Цветы Саласпилса / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

ПРОВЕРЕНО

Юрий Павлов

Цветы Саласпилса

(поэма)

От автора:

На 18-ом километре шоссе Рига – Даугавпилс просёлочная дорога сворачивает в лес. Здесь, в этих сосенках, в годы войны был самый большой из всех 23 концлагерей на территории Латвии – Саласпилс. В лагере содержалось большое количество детей, над которыми проводили бесчеловечные опыты, брали у них кровь. Ослабевших детей умерщвляли ядом...

От редакции:

В 2005 году в Латвии вышло издание «История Латвии: XX век», ставшее одним из основных учебных пособий. Согласно данному изданию, Саласпилс официально называется воспитательно-трудовым: «Лагерь официально назывался Расширенная полицейская тюрьма и воспитательно-трудовой лагерь… Одновременно в лагере находилось около 2000 человек. Это были политзаключенные разных категорий: участники движения сопротивления, евреи, дезертиры, прогульщики, цыгане и пр. Саласпилс функционировал как транзитный лагерь. Условия жизни здесь были чудовищными: голод, холод, физические наказания, угроза расстрела…»

Идут года, и прожитое, страшное,

Лишь изредка врывается к нам в сны.

Казалось бы, минули во вчерашнее

Чудовищность и ужасы войны.

Нет! Изменив звучанье и окраску,

Они встают, окрашенные в синь.

«Сонгми» звучит не только по-вьетнамски,

Оно на русском значится – Хатынь!

И матерям, наверное, не спится,

Чьим сыновьям по восемнадцать лет,

Опять ветра бушуют на границах,

И холодит от утренних газет...

Всю ночь сегодня ветер в стёкла бился,

И темнота стелилась, словно дым...

...Представилось: я – узник Саласпилса,

Один домой вернувшийся живым.

И – вмиг в глазах – замученные дети,

От наважденья смерти не уйти.

Нет! Как единственный свидетель,

Я должен людям правду донести!..

***

«Саласпилс»... Что может быть на свете

Страшней безумных детских глаз,

В которых неподдельный ужас смерти

Всё вытравил в немой тоске...

От смерти здесь на волоске

Томились матери и дети,

О них сегодня мой рассказ, –

Что может быть трудней на свете?!

Здесь матери были за то,

что детей любили...

Здесь дети были за то,

что тянулись к солнцу...

Здесь деды были за то,

что землю любили...

Все вместе за то,

что любили жизнь,

Все вместе за то,

что хотели жить...

Здесь из людей людское вытравлялось

С единой целью – зверское вложить.

Здесь жизнь людская просто обрывалась,

Как ветхая натянутая нить.

Казалось, мир перевернулся словно,

Что даже смерть обычная – не в дрожь,

Нет, Саласпилс, подобной родословной

Нигде, пожалуй, больше не найдёшь...

...Худой барак, весь почерневший, старый,

Сочится дождь сквозь щели в потолке.

В одёжке грязной, скорчившись на нарах,

Две девочки играют в уголке.

Из тряпок куклы, из лохмотьев – платья,

Страшней другое – слышать наяву:

Грозит Марина пальчиком: «Спи, Катя!

Не то я Линду с плёткой позову!»

Сегодня ауфзеерки «добрее» –

Случилось что-то важное вчера,

Лишь для порядка плёткою огреют,

На аппель-плац не выгнали с утра!

Голодные, холодные, в неволе,

На земляном мороженом полу

Играли дети: Янисы и Оли –

Жизнь пробивалась к свету и теплу!

...Шестой барак... Здесь всё намного проще:

Тут плёткой, подзатыльником, взашей –

Вышвыривают строиться на площадь,

Срывая с нар притихших малышей.

Игрушки – тряпки, камешки и склянки

Не по нутру блестящим сапогам.

Кто это там, на нарах, – симулянтка?

И – плёткой! Плёткой! Больно – по ногам!

Она вся сжалась в маленький комочек,

Такая ноша ей не по плечу,

Она и с куклами играть не хочет,

Одна молитва: «Хлебушка хочу!»

В седьмом бараке слёз, увы, не меньше,

В едином гуле – ропот, вопль и стон.

Опять в Германию увозят женщин –

О, Господи, будь милостив! За что?!

«Катюшка! Дочка! Катенька!!! –

За что мне

Такая бездна горестей и зла?!!

Держись за тётю Мирдзу, дочка... Помни! –

Ты – Катя Иванова! Из Орла!

Ты – Катя! Помни – Катя Иванова!

Я не забуду номер на руке!..»

Рванули студебеккеры, и снова

Вой прокатился гулко в сосняке...

...Лаборатория... Стерильность сводов...

Передвигаешь ноги, значит – жив!

Вот пятилетки – доноры проходят,

Из-под лохмотьев руки обнажив...

Как тонки вены крохотных ручонок!

Как слабо в них простукивает жизнь!

Один удел мальчишек и девчонок –

Кровь отдавай, цепляйся, но держись!

И шприцы-пиявки полнятся с излишком

Чистейшей драгоценнейшею влагой,

Неужто звери верят – кровь детишек

Вернёт им снова силу и отвагу?!

Одно не видят варвары в цинизме,

То, перед чем бессильна медицина, –

Что кровь детей в животном организме

Увы! Не приживётся, как вакцина!

Ещё немало вынести придётся,

А слабый – каплю яда, и – готов!

Бог знает, кто из них в барак вернётся,

А кто сегодня будет брошен в ров...

...Вот лай овчарок, окрики и стоны,

Вот звякают массивные ключи,

И пополненье новых заключённых

В ворота загоняют палачи.

Пока ещё не срезаны их косы,

Пока ещё игрушки в их руках...

Уже глядят надсмотрщики косо,

Удерживая псов на поводках...

...Десятки тысяч несмышлёных пленников –

Скажите, в чём их детская вина?!

На свете есть такие преступления,

Что их не в силах оправдать война.

Кто возместит раздавленное детство?

Кто вновь возвысит жизнь на пьедестал?

Верь, каждый, кто прошёл сквозь эти зверства,

И плакать, и смеяться перестал!

Не мыслю дня без радости случайной,

Так и детей без смеха и затей.

Я знаю, страшно взрослое молчанье,

Куда страшней – молчание детей!

А в нём была и ненависть, и ярость,

Когда они, кривя от боли рот,

В молчаньи защищались от ударов,

Худые руки выставив вперёд.

За слёзы, за бесчестье, изуверство

Вставали люди, как один, подряд.

Убийцы жгли нас формулами зверства,

Мы возводили ненависть в квадрат!

И был к ней шнур бикфордов, словно волос,

И ждал, готовый к взрыву, механизм.

И коль уж дети возвышали голос,

То это значит – продолжалась жизнь!

...Какой-то мальчик, худенький оборвыш,

Настолько ослабевший, чуть живой,

Болезненно и не по-детски сгорбившись,

Сидел, к плите склонившись головой.

Он рисовал, и гамма всех созвучий,

Палитра всех нюансов и тонов

Сквозь паутину ржавчины колючей

К нему пробилась из далёких снов...

Движенье рук ослабленных, и – солнце,

И милый незатейливый квадрат,

Ещё шесть тонких линий и – оконце,

Пучки лучей, врывающихся в сад...

Ложилась пыль на плиты, падал пепел,

Он ничего не видел, не слыхал,

Мечтаний мир его был тих и светел,

И счастья круг был несказанно мал...

Но он вложил в рисунок то, что жаждал,

Чуть загорелись щёки и глаза.

О, как умеют дети вдруг однажды

Немногим чем-то многое сказать!

То многое: весь ужас заточенья,

И солнца луч, что тих и золотист,

И в переносном, и в прямом значении

Почувствовал подкравшийся фашист.

Он ждал, садист... И тупость злая

В зрачках ломала солнечный узор –

Мальчишка, сам того не замечая,

Фашизму вынес смертный приговор!

Вдруг цветом жизни, ярко отгоревшей,

Кровь оживила солнце, домик, сад...

И долго бился в лапах озверевших

Отрывистый жестокий автомат...

...Столкнулись жизнь и смерть – два антипода,

Столкнулись крепко – насмерть, не на жизнь!

Восстали человечность и природа,

А против зверство подлое – из лжи.

И злобно смерть в жестокой схватке этой

Душила всё, что жаждало тепла,

Но жизнь растеньем, тянущимся к свету,

Сквозь смерть и трупы буйно проросла!

***

Отгремела война

Последним глухим раскатом.

Лишь трактор задетой миной

Напомнит о днях роковых,

Но плакать не кончили матери,

Но снится война солдатам,

И до сих пор ещё траур

Числится в списках живых.

Я вхожу с содроганьем

В массивные двери,

Вспомню всех поимённо,

Кто замучен, истерзан, убит,

Чтоб представить себе,

Так представить – поверить,

Что здесь каждый предмет

Стонет,

Плачет,

Скорбит...

Только что это? Плач?

И как будто бы стон?

Тихий сдавленный стон,

И как звон ветерка?!

Это стонут они,

Воплотившись в бетон,

Встав скульптурами здесь

На века, на века!

Это стонет «НЕСЛОМЛЕННЫЙ»,

Умирая избитый,

Тихо плачет «УНИЖЕННАЯ»

От стыда и обиды.

Это «МАТЬ» взглядом скорбным,

Не смирившись, не сгорбясь,

Молчаливо кричит

Безысходною скорбью.

Это всех заверяет

Торжественно «КЛЯТВА»:

«Не сойдём ни на шаг!

Не пропустим и выстоим!»

«СОЛИДАРНОСТЬ», «РОТ-ФРОНТ»

Вторят ей, как заклятье,

Как молитву ей вторят

В общий голос неистово:

«Выстоим! Выстоим!»

Я стою на земле,

Кровью политой щедро,

Так дождями она

Не питалась вовек.

Крови столько в земле,

Что, прорвавшись сквозь недра,

Она бьёт, словно пульс,

В каждый листик, побег.

Земляникой сочится

Под каждой берёзой,

То вдруг маком прольётся,

То гвоздикой степной.

Здесь сажают всегда

Белоснежные розы,

А когда расцветут –

Белых нет ни одной!

Только... что это? Вдруг

Сердце снова заныло,

Ноги ватными стали,

Подкосились без сил –

На песчаной земле

Точно так же, как было,

Точно так же, склонившись,

Мальчик что-то чертил.

Неужель, это он?

Неужель... Наважденье!

Быть не может! Не мо...

Слава Богу! – не он!

Мальчик поднял глаза

И, вздохнув с наслажденьем,

Посмотрел на отца,

А потом на бетон.

«Папа, здорово, да?

Правда, очень похоже?

Ну, куда же ты смотришь?

Вот, смотри, – на стене!»

И вдруг всё, что храню,

И чего нет дороже,

Вмиг проснулось в душе,

Всколыхнулось во мне.

Этот мальчик и тот,

Словно слепок и оттиск,

Время то – время это,

Смерть и жизнь – что затмит?!!

Дети! Дети!

Всегда вы детьми остаётесь,

Если смерть – всё равно

Остаётесь детьми!

Люди! В светлое путь –

Через прошлое, страшное,

Чтобы не было войн –

Оглянитесь в войну!

Как бы ни было скорбным

И жутким вчерашнее,

Ради ваших детей –

Оглянитесь в войну!

Пусть будет исчеркан

Мелками асфальт,

Пусть больше прибавится

Солнечной сини! –

Об этом набатом

Гудит Бухенвальд,

Об этом же вторят

Взволнованно в лад

Колокола Хатыни!!!