У дяди Вани / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Кафе «У дяди Вани» стояло на одной из тихих улиц, прячась за располневшими березами, умело скрывающими перезревшие тела распущенной до пояса зеленью. Осенью, устав от домогательств холодного липкого ветра, они сбрасывали размокшие одежды и, плача от бессилия, ждали холодов. Зимой эти белокожие красавицы стекленели от нескромных взглядов людей и тщетно пытались прикрыть наготу пушистым инеем. Редкие снегири, как заморские плоды, краснели на тонких голых веточках и переговаривались друг с другом тихими замёрзшими голосами.

Сам дядя Ваня, владелец питейно-закусочного заведения, был в городке такой же привычной деталью жизни, как, например, старый автобусный маршрут. Никто не мог припомнить: как и когда этот человек объявился в городе. Казалось, он жил здесь всегда. И всегда был старым, беззубым и одевался, как закоренелый холостяк: крепкие ботинки, добротные немнущиеся штаны, грубый свитер, пиджак или футболка цвета «хаки». Для богатого человека гардероб дяди Вани был более чем скромен. Во всем остальном он, пожалуй, отличался от других заметной угрюмостью.

Но каждый понедельник дядя Ваня оживал: в его кафе приходили особенные посетители. В этот день городская баня обслуживала малоимущих граждан: старики и бомжи имели право помыться за казённый счет. Сразу после бани, все, кто мог передвигаться самостоятельно, шли к дяде Ване выпить водки, охлаждённой до тягучего, маслянистого состояния, поесть горячего наваристого супа и варёной картошки с постным маслом. Хороша была и жирная селёдка со сладким репчатым луком, порезанным кольцами, и сбрызнутая уксусом.

Все, кто относил себя к приличным людям, в такие дни не ходили ни в городскую баню, ни, тем более, к дяде Ване. Публика и там, и там собиралась потрёпанная, как попало одетая и, несмотря на распаренные физиономии, пахла нищетой. В зале играла старая музыка, и в её волнах, и в дыму дешёвых сигарет по залу неслышно плавал, изображая официанта, сам дядя Ваня. Он действительно был больше похож на вышколенного ресторанного холуя, чем на хозяина кафе: медленно скользил между столиками, через левую руку перекинуто белоснежное полотенце.
Его официанты отдыхали, потому что по понедельникам он сам обслуживал своих клиентов. Так было заведено.

Столы искрились хрусталём, на снежно-белых скатертях достойно смотрелся дорогой фарфор, и благородно поблескивало старинное столовое серебро.

– Виктор Иванович, что вы сегодня изволите пить, – согнувшись пополам, обращался дядя Ваня к седому, гладко выбритому исключительно по случаю бани, мужику.

– Да как обычно, Иван Николаевич, сто пятьдесят «Смирновской», для начала, и селёдочки с чёрным хлебушком, – пряча трясущиеся руки под скатертью, мямлил мужик. Его виноватые глаза слезились и были обесцвечены многолетним пьянством.

– Витька, рекомендую ушицы из судачка, сам готовил, с дымком, - шептал дядя Ваня клиенту, а потом, для всех, громко подобострастно продолжал: – Вам бы не повредило горячей ухи, с морозца и под водочку, а для начала, хлебните, батенька, рассольчику. Я сам налью.

Так он обходил всех: с кем-то шутливо переругивался, кого-то ободряюще хлопал по плечу, к кому-то подсаживался на пару минут. Все его знали, и он знал всех. Постепенно исчезало противное ощущение раздачи милостыни.

Отвлекаясь, нельзя не сказать, что дядя Ваня был величайшим специалистом по приготовлению супов, щей-борщей и, особенно, ухи. Однажды он позволил мне наблюдать процесс создания «Ваниной ухи». Именно так называли это блюдо завсегдатаи кафе. Такая уха варится на сильном огне и начинается с мелких, абсолютно свежих окуней. Несметное количество этих полосатых и колючих рыбёшек освобождается от жабр и потрошится, причём чешуя обязательно сохраняется. Половина кастрюли наполняется этой рыбкой и заливается холодной водой.

Отваренные в солёной воде окуни выкладываются в глубокие тарелки, дополнительно подсаливаются, и их уже можно есть в предвкушении самой ухи. Едят окуней с солёным хрустящим огурчиком, под первую рюмочку ледяной водки, распитие которой – обязательная и неотъемлемая часть процесса. И под неспешный разговор: «Уха, дружище, как и жизнь, не получается наваристой без мелкой сорной рыбёшки…». Крупные луковицы, в шелухе, до половины надрезанные крест на крест, бросаются в кипящий рыбный бульон, который должен превратиться в чисто русский шедевр. Вслед за луком идёт сладкая морковь, разделённая на половинки вдоль, четвертинки картофелин, полгорсти горошин душистого чёрного перца и крупные куски судака в чешуе. Луковичная шелуха сделает уху золотистой, а рыбная чешуя придаст юшке необходимую клейкость и густоту. Предпоследний аккорд – мелко крошенный репчатый лук и налимья печёнка. Затем дядя Ваня зажигал пучок сосновых щепок, что-то бормоча под нос, и макал живой огонь в то, что уже могло называться «Ваниной ухой». Могло бы, если бы не заключительная нота: сто граммов водки и пяток листьев лавра: «Уху можно сварить и без рыбы, но без лаврушки и водки уха – не уха». Остаток водки закусывался остывшими окуньками. Дымящиеся куски судака выкладывались на блюдо и посыпались крупной солью.

Уху можно есть и прямо с огня, посыпав молотым чёрным перцем, свежим укропчиком, охлаждая себя водкой из покрытого инеем графина.
Но лучше всего хлебать уху, настоявшуюся с ночи: по словам дяди Вани, она, как талантливая женщина, может поднять на ноги даже мёртвого.
Глядя на священнодействия дяди Вани, я понял: настоящую уху способен приготовить несуетливый и понимающий жизнь человек. Любой другой сварит лишь рыбный суп.

Тем временем, Виктор Иванович, откушав ухи и выпив первую стопку чистейшей водки, обрёл некоторую уверенность во взгляде. Для начала, чтобы хоть как-то сориентироваться во времени и пространстве, он, прикрыв глаза, в очередной раз вспомнил краткое содержание своей жизни.

Умиротворённый баней, согретый водочкой и домашним теплом, Виктор Иванович, он же – Витька Глаз, бывший король местных хулиганов, он же – седой спившийся старик пятидесяти трёх лет от роду, в мыслях своих (ну, конечно же, только в мыслях) обратился ко всем присутствующим с речью, которая выглядела примерно так:

– Братья и сёстры, дети мои. Когда нам очень хреново, мы спрашиваем себя: «За что?» Чаще всего, мы ничего не можем ответить. И перебираем свою грёбаную жизнь, как, например, Сашка Мусульманин перебирает свои чётки. Но они отполированные и гладкие, совсем на жизнь непохожие. Сегодня или вчера, боюсь сп…здеть, я задал себе вопрос: «А к кому я обращаюсь, когда после каждой беды спрашиваю: за что? И понял: я обращаюсь к Богу внутри себя. Потому что, Ему больше негде быть. А там, внутри меня, хоть и противно, но жить можно. Я думаю, Он рождается, пьянствует, страдает и умирает вместе с нами. Он живёт в нас, как та собака в будке. Мы Его травим, как дурная баба травит в себе нежеланное дитя. Она пьёт для этого йод и всё такое прочее. Мы тоже убиваем Бога в себе, а Он всё терпит. А потом мы спрашиваем: «Что нам делать?» – а Он молчит.

Вслух Виктор Иванович сказал: «Выпьем за дядю Ваню».
Эти слова были встречены дружным звоном понимания и одобрения.
Выпив, все посмотрели на появившегося дядю Ваню, который терпеть не мог здравиц в свою честь, и притихли. Дядя Ваня вяло махнул рукой. Он ни к кому и никогда не лез в душу, а если бы мог слышать мысли Витьки Глаза, то, наверное, пробурчал бы себе под нос:

– Полноте, уважаемый Виктор Иванович, если позволите, то я попробую продолжить эту мысль. Если под словом «Бог» вы подразумеваете некую абсолютную истину, то оно обретает вполне понятное значение. Каждый может определить положение истины в своей душе. Да и вообще, осталось ли там свободное место?

– Дядя Ваня, брось хлопотать, посиди с нами, – сиплым прокуренным басом промурлыкала, не без затаённой нежности, крепкая тётка с синяком под глазом. Глядя на неё, как-то сразу становилось понятно, что она сильно и безответно любила свою, по-видимому, очень содержательную жизнь. Это была Любка, по прозвищу Брага. За столом, рядом с Любкой, сидел человек без фамилии, с лицом, приятным во всех отношениях, но только в полной темноте. Грузчики на всех продуктовых базах звали его Сашей Мусульманином. Имя его впадало, правда, в некоторую дисгармонию с удивительным обликом: влияние североамериканского племени гуронов было сглажено кровью татар и дополнено кавказской чернобородостью. Он обратился к подсевшему дяде Ване с житейским вопросом: что делать с прокисшим пивом, которое придурки-коммерсанты заставляют выливать прямо на землю. Дядя Ваня посоветовал смешивать пиво с сахарным песком: столовая ложка на бутылку.

– С-с Виктором Ивановичем с-сложно разговаривать на трезвую голову, – громко сказал Сашка Мусульманин, – он или м-молчит, или просит денег на опохмелку. И я его понимаю. Разве это жизнь?

А жизнь самого Саши, которого на самом деле звали Сабиром, какой она была? Про него никто и ничего не знал, кроме того, что лучше с ним не связываться. Если бы этот человек, который после контузии вообще ничего не слышал, мог бы всё-таки прочитать по шевелению губ мысли Витьки Глаза и дяди Вани, то и он, вероятно, подумал бы и сказал, слегка заикаясь:

– Действительно, каждый из нас имеет п-право сказать: п-пока я есть – есть Бог, когда я умру, вместе со м-мной исчезнет картина истины, которую мне удалось п-понять. А если все люди, до самого п-последнего, умрут, то и сам Бог тоже исчезнет. Я правильно п-понимаю, дядя Ваня?

А дядя Ваня мог бы ответить:

– Сабир! Как приятно было молчать вместе с тобой на разные темы. Бог есть, пока есть человек – это и моя точка зрения. Только человек мог Его придумать, но никак не наоборот. А тебе, Люба, я хочу напомнить слова покойного Петра Васильевича. Ты помнишь, Любочка, что даже в самые драматические моменты жизни, язык твоего мужа был афористичен и беспредельно краток, но смысл его слов был примерно таким:
«Самое главное – это то, к чему стремится душа, а она стремится к согласию. Теперь, когда мне уже под сраку лет, я понимаю, что речь идёт о мире с самим собой. Достичь его можно только в одном случае: если живешь для себя. Поверь мне, Ваня: больше всего опасен тот, кто живёт «для других» и готов отдать в жертву себя. Он, паскуда, с той же лёгкостью будет принимать жертвы от других и распоряжаться чужими жизнями. Чем занята его душа? В таком человеке только ливер пополам с говном, но уж Бога там точно нет».

Но… разговора этого не было: никто ничего не спрашивал и никто никому не отвечал. Дядя Ваня начал подавать ароматную варёную картошечку, политую душистым подсолнечным маслом. И рассыпчатая картошка с жареным луком и свежим укропом, и куски жирной сельди вполне могли бы вызвать у гостей дяди Вани уместные мысли о том, что «…физические и химические законы природы могут действовать и при полном отсутствии людей. Но истины, имеющие отношение только к человеку и его жизни, не могут существовать без человека и общества».

Заскорузлые пальцы разминали дешёвые сигареты. Согретые души потихоньку занимали свободные пространства изношенных телесных оболочек. Можно было молчать и думать о том, как сделать, чтобы в твоей тесной душе Богу было просторно, и был мир и согласие с самим собой. Может, действительно, только ради самого себя и нужно «возлюбить ближнего своего»?

Но и этих простых мыслей, скорее всего, тоже не было. Как обычно, ничего не произошло. Дядя Ваня разнёс свежезаваренный чифир и снова подсел к Любке. Они курили и тихо говорили о чём-то.

Кормёжка закончилась. Стайки сорных рыбёшек расплывались в разные стороны, чтобы раствориться в чёрном вареве наступившей ночи.
За погасшими окнами кафе качался и поскуливал от порывов холодного ветра одинокий фонарь. Иней осыпался, и голые полнотелые березы тоскливо ожидали приход бесстыдного утра.