Сказочная Пермь / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

В биографии каждого настоящего русского поэта в силу того, что он именно настоящий, именно выстраданный и именно русский, а не какой-нибудь прочий, самоназначенный, или, того хуже – самопровозглашённый, рано или поздно наступает судьбоносное мгновение, когда вещи, люди, обстоятельства и сама суровая Родина-мать загоняют его в дальний и пыльный свой угол и там пытаются свершить над ним торжественный и непристойный акт насилия.

Вспомним взгляд со стороны – последнюю, ведущую прямиком в литературную, а попутно и в житейскую пропасть страницу дневников первого в длинном последующем списке космополитов Кафки…

Каким оружием должен в подобном случае обороняться настоящий поэт?

Только лишь одним…

Собственным стихотворением!

В данном случае – собственным эссе.

Подобное внезапно и вместе с тем запланировано случилось и с прекрасным поэтом (а по совместительству с Председателем Союза Писателей нашего) В.В. Якушевым.

В скорбный для Русской Родины нашей час по непонятной (но вполне объяснимой) причине Председателя нашего (а с ним попутно и всех прочих русских писателей) приятным чиновничьим голосом (с самую малость металлической ноткой) попросили в самое ближайшее время покинуть Пермский Дом Писателя, коий (с лёгкой руки безвременно канувших впоследствии в Пермскую Лету пермско-русских большевиков, подписавших в благословенные советские времена соответствующий утерянный ныне декрет о бессрочной и безвозмездной передаче вышеупомянутого Дома в полную писательскую собственность) пермско-русские писатели занимали целых полвека.

И мгновенно Писательская наша Обитель (уподобляясь русской народной сказке про ни в чём не повинного и просто-напросто беззаботно, а также (должен привычно покаяться) бестолково скачущего по славному граду со странным наименованием Пермь зайчика (выступающего в роли коллективного пермского писателя) и сердобольной, но (благодаря многочисленным усилиям дорогооплачиваемых стоматологов поблескивающей беспощадным рядом белоснежных зубов) Лисы-Патрикеевны с пушистым хвостом (который поначалу в полном соответствии с народными преданиями она благоразумно прятала под писательскую лавочку) и министерским портфелем под мышкой с самого детства (или с самого начала восхождения на столь высокий пост свой) несказанно обожающей песни и пляски разнообразных, невообразимых и зачастую малоприемлемых для душ и сердец столь длительное время сокрытых от прочего зловредно настроенного мира благоразумно опущенным советским железным занавесом пермских обывателей) была отжата у нас самым странным для тонкоорганизованного писательского уха образом галдящей гурьбой цыган и балалаечников, выпрыгнувших прямиком из вышеупомянутой пермской сказки в бархатных своих штанах и с улыбками на змеевидных своих устах.

Для полноты картины следует упомянуть группу псевдописателей, в этот тяжёлый для Родины час сомкнувших враждебные свои (уподобившиеся беспощадной македонской фаланге) ряды, после чего (в составе вышеупомянутой фаланги) примкнувших (перешедших на сторону) вышеупомянутой высокоталантливой Лисы Патрикеевны (а точнее вышеупомянутых цыган и балалаечников).

Не будем перечислять недостойные их имена.

Не будем пачкать подобными словоизлияниями (кляксами ранящими и душу, и сердце благополучно состарившегося советского первоклассника) собственный высокоталантливый текст.

Участь их – кануть в Русскую Лету в скорбном виде безликих и бесформенных дантовых теней.

Итак.

Продолжаю собственное повествование.

Исключительно для душевного успокоения приняв предварительно на грудь воображаемые и намоленные писательско-фронтовые сто грамм.

А возможно и сто пятьдесят.

От него (от бедного нашего героя, а точнее от Председателя нашего) потребовали отдать пермскому чиновничеству (существующей в многопережившем граде нашем на данный момент власти) Советский Писательский Дом в подозрительно-облагороженном и полностью стерилизованном (лишённом мебели, документации, рукописей и самих невостребованных и рвущих на поредевших своих макушках остатки крашеных своих волос пермских писателей) виде.

Как будто бы декрет о передаче нам Дома нашего подписала ныне наличествующая в городе власть, а не предыдущая, канувшая в Лету прославленная советская номенклатура…

Но, как издревле принято говорить на благополучно пережившей вся и всех Руси-матушке – своя рука владыка…

Ваш покорный слуга чем мог (и слабосочувствующим телом своим и сильноскорбящею душою своею) помогал Председателю своему во внезапно обрушившемся на несколько немногочисленных обезумевших от горя и несчастья писательских голов истинно безумном этом предприятии.

Во вторичной этой русской эвакуации, на этот раз (благодаря вовремя вмешавшемуся русскому Провидению) обошедшейся без пикирующих (воющих) над двумя скорбно склонёнными, но пока что ещё не клочковатовыбритыми (уподобившимися голове молодого Ф.М. Достоевского в стародавние времена находящегося с кратковременным подробно описываемым восторженными местными краеведами дружеским визитом в богоспасаемом нашем граде со странным наименованием Пермь) писательскими головами мессершмиттов.

До сих пор в предутренних снах моих я вновь и вновь слышу треск собственноручно и безжалостно раздираемой на разнообразнейшие по величине и бесформенные по содержанию своему куски советско-писательской мебели.

Шкафов, столов и стульев.

Помню – дольше всех сопротивлялась надёжно изготовленная в середине прошлого века советская писательская трибуна.

Очевидно ей помогали (удерживали от развала, подпирали незримыми плечами со всех четырёх сторон) души умерших советских писателей.

Но (подобно Союзу нашему) – не удержали.

Но – и она не устояла пред горбачёвско-ельцинским топором русской судьбы.

И одна лишь только внимательно наблюдающая с нахмуренных русских небес скорбящая русская муза подарила нашему Председателю в этот скорбный час в знак признания несомненного мужества и несомненных заслуг его пред Русской Словесностью новое прекрасное стихотворение.

Я веду речь о стихе с многозначительным наименованием «Заговор на Пермь».

Чем, в конечной (и вместе с тем в изначально-сокровенной) своей сущности, является этот стих?

Скорбным гласом вопиющего в пустыне великорусского писателя?

Восклицанием Ноя, донельзя утомлённого затянувшимся путешествием в отвратительных (навязанных свыше) условиях зловонного китовьего желудка?

Отнюдь!

Стих этот не об одной отдельно взятой печальной судьбе отдельно взятого печального поэта.

Он – о нас с вами.

Всех.

Вместе взятых.

Он – о русских.

О коллективном пермском зайчике-писателе, скорбно пересекающем Пермь-матушку и скорбно озирающимся в напрасных поисках социалистически ревностно относящегося ко всякой печально скачущей по бескрайним просторам любимой Родины его твари хозяйственника-охотоведа Деда Мазая.

О Лисе-Патрикеевне с пушистым хвостом, стыдливо зажатым между ног, и с победно поблёскивающим министерским портфелем под мышкой.

Возможно даже из дорогостоящей крокодиловой кожи.

Он – о единственном в мире народе, постоянно находящемся на передовой.

Говорю я так вовсе не потому, что стих этот посвящён автору неудобоваримых сиих строк, а потому, что в нём автор, то бишь скорбящий наш Председатель В.В. Якушев смог-сумел-исхитрился собрать в исконно-русской груди своей все свои недюжинные поэтические силы и вложить пожелание-предвидение-уверенность предстоящих великих русских перемен (предстоящего торжественного возвращения (с хоругвями, песнопениями и всенародными поруганиями вышеупомянутых цыган и балалаечников) Пермского Дома Писателя в многострадальное писательское наше лоно) в трёхстопный свой стих и тем самым в редчайший русский раз сумел и порадовать и частично утешить и меня, и всех вас, коллективных и донельзя благодарных русских читателей.

Говорю я так потому, что вижу, как в многозначительных строфах стиха сего проецируется предвидение грядущего русского возрождения и в свете предстоящих этих событий и Пермь и Камень-Алатырь являются лишь произвольно выбранными предметами-предлогами.

Предметами – туманными намёками на грядущие судьбоносные события.

Чрез них автор подспудно призывает нас с вами помолиться молитвою его и возрадоваться грядущему (неизбежному) русскому возвышению.

Многозначительна скромная лишь на первый взгляд концовка стихотворения.

В ней автор вкратце касается неизвестной руки, коей вскоре предстоит поднять (извлечь со дна речного и мне и вам на радость) Русский Камень-Алатырь.

Чья рука должна поднять вышеописанный окатанный волнами-веками и оттого несказанно увесистый камешек?

Рука пророка?

Рука русского святого?

Рука генералиссимуса?

Рука его сотоварища по поэтическому цеху и по совместительству автора скорбных сиих строк поэта Глумова?

Хотелось бы…

Однако после нескольких минут длительных и плодотворных размышлений выражусь так, что у Провидения для России-матушки давно заготовлен свой, единственный и неповторимый вариант развития событий.

Есть в нём (в неповторимом этом варианте) место для поэта Глумова или нет – не знаю, однако искренне уверен в том, что вскоре все мы узрим его…

И возрадуемся, а может быть, и опечалимся…

Закончить несколько собственных представленных на беспристрастный читательский суд вдохновенных мыслей хочу нижеследующей тирадой – пред нами предстаёт стихотворение-заклинание, я бы даже сказал «напевная ворожба, опирающаяся на архивно-исторические летописи».

Само по себе направление это в востребованном читателями русском стихосложении редкость, можно даже сказать – доселе его не было в практике допущенной до публикации (и до широкой известности) русской поэзии, окромя, может быть, хлебниковской наволочной поэзии, полностью и бесповоротно испохабленной (изъязвлённой) всё разъедающей заумью, которая мгновенно убивает прекрасные хлебниковские стихи к величайшему моему сожалению большей частью утерянные в страшные годы русской революции совокупно с загрязнённой донельзя наволочкой.

Русская свобода (по обыкновению своему) приходит не только по-женски нагая, но и по-женски коварная и зачастую по-женски беспощадная…

Не оставляющая знаменитому русскому поэту даже застиранной в ручьях и в лужах прославленной наволочки его…

Сдвинем же напоследок воображаемые и писательские и читательские гранёные стаканы наши и в краткое мгновение ни с чем не сравнимого желудочного удовольствия совместно с автором сиих строк несколько раз подряд перечтём замечательный и самобытный этот стих и насладимся неповторимым и порядком и звучанием участвовавших в его написании простых (на неискушённый взгляд простолюдина) и вместе с тем поднятых на недосягаемую высоту русских слов.

Скорбно прыгающий по пермским мостовым

в предчувствии быстро надвигающейся русской зимы

а также настигающей его Лисы-Патрикеевны

коллективный пермский зайчик – поэт Глумов.

Художник: Любовь Малышева