Детектор

Но есть и мир другой, 

Он просто мне не виден,
И строит он меня, как мошку,
Разбился электрон, и я увидел,
На сердце маленькую крошку.

Екатерина Адасова

Кого в наше время удивит маленький, карманный приёмничек? Да никого.

Идут ли, сидят ли где, едут ли в метро – почти у каждого свисают из ушей тоненькие проводочки – слушают. Кто что, но в основном – птс-бум, птс-бум, птс-бум, – головой в такт покачивая. Чуда нет. Всё просто: мобильник, как бы музыка, разговоры – ну ты как? – прикольно – а он? – пипец…

А совсем недавно, тут, конечно, это недавно – относительно, в общем, в середине прошлого века карманный приёмник воспринимали, как чудо из чудес. И когда я в седьмом классе принёс в портфеле собранное по схеме Плотникова миниатюрное чудо (до сих пор помню фамилию этого – кого? инженера? изобретателя? – но тогда все радиолюбители паяли именно эту схему), и из парты моей на уроке физики пропищало: «Московское время одиннадцать часов. Передаём новости…», учитель у доски как-то растерялся.

Урок, конечно, сорван. Но выявленный виновник не только не был наказан и удалён, но всё оставшееся время пояснял потрясённым одноклассникам и учителю, как устроена говорящая, маленькая, зелёненькая коробочка. А к концу урока мы ещё послушали концерт по заявкам радиослушателей. Приёмничек ловил несколько радиостанций, и, вращая сбоку колёсико настройки, я легко переходил с одной на другую.

И да, да – самая красивая девочка нашего класса внимательно на меня смотрела. На меня, а не на Вовку Кабанова. И это тоже было чудом! Не слышали мы ничего о «сексуальном просвещении», – мальчики и девочки того времени не далеко ушли, а бродили совсем рядом в этом состоянии с нетленным Фета: «В моей руке – какое чудо – твоя рука!». Но про чудо-девочку в другом рассказе…

Так вот, родился я и вырос в семье радиолюбителя. Отец мой, человек разносторонних талантов, тем не менее, часами просиживал с паяльником, и моими игрушками были конденсаторы, сопротивления и радиолампы. Я любил смотреть на его склонённую голову, вокруг которой вился сизоватый дымок; комната наполнялась запахом канифоли, так похожим на запах ладана в церкви; а когда отец священнодействовал на столе, шуметь и прыгать не допускалось. 

Вскоре, чтобы сынок не скучал, отец сделал маленький паяльник, и, усевшись на другом конце стола, я так же сосредоточенно паял всё, что попадало под руку.

Результаты работы у нас были разными. Отец собрал первый в нашем посёлке телевизор, я же спаял гирлянду из радиодеталей, и мама торжественно подпоясала ею новогоднюю ёлку.

Телевизоров в то время в магазинах ещё не продавали, не то, чтобы у кого-нибудь они дома стояли, – куда там! Знаменитый КВН (не игра нынешняя, а так назывался первый бытовой советский телик) появился позже. Отцовский же, самодельный, занял два сундука в сенях под лестницей, ведущей на чердак. Зрители сидели на третьем сундуке, а мы, ребетня, как куры на насесте, восседали на лестнице.

Праздник включения телевизора помнится до сих пор. 

Все ждали вечера. Отец приходил с работы; мы занимали места на лестнице, и он – включал! В тёмном углу на сундуках оранжевыми светлячками разогревались электронные лампы, потом слышался тоненький свист «высокого» («высокое» – напряжение, которое подводилось к электронно-лучевой трубке, оно составляло несколько киловольт), вокруг кабеля с «высоким» метельно танцевали пылинки; вспыхивал наконец небольшой, круглый, фосфорно-голубой экран, – и…

По телевизору в то время показывали, в основном, кинофильмы. Набор невелик – «Семеро смелых», «Свинарка и пастух», «Волга-Волга», «Дети капитана Гранта», трофейные Чарли Чаплина, индийский «Байджу Бавра», мультики – «Времена года», «Цветик-семицветик», «Аленький цветочек»  и редко – диснеевскую «Белоснежку и семь гномов».

Сколько раз смотрели мы «Семеро смелых», сказать не могу, но доныне фильм помню почти покадрово. А песню гномов из «Белоснежки» мы, бегая по улице, распевали на свой лад: «АльвО, альвО, мы сИмона кальвО» – такая абракадабра слышалась нам потому, что свою песню гномы пели на английском языке, и её никто не переводил. 

«Но как же всё попадает в телевизор? – недоумевая, размышлял я. – Из сундука? Не может этого там быть. – Что лежало в сундуках, я прекрасно знал, и перебирал неоднократно, вороша скарб, то с мамой, то с бабушкой.

Стекало по лестнице с чердака? Вот с чердака могло. Там лежало столько всякой всячины, что простое перечисление хранимого перевесило бы гомеровский «список кораблей».

Но как? С помощью чего Белоснежка или Молибога попадали на экран? Наверное, их переносили те пылинки, которые закручивались вокруг кабеля с «высоким». Именно он, этот кабель, был вставлен в крутой бок трубки»...

Своими  размышлизмами я пытал отца.

– Маловат ты ещё, сынок. Не знаю, как тебе и объяснить-то. Передаётся всё с помощью радиоволн.

– А они – где?

– Везде сынок, везде они.

Отец поднимал глаза к небу и, будто пророк, вскидывал руку, указуя на антенну, которая долговязой буквой Т с недавних пор украшала крышу нашего дома.

– Вооон – антенна, видишь, она ловит радиоволны и по кабелю передаёт в телевизор. Понял?

– Про антенну понял, а волн что-то не вижу.

– А их никто не видит. Но они есть.

Тогда такое объяснение меня удовлетворило, но к невидимым, загадочным волнам, с помощью которых можно передать всё, что угодно, осталось во мне трепетное почтение, а как показало будущее, не зря.

И вот однажды отец принёс небольшую, размером в половинку тетрадного листа,  гетинаксовую пластину. Тёмно-коричневого цвета, с аккуратно зачищенными краями, тёплая на ощупь, она стояла на невысоких ножках-стоечках на нашем «паяльном» столе.

– Это зачем? Что будет? – нетерпеливо теребил я родителя, предвкушая интересное, зная, что отец просто так ничего не приносил.

– Будем делать детекторный приёмник.

– А что это за приёмник?

– Радиоприемник такой, простейший. Ну, чтобы ты волны услышал…

– Сейчас сделаем?

– Ишь, быстрый какой… Сначала нужно изготовить катушку. Вот ты этим и займись…

– А катушку зачем делать? Давай у мамы возьмём, с нитками.

Отец рассмеялся.

– Не, с нитками не годится. Надо настоящую, чтобы получился колебательный контур. А для начала – садись и клей для неё каркас…

Ну, чтобы не утомить читателя, не буду описывать в подробностях изготовление картонного каркаса, пропитку его «цапонлаком», изнурительную намотку медного провода (его надо укладывать виток к витку, аккуратно, нигде не перехлёстывая) – провозился сынок с катушкой дня три. Несколько раз перематывал, потому что отец браковал работу. Наконец катушка была готова, и её оставалось установить на пластину. И вот – катушка на месте, слева от неё на оси укреплён ползунок, который медным хоботком касался  витков.

– А ползунок, зачем нужен? – спросил я, передвигая его вниз и вверх.

– В резонанс будем входить, – интриговал отец.

Что это за «резонанс» такой, я тогда не понял, но слово в мозгу отпечаталось и запомнилось.

Тут надо заметить, что непонятные слова в раннем возрасте очень легко запоминаются, и запоминаются, как правило, на всю жизнь. Чем непонятнее слово, тем лучше оно и запомнится. Так уж устроен наш мозг, и именно поэтому овладеть в детстве можно любым иностранным языком довольно быстро.

Но вернёмся к паяльному столу. Напомню, что катушку я наконец намотал и установил в надлежащее место, а отец пометил на пластине, где нужно просверлить ещё отверстия, куда вставить клеммы, чтобы получились «гнёзда» для подключения антенны, заземления, наушников, конденсатора и детектора.

Всё было под рукой – клеммы, наушники, конденсатор; антенну подключим от телевизора, – пообещал отец; не было – детектора.

На тыльной стороне пластины отец нарисовал для меня карандашом, какую клемму с какой соединить. Это задание я быстро выполнил с помощью гибких проводов. Всё. Не хватало детектора.

На следующий день, придя из школы, горя от нетерпения, я всё-таки подсоединил наушники, антенну, заземление, потом подвигал ползунок на катушке – в наушниках ни шороха, ни щелчка, и уж тем более никаких волн не прослушивалось.

– Может быть, уроки начнёшь делать? – напомнила мама. – Тебе же папа сказал, что чего-то не хватает у вас там. Подожди до вечера.

Еле дотерпел. Пришёл с работы отец. Детектора не принёс.

В то время пойти и купить в магазине или, как сейчас, заказать в интернете какую-нибудь радиодеталь – и думать было нечего! Надо исхитриться достать – у приятелей, у друзей-радиолюбителей, или на военном, номерном заводе, отбракованную военпредом. В общем, на поиск и доставание могла уйти уйма времени.

– Не достал, сынок… Ни у кого нет.

– Что же теперь? Не услышу волн…

– Услышишь. Мы с тобой сейчас сами его сделаем. Я до войны ещё их делал. Это не сложно, вот  чувствительность только у такого детектора слабовата, но пока настоящего нет, сойдёт…

Священнодействие началось. Отец взял обыкновенное лезвие безопасной бритвы и закрепил его головкой одной клеммы. Потом он расщепил обыкновенный карандаш и извлёк графитовый стержень, отломил от него кусочек сантиметра полтора и один конец обмотал медной проволокой, а противоположный – заточил; проволоку зажал под другую клемму, и, согнув ее дугой, упёр остриё грифеля в лезвие.

В этот момент в наушниках послышался тихий треск и шорох. Я дрожащими руками надел их и различил далёкие-далёкие человеческие голоса, которые звучали одновременно, и ничего не разобрать, но один из них вроде бы пел.

– Слышу, слышу! – закричал я.

– Хорошо слышно? – спросил отец.

– Очень хорошо.

– Да не может быть. Ну-ка, дай мне.

Я передал наушники отцу. Уши мои пылали от восторга.

– Нууу, сынок это ерунда. Резонанса нет.

Отец, прислушиваясь, осторожно поводил грифелем по лезвию, чтобы добиться максимальной чувствительности и громкости приёма, потом начал двигать ползунок по виткам катушки, и вот – остановил.

– Ну, что, что там? – тянул я наушники к себе.

– Куда, куда вы удалились, – услышал я совершенно чистый голос, играла музыка, а голос продолжал, – весны моей златые дни? Что день грядущий мне готовит? – пел Сергей Лемешев.

– А теперь двигай ползунок и поищи другую станцию, – сказал отец.

Я передвинул его на несколько витков – Лемешев исчез, но теперь новая волна несла мне репортаж с футбольного матча.

– Мама, мама, иди скорее… Всё работает!

Я двигал ползунок по катушке, но кроме треска и шуршания, ничего другого услышать не удавалось.

– Только две станции берёт, – вынес приговор нашей конструкции отец.

– А мне брат, до войны ещё, такой маленький приёмничек сделал, что в пудреницу умещался, – сказала мама, – и слышно было хорошо.

– Да у нас детектор примитивный, нужен настоящий, диод германиевый, достану – тогда послушаем.

Таким было самое начало. А потом я собирал ламповые приёмники, потом транзисторные, торопясь не отстать от электронного прогресса.

Отец тоже не отставал. От прогресса, конечно. Первый бытовой КВН он сразу переделал под большую трубку; и когда у соседей стали появляться телики с экранчиками с чайное блюдечко, мы смотрели на экран размером с хорошую суповую тарелку. Так он и мастерил самостоятельно телевизоры всю жизнь, идя в ногу с отечественной телевизионной промышленностью, а иногда и чуть опережая.

Любой прогресс относителен.

Более того, – думается мне, что на Земле, в нашем прекрасном, так удивительно устроенном Создателем мiре, есть уже всё, а мы, беспокойная часть его, просто не замечаем этого и придумали себе игрушку – прогресс.

Что я имею в виду? Понаблюдайте за маленьким ребёнком: ну, наблюдать, пока он в материнской утробе, конечно, нельзя. Но вот появился на свет, припал к материнской груди, и уже всё чувствует. Ловит он волны того, до сих пор непознанного физического поля, которое учёные называют по-разному, но мне больше всего нравится термин  Вернадского «ноосфера», или  –  «сфера разума». Малыш «слышит» всё, ничего толком не выделяя сознанием, – как я, когда услышал радиоволны все сразу, пока отец не настроил приёмник в резонанс и не выделил одну. Малыша в резонанс настраивает мать, через неё он «слышит» нужную волну ноосферы. И тут очень важно, чтобы мама сама была «правильно» настроена, чтобы не был сломан в её мозгу тот колебательный контур, данный от природы.

Не просто так, от нечего делать, мамы на всей Земле пели младенцу удивительные колыбельные песни, – так они настраивали крох в резонанс. Но, если это чувствовали и хорошо знали наши предки, то мы, с прогрессом-то, подзабыли.

Ни в коем случае нельзя кормить грудничка и одновременно слушать «птс-бум, птс-бум». Этот мусор заброшен в поле самим дьяволом…

Малыш – пока только антенна, по которой стекает в его сознание всё подряд, но от того, как будет настроен его «контур», от того, какой чувствительности заложен в нём генетический детектор, – таким он и вырастет.

Мозг будто открыт невидимым волнам, которые легко проникают в сознание и превращаются там у кого во что. Одни начинают выборматывать стихи, другие – рисовать картины, третьи – видят события то ли прошлого, то ли будущего, четвёртые могут говорить на десятках языках, в том числе давно «умерших». Другими словами, сознание человека омывается потоком волн. И когда малыш что-то лепечет на своём языке, мы же, те, кто рядом, понимаем его, и радуемся этому лепету, как радуемся стихам настоящего поэта.

Поэт не придумывает стихи, – они к нему ПРИХОДЯТ, а он лишь записывает то, что пришло. «Делать» стихи нельзя, – это куплеты можно сделать с той или иной степенью мастерства, в том или ином известном размере, но поэзия, как форма мышления, находится гораздо выше и «приходит» не ко всем. Ко всем – детский лепет…

Поэтические образы на самом деле уже есть в ноосфере, а поэт настоящий, не рифмоплёт, входит в резонанс с образом и описывает его словами. Интересно, что А.С. Пушкин первые, пришедшие к нему поэтические образы, описал на французском языке. Ему легче, сподручнее на французском, потому что с самого рождения «настроили» родители, гувернантки и домашние учителя в резонанс именно с французским языком и отсюда – французской культурой. Во многих его стихах звучит «французская мелодия», они будто бы мастерски переведены с французского. Я здесь, в рассказе, конечно, не собираюсь анализировать творчество нашего гения или умалить, избави Бог, его величие как русского поэта и писателя, ибо в «Сказке о рыбаке и рыбке», «Станционном смотрителе», к примеру, ничего французского и близко не лежало.

Но повод для того, чтобы «сбросить Пушкина с корабля современности» нашим футуристам именно за «французскость», подавал поэт сам.

Правда, в «Дыр бул щыл убешщур скум вы со бу р л эз» Алексея Крученых, вопреки утверждениям автора, что это «русское» произведение выше всего Пушкина, конечно же, русского, кроме звуков, ничего нет. Как нет никакой живописи в «Чёрном квадрате» Малевича. А что же есть-то? Есть умозрительно-логическая договорённость, которая не приходит вдохновением сверху, из ноосферы, а просто ловкачи пытаются запустить свои пузыри отсюда, снизу, в сферу разума, в энергетическое поле, возделываемое лишь Творцом.

Здесь я вовсе не утверждаю, что авангард в искусстве – всего лишь мутные пузыри. Нет, конечно. Такой поэт, как Велимир Хлебников, столь же ценен для века двадцатого, как и Пушкин для девятнадцатого, или художник Павел Филонов… Они – классики Русского Авангарда, и их вклад в русскую культуру огромен, а влияние на неё не переоценить. Через них открылись нам удивительные образы неведомых слоёв ноосферы…

Через неделю отец всё-таки принёс настоящий германиевый диод-детектор.

Наш приёмник заработал во всю «мощь» – простым движением ползунка можно было перелетать с одной радиоволны на другую, и ловил он радиостанции даже других стран, –  разноязыко вибрировал наушник у моего уха.

И ещё одно маленькое открытие сделал я тогда. Заключалось оно в следующем. Как-то вечером взрослые пошли смотреть телевизор и антенну у меня забрали. Я же сидел и не знал, чем заняться, и как-то случайно попал пальцем в пустое антенное гнездо. Приёмник ожил, заработали наушники, я мог опять бродить по эфиру. А уберу палец – приём прекращается! Значит – я и сам антенна. Это было здорово!

До войны получить систематическое образование отец не успел. Окончил семилетку, поступил в вечерний техникум, но забрали в армию, а там – финская началась, потом Великая. Какая уж тут учёба! Не до учёбы, выжил, слава Богу…

А вот выжил он, благодаря своей удивительной голове. Настолько она была хорошо и «правильно» устроена, вернее не устроена, а настроена в резонанс с ноосферой, что ЗНАЛ отец многое. Ну вот, хотя бы тот же первый телевизор смог собрать. И даже на войне заметили его способности и оценили. Воевал связистом, но недолго бегал с катушкой провода, обеспечивая связь. Перевели толкового старшину в походную мастерскую по ремонту аппаратуры связи, где он без схем, и только из подручных деталей ремонтировал эту самую аппаратуру, постоянно в условиях боя ломающуюся, да мало того, – и захваченную немецкую чинил, переделывал, собирал из отечественных и немецких устройств новые конструкции, которые отлично, надёжно работали. И всё это делал не далеко в тылу, а рядом с передовой. Наградами не юбилейными, но боевыми – «За отвагу», «Красной звезды» – отмечен ратный путь его.

Обладал он и даром предвидения. Рассказывал, как на войне ещё, в Берлине, однажды уговаривал своего лучшего друга не кататься в тот день по улице на трофейном мотоцикле. Не прислушался друг. Не промахнулся немецкий снайпер…

И ещё, в семидесятые годы я стал подумывать – не переехать ли мне в Прибалтику, к родне в Латвию. Уж очень мне там нравилось, да и бабушка по матери была эстонкой. «Нечего туда перебираться, не будут они с нами жить, отделятся», – пророчествовал (как мне казалось на пустом месте) отец.                                                                                         

– Куда они отделятся? Ты чего, батя?                

Кто из нас оказался прав – показало  время. И это только два примера, были и ещё…

Когда появилось цветное телевещание, отец загорелся собрать цветной телевизор, но и силы, и зрение были уже не те. Заболел. Лежал. Но просто лежать и ничего не делать он не мог.

Как-то я принёс кубик Рубика. Он оживился, начал вертеть плоскости и так и сяк – ничего не получалось.

Я звонил, спрашивал у мамы, как он себя чувствует. «Ты знаешь, лежит с этим кубиком, и целый день крутит, завёл тетрадку, что-то записывает», – ответила мама. Я навестил его через неделю. На табурете, рядом с кроватью лежал собранный кубик Рубика и толстая общая тетрадь, почти вся исписанная его рукой. Он записывал ходы, чтобы не забыть.

– Ну, как, батя, гляжу – собрал кубик-то?

– Ничего сложного.

– Ладно тебе, в мире даже соревнования устраивают, кто быстрее соберёт.

– Ерунда.

Я взял кубик, сбил все плоскости и протянул отцу.

Не успел и глазом моргнуть, как он вернул игрушку обратно.

– Говорю – ерунда.

Каждая плоскость светилась своим цветом.

А цветной телевизор мы с женой решили ему подарить настоящий, заводской. Не успели…

В школе я учился неплохо, и к восьмому классу вопрос о выборе профессии для меня не стоял – конечно же, в радиотехникум. Туда и поступил, на факультет радиолокации.

Невидимые радиоволны, электромагнитные колебания, – маленькая, наиболее изученная и оттого самая эксплуатируемая и возделанная часть огромного поля ноосферы, краешек его, стали моей профессией.

Но годам к шестнадцати стал я улавливать, пока не совсем осознанные, не совсем чёткие образы, которые хотелось тут же записать словами.

Будто появился во мне детектор, ещё самодельный – из стального лезвия и графита, – и начал детектировать, обнаруживая причудливые образы в ноосфере.

Описать их я не мог. Не мог до тех пор, пока не подарили мне томик стихов Велимира Хлебникова.

«Крылышкуя золотописьмом тончайших жил… Детуся! Если устали глаза быть широкими, если согласны на имя “браток”, я, синеокий, клянуся… Немь лукает луком немным в закричальности зари…».

Меня ошеломили звуки, переход ударений, ритм, загадочный смысл его строк. Но загадочным он оставался недолго – во мне открылось понимание другого уровня, недоступного ранее, или может быть забытого, детского? Во мне заработал колебательный контур, как когда-то в том, первом, радиоприёмнике с самодельным детектором. Начал записывать стихи, которые приходили неизвестно откуда. И что интересно – лучше всего писалось грифельным простым карандашом по бумаге.

Я понимал у Хлебникова почти всё и читал, читал и перечитывал. Даже взял томик с собою в армию, где он у меня вскоре благополучно исчез.

Исчез первый томик, но сам-то поэт сопровождает меня всю жизнь. Теми или иными путями приходили его мало-помалу издающиеся книги; я оказался в соседях и подружился с Рудольфом Дугановым, исследователем творчества Хлебникова. Вместе с ним посчастливилось работать над  последним шеститомником Велимира. Я переснял на плёнку почти все рукописи и рисунки поэта, которыми иллюстрировались потом тома…

Но начало девяностых годов для такого издания, конечно же, было не лучшим. Опять революция-перестройка, всё осыпается, связи рвутся, Рудольф Валентинович Дуганов скоропостижно умирает, светлая ему память! Не ВЫЖИВАЮТ такие люди в революции! Не выдерживает бешеного революционного резонанса чуткий, настроенный на высшие уровни ноосферы, внутренний колебательный контур художника. Детектор получает пробой.

В рассказе я далёк от мысли нарисовать научную картину взаимодействия творца и поля. Да никто и не сможет этого сделать, каким бы веером аргументов ни размахивал, но смысл – «создан по образу и подобию» – заключается вовсе не в том, что у нас две ручки, две ножки, как и у Него. От такого наива – подальше.

Отцом небесным по Образу и Подобию сотворён мозг человека, сознание и детектор его.

В юности, до Войны ещё, отец писал стихи. Я никогда их не видел и не читал, но теперь я понимаю, что всю жизнь он хотел войти в резонанс со следующим уровнем поля, где действуют другие законы. Законы творчества.

Так я чувствую.

Открылась бездна звезд полна;

Звездам числа нет, бездне дна…

М. Ломоносов.

Полушкино. Осень. Вечер. Небо.