97-й годовщине Октября
Я смотрел, как стоят мокасины
за широким витринным прилавком,
вдалеке копошились машины,
утомлённые пятничной давкой,
полыхало московское небо
в стать медовым значкам, в стать медалям,
в стать зрачкам, столь заметным на белых
лужах глаз в чреве чёрных проталин.
Я стоял на Страстном. Вечерело.
Рдели в воздухе пятна, как маки
на фладрийских полях. Постепенно
тротуар оцепляли зеваки.
В серебре вездесущих смартфонов
горожане шли мимо, в порядке
исключенья вливаясь в колонну,
или просто вперёд без оглядки.
Загудели громоздские трубы,
разводя по Земле колебанья,
словно кто-то в невидимый рупор
слал привет Октябрю на прощание.
Это мог быть дрищавый студентик,
насмотревшийся фурсовских лекций
и решивший, что он проповедник
из заветных псалмов иудейских.
Это мог быть и тот, кто в руины
превратил буржуазную мессу,
он любил надевать восьмиклинку
и немного болтал на немецком.
Впрочем, это мог быть кто угодно,
даже я, прототип иудея,
как проконсул рубеж Рубикона
перейдя сам себя за идею.
Началось, и фрегат демонстрантов,
покачнувшись, поплыл по бульвару,
распахнув паруса транспарантов,
мимо клубов, кафе, ресторанов.
На одном из неброских плакатов
я приметил мужчину в шинели.
В его жёлтом прищуренном взгляде
отражались большим ожерельем
окна неоклассических зданий
всем известного авторства. Сзади
в след колонне смотрел непрестанно
опекушинский каменный мастер.
Я спросил у озябшего деда:
– Почему вы сегодня не дома?
Здесь так холодно – он не ответил,
утонув в борозде капюшона.
Я спросил у идейной студентки:
– Каково ваше мненье о Троцком?
У него день рождения… – Он редкий
негодяй и услужник пиндосов.
Распевая советские песни,
через две трети часа похода
мы приблизилась к камерной сцене
на углу к Воскресенским воротам.
Вышел пухлый ведущий в берете.
Он занервничал и перепутал
цифры, выкрикнув: «Семьдесят девять
лет назад…», правда, тут же под гулы
недовольной толпы извинился,
объявил депутатов, пригнувшись
встал в ряды однородных партийцев,
спрятав в шапку багровые уши.
Дальше – вялый концерт, поздравленья,
выступленье детей, монологи
о Донбассе, заводах, стремленьи
к власти и пролетарских героях.
Я вернулся к метро. Стало тихо.
За стеклом на прилавке стояли
мокасины, по цвету такие
же, как падшие поодаль флаги.
Разбежались машины, запахло
сладкой выпечкой и кукурузой.
Из-под крыш алюминиевых баков
символично выглядывал мусор.
На ступеньках стоял, провожая
москвичей пробегающих мимо,
среди прочих других попрошаек
седовласый изгнанник режима.
Он слепой был, хотя, говорящий,
тряс, как ладаном, левой ладонью,
так как правой крестился. Я даже
на мгновение замер. Какой-то
иностранец в рабочем жилете
положил ему в руку полтинник.
Было очень не трудно заметить,
в этом старце и есть вся Россия.
Так и жили, и, видимо, будем.
В метрополии, в периферии
всё рожают да пьют, словно людям
не дано быть от Бога другими.
Прыгнув в грязный автобус, подобно
существу субъективного духа,
припасённого в годы разгрома
для материи словно для друга,
вдруг почувствуешь что-то, что бродит
в взбитом теле сродни монограмме.
Маргиналы эпохи бесплотья
ночи так и ведут под мостами
человечности, вместе ли, порознь
ли трясутся в бреду алкоголя,
словно сущую бедность и ловкость
сам Виктор бы, приметив, одобрил.
Не печалься, живи, что же боле,
слушай музыку, скачивай фильмы.
А как станет тоскливо, наполни
чемодан самым необходимым
и езжай по бескрайним просторам.
В мире много других закоулков:
водопады, плантации, горы.
Тем не менее, мы почему-то
не спешим уезжать, кто-то сильный
словно тянет назад за подмышки,
пробеги босиком по России
вслед за фурами без передышки.
Я спускался по лестнице, туго
рикошетили двери, безмолвно
воплотив эпитафию духу
по стене растеклись серп и молот.
Верни мне музыку, палач, верни мне голос
Верни мне музыку палач, верни мне голос.
Граница теплится, а я в крови по пояс
стою с поклоном всем патрициям и Риму
в усохшем лавре молодого пилигрима.
Ты мне играл, палач, клонило в сон в затлевший
и жаркий полдень, голоса давно отпевших
гетер ещё слегка терзали орган слуха,
подобно грубой шутке выпившего друга.
Ты воевал, палач, не раз, и, было дело,
тебя рубили по лицу, кололи тело,
лишали разума, пристрастья к женским ножкам,
ногтей на пальцах, коренных зубов, но всё же
ты всё стерпел и антитезой фатализму
теперь являешь отторжение плотью мысли,
теперь ты гроб, ты сыт, ты ленточник и дьявол,
но грубый мир не измерим, ни Римским правом,
ни чувством совести раскаявшихся в свете
свечи уроненной в тюремном лазарете.
Теперь ты – тень, палач, ты – функция и бремя,
но это лучше, чем погибнуть за идею.
Я сам, палач, пред тем, как лечь травой на плаху,
ходил на Персию в поход под красным флагом.
Отрывок из обращения малоизвестного московского актёра своей давнишней знакомой (и ответ)
1.
Ах Мари, ах Мари, ты ужасно проста,
до безумия нам загрубело общаться.
Потускнели твои голубые глаза,
но они так красивы, что не оторваться,
но они так близки неожиданно, что ж,
если всё это так будет течь скрупулёзно,
значит что-то в природе не сходит на нож,
значит в августе в небе фальшивые звёзды.
Не подумай, что я ни с того ни с сего
вдруг проникся к тебе ностальгией прекрасной,
и не верь этим глупостям, что Пентагон
правит миром, нет, нет, они – жалкие плаксы.
Не бывает, Мари, в мире войн и побед
малодушных ферзей, разгоняющих славу.
Я приехал к тебе, наводи марафет,
да давай, покажи мне скорее Варшаву.
Русский дух эмиграции не заржавел,
пусть горланят, что, мол, наши интеллигенты,
позабыли родитель восточных земель
и сбежали смотреть ваши кордебалеты.
Европейская пресса, как шишки в раю,
разбросала по площади грязные сплетни,
как же тошно от них, я с размахом плюю
в ваш изъятый у бабушки русский столетник.
А вообще здесь, точь-в-точь, как столетье назад
русских потчуют винами и шоколадом.
Не криви свои чёрные брови, я рад
вновь почувствовать юность, идущую рядом.
Так пойдём что ль, подруга, конечно пойдём.
Здесь у вас точно так же шумят магистрали,
и кричат у закусочных, а в остальном,
как-то тихо у вас тут, Мари, вечерами.
Фамильярности – вроде бы прожитый век,
как марксизм в заказных полосах мракобесов.
Мне писали, что ты, заскучав по Москве,
по субботам ходила на русские пьесы.
В ваших театрах, Мари, даже броскую роль,
норовят обыграть с прыткостью Мельпомены.
Я уверен, хоть раз, глядя в мини-бинокль,
Ты пыталась найти в главной роли на сцене
среди прочих актеров меня, ну а мне
так хотелось в Москве хоть на четверть часочка
забежать на Бутырской в трактир, и в вине
потопить свои мокрые карие очи.
В новостях ежедневно мозолят глаза
толстопузики, в галстуках и кардиганах,
говорят, что война на дворе, а у вас?
что там нового слышно по Евромайдану?
2.
Ах, Боже мой, прости, что перебью,
политику я с детства не люблю,
тем более, прожив так много лет,
в стране, где ею кормят на обед.
Ах, Боже мой, как много снова дел.
Вот снова Мокотув побагровел,
вот снова на душе его тоска,
вот снова за спиной Москва, Москва.
Театры в нашем городе под стать
московским заставляют трепетать,
закусочные вечером трещат,
и парочки гуляют по ночам,
жужжат автомобили на шоссе,
водители ругаются на всех,
кто, цокая мазурку каблуком,
бежит по тротуару на обгон,
и пассажиры ловят интернет,
фонарные столбы горят им вслед,
растения за окнами дрожат,
скрывая пыл бесстыжих горожан.
Без справочных, без карт, без GPS,
я очень быстро оклемалась здесь,
и ты стоишь – такой же молодой,
талантливый, упрямый и крутой,
как будто нам приснился общий сон,
и всё вокруг – Савёловский район.
Актёрство – непростое ремесло.
Зачем тебя в театр понесло?
Открыл бы свой питейный магазин,
и пил бы там (хотя бы не один),
поехал бы в любимый Петербург,
где памятники дарят благодать,
где кажется, что если все умрут,
найдутся те, кто будет воевать.
Пора, пора, в кафе танцует тюль,
доносится Шопен, второй ноктюрн.
И ты стоишь с ухмылкой на губах,
как пыль на наших прожитых годах.
И в куртке твоей спрятана бутыль,
которая в глаза не знает пыль.
И, видимо, бежать во след за мной
сулит тебе очередная роль.
Огни, огни – Варшава, Петербург,
дома, дома – смешалось всё вокруг,
когда-то, помню, ты желал там жить,
и каждый день по Невскому ходить.
Когда-то я покинула Москву,
жила чёрт знает где и как, и шум
соседок отвлекал меня от дел,
потом, когда мой муж прибогател,
собрав один неброский чемодан,
мы двинули неведомо куда.
И вот теперь молчит твоя страна,
и я молчу, как верная жена,
мой муж немного мягкий, но зато
купил в Варшаве нам прекрасный дом,
нам хорошо, он ласков, молчалив,
а главное, спустя так много зим,
проснувшись ночью, ощущаю я
как он прилежно кутает меня.
Ну что же, до свидания, дорогой,
отыграна твоя большая роль,
и занавес изысканный упал
на нашу юность, чёрт б её побрал,
неловко даже вслух произнести,
как много остаётся позади.
Целуй своих, не видела сто лет,
и бабушке моей большой привет!
Комментарии пока отсутствуют ...
