Бориса со ступени веранды. Тот потерял равновесие, и зонт упал на землю.

– Разве я тысячу раз не говорила тебе, чтобы ты никогда, ни при каких обстоятельствах не поднимался на эту веранду?

– Я же забочусь о тебе, – он поднял зонт и отряхнул его от капель, несмотря на то, что каждую секунду на него обрушивались новые.

– Да как ты не поймёшь! – Агнесса закрыла лицо руками, – мне не нужна твоя забота!

Борис медленно сделал несколько шагов назад, снял очки и протёр их уголком рубашки. Ливень шумел на всю округу.

– Агнесса, что я делаю с женщиной, которая ходит летом в зимних сапогах? Тебе же подарил их муж, так? Мне об этом сказал Аскольд. И веранду построил тоже он. Ты не права. Я, напротив, слишком давно всё понимаю.

Она молчала. Он вдруг заметил, как нелепо эта маленькая разноцветная веранда смотрелась под этим серым небом, в дождь, в пустынном местечке, за которым был только лес. «Так, вот, мы выглядим, когда счастливы», – подумалось ему. «Так, вот, нелепо. Человеческому глазу ещё так долго предстоит учиться видеть».

– Я вырезал для Аскольда несколько фигур из дерева, он просил. – Он начал говорить тяжело и медленно, не до конца веря тому, что сейчас, несмотря на такой простор, ему придётся идти только одной дорогой: назад. – Хотел подарить ему ближе к выходным. Достань сама. Они обёрнуты голубым полотенцем и лежат в правой верхней полке шкафа в спальне. Зонт я оставлю на крыльце дома, – Борис кивнул головой и направился в сторону озера, где они и встретились в первый раз.

Агнесса знала, что он уходил совсем, но не стала останавливать. Она села обратно в своё плетёное летнее кресло и, то успокаиваясь, то рыдая, вцепившись пальцами в сапоги, качалась из стороны в сторону. Аскольд несколько раз выглядывал в окно. Убеждаясь, что с матерью всё в порядке, обратно плотно закрывал шторы и выключал в комнате свет. Агнесса провела на улице всю ночь, даже не заметив этого. Стук часов не доносился до неё из большой комнаты. Руки стали такими холодными и уже теряли чувствительность. Казалось, прохлада ночи сделает то же самое и с ней самой, но на рассвете ей стали слышаться глухие возгласы издалека: «Кевин. Кевин!». Сначала она в испуге мотала головой, пытаясь избавиться от слуховых галлюцинаций, снова всхлипывая, предчувствуя новую истерику, но потом успокоилась, и даже стала прислушиваться. Может, он и правда, снова пошёл искать своего пса?

4. Русский поезд

Второй раз сапоги Агнесса надела на Рождество. Тогда стояли лютые морозы, и она, и Аскольд, ходили в валенках, чтобы не мёрзнуть, но на праздник Агнесса решила принарядиться. Тем более, к ним приехала тётка Аскольда по отцовской линии. Во Франции она вышла замуж и сюда прибывала раз в несколько лет навестить родственников.

Мария, высокая особа модельной внешности, никогда не нравилась ни Агнессе, ни её сыну. Они считали её чересчур замороченной на одежде и моде. Та предпочитала эпатажные наряды и яркие цвета. Губы и ногти красила исключительно красным. Какой-то общности между этими людьми никогда не существовало, но Мария считала обязательным навещать родственников, даже если на деле они были настолько чужими людьми, что могли разве что узнать друг друга на улице и поздороваться. И то, обычно все притворялись незнакомыми и просто проходили мимо. Так было легче всем, кроме Марии. Агнесса и Аскольд, скрипя зубами, вынуждены были принимать её. Что удивительно, о брате, который и стал поводом сродниться, Мария ни разу не говорила. Бывало, упоминала вскользь.

– Как ты вырос, Аскольд! – сидя за столом в своем пышном наряде фиалкового цвета, она трепала салфетку длинными тонкими пальцами и смотрела на него уже так долго, что ему стало не по себе. Не замечая этого, Мария продолжала разглядывать его. – Весь в отца. Погляди, Асс, – она дёрнула мужа за рукав. Асс, в отличие от своей супруги, лишь учтиво кивнул ему, и снова уставился в окно, что было прямо напротив него. Аскольд мысленно поблагодарил за это.

Асс кардинально отличался от своей супруги. Он просто одевался: в джинсы и светлые свитера, был каким-то уютным и приятным. Его карие умные глаза всегда притягивали к себе. Вдруг он обратился ко всем сидящим:

– Извините, могу я рассмотреть эти узоры на стекле поближе?

– Ради Бога, – кивнула Агнесса, – оба встали одновременно и остановились у окна. Агнесса вставила между губ сигарету.

– Смотрите, – он поманил рукой её ещё ближе, – какие чудные ледяные узоры.

Сделав затяжку, Агнесса прищурилась и взглянула на белые нити, разросшиеся по стеклу.

– Хочешь взглянуть? – он подозвал Аскольда, и тот чуть ли не вскочил со стула, так хотел поближе взглянуть на узоры. Как будто до того их не видел никогда. Хотя, такими, какими он увидел их теперь, конечно, нет.

– На что похоже? – Асс улыбнулся, притянув за руки Марию, которая подкралась сзади. Все они несколько минут смотрели на окно и молчали.

– Растения? – Аскольд побоялся взглянуть на него, испугавшись, что окажется не прав.

– Конечно! – восхищённо воскликнул Асс, отбросив руки жены и хлопнув себя по бёдрам. – А я-то был уверен, что только один так думаю! Это чудесно! Просто невероятно!

– Так разве ж это радостное открытие? – Аскольд с сомнением покосился на мать. Асс рассмеялся.

– Какой у вас смышлёный сын, Агнесса! – она улыбнулась ему и закурила ещё одну сигарету.

– Так что же с растениями? – Асс обнял Аскольда за плечо. Тот почувствовал, как приятно и необычно пахнет от этого мужчины. – Знаешь, какой вопрос будет дальше? – Мальчик отрицательно помотал головой.

– «Предваряли эти фантасмагории растительные формы или же повторяли их?». Вот, чем занимал себя отец Леверкюн. Подумайте на досуге об этом, – он мягко улыбнулся Аскольду и, ещё раз взглянув на ледяные узоры, будто пришитые к стеклу, сел на своё место.

– У Асса есть увлекательная история про путешествие по России, – Мария разлила всем вина и, пригубив немного, игриво посмотрела на мужа.

– Ну же, расскажи! – она чуть ли не подпрыгнула на стуле. – Твоими историями про узоры на окнах я уже сыта по горло.

– Не думаю, что это настолько забавно, – он помял сзади шею, выражая таким способом свою растерянность. – У Марии странное восприятие, может, это тоже вам покажется смешным. Когда мы познакомились, она много мне рассказывала о музыке. Мария любит русский рок, особенно представителей сибирского андеграунда. Как-то она включила мне песни, которые исполняет Янка Дягилева. Она сказала, в их кругах модно слушать такое, хоть сама она не совсем улавливает смысл. А я был просто поражён тем, что девушка сочиняет и исполняет такие песни, – он говорил всё это, глядя в стену. Было видно, что ему трудно совладать с собой. – Так вот, я запомнил, что она жила и была похоронена в Новосибирске и, когда я первый раз приехал в Россию, в гости к Марии, её внезапно отправили в командировку. Я решил воспользоваться этим и отправиться в Новосибирск, чтобы посмотреть её дом, побывать на кладбище. В этом месте всегда просится слово «навестить» вместо «побывать», но мне даже не хватает слов, чтобы описать ощущение, возникающее от этой фразы. Можно у вас сигарету возьму? – Агнесса кивнула и он, заодно захватив зажигалку, вернулся к окну и, глядя на сумеречное небо, продолжил.

– Вы не думайте. Со стороны это, конечно, глупо. Даже очень. Я и сам это понимаю. Но мне так хотелось иметь хоть какую-то причастность к этому, – не замечая, он начал говорить, подключив жестикуляцию. – Вот, здесь, думаю, действительно начинается смешно, – он повернулся к ним и улыбнулся. Помолчал пару секунд, видно, поддавшись воспоминаниям.

– Я купил себе билет на поезд до Новосибирска. Представляете, дорога заняла целых три дня! Три! Это немыслимо! Сначала я даже предположить не мог, что путь будет таким долгим, я ведь не знал, не уточнил! – он всплеснул руками. – В общем, ехать первый день мне было интересно, на второй день стало скучно, а на третий – страшно. Мне всерьёз стало казаться, что я никогда не доберусь и дорога будет вечной, – он рассмеялся, но смех этот был больше печальным. – Порой вспоминаешь об этом. Кажется, действительно смешно. И так и выходит, когда эту историю рассказывает мой друг. У меня не получается. Что-то я делаю не так.

– Можно я скажу, – Аскольд посмотрел на него, отставив тарелку. Асс кивнул. – Я не могу уйти на таком интересном месте прогуляться вокруг дома, поэтому мама, ты будешь вынуждена меня простить. Когда я лишён спокойствия по каким-либо причинам, на самом деле, это бывает не так уж и часто, мало что меня трогает, – но тогда я немедленно должен покурить. Я запретил говорить маме о выдуманных привязанностях, внушениях и прочем, в этом можно копаться до бесконечности, но если ты не готов, – он преднамеренно сделал паузу, – если ты не готов, а это наверняка знает каждый, способный вступить с собой в честный диалог, к чему на это тратить время?

Мария была так ошеломлена речью своего племянника, что выронила вилку из рук, и чтобы как-то прийти в себя, извинившись, полезла искать её под стол. Агнесса смотрела в сторону, будто бы сидела одна в пустой комнате, а Асс довольно улыбался.

– Ну и что же? Что же ты хотел сказать? – поторопил он мальчика и вскрикнул: Мария под столом подползла на коленках к нему и ущипнула за ногу.

– Я думаю, тема дороги связана с темой жизни в целом, «ты ждёшь, глядя в окно поезда, но не знаешь, где оборвётся твой путь, где станет неподвижным пейзаж в квадрате окна».То, что вам довелось испытать в пути, не поддаётся словесному объяснению или, по крайне мере, это очень трудно. Конечно, в этой истории много граней, тут можно поговорить и о России, что тоже и грустно, и смешно, смотря с какой стороны на всё взглянуть. Кстати, эту историю вы можете рассказывать ещё миллионы раз, преподнося её именно с этим оттенком. Может говорить о ней и ваш друг. Вы замечаете, что я даю лишь зарисовку, потому что каждый должен самостоятельно завершить для себя эту картину мысли. Просто это прекрасный повод за короткое время довольно хорошо узнать человека. Ведь дело не в том, как об этом говорить. Посоветуйте вашему другу спросить у тех людей, которые смеялись над вашей историей, не пожалели ли они об этом. Смех мог быть только первичной реакцией на форму. История очень хорошая, в самом деле, – он провёл рукой по стене, ровно там, где была проведена карандашная линия (улыбающиеся собаки, которые он рисовал Борису), – жаль, что тётя Мария так и смеётся на неё.

Мария, за время рассказа уже успевшая вылезть из-под стола и отряхнуться, услышав это, поперхнулась куском курицы. Агнесса встала и, схватив за руку Аскольда, потащила его к выходу.

– Он не в себе. Мария, не обращай внимания. Эта история действительно очень забавная и смешная, он просто любит всё вокруг себя делать печальным. – Аскольд, улыбаясь во весь рот, позволил увести себя. Той же ночью Мария потребовала уехать из их дома, он их больше не видел, но помнил, как широко ему улыбался Асс и как светились его глаза. «И почему мужчины так часто связывают свою жизнь с женщинами, которые им совершенно не подходят?».

Агнесса же с ним больше и не заговорила об этом. За всю ночь она не сомкнула глаз, стесняясь своей радости от случившегося. В конце концов, она не смогла оказать сопротивление мысли: «Слава Богу, что я больше никогда не увижу сестру мужа».

5. В магазине

Агнесса, тогда продолжая всё ещё стоять в прихожей, оторвала от лица сапоги, которые так долго прижимала, что на щеках остались красные следы. «Как всё-таки это было давно, но всё это было здесь».

– Непременно нужно сказать ему о переезде сегодня. Будет куда глупее идти завтра в университет, – в слух обратились только шкаф, несколько тумбочек, расчёски и следы от ботинок на полу. Агнесса вздохнула.

В тот раз, чтобы смягчить удар, она решила пойти в магазин и купить ему подарок. Одеться она старалась как можно лучше, думая, что так будет больше возможностей подобрать для сына нужную вещь, которая сможет действительно утешить. Она ещё несколько часов выбирала себе платье в комнате, с каждым из них сидя на стуле по несколько минут, думая не о них, а о своей бесконечной усталости.

– Сколько лет я уже не носила платье, – она проводила пальцами по ткани сверху вниз. – Он так любил их, так любил! Давно уже ни к чему они мне. Но сейчас я вынуждена надеть одно из них, может, так всё происходящее станет проще и понятней?

«Возлагать надежды на одежду», – она громко рассмеялась этой мысли, смахнув рукой слезу. – Надену вот это, телесное в тёмную клетку. Оно длинное и тёплое, как раз для такой пасмурной погоды. Ну и весна! – она мельком взглянула на серые тучи за окном. – И сапоги, третий раз на мне будут эти сапоги. Она сняла с себя домашнюю одежду и нижнее белье. Подошла к старому зеркалу в большой комнате. Оно было всё в пыли, кое-где имелись трещинки. В комнате только то и было: зеркало да стул. На стенах болтались кусками синие обои, штор там и вовсе никогда не было. Больше всего она любила именно это место в доме. В пустых комнатах, говорил ей муж, улыбаясь и прижимая её одной рукой к своей груди, другую занимая сигаретой, живут только грустные люди. «Но грустными людьми были все, а в пустых комнатах жили только те, кто не боялся этого признать».

Оглядев себя с ног до головы, Агнесса надела сапоги и стала расхаживать с сигаретой по комнате. Потом медленно забрала длинные волосы назад, аккуратно сделала хвост, внимательно рассмотрела свои морщины и складки.

– Что расстраиваться, такой я была всегда! – она прокричала это нарочито весело на весь дом. – Нет никаких доказательств, что я была кем-то другим. Все фотографии сожжены, а людям на слова верить нельзя. А уж тем более себе самой.

Легко поддавшись самообману, она надела чистое бельё, платье и верхнюю одежду, что тоже была припасена «на выход», но за неимением выбора превратилась в повседневную. Постояв ещё немного у порога, вышла из дома и отправилась в магазин. Он находился в центре города.

– Понимаете, – зайдя туда, она огляделась и, поняв, что в лавке больше нет посетителей, тихо сказала продавщице, – мы скоро переезжаем…

– Но у нас здесь нет товаров в дорогу, – девушка подняла сильно подведённые почти треугольные брови. – Вам надо выйти, пойти сразу направо, потом завернуть налево, затем прямо…

– Нет, – Агнесса облокотилась на прилавок, – дослушайте. У меня есть сын. Его очень расстроит весть о переезде, это будет для него ужасной травмой.

– Вы преувеличиваете, – девушке явно были ни к чему все эти подробности, но, чтобы продать что-нибудь, она не прерывала контакт, а просто пыталась его ускорить. – Я где только не жила, – она стала загибать длинные пальцы, – в общагах, коммуналках, с тараканами, а если вы перебираетесь в другой город, впрочем, всё будет хорошо в любом случае, не переживайте.

– Наверное, мне лучше пойти в другой магазин, извините, – Агнесса поправила сумку и направилась к выходу. Продавщица окинула её взглядом и отметила хорошее качество одежды: дорогой чёрный плащ, модная кожаная сумка, сапоги. «Наверняка что-нибудь дорогое купит, а то так и вообще без выручки можно остаться». – Подождите же! Рассказывайте всё по порядку.

Агнесса с недоверием взглянула на неё, но решила попробовать. Оттянуть момент ей хотелось любыми способами. Поделиться переживаниями насчёт сына тоже было необходимо.

– Хотите кофе? Там на улице такая сырость, – не дожидаясь ответа, девушка включила чайник. – Проходите прямо сюда, ко мне. В магазин всё равно редко заходят. Здесь мало у кого есть деньги на такое искусство, – она обвела глазами зал.

– Это точно, – улыбнулась Агнесса. – На самом деле я люблю такие вот магазины, уютные точно дома, а привязанность к дому – страшная сила. Очень страшная. Как тебя зовут? – Агнесса улыбнулась ей.

– Рита.

– Красивое имя. Впрочем, это один из самых распространённых предлогов к продолжению знакомства. Однако то же самое, что и молчание.

– Ваше настроение итак видно с порога, – она кивнула к дверям. – Весомых причин для него, однако, я так и не знаю до сих пор. Дело в переезде? Как ваш сын может так болезненно относиться к этому? Извините, но вы уже поняли, что здесь не найдёте понимания. Я способна только выслушать вас.

– Знаю, но хочу объяснить всё равно. Это должно вам помочь подобрать для Аскольда такой подарок, который поможет хоть немного сгладить ужас этого известия, – она стала водить руками в воздухе, вырисовывая непонятную фигуру. – Мы прожили в этом доме всю жизнь. В нём сначала жили мои родители, потом я, сын. Здесь все наши друзья, воспоминания, все эти вещи, – она посмотрела, как ветер раскачивал деревья в разные стороны за большим окном. – Природа. Вот кто его знает, что там в другом месте? Никто, – Агнесса пожала плечами, как бы соглашаясь с собой.

– Да, никто. Но ведь так только кажется, что ж вы поддаётесь этому? Думай я так же, как и вы, так и осталась бы жить в деревне, – Риту даже передёрнуло от этой мысли. – Конечно, я предполагала, что моя жизнь сложится немного лучше или, честно говоря, совсем по-другому, но лучше так, чем никак.

– Понимаю, – протянула Агнесса, – но не могу так. Мне нужно выйти покурить, здесь так тепло, что я даже забыла про сигареты, слишком часто курю.

– Тоже этим грешу, – она вставила между зубов «Вог» и метнулась к дверям, закрыла на замок и, поднеся зажигалку, сказала, – можно курить прямо здесь, на сегодня я уже закрываюсь. Кстати, у меня есть коньяк, выпьем?

– Да, пожалуй. Ни разу я так удачно в магазин не заходила, даже страшно становится.

Рита принесла стаканы, уселась прямо напротив неё и заговорила.

– Вроде я думаю, знаете, так просто доказать вам, что это не страшно, я вот прямо сейчас подбирала слова, чтобы помочь вам, но взяла и сама испугалась. Неприятно, действительно неприятно. Вот я, переезжая, не забираю со старого места ни одной вещи, не считаю их особой ценностью или воспоминанием. Теперь я подумала, может, это просто страх? Страх, спрятанный так далеко?

Она вдруг отвернулась и замолчала. Подошла к окну. Пошёл дождь. Было уже темно. Некоторое время они провели молча.

– Знаете, – Рита резко повернулась к ней, сжимая в руке почти пустой бокал. – Я думаю, подарок только ухудшит положение.

– Правда? – Агнесса подняла брови.

– Да. Так вы сделаете это событие ещё более значительным. Да и вообще, разве есть такая вещь, которая способна хоть что-то изменить? – Она протянула Агнессе ключ. Та открыла дверь и положила его на полочку возле входа.

– Вы правы, – сказала она, – на самом деле, это я и хотела услышать. – Но как же? Давайте я вам хоть денег оставлю. Вы же без выручки из-за меня остались.

Рита махнула рукой.

– Сапоги, – Агнесса вдруг вскрикнула. – Возьмите мои сапоги. – Не дождавшись ответа, она оперлась на ручку двери и начала снимать их.

– Всего-то три раза я их надела. Три раза. – Она поставила их к стеллажам и вышла. Рита смотрела на неё, пока она не завернула за дом, медленно ступая по лужам в одних носках.

6. Вещи

– Насчёт вещей она права, – вернувшись домой, Агнесса, забыв снять пальто, ходила из угла в угол залы, открывая и закрывая шторы в темноте и оставляя на полу мокрые следы. Пылинки, летающие по комнате, то становились заметны под светом фонарей, то исчезали снова.

– Нужно взять это на заметку и отказаться от идеи заказать большой чемодан. Это такая морока – везти с собой кучу вещей. Они будут только лишним напоминанием об этой жизни. – Она провела рукой по светлым обоям, пожелтевшим от дыма и, прижавшись лицом к стене, вздохнула. – Лучше сделать здесь всё как следует, а потом начать по-новому. Это самое здравое решение. Хорошо, что я зашла в этот магазин. Рита помогла мне достать на поверхность эту простую мысль про вещи, которая покоилась на уровне подсознания.

– Что ты делаешь, мама? Уже так поздно. – Аскольд стоял в дверях босиком и в одной пижаме. Его лицо было скрыто от неё мраком ночи. Агнесса снова раздвинула шторы.

– Ты всё слышал? Я думала, что ты спишь.

– Дверь в мою комнату закрыта. Я слышал только твой голос.

Агнесса почувствовала амбивалентность своего состояния. В первые секунды появления сына она испугалась, а потом подумала, что, может, и хорошо, что он вот так всё услышал, будто бы совершенно случайно. Аскольд молча продолжал смотреть на неё. На стенах застыли тени деревьев. Погода переменилась, ночь стала тихой и безветренной. Агнесса закурила и отвернулась к окну. Аскольд смотрел на паука, точнее, на то место, где он сейчас должен быть. «Сейчас всё скрыто во мраке, и его не видно, но он всё равно продолжает свой путь. Значит, тот, кто смотрит на людей, может ошибаться, думая, что они исчезли. Наверняка этот мир существует днём, и человек, покидая его, просто продолжает свой путь ночью, и затем возвращается в день, но уже совсем, совсем другим. Вот поэтому высшее существо только и может позволить себе разве что мнимую остановку».

– Ты хочешь мне что-то сказать, мама. Где ты вообще была всё это время? Ты должна была прийти раньше.

– Я заходила в магазин.

– Принесла что-нибудь?

– Нет, Аскольд, – она повернулась к нему. – Здесь оставаться нельзя. – Она выдохнула. Чёртово колесо наконец остановилось.

– Что ты хочешь сказать?

– Нам нужно другое место, понимаешь?

– Зачем? Нам хорошо и здесь, – его голос стал грубее.

– Нет, нам здесь оставаться нельзя. Ты должен сам это понимать. Это не моя вина. Так складываются обстоятельства.

– Информация, которой я обладаю на данный момент, позволяет мне сделать только один вывод: нам придётся переехать по твоей прихоти.

– Нет, Аскольд. Я сделала бы всё, чтобы остаться, но это невозможно. Не беспокойся, у нас ещё есть время. Правда, не знаю, сколько. Это тоже зависит не от меня.

– А от кого?

– Зачем столько вопросов? В этом случае знание точно ничего не изменит. Может, нам придётся переехать уже через месяц, а может, через несколько лет. Можешь пока подумать, какие ты возьмёшь с собой вещи. Я позволю нам взять совсем немного – то, что особенно дорого. Сначала я хотела купить большой чемодан, но вот была в магазине, хотела приобрести для тебя что-нибудь, но поняла, что так сделаю ещё хуже. Поэтому радуйся тому, что хоть что-то можешь взять с собой.

– Ох, это твоя радость мелочам! – гневно вставил он.

– Ты знаешь, я ведь и так уже два года молчу, – её голос стал дрожать, она отступила глубже в угол комнаты, где было ещё темнее, – просто завтра нужно было подавать документы в университет. А это, как видишь, глупо.

– Отчего же? – Аскольд с вызовом посмотрел в темноту, пытаясь разглядеть в ней мать. – Я буду поступать.

– Но зачем? – Агнесса испугалась, не зная, чего дальше ожидать от сына.

– Будь добра, заведи себе будильник на нужное время. – Вот, что я тебе скажу: подумай о своих глупых поступках. Ты даже спалила веранду, которую построил отец, чтобы тебе стало легче! Но это глупо, избегать очевидного! – Он хлопнул дверью и ушёл.

7. Сожжённая веранда

Агнесса вышла на балкон. Она помнила, как громко тогда барабанил дождь по подоконнику. Пытаясь унять дрожь, она достала из кармана пальто сигареты.

– Как он разговаривает с матерью? – она зло заговорила в пустоту. – Что он себе позволяет? Будто бы я в этом виновата! Ещё и судит меня…

Она посмотрела на пустой участок земли, где раньше была веранда. Да, она сожгла её. Это случилось практически сразу после того, как ушёл Борис. Тогда несколько дней Агнесса не выходила на работу, скиталась по квартире, наполняя её пустоту своими рыданиями. Она знала, что всё идет правильно, и рано или поздно это всё равно случилось бы, но эти рациональные объяснения в тот момент были не больше, чем звук, исчезнувший в вечности, и не могли улучшить её состояния.

– Перестань так себя вести, мне отвратительно это. Ради кого ты притворяешься? Перед кем выделываешься? Устроила трагедию! Будто ты не знала, на что идёшь, приводя к нам в дом Бориса. Будто ты не знала! – высоко и прерывисто заговорил Аскольд, посчитавший, что время ожидания истекло, и настало время упрёкам и анализу.

– Но откуда же мне было знать? – затрясла она руками в воздухе.

– Да брось! – он с ненавистью взглянул на неё.– С самого первого дня ты знала, что вы будете спать в одной постели, ты себя просто сознательно и довольно успешно обманывала, ведомая внутренним чувством, что на тебя смотрит отец! Ты обещала ему, что ничего не будет, что всё скоро закончится, и этот человек покинет наш дом. Но в тебе ведь была ещё одна ты, которая хотела этого и убеждала себя в том, что муж уже давно мёртв, и его глаза не могут видеть тебя, а тебе нужно продолжать жить, так ведь? И, несмотря на то, что сначала у тебя получилось обмануть себя, ты всё равно с самого начала была в курсе, что всё будет именно так. А теперь сидишь и рыдаешь тут, словно была обижена волей судьбы. Смешно, когда тебя ещё и с работы выгонят, ты поведёшь себя так же.

– Пускай! Пускай вообще всё летит к чертям! – Она встала с табуретки, пнула её ногой, подошла к окну. – С чего ты вообще взял, что можешь позволить себе так разговаривать со мной?! Ты это говоришь затем, чтобы обидеть и унизить меня. Но ведь я твоя мать, – она замолчала и несколько минут медленно качала головой, смахивая пальцами слёзы. – Ведь я твоя мать… – Аскольд шумно дышал.

– Как только вы умудрялись ладить с отцом? – Хотя, может, поэтому у тебя после него осталась разве что одна веранда да сапоги? – он чиркнул зажигалкой и прошёл в темноту.

– А что, жалко тебе? – Сжав кулаки, она закричала ему вслед. – Так пускай её не будет! Я уничтожу её сама, сама! Нет никакого фатализма, мы всё уничтожаем сами, слышишь?

– Не удивлюсь, что в нашем доме скоро заговорят о детерминизме, – тогда сначала Аскольд, сидящий на стуле в своей тёмной комнате, услышал её торопливые шаги, а через несколько минут все предметы вокруг него осветило яркое пламя. Он подошёл ближе, увидел, как трясутся плечи его матери, которая задрала голову вверх, смотря на огонь, закурил, облокотившись одной рукой о поддонник, и так простоял до самого конца с закрытыми глазами. «Дрожащий восход», – думал он.

8. Университет

Между тем, событийность врезалась с остротой тупого ножа в ткань однообразных дней, пронизанных иглой пассивных сборов и подготовке к поездке. Всё, описанное выше, было уже далёким, далёким прошлым, даже треск горящих досок, что так долго звучал в ушах обоих, утих. Агнесса, тайком надеясь, что Аскольд забудет про идею с университетом в день, когда туда полагалось бы идти, с самого утра расхаживала по кухне, потихоньку выполняя мелкую работу.

«Знать хотя бы, сколько продлятся ещё эти дела», – она вздыхала, не глядя моя тарелки. Отставляя каждую из них в сторону, она аккуратно вытирала руки о фартук, медленно проходя вдоль стен. «Хотя какая, в сущности, разница. Всё равно нам скоро уезжать. Но знай я точно, сколько мы можем ещё здесь пробыть, может, что-нибудь я и успела бы сделать. Например, начать ремонт?».

– Ты уже собралась? – она обернулась и увидела, что Аскольд стоит в дверях в чёрном костюме и в уже начищенных ботинках. Агнесса покачала головой.

– Ты же никогда так не одевался, что произошло?

– По такому случаю, почему бы и нет? – он ухмыльнулся.

– Всё язвишь, как будто я во всём виновата.

– Не о том я, совершенно не о том. Собирайся, я жду тебя на улице. – Аскольд развернулся на каблуках и, достав из кармана штанов пачку сигарет, оглянулся: – Думаешь, бросишь там курить?

До университета они добирались молча. В автобусе Агнесса приглаживала рукой файлы с документами для поступления. В заведении они быстро нашли нужную аудиторию. Она была просторной, почти огромной.

– Он довольно тяжёлый мальчик, не умеет приспосабливаться ко всему новому, – так и не дождавшись, пока заговорит ректор, Агнесса сделала это сама, боясь того, как слова отдаются эхом в этом большом зале, постоянно и беспокойно оглядываясь. – Не знаю, как так вышло, – она пыталась говорить тише, видя, как сын меняется в лице.

Руководитель, придерживая двумя пальцами дужку очков, оттопырив три других в сторону, рассеяно разглядывал аудиторию, на несколько секунд задерживая взгляд на каждом из предметов. Но заинтересованности в этом взгляде не было. В продолжительной паузе между её словами он усмотрел окончание её речи и громко отодвинулся вместе с деревянным стулом назад.

– Простите, я вас прослушал. Впрочем, с нашими учащимися такое часто случается, – он кивнул головой в сторону Аскольда, который стоял, повернувшись к нему спиной, – поэтому не думаю, что должен объясниться, извиниться или что-нибудь в этом роде…

Увидев тень раздражения на его лице, она открыла рот, чтобы сказать что-нибудь в оправдание сына, но достав сигарету и вставив её в правый угол рта, ректор через несколько широких шагов оказался у двери, поднял воротник пальто и, взглядом приказав ей молчать, сказал:

– Вот только не стоит переживать. Мне абсолютно всё равно. Я бы уже с ума сошёл, если бы с искренней заинтересованностью слушал всех подряд детей вместе с их родителями. Не всё ли равно, по каким причинам происходят те или иные события? На то есть высшая закономерность. – Он мельком поднял глаза к пожелтевшему потолку с отвалившейся кое-где побелкой, как будто с намеком, что закономерность была именно там, и испарился. Дверь захлопнулась. Мать и сын остались вдвоём.

– Зачем ты так повёл себя? – она покачала головой.

– Ты заметила, что он носит не по погоде пальто? – Не дождавшись ответа, Аскольд медленно открыл дверь, пытаясь растянуть её скрип и, когда он стих, улыбнулся и быстро направился к выходу.

– Что значит, ты не знаешь, как это вышло? – Он от злости сжимал фильтр сигареты. Каждые 10-15 секунд делал быстрые затяжки. Они возвращались домой по немноголюдной аллее, выложенной серой потрескавшейся плиткой. Погода не налаживалась. Собирался дождь. Тучи медленно спускались к земле. Спустя получасовой перерыв (всё это время они находились в пути) он решил заговорить. Эта её фраза засела ему в голову и чесалась изнутри, всё больше раздражая.

– Я же просила тебя не курить, – Агнесса подняла на него свои усталые грустные глаза впервые за всю дорогу.

– Прости, мама, – гнев в нём на время утих, но, всё ещё держа сигарету в руках, он более спокойным тоном продолжил, – всё-таки ты до сих пор не назвала причину нашего переезда. Ты не разрешаешь мне забрать вещи.

– Ох, милый, к чему столько вопросов? Я же говорила тебе, что дело в финансовых трудностях.

– Ты этого не говорила! Ты всё врёшь!

– А ты назло мне поступаешь в университет. Ты ведь знаешь, что не будешь здесь учиться.

– И что? Может, и проучусь пару дней. Я считаю глупым сознательно отказываться заранее от места, на которое возлагал столько планов, ведь ты же сама так считаешь! А ты лжёшь мне всё время. Даже маленький ребёнок разглядел бы в твоих словах ложь, – он снова завёлся. – В твоих силах прервать все эти бесконечные расспросы хотя бы тем, что ты не можешь, не хочешь говорить мне всего этого. Но ты так не делаешь, каждый раз придумывая новую вульгарно неправдоподобную историю. Что за дурная привычка?

– Ты прав, я не хочу говорить об этом. – Они уже подошли к подъезду. Агнесса поставила сумки на скамейку и достала сигареты. Он внимательно посмотрел на неё (взгляд этот был редкий, такие взгляды случаются раз в несколько лет, разве что): спутанные чёрные волосы лежали на плечах, густо накрашенные ресницы слиплись, морщины на лице стали существенно глубже, чем раньше, на руках вздулись вены от тяжёлых сумок. «Я даже не подумал предложить ей помочь донести продукты», – подумал он, и машинально убрал руки за спину.

Агнесса несколько секунд смотрела ему в глаза.

– И почему они у тебя почти прозрачные, – она провела горячей ладонью по его щеке. Какой она была горячей, он помнил до сих пор. – Они всегда наводят на меня страх. Глаза как у отца. Ум и глаза. Всё самое страшное.

– Мама! – он в бессилии всплеснул руками. – Я устал от твоих загадок! Зачем ты мне говоришь всё это? Ты же знаешь, что никогда не скажешь мне, кто мой отец! Зачем тогда ты упоминаешь об этом?

Он со злостью посмотрел на неё и, нарочно громко хлопнув тяжёлой дверью, зашёл в дом. Не закрыл входную дверь на замок, он провернул четыре раза ключ в замочной скважине двери в свою комнату. Чтобы не осталось щели, оставил его внутри. Лёг на кровать и закрыл глаза.

9. Поиски упавшей звезды

До вести о необходимости переезда Аскольд жил спокойной, размеренной жизнью, которая простиралась на долгие годы, плавно соединяясь в черте воздуха и воды. Но смотреть назад ему было предпочтительнее. Он был человеком, испытывающим большую привязанность к своему детству. Однако воспоминания об уже давно ушедшем постепенно подёргивались туманной дымкой, которую в лесах пронзали деревья, плавно вплетались в настоящие дни, прочной косой сдавливая его шею, но оставляя возможность дышать для будущего.

Аскольд с досадой покачал головой, лёжа на кровати в темноте, снова вспомнив, когда, будучи восьмилетним мальчиком, открытым всему чудесному и видящему чудеса там, где теперь их нет, увидел падающую звезду и захотел непременно её найти. Увидел он её впервые и лишь однажды, когда гулял летним вечером, какие всегда навещают память, далеко за озером. Уже стемнело, а он бродил, слушая, как шумит высокая трава, чьё движение создавали его шаги и тёплый ветер. «Лето. Только здесь такое лето». Он вглядывался вдаль и глаз, уже так привыкший к застывшей картине, словно разрезала надвое звезда, падающая вниз стремительно и остро. Он даже аккуратно потрогал его влажными пальцами.

Глаз был цел, но вот звезда?

Аскольд тут же подумал о том, что это не что иное, как искра пламени, и сейчас вот-вот всё вокруг вспыхнет большим костром. И всё будет светлым, как день. А потом не будет ничего.

Он бросился искать звезду: сначала в траве, рванул даже в колючие кусты, что так больно и беспощадно ранили ему ноги. Он не знал, что будет делать потом, но знал, что может делать всё, что угодно: мечтал остановить звезду, взять её в руки, и она не уничтожит целые поля и леса, она будет сиять у него в ладонях и он, словно Прометей, принесёт людям огонь.

Но звезда просто исчезла, оставив его стоять в темноте наедине со своими фантазиями. Аскольд сдался и сел на землю, подогнув под себя ноги. «Гореть-то должна была трава, а не ноги. Может, там, куда попала эта звезда, было мокро? Или она плюхнулась прямо в озеро?». Он поднял глаза к небу и увидел, как ярко сияют звезды. «Небо, должно быть, тоже сейчас горит. Должно быть, мне ещё повезло, что звезду настигла вода, иначе здесь и правда бы сгорело всё». Вдруг ясно осознав и испугавшись, что звёзды опять начнут падать, он побежал со всех ног домой, потряс вспотевшими руками мать, которая только-только провалилась в сон, и, задыхаясь, рассказал ей о том, что видел звезду, которую не смог найти, и о предстоящих пожарах.

Агнесса громко рассмеялась и, устроившись на кровати в сорочке, с растрёпанными волосами и заспанными глазами, закурила и, махая сигаретой в воздухе, рассказала ему о том, что звёзды никто ещё никогда не находил, о том, что они гаснут, а не загораются, и никаких пожаров не случится.

Разочарованный, поняв, что не сделал никакого открытия, мальчик ушёл спать, вообразив, что он станет, обязательно станет первым, кто найдёт упавшую звезду.

10. Фасет

Со здешним обществом Аскольда связывали двое друзей, с которыми он мысленно теперь прощался. Что с ними станет? Неужели ему теперь только придётся воображать их существование, их самих? Светловолосую и длинную, как бессонную ночь, Эльзу, и худощавого Фасета, который вечно нелепо одевался, но одно в его образе всегда оставалось неизменным: чёрные потёртые брюки со стрелами. Аскольд очень хорошо помнил эти брюки. Порой ему казалось, что даже лучше, чем самого Фасета. Собственно, если бы не они, то, может, их знакомства вообще бы не произошло. Этот день – давний, уже почти ненастоящий, был подёрнут дымкой забвения. А добираться до некоторых мелочей приходилось и вовсе точно через густой туман, создававший для тела почти физическое препятствие. Но именно штаны, те самые, которые, несмотря на годы, не становились менее реальными, он помнил очень хорошо. С них, собственно, и начался их разговор.

– Нравятся тебе мои штаны? – он взял их двумя пальцами у колена и оттопырил.

Аскольд, не склонный к общению, взглянул на него, прищурившись от солнца, и отвернулся.

– Нравятся тебе мои штаны? – Фасет невозмутимо повторил свой вопрос, не меняя тона.

– Что ты такой приставучий? – Аскольд мельком глянул на брюки, отметив, что они не первой свежести. – Какое, думаешь, мне дело до твоих штанов?

– Но я не спрашиваю, какое тебе до них дело, я спрашиваю, нравятся ли тебе мои штаны?

– Они грязные.

– Это всё?

– Всё.

– Как всегда! – всплеснул он руками. – Ничего вразумительного!

– Чего бы тебе хотелось, в таком случае, услышать по поводу своих штанов? Ситуация становится настолько комичной. Ты говоришь о смешных, по сути, вещах, особенно в тех обстоятельствах, если вписать их в последние пять минут твоей жизни. Но в итоге, в самом конце, эта бесполезность приобретает какую-то пугающую обречённость. Вряд ли тебе хотелось, чтобы этот вопрос приобрёл такую неожиданную окраску, но мне он таким нравится больше.

Фасет широко улыбнулся, обнажив крупные белые зубы, провёл тонкими пальцами по чёрным волосам и сел на корточки рядом с ним, прищурив большие тёмные глаза, в которых, кстати, просматривалось дно, как в прозрачном стакане с кока-колой.

– Скажем, в каком-то смысле ты просто угадал его окраску. Ничего здесь неожиданного нет. Если принимать во внимание вопрос о значительности, может, эти штаны – самое значительное, что есть в моей жизни. Скажи ты, что это глупо, как говорят все, это будет просто попыткой навязать мне свою собственную точку зрения на мир. Такие вещи должны происходить только между очень близкими людьми. А тут, заметив мои грязные штаны, они думают, что имеют право мне навязывать свой мир?

– Занимательно, – протянул Аскольд. – Но что же ты хочешь от меня? Насколько я понимаю, ты устал от происходящего, которое имеет прямую зависимость от твоих брюк. Но вот сейчас ты сам напрашиваешься на то влияние, которое я якобы попытаюсь оказать на тебя своими рассуждениями.

– Я действую методом исключения. Я сам – инициатор происходящего. Можешь мне поверить, я подхожу к людям, спрашиваю, нравятся ли им мои штаны, а потом обвиняю их в том, что они принудительно навязывают мне свой мир, на что не имеют никакого права. Тоска, как они все однообразны. Конструкция нашего диалога же сложилась несколько по-иному, но похвал от меня с использованием сочетания вроде кардинальных изменений, ты не дождёшься.

Они оба рассмеялись, чувствуя отныне в груди прочный узел связи, из которого у Аскольда и выросли представления об отношениях и мире. И с этих пор он непременно знал, как важно построить нужную фразу.

Отдаляясь от себя, теперь он думал, безучастно разглядывая однообразный потолок: «Мы ведь сами себе дом. Какой переезд? И люди, которых мы любим, на самом деле, тоже мы сами. Но существование это становится просто невообразимым, когда прекращается воздействие на внешний мир. Как бы вообще люди могли поддерживать отношения, существовать в какой-то местности, не имея со всем этим взаимодействия? Как бы я мог полюбить Фасета, если бы только он не жил во мне, и не был мной. Возможность контакта распадается, как падает множество ключей на пол подъезда при разрыве верёвки, что их соединяла».

Он резко отвернулся к стене, обозлившись на себя. Все его рассуждения только усложняли всё вокруг, делая простые вещи неразгаданными метаморфозами. Разве можно что-то изменить? Притом, подумал он, кто сказал, что там будет плохо? Там будет просто по-другому, может, даже лучше. Но все эти буквы так трудно и болезненно сплетались в слова, что в печатном варианте вообще превращались в непонятные ему символы. «Пропись, связь, сплетение». Он не верил в это, как бы то на самом деле не было написано и произнесено. Но продолжал мучить себя, пытаясь объяснить это.

Одно Аскольд всё же знал точно. Главной причиной был страх не конкретизированного человека, страх перед переменами, будь они хоть положительными, хоть отрицательными, этот страх всегда был и будет. Но его форму саму в себе представить нельзя, нельзя обрисовать. А как бы хотелось, чтобы границы конца были очерчены как можно чётче. С высоты прожитых лет, потом, если такое случится, всё станет простым и ясным, всем тем, каким его хотелось бы видеть сейчас. Но потом, к сожалению, эти открытия уменьшатся до маленькой точки и вскоре вовсе исчезнут за отсутствием к ним интереса. Можно сделать вывод: всё то, что обретает ясность, по правде не нужно ни в начале, ни в конце. Вечные вопросы самые вечные. Суть ясности же в её неизбежности, возможно, оттого она не предпочтительнее тумана.

«На стрелке рельсов мальчику зажало ногу, а всё, что смог в такой ситуации сделать его отец – закрыть курткой глаза своему сыну, чтобы вид приближающегося поезда не доставлял дополнительные страдания».

11. Эльза

– Я не умею вплетать ленты в твои косы, Эльза.

– Но у тебя самые красивые руки, я не могу доверить свои волосы другому человеку.

Аскольд улыбнулся, вспомнив, как завязалась их дружба с Эльзой. Она всегда была прекрасной светловолосой девочкой, но вечно путалась в своих волосах. Когда Аскольд спросил её, почему мама ей не делает причёски, как остальным ученицам, она ответила, что у неё нет рук.

– Не поверишь, как она любит делать причёски: плести косы, корзиночки, завязывать хвост, но у неё нет рук, и никогда не было, поэтому я не обижаюсь на неё за то, что мне приходится ходить растрёпанной.

– Но как же она тогда могла полюбить все эти вещи? – удивился Аскольд. У него даже выпал из рук карандаш, которым он рисовал на полях в тетради узоры.

– Не знаю. Мама говорит, что для любви нет преград. Она говорит, что ей было предначертано любить парикмахерское дело, потому что она никогда не сможет этим заниматься. У нас есть слепой сосед, который любит смотреть на огонь. Он постоянно сидит во дворе у костра. Он никогда его не увидит, но будет очень любить. В этом и есть залог постоянства, которого человеку очень трудно достичь. В общем, постарайся, пожалуйста, заплести мне косу. Эти волосы мне так мешают, особенно, когда стоит такая жара. – Она глянула в окно на солнце и прищурилась.

Аскольд аккуратно взял расчёску и медленно заводил ей по волосам.

– Будет хорошо, если у тебя всё получится. Может, тогда мама перестанет плакать.

– А почему она плачет?

– Иногда, когда она смотрит на мои волосы, то начинает плакать и говорить, что они неухоженные, а она бы очень хотела причесать их. И она так страшно подаётся всем телом вперёд, как будто хочет протянуть руки, но рук у неё, увы, нет.

– Но Эльза. Мне кажется, я не смогу тебе помочь. Эти синие ленты такие гладкие и соскальзывают с волос, и сами волосы рассыпаются, они же у тебя такие прямые и мягкие.

– Понятное дело, что тебе не по душе это занятие, но всё-таки попробуй.

– Но почему ты сама не заплетаешься?

– Мама не разрешает мне. Да и сама я, если честно, не очень-то хотела бы этим заниматься. Они такие длинные только по желанию мамы, а я их так ненавижу, что с удовольствием осталась бы лысой.

– Вплетать ленты в лысую голову намного проще, – рассмеялся Аскольд.

– Да уж, – вздохнула Эльза и закрыла глаза. – Особенно, если это уже просто череп.

Он промучился до конца перемены с её волосами, но сделать ничего так и не смог, поэтому после уроков пригласил её к себе в гости, сказав, что, может, его мать сможет причесать её.

Когда они зашли в дом, Агнесса расхаживала босиком с сигаретой по кухне, неторопливо и тщательно протирая листья растений от пыли.

– Как много в вашем доме цветов! – воскликнула Эльза.

– Нет. Только в кухне. – Она даже не обернулась, продолжив заниматься своими делами.

Эльза подошла к Агнессе и погладила её по длинным блестящим чёрным волосам, сняла с плеча рюкзак и, достав из него конверт, протянула матери Аскольда.

– Это вам мама просила передать.

– Я же её не знаю, – Агнесса шире открыла глаза, на что девочка махнула тонкой белой рукой. Агнесса заметила, как ярко на запястьях просвечивают синие, почти фиолетовые вены, сплетаясь в почти геометрический узор.

– Да это же не важно. Она-то вообще никого не знает, но письмо всё-таки написала. Не сама, правда. Написала я, она просто диктовала мне слова.

– Мне ни к чему такие подробности, – она распечатала конверт и, устроившись на подоконнике, начала читать.

Аскольд приблизился к Эльзе и шепнул ей на ухо, – что там?

– Так я не знаю, – та пожала плечами.

– Как это ты не знаешь? Ты же сама его писала.

– Нет, я только записывала слова. Записывала и забывала, так просила мама.

– Но почему ты отдала его именно моей матери? Ты же не знала, что событийность сложится именно так.

– Да, но она сложилась так, что письмо получила твоя мама. Моя сказала отдать его тому, кто будет заплетать меня. По тебе сразу было видно, что ты с этим не справишься. Но мне нравилось, когда ты меня расчёсывал, мучился с лентами, – она едва заметно улыбнулась, села на стул возле стола и, облокотившись на стену, достала из кармана юбки сигареты. Агнесса к тому времени уже сложила письмо обратно в конверт и задумчиво сидела, повернув лицо к окну.

– Эльза! Кто тебя научил этому? – он глядел, как она курит. Эльза громко рассмеялась.

– Этому не нужно учиться.

– Я не о том, ты же знаешь. Мы ещё дети.

– Но разве ты чувствуешь себя ребёнком?

– Нет, – Аскольд в недоумении смотрел на неё.

– Вот и я нет. – Она открыла пачку и протянула ему. – Будешь?

– Он сел рядом с ней на корточки и, как-то смешно затянувшись, закрыл глаза.

– Аскольд, – Агнесса подошла к нему. Мне не нравится, что ты куришь в доме. Вообще, сам факт.

– Но я делаю это впервые.

– Какая разница? Во второй и сотый раз я скажу тебе то же самое.

Она взяла в прихожей расчёску, достала из каких-то дальних ящиков ленты, подошла к Эльзе, наклонилась, вытащила у той прямо из губ сигарету, несколько раз затянулась и вернула ей. – Поворачивайся, – улыбнулась она. – Сейчас сделаю что-нибудь на твоей голове.

– Что было в письме? – Аскольд не успокаивался.

– Тебе там ничего не передавали, уймись.

Он поставил свой стул прямо напротив Эльзы и, пока та расчёсывала её и заплетала косы, они молча смотрели друг на друга, но каждый думал о своём.

12. Отец

Аскольд подошёл к столу и, облокотившись на него рукой, уставился в стену. Так было тесно в этой пустой комнате. «Кто же теперь будет заплетать её? Вот зачем всё это было? Всё это устроено, обжито затем, чтобы начать всё снова? Но ведь снова ничего не начнётся. Всё будет другим, как минимум. Но ведь хочется именно того, чтобы всё, если уж не продолжалось, то хотя бы повторилось. Сдался ей этот переезд. Зачем? Не сказала. И что там было в письме? Даже спустя несколько лет она молчит и об этом. Как молчит и об отце».

Отца Аскольд никогда не видел. Но Агнесса всё время говорила ему, что он его воспитывал, когда тот ещё был совсем маленьким. А когда мальчик стал сознательным и начал понимать яснее вещи вокруг себя, он исчез. «Ровно за секунду до того, как ты бы смог запомнить его лицо», – говорила она. На вопросы, зачем это было и куда он ушёл, она лишь начинала напевать себе под нос песенки. Лишь однажды она ему сказала, – Аскольд, есть вещи, которые невозможно объяснить.

В тот день она сидела за столом с так и не откупоренной бутылкой вина, и ногтями снимала со свитера пепел от сигарет. Аскольд сидел напротив неё и пристально смотрел ей в глаза, надеясь всё-таки разрушить эту стену. Но, будто прочитав его мысли, она встала со стула и, направившись на балкон, ответила, – да нет никакой стены, милый. Просто есть вещи, которые нельзя объяснить. Когда-нибудь ты поймёшь это. Я не хочу, чтобы ты думал, что это очередная бесполезная тайна.

– Скажи мне хотя бы его имя!

– Как ты похож на него, – она только покачала головой. – Подумай сам, что тебе даст эта информация? Даже если бы я ей обладала и поделилась с тобой, зачем?

– Но ведь ты обладаешь ей!

– Что ты будешь с ней делать?

– Я просто имею право знать, кто мой отец и почему его здесь нет! – Аскольд рассердился её манере поведения и повысил голос.

– Вот видишь. Как я и говорила, она тебе ни к чему. Как и мне, поэтому я забыла об этом. Я его не помню, совершенно не помню. – Она высунулась в окно. Аскольд ушёл к себе в комнату. Через некоторое время Агнесса зашла к нему, села на кровать и погладила по голове. Он уже спал.

– Ты взял от него всё самое страшное. Ум и глаза, всё самое страшное…

13. Об остановках и движении

Вспомнился ему и стук в дверь, что раздался на следующий день после поступления. Он долго не подходил. Стук продолжался. Аскольд отпер дверь, лёг в постель, отвернувшись к стене.

– Аскольд! – Агнесса всплеснула руками. – Зачем ты поступил в университет? – Ты же знаешь, что нам здесь оставаться нельзя.

– Отстань. Мы уже поговорили об этом. Тем более я не буду туда ходить, можешь не беспокоиться.

– Что всё это значит?

– Ничего. Я что, по-твоему, дурак? Зачем мне это, если мне в любой момент придётся его покинуть. Ты же знаешь, как я к этому отношусь. Я просто думал, что ты посмотришь со стороны, как это глупо выглядит. Ты всё что-то делаешь, пытаешься закончить какие-то дела, хотя уверена, что всё равно не успеешь этого сделать, даже если успеешь, это неважно. Зачем ты живёшь так, как будто ничего не изменилось, как будто мы не переедем? Знаешь же, что скоро всё, что есть здесь, не будет иметь никакого значения. А что мне теперь делать? Ты подумала об этом? Зачем я подружился с Фасетом и Эльзой, чтобы их потерять? Всё! Эти места, люди, школа, дом, вещи, ничего отныне не имеет смысла! Ты же знаешь, что нельзя существовать без взаимодействия. Всё, что здесь было, место, где я провёл детство, теперь просто слова, сказанные мной вскользь миру.

– Не будь так категоричен, Аскольд. Всё это очень важно.

– Что же ты тогда не говоришь мне про отца?

– Это другое, – она скрестила руки за спиной, глядя на улицу. – Я считаю, что ты должен сделать всё для того, чтобы оставить после себя хорошую память. Может, мы ещё на год или на два сможем остаться? Если бы я знала! За это время ты ещё можешь многое успеть сделать. А Эльза… я же знаю, что ты любишь её. Уже много лет. Сколько раз я тебе говорила, что пора сказать ей об этом. Может, и сейчас ещё не поздно?

– Мама! – он поднялся с кровати и схватил пачку сигарет. – Да какое это теперь имеет значение? Раньше или позже. Всё бы закончилось сегодняшним днём, где мы оба в безвыходном положении.

Позвонили в дверь. Агнесса заспешила в прихожую. Через несколько минут в комнате появился Фасет.

– Аскольд, мы с Эльзой хотим сходить за озеро, ты же хотел идти ловить свою звезду, – он усмехнулся.

– Нет. Это уже ни к чему. Мог бы мне давно сказать, что я занимаюсь глупостями.

– Но это не так, это хорошая идея.

– Хватит, – он махнул рукой.

– Знаешь, – Фасет поправил свои вечные штаны, и друзья стали медленно прохаживаться по дому. – Я понимаю, что это знание доставляет тебе боль и прочие неудобства. Жизнь превращается в сплошное ожидание. Конечно, полно людей, которые смотрят на это по-другому и делают вид, что впереди ещё полно времени. Но я не понимаю, Аскольд, почему только сам факт побуждает к таким действиям и размышлениям, а не само по себе начало? Но, может, так лучше. Наверное, так действительно лучше… Я могу больше не заходить. Вижу, тебя нет смысла переубеждать. Ты разговаривал с Эльзой по поводу того, что мы не будем больше встречаться?

– Нет, – Аскольд покачал головой. – Скажи ей это, пожалуйста, сам. Я знаю, что она и тогда не зайдёт. Мама пока может приходить к ней в гости, чтобы заплетать.

Они стояли напротив стены и молчали. На улице уже стемнело, и вещи отбрасывали на мир свои мрачные тени. Фасет шумно дышал и наконец спросил, – ты уверен, что ничего ей не скажешь? По поводу чувств? Она же ждёт этого. – Аскольд подошёл ближе к углу, где был паук, и ткнул в него пальцем, обратившись к Фасету.

– Смотри, он всё время ползёт к месту, где сможет стать незаметным, всё время начинает свой путь снова и снова, снова и снова, потому что пока у него не выходит, ещё не время, да и не может он остановиться. Но это движение не доставляет ему никаких неудобств. Я не говорю, что здесь не может быть остановки, но она какая-то совершенно иная, невообразимая. А остановка человека – всего лишь мнимость.

– Это должно успокаивать, но…

– Да, но.

14. Подготовка к отъезду

Все последние дни сборов все вещи, точно люди, глядели на них обоих с упреком: эти дни теперь проворачивались в памяти в предрассветных сумерках. Они старались не отходить тогда от окон, чтоб те не попадали в поле зрения и не мучили их. К Аскольду изредка подходила мать, тронув его за плечо, невнятно проговаривая, словно заученные слова оправдания, что здесь оставаться нельзя, взять большой чемодан и все вещи – тоже. В итоге они решили не брать с собой ничего вообще. Расставаться принято, обрубая все концы. Друзья Аскольда – светловолосая и длинная, как бессонная ночь, Эльза и Фасет, всё время державший руки в карманах потёртых штанов со стрелами, уже вторые сутки сидели под окном слева от парадного входа, облокотившись на стену.

Говорить было не принято, о чём они договорились. Казалось, что переезд не планировался тщательно, но был неизбежен. Аскольд это знал. Поэтому с печальной ухмылкой, уже с болезненным смирением, к чему вынужденно приходишь всегда, поглядывал на головы, склонённые над землёй. Он вспоминал, как звучат их голоса, что расходились по нутру ножевыми ранениями, потому что до того, как они станут совсем чужими, оставалось совсем немного. Или всё же нет? Может, они ещё встретятся? Смогут найти способ? В это он, конечно, не верил, но отсутствие доказательной базы давало жизнь пульсирующей надежде. Хотелось с ними поговорить об этом, слова душили его, застряв в горле. Но он знал, даже начни он говорить, они будут душить его всё равно, потому что не сможет сказать, не сможет заменить. Есть такие вещи, такие трудные вещи, которые нельзя объяснить. Да, согласился он сам с собой, такие вещи действительно есть.

– Сынок, ну ведь ещё есть время, а ты тратишь его впустую. Вы бы лучше сходили куда-нибудь… Аскольд! – голос Агнессы стал раздражённым, она закурила и выпустила дым, который бесследно растворился в воздухе. Аскольд выставил руку вперёд и посмотрел на неё: через мгновение она шлёпнулась на подоконник, словно существовала отдельно от него.

– Я чувствую себя как в сумасшедшем доме, что за цирк ты устроил? – Агнесса стряхнула пепел на свои ботинки и высунулась на улицу. – Как у тебя хватило ума заставить их сидеть на улице? Эльза! – она попыталась дотянуться до неё рукой, но ничего не вышло. – Заходите в дом, хватит заниматься глупостями. Ты не приходишь ко мне расчёсываться, почему? Я же всё ещё здесь! Фасет, ну, когда ты сменишь штаны! Давай, я хоть постираю, ну их же с тебя не стянешь! – она шумно выдохнула и уперлась локтями в подоконник. – Мне очень жаль, но здесь оставаться нельзя. Не заставляйте меня чувствовать себя в этом виноватой.

Эльза положила голову на колени Фасета, обняв руками его ногу в грязной штанине. Тонкие пальцы впились в ткань, плечи дрожали. Аскольд знал, что она плачет. По всему, что никогда не состоится, только и остаётся, что плакать. Но жизнь теперь напоминала замкнутый круг. Он воспроизводил один из последних разговоров с матерью, когда говорил ей, что всё сложилось бы в одно. Хоть сколько-нибудь всё могло быть иначе, это правда. Но нужно иметь мужество, и мужество это было не в том, что что-то могло бы свершиться, потому что свершиться не могло ничего. Теперь он стоял, смотря на плачущую девушку, и понимал, откуда исходили корни его медлительности, которая переросла в ничто. Теперь он жалел, что не имел смелости поступить так со всем. Столько было бессмысленной боли в расставаниях с вещами и людьми.

15. Любовь

«Любовь» всегда было для Аскольда странным словом. Сам он никогда его не произносил вслух. Так характеризовала его отношение к Эльзе мать, а Фасет обходился словом «чувства», за что Аскольд был ему благодарен. «Чувства» – это самое верное слово при любых обстоятельствах. Чувствуя, ты никогда не ошибёшься, но навязывая этому определённую окраску, ты только умножаешь ложь. Чувства со временем трансформируются – это явление неизбежное. Поэтому в один день называть это любовью, в другой – нежностью, в третий – уважением, а в четвёртый – ненавистью, безразличием… было ужасно глупо. «Как много в этом мире слов. От их обилия человек усложняет себе жизнь, притом, то, что порой, когда он хочет сказать действительно важную вещь, это перерастает в рыбье хлопанье ртом.

Особенное отношение к Эльзе было у Аскольда с самого момента их знакомства. Он много думал о том, что может с этим сделать, но перебирая в голове сложившуюся трансформацию понятий, которая, по его мнению, обязательно наступит в дальнейшем, он медлил с решением и ничего не менял. К тому же, и он, и мать, привыкли к обособленному существованию, и он даже не представлял, что может случиться, скажи Эльзе о своих мыслях. Думая об их встречах, он всегда поражался тому, что они никогда не говорили о серьёзных вещах, как он делал это, например, во время прогулок с Фасетом. Они шутили или фантазировали на тему дальнейшей жизни, а зная, что они навсегда останутся здесь, это было очень легко. Но он чувствовал и был уверен, что она чувствовала тоже, что самый главный разговор протекал в молчании, в подтексте этих простых слов, он скрывался, не давая уловить себя за хвост, но всегда был.

Для Фасета подобной проблемы не существовало. От него Аскольд ни разу не слышал хоть о какой-нибудь девушке. Хотя чему тут было удивляться? Его единственной подругой была Эльза, у них троих вообще не было больше никого, кроме друг друга. Поэтому о том, что Аскольд ощущал по отношению к Эльзе, он думал не более чем о стечении обстоятельств. Если бы не она, он бы, как и его товарищ, никогда не знал таких мыслей.

Но иногда разум всё же оставлял его, и он поддавался соблазнам фантазирования, подобно матери. Она, выпив несколько бутылок вина, сидела за столиком напротив окна, подперев голову рукой, и рассказывала истории. Про то, как они с отцом Аскольда лежали напротив друг друга и гладили по волосам, как он привозил ей длинные платья из-за границы, как громко смеялся, запрокинув голову, так громко, что с тех пор, как это закончилось, ей казалось, что все звуки она слышит будто из-за стены.

– Если бы, – сказала она в один из таких дней, – водя пальцем по скатерти, – сейчас можно было разрушить эту стену и услышать всё снова? Но так тихо, сынок, так невыносимо тихо… Знаешь, я часто раньше думала над тем, когда прошлое полностью становится настоящим, когда человек живёт лишь ради того, чтобы помнить. Я была уверена, что почувствую этот момент, когда сегодняшний день, переходящий в завтрашний, станет фикцией, уловкой для продолжения прошлого. Но так тихо, сынок. Господи, как тихо уже целую вечность…

В его мечтах Эльза всегда весело смотрела на него, как делала это всегда. Смотрела и молчала, пока её губы проговаривали слова о ближайшем будущем, бабочках, о том, как вместе со слепым соседом она смотрела на костёр, и как поняла, что такие вещи приводят к смирению. «В самом деле, он никогда ведь не видел ели, и только из незрячего любопытства он себе её представлял, и радость этого в том, что она была именно такой, как он себе представлял…»

16. Здесь оставаться нельзя

«Здесь оставаться нельзя. Пойми, Аскольд», – отдавалась в голове у Агнессы сказанная ему несколько часов назад фраза.

Они лежали в своих комнатах, не сняв одежды. Хоть они долго готовились к переезду, известно о нём стало внезапно. Продумав весь этот путь, так или иначе обусловленный дорогой c самого начала, желаемое облегчение не приблизилось ни на секунду. Слова утешения вроде «Всё зависит от отношения», «Нужно понять это иначе», «Всё не так трагично, как кажется на самом деле», «Главное – подобрать нужные слова».

Но слова однажды становятся не нужны.

Утром, когда они, не обменявшись приветствиями, стали собираться, дом как будто застыл в немоте безысходного одиночества. Только паук продолжал, пытаясь быть бесшумным, ползти к месту, где преломляется полоса света: ему всё одно: хоть целый, хоть сгоревший дом, а то и вовсе несуществующий.

Не торопясь, мать с сыном попили кофе, оставив кружки на столе, как будто то было надеждой на возвращение. Агнесса вызвала такси.

Когда машина стала приближаться к дому, она, болтая пустыми руками, словно, не смирившись с отсутствием сумки или чемодана, не глядя на сына, сказала:

– Аскольд, есть такие вещи, которые нельзя объяснить. Ты это уже усвоил. А есть такие вещи, которые и понять-то невозможно, не то, что объяснить. Остаётся только принять это, остаётся это только принять…»

Они сели в автомобиль и отвернулись друг от друга, глядя в окна. Лучи солнца слепили глаза. Было тихо, так тихо, что казалось, природы звуков больше и вовсе не существует. Перед тем, как свет резко стал вспышкой и разлился перед глазами полотном, застилающим все виды, в голове мелькнула мысль, что там всё-таки будет не так плохо. Будет просто по-другому. Поначалу это всегда страшно.

***

12-летняя девочка смотрела, как из-под машины течёт красная струйка. На асфальте лежала чья-то обессилевшая рука, по другую сторону были разбросаны чёрные волосы. Девочка смотрела, не моргая, сложив руки на своём белом платьишке. Женщина вышла из магазина и, увидев дочь, вскрикнула и подбежала к ней. На место аварии уже прибыли полицейские.

Она потянула её за руку, второй закрывая ребёнку глаза.

– Пойдём отсюда. Нам здесь оставаться нельзя.