 |
          |
|
 | ||
Сон |
Когда человек рождается, он засыпает и видит сон жизни, а когда он умирает, то просыпается снова...
– Всё никак не кончится этот долгий снег, – поднявшись на цыпочки, мальчик смотрел в окно, впившись маленькими пальчиками в подоконник. – Конечно, не кончится, он будет идти вечно, Оймякон. Ребёнок обернулся и увидел старую женщину с седыми волосами. Она улыбнулась и потянула к нему руки. Снова повернув голову к окну, он почувствовал, как мягко они опустились сзади ему на плечи. – Меня так и зовут, Оймякон? – Да, тебя так и зовут. – Странно, мне казалось, у меня другое имя. – Ты ещё не раз столкнёшься с тем, что примешь кажущееся за настоящее. – Это будет значить, что я совсем ошибусь? – Нет, не совсем, – ответила женщина. – Значит, мне просто кажется, что этот снег никогда не кончится? – Нет, не кажется. Так и есть. – Но ведь скоро придёт весна, а потом лето. – Нет, тебе это только покажется. – Но я не хочу, чтобы всегда была зима, – мальчик опустился на пятки, глаза его наполнились слезами. Отражение обугленного голого дерева в окне, которое было слишком чёрным посреди снега, хлынуло через секунду ему на щёки. – Почему не хочешь? – Зима холодная. – Разве это всё? – Нет, не всё. В это время всё покрыто льдом и снегом. Промерзает земля. Не поют птицы. Все кажется ужасно страшным, как будто умерло. – Тебе не кажется, так и есть. Всё умерло. – Но ведь придёт весна. – Нет, не придёт. – Всё зацветет снова тогда, потекут ручьи… – Нет. Но разве это всё? – Нет, не всё. Зимой часто хочется спать. И тебе кажется, что ты спишь всё время. Но ведь это страшно, – всё время спать. – Нет не страшно, ты и так всё время спишь. – Зимой нельзя веселиться. Даже если становится весело, так быстро возвращается печаль. – Тебе становится стыдно за то, что ты был весел? – Да, откуда вы знаете? Но я не могу ответить, почему мне стыдно. Может, зима – не время для веселья? – Ты умный мальчик, – сказал женщина и погладила его по голове. – Но ведь придёт весна, побегут ручьи, можно будет делать кораблики из спичечных коробков и пускать их по воде. – Нет, не придёт. Но почему ты говоришь о зиме только плохие вещи? Разве не случается ничего хорошего зимой? – Почему же? Конечно, случается, но ведь зима не стоит того? – Правда, не стоит? – Не знаю… – Почему ты не знаешь? – Зимой я родился. Ведь если бы зима не приходила совсем, меня бы не было? – Да, тебя бы не было. – Зимой я познакомился с моим лучшим другом, когда я катался на коньках. Но если бы не было этого времени года, не было бы и льда. А если бы не было льда, такого толстого, холодного, с трещинами, я бы не встретил своего друга? – Конечно, ты бы его не встретил. – Зимой, когда мне было одиноко, на холодной улице шёл только снег, а все люди сидели дома, я написал свой первый стишок про лисичку, которая в своей теплой шубке гуляла по лесу. Тогда мама назвала это искусством. Значит, если бы не зима, не было бы и искусства? – Ты умный мальчик, – сказала женщина. – Но что с того, – он смотрел на темнеющую улицу и кружащийся под фонарями снег, – я всё равно не хочу, чтобы зима была всегда. – Но зима всегда будет. – А как же весна? – Тебе только покажется, что она придёт. – Всё это ложь, я вам не верю! – Мальчик сбросил руки женщины со свих плеч и повернулся к ней. Но её уже не было. Он стоял один посреди сгоревшего деревянного дома. Его босые ноги покраснели от холода, а голубая пижама была твёрдой, как земля под ногами. Ребёнок повернулся к окну, но стекло вдруг исчезло, и сильный ветер подул ему в лицо. И не было больше окон, не было ничего. Там, где только что стояла женщина, был снег. Всё было белым. Чёрным был только пустой дом и обгоревшее дерево. Мальчик закричал, глядя, как сверху начинают падать обугленные доски, – я не хочу, чтобы всегда была зима! Это она мне кажется! А если не кажется, пусть лучше не будет ничего, чем одна зима! – Проснись, Олег. Ты снова кричал во сне. Мужчина, лёжа в тёплой постели, как можно шире открыл глаза и протёр их кулаками. Он почувствовал, как горели его руки и ноги. «Как когда из холода резко попадаешь в тепло», – подумал он. Посмотрел в окно, которое располагалось прямо напротив кровати: было темно. – Какое сейчас время года? – спросил он. – Декабрь, – он услышал её смех. – Значит, зима. – Ну, так декабрь же. Конечно, зима. Тебе опять снился сон про вечную зиму? – Да, снова он снился. – Хочешь кофе? – Да, пожалуй. Пойду, покурю на балкон. Я тоже. Сейчас, только налью кипятка. – Сколько снега сегодня, – закутавшись в одеяло, она поставила кружку на стул и стала щуриться, пытаясь вглядеться в темноту. – Застеклим балкон, когда тебе дадут зарплату? – Хорошо, – Олег стряхнул пепел и посмотрел, что он тоже падает на землю, как снег, а ближе к земле и вовсе становится снегом. – Не понимаю, – сказал он. – Что значит этот сон? Который год уже снится. – Не обращай внимания, – ответила она. – Мне с детства снится, что за мной гонится бык. Всё время в поту просыпаюсь. «Опять ты со своей незначительной ерундой», – подумал он. – Наверное, ты права. Пойдём спать. Закутавшись в одеяло, он отвернулся к стене и долго не мог уснуть. «А может, действительно, она права? В том, что всегда идёт снег, нет никакого смысла. Сколько лет я жду объяснения этому сну, как ждёт и она, чтобы узнать, зачем за ней бежит этот бык. Напрасно, всё напрасно». – Просыпайся, Олег, – он почуял, как пахнет кофе. Она дотронулась до его плеча. – Ты опаздываешь на работу. Наверное, ты уснул только под утро. Собирайся, там, на столе яичница. – Она чмокнула его в щеку, через пару секунд входная дверь хлопнула. Олег тяжело поднялся с постели и прошлёпал на кухню. Зазвонил телефон. – Да, – он поднял трубку и услышал голос начальника. – Олег, ещё не вышел на службу? – Нет, не вышел, мне нужно ещё минут 20. – Нет, я наоборот хотел сказать тебе, отдохни. Недельку. Только у меня к тебе очень большая просьба. – Какая? – Друг мой просит, друг мой очень хороший. Ты же любитель природы, так ведь? – И что дальше? – Там такая работа хорошая, всего на несколько дней. Просто нужно будет пожить в деревне, в некоторых неудобствах. – Ничего, – сказал Олег. – Неудобства меня не пугают. – Замечательно, – обрадовался голос на том конце провода. – Просто замечательно! Отдохни, как следует, сходи, искупайся, шашлычки пожарь. Олег повесил трубку. «Дурак», – подумал он. «Декабрь же, зима. Какая речка». Полдня он скитался из угла в угол, завернувшись в тёплый плед и натянув гольфы до колен. Брал книги и убирал их обратно. Подолгу стоял у окна, сцепив руки за спиной. Чтобы не бедствовать, Олегу приходилось много работать и, прежде чем он мог заняться любимыми делами, должно было пройти ещё хоть немного времени. По пустой квартире снова стал разноситься звонок телефона. Олег поднял трубку. – Да. – Это я, Виктор. – Тебе ни к чему представляться. – Извини, я забыл, что в это время ты уже на работе. Я перезвоню тебе. – Ты звонишь мне домой, Виктор, и я дома. – Ты заболел? Ты же никогда не болеешь. И жара такая! «Ещё один сбрендил», – он покачал головой, и от холода стал потирать одну ногу об другую. – Нет, я не заболел. Вынужденный отпуск. – Это хорошо, – сказал Виктор. – Я сегодня тоже как раз свободен. – Но ты свободен почти всегда. – Не начинай, Олег, ты же знаешь, что я не могу быть ломовой лошадью. Мне нужен нормальный отдых. – Ты уже месяц дома. – Об этом, впрочем, я и хотел с тобой поговорить. Я перестал спать по ночам. Как мне теперь выходить на работу? Не знаю, что делать. У меня и так ситуация не из лучших, живу почти в подвале, есть нечего, а сколько у меня картин, которые я так и не доработал. Днём от этих мыслей никак не отделаться, а тут я ещё и посреди ночи просыпаться начал. И вот, я просыпаюсь, лежу в темноте, и всё кажется таким страшным, я удивляюсь тому, как я до сих пор жив. На меня потолок падает, стены сдвигаются. Мне как всё это начинает казаться, а причём побелка с потолка-то действительно валится! Представляешь, каково мне? Я, конечно, с утра проснусь, водочки стаканчик опрокину, вроде терпимо. Но, если это не пройдёт, не смогу я так, не протяну долго. Может, приедешь? – Не сегодня, только не сегодня, – ответил Олег. А по ночам я тоже просыпаюсь. Поверь, есть вещи гораздо страшнее, чем ночь.
Отделавшись от всех нежеланных встреч, несколько дней подряд Олег читал книги. Писательскую деятельность он почти забросил. Временами, положив ногу на ногу, он ставил и зачёркивал, ставил и зачёркивал снова запятые в своём тексте. Потом, отложив карандаш, думал: «Зря я всё это затеял. Ерунда какая-то. Может, просто зима? Но глупо сваливать свою слабость на время года. Не понимаю, читать больше книг или меньше? Под каким влиянием я нахожусь? Не вывернуться, не посмотреть со стороны, хотя бы вон, из окна напротив. Солипсизм, да и только». – Ты растерянный или недовольный? – каждый раз она подходила к нему с одними и теми же вопросами. – Нет, – с чего ты взяла? – спрашивал он. – Может, правда, погода… – Ну, ничего, – приговаривала она, – новая работа у тебя на природе, на воздухе. Там тебе станет лучше. «Все у неё так просто», – думал он. – И как она стала моей женой? – Да, наверное, ты права. Спустя ещё несколько дней, одевшись, как можно теплее, Олег отправился на железнодорожный вокзал. Вот уже почти полчаса он стоял, переступая с ноги на ногу, и пытался согреть в карманах руки, сжимая их в кулаки. Глазные яблоки постоянно находились в движении, Олег боялся, что человек, с которым нужно встретиться, окажется таким неприметным, что он пропустит его и останется без заработка. Но сфокусировать своё внимание было сложно. Прямо у него перед носом сверкали металлом рельсы. Они разбегались в разные стороны, он пытался уследить за ними, но они всё равно утопали в снегу. «Рельсы, – он вдруг поддался размышлениям, – созданы для того, чтобы кардинально всё изменить. Они могут убить старую жизнь новым местом или посредством тяжёлых колёс поезда. Но старую жизнь новым местом не убьёшь, теперь я знаю… но рельсам что с того? Они дают иллюзорную надежду. Собственно, если задуматься об иллюзорности…». – Иннокентий, – из пелены снега возник мужчина и протянул растерявшемуся Олегу, который был сбит с мысли и точно бы ушибся от такой резкой перемены, грязную руку. И рука эта была настолько грязной, новой и пугающей, что в первую секунду Олег пожалел о том, что не надел перчатки, а после подумал – зря у него вообще есть руки. Но Иннокентий не заставил себя ждать и сразу продемонстрировал свою проницательность. Он убрал свою трясущуюся руку, покрытую, ко всему прочему, жёлтыми пятнами, предварительно проведя ей по заледеневшей белой бороде, и спокойно сказал: – Да мне и не надо, можешь не бояться, я не имею никаких заболеваний. Просто побывать в душе всё никак не доводилось уж несколько недель. Ты прости, всё опять начинается как всегда – с жуткого похмелья. И оправдываться я не собираюсь, просто опохмели меня, а то я так не доеду до деревеньки, в которую нам нужно, – он похлопал себя по карманам и, прищурив глаза, заискивающе добавил, – да и так время в ожидании ещё двоих пройдёт с приятной пользой. Олег оказался в замешательстве и судорожно стал думать, что отвечают обычно в таких случаях, и насколько они вообще обычны. Но Иннокентий снова вмешался в его мысли. Это было не слишком приятным, но скоро сталось привычным, как совокупление… – Да потом отработаешь, всё окупиться, – он взял его под руку и потянул к местной «пивнушке». Олег выдохнул, испытал облегчение от того, что за него всё решили, но до самого входа продолжал идти так, будто его тащили. «Тропинка к заведению была расчищена, поэтому следов на снегу не было: не было возможности узнать о том, что ноги не хотят идти туда, куда они идут. Поэтому они шли, и шли бы всё равно», – только и крутилось у него в голове. В помещении было холодно. Точно так же, как на улице. Но, казалось, что даже ещё холоднее, потому что ожидаемой перемены в температуре не произошло. Все стулья были пусты, только на чёрных квадратных столах, пугающих своей пустотой, как окна в темноте, лежали деньги: мелочь и бумажки. «Чаевые» официантке, по всей видимости, были не нужны, она смотрела в стену, подперев голову рукой в большой чёрной рукавице. «Интересно, все города мира такие медленные и застывшие или только те, в которых мне довелось и доведётся побывать?» Новый знакомый Олега, заказав себе 200 грамм водки и пару бутербродов, на время потерял к нему всякий интерес и, потерев руки (страх при виде них уже не мучил Олега, зато продолжало скрести где-то глубоко внутри всё надуманное), принялся за угощение. Пил он, улыбаясь, и каждый кусочек хлеба и колбасы откусывал с особым удовольствием… …Не выпуская рук из карманов, Олег прятал ещё не отогревшийся нос в шарф и внимательно разглядывал сидящего напротив человека. Наверное, ему было уже за 50: морщинистое лицо и руки, глаза – будто бы остывший кофе, худощавое тело, маленький рост, не было нескольких зубов. За это он и зацепился от резко наплывшего на него безделья и подумал: «Зачем он так часто улыбается?» Вообще он тут же попытался воспротивиться этим размышлениям, но поделать с собой ничего не мог. Внутри себя Олег всё равно продолжал посмеиваться и задаваться вопросом: «Зачем он так часто улыбается? Рот без зубов – это ж то же самое, что…». В конце концов, он дал овладеть собой этим мыслям, решив, что его немного странное внутреннее и внешнее поведение вполне оправдывает сложившаяся ситуация. Разного рода сравнения болтались в его голове, как лампочки на ветру: при входе в дома из почерневших досок, где давно уже никто не живёт; ночью, под снегом, падающим на улицу, которая никому не нужна; в длинном кирпичном хлеву, где когда-то были животные. В общем, что-то бесполезное, печальное и стыдливое породил этот рот в чужой голове. – Слушай, вижу, ты хороший парень, – расправившись с водкой и бутербродами, Иннокентий снова заговорил, – работа у тебя будет отличная, я тебе зуб даю.
В первую секунду Олег хихикнул, но на этот раз уже в голос, это испугало его. Потом он озадачился: ещё раз посмотрел на зубы Иннокентия – сказанные им несколько секунд назад слова стали стремительно терять в весе… Но Иннокентий снова быстро среагировал: – Слушай, – засмеялся он, – на рот мой ты внимания не обращай, это ж как я… метафорично, что ли, тебе говорю. Эта фраза к зубам отношения не имеет никакого «а зубы, пока он говорил, всё тянулись друг к другу невидимыми руками – слишком далеко…». За работу не переживай, вот только мы ж не вдвоём туда поедем, ещё племянник и товарищ мой должны подойти, ну, про это ты ещё, наверно, не забыл. А вот, что я тебе скажу: всё ж опять начинается, как всегда. Ты опохмели его, товарища-то моего, а то ж он не доедет, – по-птичьи Иннокентий склонил голову набок. Олегу захотелось мгновенно исчезнуть, сто раз проклял самого себя за то, что согласился на эту командировку и должен терпеть теперь этот каламбур. Вспомнил, как похудел уже из-за бесполезных трат его и так тощий кошелёк, но на деле только ещё больше закутался в шарф, промолчав и отведя глаза в сторону. «В ту, которая вместе с ним разрушалась от гнева... сторона разрушалась, как разрушается всё». Иннокентий, не заметив перемены в лице Олега, добродушно прищурил глаза и уже собирался что-то сказать, но тут двери в забегаловку с шумом открылись, в помещение ворвался ветер и вместе с ним огромный высокий мужчина. Он стряхнул со своей шапки и коричневой дублёнки снег и плюхнулся на стул рядом с Олегом, сложив руки у себя на животе. Олег отметил, что впервые человек вошёл в помещение с зимней улицы, но не было у него этого особенного запаха зимы… – Ну что, водочки мне нальёте? – он вонзил свои маленькие чёрные глазки в Олега, пухлые губы его были по-детски поджаты. – Что, ты накатил уже? Вижу по глазам! – Это не мои, – выпалил Олег, – и тут же одумался. – Не в те вы посмотрели… глаза. – Познакомься, Олег, – это Василий Рудольфович, товарищ мой. – Иннокентий вытянул вперёд руку и постучал своим грязным ногтем по толстому пальцу Василия. – Сейчас перекусит маленько, изголодался же, и сразу в путь. Олег посмотрел на тройной подбородок Василия Рудольфовича и, уже очень разнервничавшись, спросил: – Может, мы поедем уже? Здесь даже помещение не отапливается. – Гнев внутри него так стремительно разрастался, что он даже стал чувствовать смелость и позволил себе некоторую «расхлябанность» в общении. Но в кистях у него забегали муравьи. – Ой, вы что, я договорился, – всплеснул руками Иннокентий. – Там поставят обогреватели, вы что, да я там та ещё шишка. Будете в тепле. Сейчас тронемся, только я себе рюмочку закажу ещё на пару с Василием Рудольфовичем… Третий попутчик ждал их у входа на вокзал. Тоненький, в больших очках с толстой оправой, с мелкими чертами лица, но огромными серыми глазами и длинными светлыми волосами. – Калимант, – он протянул неестественно длинную руку Олегу. В автобусе он сел рядом с ним и, постоянно пытаясь сдуть чёлку с глаз, поглядывал на него. – Слушай, родной, – с заднего сиденья к нему нагнулся Иннокентий, – будь другом, оплати наш проезд. Мы все на мели, право же, очень неудобно, – он дышал ему на ухо. Съёжившись как будто в три погибели, Калимант продолжал уже таращить на него глаза. Олег молча открыл кошелек и протянул кондуктору деньги, поперхнувшись от напряжения. Отвернулся к окну. Шёл крупный медленный снег. На мгновение он вспомнил свой сон, но счёл нужным тут же забыть о нём. Рассуждения о таких вещах, даже внутри себя, казались ему слишком интимными, поэтому он не мог делать этого на людях. Но едва он приступил к простому анализу происходящего, как почувствовал тесноту, к нему прижималось тело его соседа. Даже через куртку ощущать чужую плоть было невыносимо. Он взглянул на него. – Я Калимант, – и без того огромные глаза смотрели сквозь толстое стекло больших очков. – Мы же уже познакомились, – Олег пытался отодвинуться, но было некуда. – Знаете, я много лет занимаюсь трансактным анализом своей личности, у меня есть ряд проблем, – он говорил всё это прямо ему на ухо, и оно нагревалось от его дыхания, и весь пустой автобус глазел на них двоих. – Не говорю, что «я их имею», – продолжал он, не обращая внимания на Олега и его остекленевшие глаза, – это признак отчуждённости, вы не задумывались? Так вот, я думаю, что преуспел в их решении, но многие говорят иначе, однако их ответ не аргументирован. – Твою мать, Федя, хорош грузить всех подряд! Заткнись, а то я выкину тебя из автобуса на ходу, – Василий Рудольфович заёрзал в тесном кресле, но через несколько секунд всё же «осел». Все замолчали. Прошло около 15 минут. – Долго нам ехать? – спросил Олег, испугавшись, как громко звучит его голос в этой тишине. Сосед ничего не ответил, но через минуту прошептал ему на ухо: – Я Калимант. Олег снова отвернулся к окну, ничего не сказав. Однако тот продолжил, выпучив глаза, и сдавливая длинными тонкими пальцами ремень от сумки: – Вы можете считать это резигнацией, резиньяцией, отмечу в скобках, но прошу вас не путать. Как бы то ни было на самом деле – это не путь личного страдания. Мужественная резиньяция – я пошёл по пути святых и аскетов. Его речь снова услышал задремавший Василий и дал ему подзатыльник. Называемый сам себя Калимантом подался вперёд, шапка его съехала набок. Больше он говорить не стал, но, выждав, когда Василий снова провалится в сон, аккуратно достал из своей сумки листок и ручку. Сделав запись, положил её на колени Олега: «Ехать нам ещё 30 минут». – Спасибо, сказал тот и попытался уснуть. Через какое-то время, когда он уже успел впасть в забытье, то почувствовал толчок в бок. На его коленях снова оказался листок.
«Я – Калимант. Наша встреча – это благоприятная констелляция, вы должны выслушать меня. Если хотите, если вас пугает – социальная агнозия не имеет ко мне отношения. Я просто могу рассказать вам о Вильгельме Райхе, который ввёл в психоанализ это понятие. Вы не знали? Вы не знаете ещё много. Я расскажу вам, только не считайте меня сумасшедшим…». Олег отложил записку, не дочитав её. Вспомнилось: «Заберите меня отсюда, я не сумасшедший. Что должен делать здоровый человек в этом сумасшедшем доме среди безумцев? Вы же знаете, что я всё понимаю. Представляете, один мой сосед утверждает, что он Бог. Вот скажите, разве он не сумасшедший? Ведь Бог – это я». Посмеиваясь над этими словами, под мерное укачивание Олег уснул. – Всё никак не кончится этот долгий снег, такой мокрый, липкий и печальный, – мальчик стоял напротив окна и крошил засушенный фиолетовый цветок. Лепестки падали на пол – Конечно, не кончится, он будет идти вечно, Оймякон. – Тогда зачем ты уничтожил последний цветок? Он обернулся, держа в руке тонкий и ломкий стебель, и увидел старую женщину с седыми волосами. Она улыбнулась и потянула к нему руки. Снова повернув голову к окну, он почувствовал, как мягко они опустились сзади ему на плечи. – Меня так и зовут, Оймякон? – Да, тебя так и зовут. – Странно, мне казалось, у меня другое имя. – Ты ещё не раз столкнёшься с тем, что примешь кажущееся за настоящее. – Это будет значить, что я совсем ошибусь? – Нет, не совсем, – отвечала женщина. – Зачем вы сказали про цветок? Скоро же придёт весна, всё оживёт. Цветов будет много-много! – Нет, ничего не оживёт. Снег никогда не кончится. Ты можешь только научиться любить зиму. – Но я её не люблю, – ответил мальчик. – Почему? – Зима холодная. – Да, но разве это всё? – Нет. Зимой не успеваешь погулять, дни слишком короткие, а вечера длинные-длинные. – Разве это только плохо? – Нет, не совсем. Когда мама берёт меня с собой в магазин вечером, я смотрю, как падает снег под фонарём, это так красиво! А днём снежинки, собравшись вместе, искрятся и переливаются. – Вот видишь, – ответила женщина. – Но всё равно, я не хочу любить зиму. Когда дует сильный ветер и температура низкая, так больно щиплет щёки и руки, если я забыл варежки. Мороз кусается. – Это всё, что ты думаешь о морозе? – Нет, не всё. Дедушка Мороз приносит мне подарки каждый год. – Вот видишь, а ты говорил, мороз плохой. – Но то было давно, потом мама сказала, что его больше не существует, и ей самой приходится покупать мне подарки. А ещё я однажды видел, как собака несколько дней подряд лежала у нашего подъезда. Я спрашивал маму, почему она не просыпается, но мама сказала, что её убаюкала зима, и она больше не проснётся. Нельзя так с животными поступать, они хорошие. Поэтому не хочу я любить зиму, слышите? Не говорите мне, что она не кончится! – Он повернулся, но за его спиной уже никого не было. Мальчик огляделся по сторонам и вместо своего дома увидел кучи обгоревших досок, которые скрипели на ветру. Ветер залезал в щели, и мальчик вдруг почувствовал, как ему холодно. Он посмотрел на свои красные замёрзшие ноги и руки, пижаму, которая была твёрдой, как земля под ногами. Взглянув в окно, увидел обугленное голое дерево с тонкими, кривыми ветками, которое было слишком чёрным посреди снега.
Мальчик заплакал и, закричав, – я не сдамся тебе, зима! Ты не заставишь меня любить себя, – побежал из дома. Он бежал по снегу, уже почти не чувствуя ног, но не видел больше ничего, кроме белого полотна вокруг. – Просыпайтесь, мы приехали, – Олег расцепил веки и снова увидел перед собой лицо Калиманта, оно было неприлично близко от его лица. Да хуже того, – жутко холодная, почти ледяная ладонь Калиманта лежала у него на коленях. Остатки сна на этот раз мгновенно исчезли, Олег скинул его руку, как ядовитую змею, резко встал и, бросив, – хватит приставать ко мне, – вышел из автобуса. Молча, все трое направились в деревню по длинной дороге. С обеих сторон был только лес. Всё было занесено снегом. «Грустный, застывший пейзаж. Как будто двигаешься внутри картины», – думал Олег, перебирая ногами. Иннокентий тихо запел песню, глядя себе под ноги:
Среди густой смородины, среди её ветвей
– В такую погоду, особенно когда путь кажется далёким, холодным и бесконечным – это, наверное, единственное, что может спасти или развлечь, или позволить поддаться печали, – сказал Инокентий, закончив свою песню. Пошёл вдруг такой обильный снег, что невозможно было открыть глаза. Калимант плёлся рядом с Олегом, повесив голову. – Извини за то, что было в автобусе, – Олег повернулся к нему, убрав с лица шарф, который натянул, чтобы не замёрзнуть. – И всё-таки, как тебя зовут? Калимант или Федя? Впрочем, мне всё равно, для меня ты будешь Калимантом. «Всё-таки нехорошо я поступил с человеком», – подумал про себя он. – Не найдётся у тебя сигаретки? – Калимант задал вопрос, так и не повернувшись. На месте его лица шёл снег. Олег протянул ему сигарету. – Знаешь, – Калимант пытался вглядеться в снежную даль, – у него были такие пушистые уши, я таких красивых пушистых ушей больше и не видел нигде. – О ком ты? – Ты хочешь кем-нибудь быть или ты уже есть кто-то? – тот проигнорировал вопрос. – Писателем, – сказал Олег. – Но я, наверное, и есть писатель. – Это как? – Ну, просто кроме меня этого никто не читает, не хочу давать, там всё отрывки в основном… да, впрочем, неважно. – Понятно, – Калимант выбросил сигарету в снег. – Что тебе понятно? – Олег вдруг разозлился на себя за то, что почему-то едва ли знакомому юноше хоть что-то рассказал о себе, а уж тем более – именно это. – Я – Эрик Мертон Роуч. В 1974, когда мне было 58 лет, я выпил инсектицид и отправился в бухту Кинам, где вошёл в воду и утопился в открытом море. Хочешь, воспроизведу мёртвым ртом своё последнее стихотворение?
Конец Ночь бросает своё покрывало на деревья. Чернее слепоты Ничто теперь не нарушит сумерек. Мертвы светлячки. Свечи жизни угасли И проникла тьма в поры любви И радости, горя, искусства и музыки И умолкли звуки. Тишина. Тишина И прошёл человек прямо в сердце тьмы.
– Зачем ты всё время представляешься разными именами? – Я не для того вам рассказал. – А для чего? – Эй, – их диалог прервал Иннокентий, – наконец-то мы пришли. Наш дом вон тот, синий. Не сильно окоченели ещё? Олег прибавил шагу в надежде поскорее согреться, но, зайдя в дом, понял, что там так же холодно, как и на улице. «Что за чёрт, нигде не могу согреться», – он начал злиться. В кухне даже не было окна, стекло было разбито. Стол засыпало снегом. Рядом на плитке кипел чайник: крышка ходила ходуном, шёл пар. В комнате, которую также было видно с порога, закутавшись в старое цветастое покрывало, спал человек. На ресницах и под носом у него был иней. Олег сделал большой шаг и встал прямо напротив Иннокентия. – Вы же обещали, что здесь будет тепло, – он уже едва мог контролировать себя. – Я же просил привезти вас обогреватели, мужики, в чём дело? – громко сказал тот. Со второго этажа кто-то крикнул: – Да ты нам денег-то дал на них, старый дурак? – Да, другое дело, – Иннокентий снова повернулся к Олегу. Тому показалась, что глаза у него как-то потускнели, морщины выступили ещё сильнее. Это было лицо человека, который испытывал тяжёлые страдания разного рода на протяжении долгих лет. Сердце у Олега как-то нехорошо сжалось. – Ну что, – потер руки Иннокентий, – значит, водочки? – Он расплылся в своей полубеззубой улыбке. – Олежек, может, сходишь за водочкой? Отогреемся и за дело возьмёмся. Ты иди, а я пока плов приготовлю, и прихвати с собой Федьку. Олег вышел на улицу, и они с Калимантом молча поплелись по дороге. Уже начинало темнеть. Впереди был только один фонарь. Под его светом снег падал, и падал. Калимант тронул Олега за плечо. – И он не стал длить часы страха или надежды. Вместе с тем, расставаясь с жизнью, он не торопился её оборвать и, вскрыв себе вены, то сообразно своему желанию, перевязывал их, то снимал повязки; разговаривая с друзьями, он не касался важных предметов и избегал всего, чем мог бы способствовать прославлению непоколебимости своего духа. И от друзей он также не слышал рассуждений о бессмертии души и мнений философов, но они пели ему шутливые песни и читали легкомысленные стихи. Затем он пообедал и погрузился в сон, дабы его конец, будучи вынужденным, уподобился естественной смерти. –Ты не представился на этот раз в начале, – улыбнулся Олег, выдохнув пар. – Петроний Арбитр, – Калимант широко улыбнулся, а потом громко рассмеялся, крикнув: – Я Петроний Арбитр! Я написал «Сатирикон»! – Я – Адальберт Штифтер, – громко заговорил Олег, раскидывая в стороны руки. Как будто всё тёмное белое поле сжалось и насторожилось, прислушиваясь. Ах, жаль, что никого не было. – Я, – между тем продолжал он, – по мнению Фридриха Ницше, написал одну из четырёх самых великих книг немецкой прозы! Но жить я не мог, с трудом отказывал себе в алкоголе, в молодости чуть не свёл счёты с жизнью, но борьба оказалась бессмысленной. Тело моей приёмной дочери было найдено зимой 1859, однажды утром я встал перед зеркалом и перерезал себе сонную артерию. Всё было кончено. – Вон там магазин, – Калимант указал голой покрасневшей рукой на огонёк, что виднелся вдали. – А что всё-таки за работа? – спросил Олег. – Одни похороны и одна свадьба. – Я не понимаю, – удивился он. – Здесь живёт очень одинокая и богатая женщина. Живёт она, к слову сказать, вместе с беременной дочерью. Вот у неё будет свадьба. – А похороны тогда чьи? – Жениха, он приехал сюда не так давно и зачем, так никто и не понял. Здесь ничего нет, в этой деревне, и добираться далеко очень. Но вот этот мужчина остался с девушкой и матерью её, но заблудился в местных лесах и замёрз насмерть. Так и не отогрели. – Какая же тогда свадьба без жениха и, я всё-таки не могу понять, при чём тут мы? – А это не наше с вами дело, где они найдут жениха. Знаю, что женщина эта говорит дочери: грех ребёнка вне брака рожать, надо замуж выходить. Та ревёт, говорит, помер жених, а женщине этой всё равно. Не положено, говорит. А мы будем работать гостями. Никого же больше нет. Завтра дядя привезёт ещё несколько человек, и на следующий день свадьбу отгуляем, потом жениха похороним и всё. Мы пришли в магазин. Пьёшь водку? – Да нет, я не хочу, – сказал Олег. – Вот и я не хочу, но, нужно, наверное, будет выпить, чтобы согреться. И сигарет ещё купить. У вас тепло в магазине, можно нам погреться? – он обратился к продавщице. Она улыбнулась, – конечно, могу и чаю вам налить. Олег посмотрел на живот девушки, а потом в глаза. Она покраснела. Всё время, что они грелись и пили чай, он чувствовал на себе её взгляд. На улице началась метель, ветер и снег мешали им идти и говорить. Общаться им приходилось почти крича. – Ты не предупредил меня, почему? Ведь эта та самая девушка, на которую мы будем работать? – Но подумай сам, если тут больше никого не живёт, кому здесь ещё работать? – И, правда, – крикнул Олег. – Но тогда зачем им работать, если никого нет? – Но вот мы же, например, есть? – Про какие ты всё говоришь пушистые уши, кстати? Звук быстро исчез. Продолжалась метель, колкие льдинки ранили кожу. За всю дорогу больше никто не произнёс ни слова. Олег вдруг подумал, каким приятным бывает холод. «Описать бы его, этот холод: тропинки, занесённые снегом, пар, выходящий изо рта, дым из трубы… снег, снег, морозный воздух, этот самый вкус… да только желание написать что-нибудь заставляло ещё раз почувствовать, как заледенели руки. Эх, а потом будет уже не то…». Зайдя в дом, Олег прислонился к дверному косяку. Снег на его ботинках превращался в воду. – Дядя, – обратился к нему Калимант, – мне кажется, ночь он не выдержит в таком холоде, свалится. – Да, – почесал подборок Иннокентий, – тогда иди, поешь, и я тебя к хозяевам отправлю, должны же они беречь своих гостей. Мужчины поужинали, и Калимант отправился провожать Олега. – Спасибо, – сказал Олег, я бы точно не выдержал на таком холоде ещё целую ночь. – Наверное, вы склонны полагать, что моё поведение напоминает квиетизм, но я советую вам так не думать, иначе ошибётесь. Мы пришли. До свиданья. Олег взглянул на высокий дом, выросший словно из произведений Эдгара По, и сказал: – Не смогу же я просто взять и войти, познакомь нас хотя бы. – Но Калимант уже исчез из поля его зрения. Олег ещё немного потоптался возле скрипучей калитки и вошёл. Постучал в дверь, но никто ему не открыл. От толчка дверь податливо подалась внутрь, Олег осторожно сделал шаг. У окна горела одна свеча. За столом, скрестив пальцы, сидела пожилая женщина в пышном малиновом платье. Волосы её были аккуратно уложены. На ней было столько украшений – бус, браслетов и колец, что, казалось, она вот-вот прогнётся под их тяжестью. Но женщина сидела прямо и даже не повернулась в сторону Олега. Огонь свечи освещал её морщинистую кожу.
– Здравствуйте, – он приблизился к ней. – Меня зовут Олег, я буду гостем на ваших мероприятиях. – Не нужно, – она прервала его, подняв руку вверх. – Не нужно никаких объяснений. Откройте дверь, что справа от вас, и спите себе спокойно. Возьмите свечу с этого стола, чтобы иметь возможность ориентироваться в темноте. Только положив голову на подушку, Олег услышал стук в окно. Он открыл его и нашёл клочок бумаги, поставив свечку поближе, и расправив его, он узнал почерк Калиманта. «Я – Сара Кейн, страдающая маниакально-депрессивным психозом. Я умерла в 28 лет, дописав свою пьесу «Психоз 4. 48». В 1999 году я поступила в психиатрическую больницу King's College Hospital, где в состоянии глубокой депрессии покончила с собой, повесившись в ванной: «В тёмном банкетном зале моей головы сознание забилось под потолок ума, а пол его шевелится как десять тысяч тараканов и вдруг его пронзает луч света, потому что все мысли объединились, чтобы поддержать тело ведь тараканы говорят правду, которую никто никогда не скажет. Ночью мне всё открылось. Олег аккуратно сложил листок, убрал его в карман. Перед тем, как погрузиться в сон, он подумал, что ему бы не хотелось больше терять из виду Калиманта, и уже представлял их дальнейшую дружбу, то, какими словами опишет его своей жене. «Может, забрать его с собой в город? Но где ему там жить, да и что я… это ребячество какое-то. Надо же, бывает, находишь человека, так он тебе подходит, и вместе вы работаете, как один механизм. Виктор мой друг, но не такой, совершенно не такой. Хотя, может, зря? К чему менять отношение к жизни… эх, мир! Какая удивительная и прекрасная трагедия». – Падает, и падает, какой длинный непрерывный снег, – мальчик сидел на кровати и тихонько плакал, прижимая к груди старую белую кошку. – Почему ты плачешь, Оймякон? – спросила у него женщина, проведя руками по своим длинным белым волосам и платью, что было ей до пят. – Разве меня так зовут? Оймякон? – Да, так. – Странно, мне казалось, по-другому. Впрочем, неважно. Ненавижу этот проклятый снег, когда он кончится? – прижимая к груди животное, он подошёл к окну. – Никогда, Оймякон. – Но тогда моя кошка умрёт. – Почему? – Мама сказала, ей пора уходить умирать. Если бы не зима, сказала она, укрыв кошку клетчатым одеялом, она очень мёрзнет в последнее время, то она бы прожила подольше. – И что, – ответила женщина. – Она умерла бы всё равно. – Но вдруг, если бы не было зимы, кошка бы осталась. Ещё надолго, надолго осталась! – Но зима будет всегда. Но если бы не зима, ты бы встретил свою кошку? – Нет, не встретил бы… – Тогда пусть она уходит. – Но я этого не хочу! Почему зима забирает всё? – Она заберёт и тебя. – Тогда не будет у меня больше кошки! – плакал мальчик. – И никого у меня не будет, я не хочу терять, я не буду терять! Он повернулся к женщине, но её уже не было. Каменные стены его дома рухнули, из земли выросли обугленные доски и сплелись между собой. Снег, снег, в дыры падал снег. Мальчик вышел и увидел пустое белое поле, посреди которого стояло только дерево с тонкими, кривыми ветками, которое было слишком чёрным посреди снега. Мальчик побежал по сугробам, чувствуя, что ноги его будто режут ножами, он кричал: – Зима, отпусти меня! Кошка же ещё не умерла, она же живая. Пока она живая, я накрою её одеялом! Как же она без меня? Отпусти меня, зима! – Но впереди не было ничего. Только снег. За стеной стоял какой-то грохот, разбудивший Олега. Утро было пасмурным. С трудом он поднялся с постели, взглянув на печальные заснеженные тонкие берёзы за окном. Всё тело его болело, а голова раскалывалась. Много времени он просто сидел и смотрел перед собой. «Когда же меня перестанут мучить эти сны. Как будто я без того не понимаю, как будто не понимаю. Всё я понимаю, хватит! Не надо больше», – он начал злиться на самого себя. Потом открылась дверь, и на пороге появился Калимант. – Пойдёмте, вам нужно подобрать парадный костюм. Затем нам пора отправляться на свадебное торжество. Василий Рудольфович пошёл пока собирать остальных гостей. Для проведения торжества Иннокентию пришлось расчищать от снега тропинку, ведущую в заброшенную церковь. Пока он работал, Калимант и Олег стояли в стороне, недалеко от виновников торжества – женщины и её дочери. Хозяйка дома была всё в том же малиновом платье. Длинные чёрные волосы были убраны назад, белые худые руки лежали на животе ветками мёртвого дерева. На ней не было ни пальто, ни шапки, несмотря на холод. Её печальные, широко открытые тёмные глаза, не отрываясь, смотрели на занесённую снегом церковь. Дочь, наряженная в пышное белое платье, которое было скрыто под серым покрывалом, в которое она закуталась, больше похожим на половую тряпку, рыдала в голос и, покрасневшими от холода руками, впивалась в материны кисти: – Мама, что это за цирк? Нет ведь никакого жениха! Одумайся, мама! – крик был таким, как будто его невозможно было представить. Таким громким, но посреди заснеженного и пустого просто немым… Женщина продолжала спокойно смотреть на холодный белый камень спасения божьего. Сама она была точно такой же. – Нет, дочь, что за глупости ты говоришь, ребёнок не должен расти без отца. Не положено так. Девушка стихла и села на колени в снег, опустив глаза. – Может, мы поможем твоему дяде, – обратился Олег к товарищу. – Нет, – тихо ответил Калимант. – Не положено. – Что за деревня с такими странными правилами? – Олег готов был возмутиться, но Калимант тронул его за локоть. – Не надо. Это не наше дело. Мы здесь для того, чтобы работать, – еле слышно он вздохнул. – Дорогая, где кольца? И почему опаздывает жених? – женщина обратилась к дочери, не поворачивая головы. – Кольца у меня, – дрожащим голосом девушка ответила и, встав с колен, подошла к Олегу. – Простите, могли бы вы проводить меня до дома? Я облокочусь вам на руку, сугробы слишком высокие, и очень трудно идти. – Конечно, – сказал Олег, и подставил ей руку. Они медленно пошли в сторону дома, где он недавно провёл ночь. Когда он довёл её до самого порога, девушка резко повернулась и взглянула ему в глаза. – Вы же знаете, что я не просто так вас позвала. Простите, я хотела извиниться, так неудобно. Здесь бывает много новых гостей. Все они совершенно незнакомые нам люди. Они приходят и на похороны, и на дни рождения. Надеюсь, что два этих мероприятия – последние. Зачем я вам всё это рассказываю? Сама не понимаю. Только не думайте, что я увидела в ваших глазах сочувствие. Сочувствия мне достаточно и без вас. Но, тем не менее, не хватает слов, чтобы объяснить вам, что именно я нашла в вас. Да это и неважно, не правда ли? Вы больше меня не увидите, но я прошу вас, забудьте об этом, как только уедете. Мне будет легче, если вы забудете. Не рассказывайте, – она прижала к груди свои маленькие красные кулачки с просвечивающими белыми костяшками. – Я соглашусь, – сказал Олег, – даю вам слово, но при одном условии. Расскажите мне о том, кто такой Калимант. Вы ведь давно знакомы. – С Федей? Да давно, а почему вы спрашиваете? Здесь все его считают сумасшедшим, я думала, вы просто за компанию с ним ходили в магазин. Он даже не проводил вас к нам в дом, обычно он всех провожает. Олег вопросительно посмотрел на неё. – Простите меня, я не хотел бы вас обидеть, но что во всём этом мире значит «сумасшедший»? Или вы дадите определение нормальному человеку? – Нет, – девушка вытаращила глаза, – не думайте так, вы меня неправильно поняли. Просто здесь раньше были люди, совсем другие люди, только прошу, не заставляйте меня давать им определение. Все они всегда смеялись над Федей, из-за его душевной болезни. Я не знаю точно, как она называется. Он был никогда не похож на тех, других людей. Он любил заниматься наукой, интересовался психологией и философией, был очень умным, но с ним крайне трудно было говорить. А потом с ним и вовсе что-то произошло. В разговорах свои заумные словечки и определения он стал говорить невпопад, и специально стал объясняться только такими словами, всё время, глядя куда-то в сторону, все смеялись над ним. Он расстраивался и залезал на деревья. Но вряд ли он огорчался из-за людей. Некоторые говорили, но, наверное, оно так и есть, что всё это из-за его кота. Кота его звали Калимантом. Однажды летом, уже много лет с тех пор прошло, сюда приехали ребята, и переехали его на грузовике. Он белый такой был, пушистый. Мордочка у него осталась почти целой. И ушки так торчали, такие белые, всё остальное было в крови. Вот тогда-то с Федей это и случилось. Родители уехали, устали от него такого, не захотели принять. Вот уж давно Федя с Иннокентием живёт. Он добрый мужчина, если не считать, что выпить любит. – Кажется, я всё понял, – медленно проговорил Олег. – Не всё, конечно, не всё, почти ничего, но в остальном вы мне вряд ли поможете. – Спасибо и на этом. И, уезжали вы бы отсюда, что вам здесь делать? – Олег, – она печально посмотрела на него, – вы приехали сюда за другой историей. Знаете, я буду часто вспоминать о том, что вы есть. Я подумаю о нашей встрече как следует, и вы, наверное, тоже. Знаете почему? Моя жизнь кажется вам чем-то необыкновенным, совершенно непривычным, другим, как и ваша для меня. И, согласитесь, есть что-то такое, что призывает притянуться эти жизни, прикоснуться, чтобы приятно закололо подушечки пальцев. Но нам придётся пройти мимо друг друга, убрав руки в карманы. Не стоит даже начинать, потому что печаль станет ещё больше. Знаете, зря вы вообще сюда приехали. От нашей встречи у вас останется только печаль, а Федя вот уже для вас – глубокая рана. Прощайте, Олег, нам не суждено уж и словом обмолвиться. – Она ещё раз взглянула на него и зашла в дом. Он услышал всхлипы, но тяжёлая дверь уже захлопнулась. Калитка скрипела под порывами поднявшегося ветра. Олег мысленно сказал ей грустное «Прощай», о котором он знал, позже вспомнит с ещё большей тягостью и, заложив руку за спину, поплёлся обратно, с трудом поднимая потяжелевшие ноги. – Где же вы были, – Калимант потянул его за рукав, когда он подошёл к церкви, – там уже всё вот-вот начнётся. Он потащил его за собой между деревянных скамеек, покрытых толстым слоем пыли. Пыль летала повсюду: забивала нос и глаза, и оседала где-то глубже… – Ну, скорее, скорее, – торопил его Калимант. Наконец они сели на одну из скамеек. Олег даже не успел сдуть пыль. – Да что же вы, – Калимант дёрнул рукой, – не видите, как всё гармонирует? Сидите. Услышав шаги, какие обычно слышны в пустых залах, онкодиспансерах и заброшенных зданиях, в общем, везде, где жизнь уже давно только симулякр, Олег повернул голову назад. Кроме шагов всё было так тихо, что слух уловил хруст шейных позвонков. На носилках внесли жениха. Он был не прикрыт ничем и на лице его, белом костюме с пятнами от земли, лежал снег. Лежал на нём и не таял, так снег лежал на крестах на кладбище, которое было за церковью, и на женихе. Мать девушки, которая сидела впереди, слегка повернула голову и краем глаза (веки её были вульгарно накрашены) стала наблюдать, как его оставляют у алтаря и, немного передохнув, начинают «устанавливать»: подвешивать за крюки к потолку, пытаясь отмахнуться от летящих вниз огромных кусков побелки и мух. Всё это происходило без единого слова. Глаза Олега готовы были разверзнуться, как две бездны, и стереть с лица земли его собственное. Сделать его таким, каким уже было лицо этого юноши (или старика?). Мимо прошла девушка, всё также закутанная в серое одеяло. На плечах у неё лежал снег. Олег всё же не мог оторвать глаз от того, с кем ей предстояло связать свою судьбу. – Да вы не беспокойтесь, – сказал Калимант, – подумайте о чём-нибудь другом. Если хотите, потом мы обсудим это, я к этому привык, только не думайте сейчас, прошу. – Ладно, – прервал его Олег, тяжело вздохнув, и открыл, как рыба, рот в поисках воздуха. Всего мгновение, когда он напоминал мертвеца. – Я же не ребёнок. Вошёл Иннокентий, махая руками и, как гусей, заводил людей. – Проходите, проходите, – громко говорил он. Шествие замыкал Василий Рудольфович, который жевал куриную ногу. Так были нарядны эти люди: красивые платья, костюмы, галстуки, даже шляпы. Но вся эта красота была только серым отрепьем, ничем, так ужасны были их лица. Десятки стеклянных рыбьих глаз смотрели на нарядного жениха, который покачивался у алтаря. Задней стены-то не было… не было задней стены, и ветер покачивал его тело. А сзади него торчали кресты. За церковью же кладбище, и снег лежал на крестах, как на плечах жениха. А дальше простиралось поле. Огромное белое поле. – Когда оборачиваешься назад – всё вроде бы терпимо, но смотреть вперёд – всегда страшно, – обратился Иннокентий к гостям. – Поэтому что у вас всех такие глаза? – Он улыбался совсем спокойно. – У нас здесь всё по правилам, сейчас даже священник придёт. Он просто немного задерживается. Кстати, Федька, приведи священника. Калимант поднялся, Олег, резко встав, сказал: – Я пойду с тобой, покурю заодно. Они зашли в дом. За столом напротив окна, где не было стекла и шёл снег, падал прямо на стол, как в самый первый день приезда в эту деревню, сидел священник – толстый бородатый мужчина в чёрной рясе и с большим крестом на груди. Напротив него стояла почти уже пустая бутылка водки. – Зачем вы так? Вы ж теперь встать даже не сможете, – обратился к нему Калимант. – А уже давно пора в церкви быть. – Да ну эту вашу церковь, – он налил себе ещё одну рюмку. – Никакие стены не выдержат человеческого горя! Разве вы не видите? Не останется скоро ни церквей, ни стен, ни Бога. Вера рассыплется, как вот ваше оконное стекло. Всё занесёт снегом: стол, землю, людей – ничего не останется. Эта зима будет долгой. Я вам больше скажу, – она вообще никогда не кончится. Он поднялся с табуретки и медленно прошёл в комнату, опираясь о стены, чтобы не упасть. На кровати продолжал лежать человек, покрытый инеем. – Не кончится зима, – повторил священник, а этого, – он положил человеку руку на плечо, – этого я уже отпел. – Он лёг рядом с ним, обняв его одной рукой, и громко захрапел. – Но ведь нельзя без священника, – тихо произнес Калимант. – А этот храп я знаю, он больше не проснётся. – Тогда давай снимем его одеяния, придётся поручить это Иннокентию, – сказал Олег. Они раздели священника, накрыли его и человека покрывалом, и ушли. Калимант вывел Иннокентия из храма и рассказал ему о случившемся. – Так я и знал! Почему не послушал себя? – начал причитать он. – Ведь знал, что он эту водку найдёт. Знал же! Делать нечего, сейчас переоденусь и приду, вы пока садитесь. Через минуту начнём. Облачившись в одеяния, Иннокентий прошёл к алтарю. Женщина вопросительно посмотрела на него. – Ничего, ничего, – сказал он. – Справимся. Подойди сюда, дочь моя, – он откашлялся, наружу вырвался пар. Девушка скинула тряпку и подошла к алтарю, встав рядом со своим женихом. Олег стал щурить глаза. Поднялось солнце, и её белоснежное платье слилось со снегом. И всё теперь сливалось, солнце поднялось выше, всё стало снегом. Олегу показалось, что он испытывает световой удар, и он закрыл глаза. Так просидел всю церемонию. Рыбьи глаза гостей немо кричали, откуда-то издалека ему слышалось: «Согласна ли ты?», «Наденьте кольца», «Объявляю вас мужем и женой». – Всё, кончилось, – прошептал ему на ухо Калимант. Вставайте, выходим. Проходя мимо Иннокентия, Олег услышал его голос: – Дорогие гости, обсудите всё потом, потом. Не надо никаких слов. – Как вы чувствуете себя? – спросил Калимант. – Ничего, – сказал он. – Я устал. – Идите к хозяйке. Хотя рано ведь ещё. – Хотя рано, – эхом отозвался Олег. Они медленно прошли вдоль дороги. – Странно, – сказал Олег. – Всё так быстро кончилось. – Так всегда, – сказал Калимант. – Да, так всегда, – повторил Олег. – Спасибо, – Калимант повернулся к нему. – Вы меня поддержали. – Чем же? – удивился тот. – Это всё, что я вам могу передать словесно. Извините. Да и притворство больше ни к чему. И слова ни к чему тоже. Даже самые заумные, красивые – ни к чему они. Давайте лучше продолжим, перейдём «ни к чему не обязывающему» и отбросим наши имена. – Я – Харт Крейн, – медленно заговорил в тишине уставший Олег. Стемнело. Только сигарета мелькала в темноте. – Свою жизнь я переживал, как крах, страдал от депрессий, связанных с собственными неудачами, и от алкоголизма. Из моей задумки написать «ацтекскую эпическую поэму», наверно, вышло бы замечательное произведение, но, достигнув 32 лет, так и не приступив к задуманному, я, возвращаясь из Мексики на корабле, бросился в воду.
В прозелени волн он видел бултыхающиеся Двойные шестёрки человеческих костей. Ими завещанные, Послания прибывали по мере прибоя, Воя, бились о тёмный берег.
Кораблекрушения без колоколов и пушек; Щедрая чаша смерти выплёскивала со дна Разрозненные главы, туманные письмена, Знаменья, ввинченные в коридоры ракушек.
Постепенно, в круговороте великого витка, Pyгaнь теряла грубость и злость становилась мягка, Замороженные очи возводили в высоту алтари, Замороченные безмолвием звёзд от зари до зари.
Астролябия, квадрант и компас Не затевают приливов отныне. В лазурной пустыне Никто не будит погребальным пением моряков. Тень легендарных веков не рассеялась лишь в океане.
– Моё имя сейчас придётся кстати, – проговорил Калимант, – ведь я ваш друг. Я – Гари Кросби. Последние пять лет своей жизни я был одержим идеей смерти и самоубийства. В 1929 году я освоил профессию пилота и собирался сесть с женой на белый аэроплан и полететь навстречу солнцу, но в итоге выбрал другой способ самоубийства. 10 декабря 1929 года, когда мне был 31 год, я застрелился. Это произошло спустя два часа после того, как я пустил пулю свой любовнице. Сама это сделать она боялась. Калимант закурил и, помолчав немного, сказал: – Жаль, что мы с вами не сможем рассказать друг другу обо всех. – Он мягко улыбнулся. – Только вы меня запомните, пожалуйста, запомните. Мне будет приятно. – Конечно, я тебя запомню, Калимант. Ты так говоришь, как будто я должен завершить формирование твоего образа уже сейчас. Ты так говоришь, словно прощаешься. Мне ещё только предстоит узнать тебя, как и тебе меня. – Как хорошо вы говорите, – снова улыбнулся Калимант. Но этой улыбки Олег не увидел, было темно. – Но нет. Мне очень жаль, что я совсем вас не узнал, как писателя. Жаль, что я совсем вас не узнал. Но посудите сами: разве не достаточно нам того, что нам всё-таки довелось узнать? Конечно, достаточно. Нужно вовремя остановиться. Может, нужно вовремя остановиться? Да. А слишком хорошо знать друг друга ни к чему. Знаете, всё лучшее всегда заканчивается трагедией. Исходя из этого, я не желаю сближаться ни с вами, ни с кем больше. А все эти попытки простите мне. – Ты переутомился, – озабоченно сказал Олег. – Сегодня был день не из лёгких. Давай поговорим завтра. Хотя похороны будут проходить ещё тяжелее, а может, всё станет уже привычным. – Спокойной ночи, – сказал Калимант, – нам в разные стороны. У Олега так ныли от усталости ноги и уже закрывались глаза, что он с радостью махнул Калиманту рукой, и быстрым шагом пошёл в сторону хозяйского дома. А Калимант тогда ещё досветла бродил по холодным, занесённым снегом дорогам, под тёплым светом луны. Олег проснулся рано утром, заправил постель и вышел из дома, прокравшись на цыпочках мимо хозяйки, которая так и продолжала сидеть в своём малиновом платье за столом, как накануне вечером, как в тот день, когда он только приехал.
«Утомительно много событий произошло. Утомительно много событий», – рассуждал он, направляясь в дом Иннокентия. «Ночи, однако, хватило, чтобы восстановиться. Странно. Всё по-другому здесь. Каждая вещь смотрит на меня так, будто даёт надежду на то, что всё можно изменить. Но я знаю, нет. Изменить ничего нельзя». Он зашёл в дом, и в нос ему ударил запах перегара. За столом, где ещё только вчера сидел священник, сейчас восседал Иннокентий, готовый залить в себя рюмку водки. Но, услышав шум, он, остановив её у рта, обернулся. – Ах, Олеженька, здравствуй. Садись, выпей со мной, – он указал ему рукой на соседний стул. – Нет, спасибо, что-то я не хочу, – смотря по сторонам, ответил Олег. – Почему священник до сих пор спит? – спросил он. – Да он уж больше не проснётся, – Иннокентий манул рукой. – Что это значит? – Что это значит, что это значит, – как попугай, передразнил его Иннокентий. – Садись, пей, говорю. Иначе эту жизнь не проживёшь. Олег сел на стул, отряхнув предварительно от снега своё длинное, чёрное пальто. – Вот смотри, – ткнул Иннокентий пальцем в разбитое окно. – Как красива русская зима! Правда? Ты больше не встретишь такой нигде! Правда? – Правда, – отозвался он. – Так вот, и тоска тоже русскою должна быть. Поэтому пей. – Но я могу и без водки тосковать. – А раз без водки можешь, значит у тебя ненастоящая тоска, не такая, когда посреди ночи глаза откроешь, во мрак ими вопьёшься, и такие страхи у тебя на душе творятся… Нельзя тут без водки, понимаешь? Нельзя! А раз тоска твоя ненастоящая, значит, ты зиму русскую не видел. Что ж ты, тогда Олеженька своими ботинками земельку бездумно притаптываешь, а? Пока ты ещё здесь, посмотри на эту зиму, на настоящую… нужно иметь смелость, чтобы широко открыть глаза. – А где ваш племянник? – А, Федька-то! Гулять пошёл, утром пришёл, чаю попил и снова ушёл. Я вот, кстати, что хотел сказать! Совсем из головы вылетело! Сумку-то он свою оставил, я думал, там у него кошелёк есть, хоть на бутылочку бы мне в благодарность за воспитание добавил, а вот и нет! Зато бумажки нашёл, знаю я теперь вашу игру – дело хорошее, я так скажу, дело хорошее! – он погладил свою бороду. Олег машинально взглянул на его руки. «Такие же, всё такие же. А мне уж всё равно, совсем всё равно». – Так вот, я решил к вам включиться, вот, возьми. Я тут написал вам парочку имён, которых забывать не стоит. Хорошие люди, хорошие. Жалко, что были. Хотя нет, почему жалко? Хорошо, что были, но и жалко. Ты иди пока, погуляй. Один хочу я посидеть. – Может, вам хватит пить? – Хватит, да не хватит, священника хоронить, дело, знаешь ли, ответственное. Да теперь ещё и похороны жениха на мне! Тяжко мне, иди, погуляй. Пристал с вопросами, как мальчишка. – А тот, что рядом со священником, так и будет тут? – Нет, его я тоже провожу. Заканчивать тут дела надо, пока ещё голова цела, заканчивать… Олег вышел из дома и увидел, что Калимант уже вернулся. Он сидел на скамейке, прислонившись спиной к забору. – Как спалось вам? – Калимант слабо ему улыбнулся. – Обычно, – пожал плечами Олег. – Врёте наверняка. Впрочем, это даже лучше. Скоро, уж совсем скоро всё кончится. – Что кончится? – Всё. Снег, вот, кончится, – он посмотрел наверх. – Для меня одного. – Что это значит? – Да ничего, просто шапку хочу купить. Шутник из меня никакой. – Твой дядя сказал, что тебя не было дома ночью. Почему? – Был. Он, когда пьёт, день с ночью путает. Утром я ушёл. – Ты дома сумку оставил, Иннокентий письма нашёл. Видимо те, которые ты мне ещё не отдал. Сказал, что к нам присоединится. Прочтём? – Нет, не хочется. – Всё-таки нужно проявить уважение, – он подсел к Калиманту и развернул листки. «Я – Лариса Каретина. Жена Иннокентия. Всю жизнь просидела дома, готовила раз в неделю, стирала по настроению, о муже не заботилась. От того, наверное, и померла в 39 лет во сне. Стихов не писала, уж извините». «Я – Моисей Каретин, сын Иннокентия, который так и не родился. Наверняка хотел стать капитаном корабля, открывать места, если что осталось, конечно. Завести большую семью, починить отцовский дом в деревне и привозить ему туда внуков каждое лето. Зимними вечерами просматривать вместе альбомы с фотографиями, вспоминать и смеяться на то, как отец меня плавать учил. Мы с отцом бы на уток и кабанов охотились, баньку топили, в походы ходили... да только я так и не родился».
«Я – Степан Стромов, друг Иннокентия. Друг лучший и единственный. С детства самого мы. Всплакну, как вспомню. Скамья-то школьная уж пылью давно покрыта. Вот я читать любил. Домашнюю библиотеку собирал, да полки сам для книг мастерил. Ничего дома почти не было, кроме полок, да книг. Работа у меня тяжёлая была, на заводе полжизни. Разумеется, жены я так и не нашёл. Кот у меня был, Калимант. Подарил его маленьким ещё совсем Федьке, племяннику Иннокентия. А то уж больно оба привязались друг к другу, пока мы в деревне гостили. Да и прокормить мне Калиманта трудно было. И хорошо, что котейка нашёл себе хозяина, потому как неожиданного для остальных, но ожидаемо для себя, напившись, застрелился. Пожил 45 лет, и хватит с меня, хватит. Вот теперь жду своего друга, Иннокентия. Надеюсь, есть такое место, где мы снова встретимся». «Я – Барбара Лунарская, женщина, что в сердце Иннокентия живёт. Грустная у нас история была, очень грустная. Поздно мы познакомились, я уж замужем была, Иннокентий тоже имел жену. Несколько раз всего у нас случилось, потому как стыдно. Потом, от греха подальше, расстались. Я Иннокентию сказала, всегда его одного только любить буду, и он мне это пообещал. Слово мы своё сдержали. В 53 года умерла я после тяжёлой болезни. Но ведь есть же такое место, где потом снова можно встретиться?». «Я – Фёдор Каретин, племянник Иннокентия. Один я остался у дяди, но и меня уж скоро не будет. Меня, по правде, давно уж нет, потому как я ещё при жизни стал человеком мёртвым. Таким уж родился: сначала ранимым, потом мёртвым. Но до чего умным был, добрым, как природу любил и животных. Но таким уж родился: таким, какой есть. Таким и уйду. В 25. Какая долгая, всегда долгая, мучительная, но прекрасная эта зима». – Калимант, я не понимаю, – дочитав, Олег взглянул на него. – Что это значит? Калимант сначала как будто примёрз к лавке, глаза его забегали в больших очках, но через секунду он снял очки и, попытавшись овладеть собой, начал протирать их платком, который достал из кармана штанов. – Вы же знаете, – говорил он, не поднимая глаз, – я же вам говорил, дядя всё перепутал. Правду вам говорю, всё перепутал. Разве ж я мёртв? Посмотрите на меня (но глаз он так и не поднял). Олег нахмурил брови. «Может, он и прав. Но его поведение… судя по его поведению, слова Иннокентия могут означать действительно что-то очень серьёзное. А письма следует перечитать, какой, оказывается, этот Иннокентий. Вот нет у меня чутья на таких людей, нет у меня чутья». – Ладно, – Олег внимательно посмотрел на него. Нам уже следовало бы собираться на похороны, а после мы обязательно поговорим. – Но, вы же уезжаете? – Да, но поговорим мы всё равно. Я не намерен это так оставить. А с дяди вашего сейчас спросить действительно нечего. Пойдём, погреемся в дом. Холодно. Олег сел на стул напротив Иннокентия. На удивление, тот был уже почти трезвым. Олег долго смотрел на него, хотел что-то сказать. «Но что? Что я скажу? Да и зачем? Но ведь не хотелось бы оставлять это всё без слов. Да, впрочем, кому нужны мои слова, и что они могут». Он посидел ещё с минуту и, так ничего не выдавив из себя, дотронулся до его плеча и вышел. Побродив ещё с несколько минут по улицам, Олег пошёл к церкви. На этот раз мероприятие было за ней. Издалека он увидел, что скамейки выставлены на улицу. Перед ними стояли уже хозяйка, её дочь, Калимант, вцепившись в свою сумку, и Иннокентий. Он что-то всем раздавал. Больше никого не было, на одной из скамеек сидел Василий Рудольфович и ел куриную ногу. – Почему здесь никого больше нет? – Садитесь, садитесь, – объявил Иннокентий, мы начинаем. – Итак, осталось нас очень немного, а скоро не останется никого. Мы должны были сделать свои дела. Перед уходом желательно приводить всё в порядок. (Олег заметил, как слезятся его глаза, они готовы были вот-вот вылиться, но держались). Теперь всё кончилось. Прощались мы уже много раз, нам повезло. Итак, сзади каждого из нас яма, в которую мы будем погребены. – Что происходит? – Олег закричал, рванулся вперёд, но споткнулся и упал грудью на камень. Он стал задыхаться и, пытаясь унять боль, он всё равно не переставал слышать. Как будто из-за стены, Иннокентий продолжал: – Не волнуйтесь, священника, жениха и человека мы уже уложили. Пистолеты есть у всех? Прислоните их к виску. Олег начал приходить в себя, но, когда он встал на ноги, раздался выстрел. Он впился глазами в лицо Калиманта, но оно уже ничего не выражало. Олег не мог сдвинуться с места. Дальше, за могилами, всё было белое. Белое-белое. Скоро белыми станут и могилы. И ничего не будет. Каждая снежинка смотрела не него так, будто давала надежду на то, что всё ещё можно изменить. Пронзительную тишину нарушил отвратительный хруст. Олег повернул голову. Было снова так тихо, что он услышал, как затрещали его позвонки.
– Хрящ, – сказал Василий Рудольфович, продолжая обгладывать куриную ногу. – Хрящ попался. – А почему вы не…. – медленно произнёс Олег. – Я не отсюда. Я должен их закопать. А то как-то не по-человечески. Сейчас доем и закопаю. Деньги уже забрал? Они у хозяйки дома, на столике напротив окна. – Какие деньги? – Ты разве здесь не на работе? За лишнюю яму нужно дополнительно платить, если что. – Всё никак не кончится этот долгий снег, крупный, пушистый, но холодный, – встав на стул, мальчик смотрел в окно, завернувшись в одеяло. – Конечно, не кончится, он будет идти вечно, Оймякон. – Оймякон? Разве меня так зовут? – Да, так. – Странно. Мне казалось, что по-другому. – Ты ещё не раз столкнешься с тем, что примешь кажущееся за настоящее. – Это будет значить, что я совсем ошибусь? – Нет, не совсем, – отвечала женщина. – Значит, мне просто кажется, что этот снег никогда не кончится? – Нет, не кажется. Так и есть. – Но ведь скоро придёт весна, а потом лето. – Нет, тебе это только покажется. – Но я не хочу, чтобы всегда была зима. – Но разве зима – это только плохое? – Нет, не только. Но от зимы всё равно устаёшь. Я устал с вами спорить. Я лучше уйду. – Но зима не хочет, чтобы ты уходил. – А что мне с того… – Помнишь, что у тебя есть хороший друг, старая кошка. Помнишь, что мама называет искусством твоё стихотворение о лисичке? – Помню. – А теперь представь, что ты ушёл. И на твою маму, друга, кошку, собаку, которая замёрзшая лежит у подъезда, падает красный снег. – Красный? Почему красный? – Он таким будет, если ты уйдёшь. – Но я же всё равно когда-нибудь уйду, – мальчик повернулся к женщине, чтобы найти подтверждение своим словам в её глазах, но увидел, что никого нет. Под его ногами вдруг начало разрастаться красное пятно. Оно становилось всё больше и больше. С потолка на мальчика начал падать красный снег. Он повернулся к окну, но окна уже не было. Была только стена. Не было и двери. Только стены. Мальчик обернулся по сторонам и громко закричал: – Но что мне выбрать, когда всё закончится одним и тем же? Отпустите меня, я не хочу этого видеть! Отпустите! – Проснись, Олег. Ты снова кричал во сне. Мужчина, лёжа в тёплой постели, как можно шире открыл глаза и протёр их кулаками. Он почувствовал, что весь дрожит. «Так было, когда я катался на американских горках», – подумал он. Посмотрел в окно, которое располагалось прямо напротив кровати: было темно. – Какое сейчас время года? – спросил он. – Что за вопрос? – он услышал её смех. – Зима? – Ты с ума сошёл? Зимы здесь не бывает.
Заказать лазерную сетку на «Заводе Фрунзе» можно через сайт завода. Сотрудники помогут вам спроектировать нужную сетку или адаптировать ваш заказ под мощности производства. От вас потребуются чертежи, характеристики сырья. Также не забудьте указать свой телефон, чтобы сотрудники смогли связаться с вами.
Комментарии Комментарии пока отсутствуют ...
Добавить комментарий:
|
||||||||||||||||||||||
|
СЕТЕВАЯ ВЕРСИЯ
/ АРХИВ НОМЕРОВ
/ АВТОРЫ
/ РУБРИКИ
/ ПЕЧАТНАЯ ВЕРСИЯ
/ О ЖУРНАЛЕ
/ КНИГИ
/ ПАРТНЁРЫ
/ АКТУАЛЬНО
/ КАРТА САЙТА
|
|
