продолжение, начало в №№ 70, 71, 72

 

 

Глава  четвёртая

 

1

 

На берегу Волги возле костра сидели двое мужиков и жадно поглядывали на котелок, в котором булькатило жидкое варево. Федьку Ротова они приметили издали, как только он начал спускаться с береговой горы, но не обеспокоились, пришелец был явно сирота беглая. Один из мужиков был сухощав и мал ростом, звали его Филька, его товарищ выделялся широким разворотом плеч и, сидя на корточках, был похож на кряжистый пень, который выкатила на песок волжская волна. Его звали Власом.

Федька с первого взгляда определил, что встретил тех, кого искал, воровских казаков. Это можно было понять по тому, что за их поясами торчали большие ножи, в песок была воткнута пика, а на их лицах гулевая жизнь отпечаталась шрамами и медным загаром.

– Челом честным людям! – сказал Федька, останавливаясь в трёх шагах от костра. – Дозвольте присесть к огоньку?

Влас мельком посмотрел на пришельца и отвернулся к кипящему котелку, а Филька вскочил на ноги и уставился на незваного гостя.

– Ты кто будешь? – вопросил он и остро глянул на Ротова воспламенёнными глазами.

– Казак, Федька Ротов.

– Казак, –  хмыкнул Филька. – Мы все тут казаки. Чего ищешь?

– Воли.

– Не много ли захотел? – удивился Филька. – Туда ли ты явился?

– На Волгу, здесь, бают, просторно людям.

– Добро раз так, – сказал Филька. – Тогда садись к огнищу. Только жидко у нас варево, казак, два сухаря да молодая крапива. Коня-то оставь, не сбежит.

Федька присел к костру, развязал свою суму, достал мешочек с толокном и протянул Фильке.

– Это по-нашему, – впервые обратил внимание на гостя Влас. – Что твоё, то моё. Ты откель бежишь?

– Из Карсуна, может, слышал?

– Как же, – проворчал Влас. – Только что близ того Карсуна через ров перелезали. Так Филька?

– Была такая беда, чуть не утопли в том рву, лесина под Власом обломилась.

Похлебали горячего толокна, съели по сухарю, попили волжской водицы.

– Вот и добро, –  сказал Влас, поднимаясь на ноги. – Пошли, Филька! Нам ещё топать, да топать!

– Погодите! – испугался одиночества Федька. – А как я?

– Ты же нашёл, что искал, – хохотнул Филька. – Вот она воля вокруг тебя, бери, сколько вздумаешь!

Федька повернулся, подхватил суму и пошёл к своему коню.

– Годи, парень! – сказал Влас. – Ты казак, а мы ватажники, как нас кличут. Годно ли тебе идти с нами?

– Куда мне деваться, – с горечью сказал Федька. – Назад мне пути нет, только с вами.

– Смотри, парень! Воровское дело такое: попал коготок, всей птичке пропасть. Знай это. Хочешь, иди с нами, но себя не жалей.

По берегу Волги, с малыми остановками, они целый день шли, всё дальше углубляясь в Дикое поле. Федька не знал, куда они держат путь, но догадывался, к Жигулям, известному воровскому месту. Там ранней весной сколачивались ватаги и всё лето промышляли разбоями над торговыми судами, нещадно их грабя и убивая всех подряд, кто помедлит упасть ничком на па-лубу или землю.

Волга была не пуста, за день мимо них прошли несколько стругов. Их появление Филька встречал дурашливым воплем, Влас один раз обмолвился:

– Вот и для нас страда пришла. Явится Лом, и мы начнём.

Вечером они нашли укромное место и встали на ночлег. Филька разжёг костёр, Федька достал из сумы толокно и отдал Власу. После того, как поели, Филька сказал:

– Ты весь день с нами, а кто ты такой Федька, мы не ведаем. Рассказывай!

Ротов без утайки поведал, что с ним случилось.

– А ты оказывается скор на расправу, – сказал Филька. – Я вот за жизнь и мухи не обидел. А ты взял и свернул шею товарищу, и за что? За плёвое дело!

– Он в игре на деньги сплутовал.

– А кто хоть раз в жизни не сплутовал? – сделав постную рожу, спросил Филька. – Хотя один такой человек мне ведом. Это я.

Послышались частые звуки, но их издавали не птица, не зверь. Так всей утробой расхохотался Влас.

– Не дури человека. Скажи, где ты зиму обретался.

– Годи!

Филька отвернулся и, когда Федька снова увидел его, то вздрогнул от омерзенья. Лоб, нос и кисти рук бродяги были покрыты погаными язвами, глаза лишились век и были закачены в разные стороны. Филька упал на колени и, схватив Федьку за полу одежды, завопил страшным голосом:

– Подай и зарежь меня! Подай и убей меня!

Федька в ужасе попятился, а калека поволокся за ним по земле. Влас ухал и булькал, корчась от приступа хохота.

Филька встал с земли, снял язвенные нашлепки с лица и рук, сунул их за пазуху. Затем вернул вывороченные веки на место. Он был доволен произведённым впечатлением.

– Что не подал калеке? – спросил Филька. – Я даром не скоморошничаю. С первых денег отдашь полтину. Так, Влас?

– Будет с тебя алтына. На Москве, чай, больше полушки не давали.

– А вот врёшь! На Пасху рубль получил.

– Будет врать, – сказал Влас. – Кто такие деньги при себе носит.

– Эх, тьма арзамасская! Царь дал, когда в Покровский собор шёл.

– Ладно, – махнул рукой Влас. – Дал так дал, может, я запамятовал. Ты лучше расскажи, как мы на Москве зимовали.

– Запамятовал, – недовольно сказал Филька. – Ты на тот рубль ведро вина выжрал… Что ж, про Москву всегда можно вспомнить. Мы в этом году, Федька, как Волга вставать начала, разбрелись из ватаги, кто куда. Одни по своим избам в деревни, другие на богомолье по монастырям, а мы с Власом на Москву двинули, как и всякую зиму. Я нацеплю язвенную личину и на папертях обретаюсь, а Влас своим делом промышлял. Каким? Пусть сам скажет. Так и перебились. Или не так, Влас?

– А теперь что, все ватажники опять вместе сходятся? – спросил Федька.

– Все, кто жив остался, – ответил Влас. – Будет и новики, вроде тебя.

На следующий день, когда солнце стало спускаться за высокую гору, они подошли к большой приземистой избе, скрытой в зарослях ивняка недалеко от берега.  Почуяв чужих людей, залаяла собака. Изба казалась нежилой, но вскоре из неё послышался хриплый голос:

– Это кого лихоманка принесла?

– Открывай, Степан, свои! – крикнул Филька.

– У меня таких своих полна изба! И кипятком ошпаривал, и вымораживал, ничто их не берёт!

Звякнуло железо, набухшая дверь, со скрипом, тяжело отворилась, в проёме встал человек. Он был заметно стар, но ещё крепок, в жилистой руке Степан сжимал кистень.

– Что, Филька, опять из Москвы клопов на себе приволок?

– Почём я знаю. Меня никто не ест. Может, Влас?

– Ступайте на берег и выбейте палкой одежонку, –  сказал Степан. – Что за человек?

– Свой, – сказал Филька. – С карсунской черты сбёг.

– Иди с ними выбивать клопов, – велел  Степан.

Федька позже остальных зашёл в избу, поднял руку, чтобы перекреститься и замер: в правом переднем углу образов не было.

Хозяин заметил смущение Федьки и хохотнул:

– Крестись, парень! Здесь все крещеные, только по-своему. И тебя окрестим.

– Я – крещёный! – схватился рукой за нательный крест Федька.

– То тебя поп крестил, –  жестко сказал Степан. – Ты несмышлёным был, а сейчас в полном уме. Будет срок, сам в купель красную запрыгнешь.

Влас и Филька, потупившись, молчали. Старик явно имел над ними власть.

– Лом был, – сказал он, зажигая в железном светце лучину. – Велел сказать, чтоб сидели здесь, его поджидали, скоро он явится.

Потрескивала лучина, порой ярко вспыхивая, и озаряя закопчённое нутро избы.

– Укладывайтесь спать, ребята, – сказал Степан. – Набирайтесь сил. Атаман может в любой миг нагрянуть с ватажниками.

Впечатления от последних двух дней долго не давали заснуть Федьке. Побег из тюрьмы, прощание с братом Сёмкой, встреча с ватажниками, прибытие на воровской стан, всё это мелькало в его мыслях, вызывая вопросы, ответа на которые Федька не знал. Кто такой атаман Лом? Куда он поведёт свою ватагу? Возьмёт ли новика с собой или прикажет связать и бросить в воду?

Федька ворочался на полу, поудобнее устраивал голову на свою суму, но сон не приходил. На уме были родной брат, мать, отец. Ведают ли они, что стряслось с их старшим сыном? Наверно, ведают, казаки из их слободы дали знать о Федькиной беде. Разлука с родными будет, скорее всего, вечной, с неизбывной горечью, начал понимать казак и, молча, заплакал.

Под полом избы, попискивая, завозились мыши, оседая, поскрипывал избяной сруб, потом эти звуки заглушил листвяной шум ветра, и пошёл дождь.

Влас и Филька, посапывая и посвистывая носами, давно спали, старого Степана не было слышно, наконец, и Федька уснул.

Ватажников поднял Степан, он тяжело бухнул дверью и возгласил:

– Разоспались лежни! Сейчас спытаю, какие вы работнички! Филька, чисти рыбу! Влас, готовь кипяток! И ты, новик, с ними! Рыба в кошёлке на дворе!

Федька первым подхватился со своего лежбища, выскочил во двор, сбегал за угол, измочился в траве, мокрой от ночного дождя, нашел, где лежит рыба. Её было много, полууснувшей и ещё трепыхавшейся, в сетяной кошёлке.

Федька и Филька почистили рыбу, промыли в речной воде, тем временем у Власа поспел кипяток. Получилась не уха, а полный котёл сваренной рыбы. Не успела чайка до половины Волги долететь, как возле каждого едока выросла куча рыбьих костей.

– Вижу, знатные вы работнички, – сказал Степан. – А ты что, парень, башкой крутишь?

– Гляжу, коня моего нет, –  растерянно пробормотал Федька.

– Цел твой конь, я его к своему отвёл. Пусть по травке погуляет. И то сказать, конь тебе сейчас ни к чему. Сядешь за весёлки дубовые, и начнёшь, вольный сокол, ими, как крыльями, помахивать!

День ватажники провели без дела. Хозяин куда-то исчез. Влас и Филька завалились спать, а Федька бродил по окрестностям. Место здесь было глухое, высокий  гористый берег, поросший мелколесьем, с оврагами уходившими неведомо куда, гладкие обточенные водой большие камни, вкруг которых вскипали и пенились волны. Волга в этих местах делала крутой изгиб, называемый Самарской Лукой, и зажатая крутыми берегами река резко убыстряла своё течение.

Помотавшись по округе, Федька вернулся к избе. Его сотоварищи продолжали храпеть, а Степан плёл, сидя на брёвнышке, из ивовых прутьев морду для ловли рыбы.

– Тоскуешь, парень? Это зря. От этого избавляться надо, как от лихоманки. Раз пристал к ватаге, то вся прошлая жизнь напрочь отрублена. У тебя теперь на всю жизнь один товарищ – острый нож.

– Ты, дедко, давно здесь бытуешь? – спросил Федька.

– Я – то? Да всю жизнь живу на этом самом месте. И деды мои здесь жили, и прадеды.

– Значит, у тебя семья была?

– А как же, – усмехнулся Степан. – Жену вот схоронил, а два сына на Низу ватажничают. Прошлым летом от них привет получил. Хочешь знать как? Тогда слушай. Раззуделось у меня плечо, думаю, дай хоть ещё раз схожу с Ломом, погуляю на Волге. Прижались мы к берегу супротив Яр-Камня и дождались струг с красной рыбой. Подошли мы к нему вплотную, а оттель приказчики пищали выставили. Наш атаманушка страсть не любит, когда его воле супротивничают. Как крикнет громовым голосом: «Сарынь на кичку!», пищали те в руках приказчиков и задрожали. Одна стрелила, да мимо, а две другие не загорелись, знать зелье в них было порченным. А мы, ватажники, уже наверху. Всех приказчиков побили, а старшего пузана оставили для расспроса. Подвели его к атаману, а пузан от него харю воротит, на меня уставился и говорит: «Есть ли у тебя, старый ворище, сыны на Низу?» Есть, говорю, Фрол да Кирша. «Похожи они на тебя, как две слезинки, – сказал старший приказчик. – Только плачу ими я. Увели твои воровские наследники дочерей моих, воровскими жёнками нарекли. Так что мы с тобой сваты».

Челом, говорю ему, дорогой сватушка, проходи в красный угол, дорогим гостем будешь. Влас подхватил приказчика и подволок на огнище. Стащили с приказчика сапоги и штаны и поставили на раскалённые уголья. Вот так, Федька, я дорогого свата встретил и привет от сынов получил.

– А где он сейчас? –  спросил, после некоторого молчания, Федька.

– Кто? Приказчик? Перезимовал в Волге, а где сейчас, не ведаю, – сказал Степан с такой задушевной искренностью, что Федьку пробрал ледяной озноб.

Бухнула дверь избы, Влас и Филька отлежали, до судороги, бока и встали, чтобы встряхнуться.

– Как раз вовремя, соколики, пробудились, –  сказал Степан, указывая рукой на Волгу. – Кажись, атаман к нам припожаловал.

– Глазаст ты, как пёс, Степан, –  сказал Филька. – Точно – парус. Это откель Лом путь держит?

– Всё-то тебе выведать надо, – усмехнулся ватажник. – Вот придёт Лом, его и спроси.

– И спрошу! – заерепенился Филька. – Волк волка не съест!

Влас так его хлопнул по спине, что он чуть не упал.

– Молчи! – сказал он. – Перед Ломом ты мокрица, а хочешь летать, как птица.

– Оставь его, Влас! – вмешался Степан. – Гляди, наши парус скинули, на вёслах идут.

К берегу ходко шла длинная лодка. Скоро стали видны люди, сидевшие в ней и  в лад взмахивающие длинными веслами. На носу лодки стоял человек, в руке у него была пищаль.

«Вот он какой, Лом! – подумал Федька. – Сразу видно, что атаман».

Лодка, зашуршав по песку, насунулась на берег. Лом спрыгнул на берег. Это был могутной детина в красном кафтане, синих штанах и жёлтых сапогах, на голове из китайской камки шапка, отороченная мехом горностая, за пояс заткнут боевой топор – чекан и привешана сабля  в серебряных, с узорочьем, ножнах.

– Челом, побратимы! – торжественно произнес атаман. – Пора начинать нашу гулёвую путину! Так!

– Так! Так! Пора! – закричали ватажники.

Лом обнялся со Степаном, затем с Власом и Филькой. Далее нашёл и ожёг взглядом Федьку.

– Это кто, новик?

Филька было сунулся ответить, но Лом его отстранил рукой.

– Отвечай, казак, тебя спрашивают, – сказал Влас.

– Пожалуй меня, ватаман, прими в свою ватагу, –  произнес Федька, стараясь смотреть в глаза Лома.

– Много просишь, –  важно подбоченясь, сказал атаман. – Могу позволить остаться тебе пока живу. А дальше, как решит ватажное товарищество. Оружие у тебя есть?

– Только нож, – ответил Федька, не поняв, оставляет ли его атаман в своей ватаге или прогоняет.

– Так ты вполне ватажник, – усмехнулся Лом. – Имей нож и ложку, и проживешь понемножку. Наутро поглядим, на что ты годен.

Степан с Ломом скрылись в избе, им предстояло обсудить завтрашний выход за зипунами на Волгу. Под зипунами ярыжные люди разумели добычу, которую можно было захватить и разделить между ватажниками.

Тем временем люди разгрузили лодку. На берег были вынесены кули с сухарями и толокном, с десяток стоп выделанной кожи, бочонок с порохом и несколько пищалей. Было ли это добычей, Федька не знал, но разглядывал всё с любопытством.

Филька с появлением старых друзей повеселел и смотрелся козырем. Влас остался прежним молчуном и сидел в стороне, мрачно поглядывая вокруг. Федька подошёл к нему и сел рядом на бревно. Он хотел спросить бывалого ватажника, как ему быть дальше, но сдержался.

Из избы вышел Степан и поманил к себе Федьку.

– Ступай за мной, –  сказал хозяин. – Поможешь неводишко вынести.

За избой стоял большой и приземистый амбар. Степан отворил дверь, и оттуда повеяло затхлостью. Невод висел растянутый два раза во всю длину амбара на жердях. Они стали собирать его, чихая и кашляя от пыли. Невод был нетяжёл, и Федька один донёс его до берега.

– Кто рыбу чистить не любит, пусть едет неводить, – объявил Степан.

Ехать вызвались Влас, двое ватажников, прибывших с Ломом, и Федька. Тот поехал только затем, чтобы унять мучившую его тревогу от неопределённости своего положения.

К вечеру Волга устала качаться и плескаться волнами, успокоилась и ровно несла свои воды мимо крутого берега. Ватажники знали здешние рыбные места и погребли в небольшой залив неподалеку  от их становища. Лодка медленно шла по неподвижной воде, на которую падала тень от берега. Было так тихо, что сорочий стрекот, донесшийся из березнячка в подгорье, ударил по ушам Федьки оглушающее резко.

Лодка подошла к берегу. Влас взял в руку верёвочный конец невода и вылез, вслед за Федькой на песок. Федька оттолкнул лодку от берега, и сидевший на корме рыбак стал опускать невод в воду. Он был невелик, лодка сделала полукруг, и пришла, пора тянуть невод. Его вытягивали не торопясь, стараясь, чтобы крылья невода шли вровень. Вскоре вода между берегом и снастью начала закипать от вспугнутой рыбы. Низ невода коснулся прибрежного дна, рыбаки за него ухватились и, держа каждое крыло вдвоём, начали их, сходясь, тянуть. Вода закипела ключом, более сильные рыбы начали перепрыгивать за верхний край невода в сторону реки.

– Своди мотню! – крикнул Влас.

Много рыбы попали в крылья невода, а его центровая часть, мотня, была полностью заполнена ею. Рыбы было так много, что мужикам пришлось поднатужиться, чтобы вытащить мотню на край берега. Федька  столкнул лодку с песка и подвёл её вброд к неводу. Рыбу вытрясли из крыльев, потом подхватили вчетвером мотню и опрокинули в лодку.

– Добрая тоня, –  сказал ватажник. – Ребята будут довольны.

– Как бы не так! – рассмеялся Влас. – Им же её чистить.

Для артельной ухи Степан взял из амбара самый большой котёл. На вкусный запах варева из избы вышел Лом. Ватажники уставились на него с молчаливым ожиданием.

– Ладно! – махнул рукой атаман. – Дозволяю по одной чарке вина. Не боле!

Это решение было встречено одобрительными криками. Чарки у всех, кроме Федьки, были свои и большие. После вина и еды ватажники пришли в гулевое настроение.

– Филька, песню!

И полетела, как птица, над Волгой, берущая ватажников за душу, песня.

                       

Не для меня, молодца, тюрьма строена,

Одному-то мне, доброму молодцу, пригодилося.

Сижу-то я в ней, добрый молодец, тридцать лет

И тридцать лет и три года.

Появилась сединушка во русых кудрях,

А бородушка у молодца стала белый лён;

На резвых-то ногах железнушки перержавели,

Все дверюшки – вереюшки развалилися.

Пошёл-то я, добрый молодец, из тюрьмы-то вон:

«Ты прости, прости, вор – злодеюшка, земляна тюрьма,

И не ты ли меня, молодца, состарела!»

 

Федька такую песню ещё не слыхивал и не певал, но она с первого раза  царапнула его за душу. Были взволнованы песней и ватажники, у многих по щекам покатились слёзы, что Федьку сильно поразило. Он не ведал, по молодости, того, что вор слезлив, а плут богомолен.

Всем места в избе не хватило, и Федька спал в амбаре. Ещё до света его разбудил Степан.

– Хватит дрыхнуть, парень, – сказал он, позевывая. – Поди, вымой котёл из-под ухи. Да кипяточка не жалей, ошпарь, как следует!

Волгу плотной пеленой окутал туман, и было зябко. Федька вернулся в амбар, нашёл топор, взял сухое полено и наколол растопку. Огонь мигом охватил лучины, затем, пошипев, загорелись слегка отсыревшие от росы дрова. Федька наполнил котёл водой и сел возле костра. Было тихо и сумрачно. Туман шёл с воды на берег, лез на гору. Где-то невнятно крикнула птица, и опять вокруг стало тихо.

Вода нагрелась, Федька нарвал травы и стал тереть ею нутро котла. Выплеснул грязную воду и налил чистой, из Волги. Подбросил в костёр дров и снова сел возле костра. За Волгой в тумане проявилось бледно-желтое пятно, вставал новый день, а что он принесёт ему, Федька не ведал. На душе было ощущение тревоги и близкой опасности. Федька вспомнил слова атамана, что сегодня начнется гулевая путина, и у него засосало под ложечкой, будто он заглянул в пропасть, и глубина поманила его прыгнуть в бездну, а отшатнуться от края не было сил.

Вода в котле закипела, Федька отгрёб из-под него самые жаркие поленья, чтобы вода кипела не сильно. Ватажники стали просыпаться, выходить из избы, потягиваться, покряхтывать, подходить к реке и смачивать волосы сначала на лице, а потом и на голове. Вставших на утреннюю молитву Федька не приметил, да и сам он ещё лба не перекрестил этим утром, как, впрочем, и вчера, и позавчера. Сидя в тюрьме, он молил Бога о вызволении из узилища, а получил волю и сразу все клятвы выветрились из его памяти.

К котлу подошёл Степан, насыпал в него толокна и стал помешивать палкой. Едва только успели взять в руки чашки с толокном, как со стороны береговой горы послышались шум и треск. Все поворотились в ту сторону и увидели, как из ежевичных кустов выбежал Филька, очумело глянул на ватажников и кинулся в избу.

– Торопитесь, ребята, есть, – сказал Степан, – а то не поспеете.

Из избы выскочил Филька, на бегу достал из-за пазухи ложку и принялся есть толокно из котла. Бывалые ватажники тоже поспешали насытиться. Только Федька сидел с чашкой на коленях, не зная, почему разразилась такая спешка.

Из избы вышел Лом, он был одет по-боевому: на голове – блестящий железный шелом, от плеч до бедер – кольчатый доспех, на поясе сабля и чекан.

– Филька принес добрую весть, –  сказал атаман. – Подле Надеиного Усолья ночевал купецкий струг. По мале он будет супротив нас на Яр-Камне. Купцы тароваты, казну на струге держат богатую, на Низ идут за икрой и рыбой. Как решите, побратимы?

– Брать казну! – завопили ватажники и кинулись за оружием.

Лом подошёл к костру, возле которого остался один Федька.

– А ты что, новик, не поспешаешь? Или здесь будешь?

– Нет, я как все, атаман, –  ответил Федька. – Нож при мне.

– Он тебе нынче понадобится, –  сказал Лом. – Будь рядом со мной. Погляжу, на что ты годен.

Вооружившись, ватажники собрались вокруг атамана. Почти у всех на поясах были сабли, некоторые держали в руках пищали.

– Помните, люди ярыжные, – властно сказал Лом. – Здесь я вам старший товарищ, а в бою – атаман! Зарублю любого, кто посмеет мне противиться!

Ватажники, тесня друг друга, полезли в лодку. Федька успел прежде всех, вскочил за борт одним махом и сел на дно близ атамановых ног. Сам Лом стоял на носу лодки и жадно озирал Волгу. Утренний туман рассеялся, водная гладь блистала отражённым блеском солнца. Ватажники в восемь вёсел гнали лодку к острову, который звался Яр-Камнем из-за того, что было там наиболее сильное течение, которое с шумом разбивалось об острый каменный выступ. Немало здесь погибло стругов от камней, но не меньше было захвачено, разграблено и пущено на дно лихими ватажниками.

Лодка добежала до острова, Лом спрыгнул на берег и быстро стал взбираться на утёс, чтобы ждать подхода купеческого струга. От Надеиного Усолья до Яр-Камня было недалече, и он должен был скоро появиться. Федька полез вслед за атаманом. Тот глянул на него и усмехнулся.

– Смотри в оба, –  сказал Лом. – Узришь струг раньше меня, дам золотой.

На утёсе было зябко. Небольшая берёзка, чудом вросшая в трещину между каменьями, пошумливала листвой и звенела треплющейся на ветру молодой и тонкой берестой. Федька лёг грудью на холодный камень и, до рези в глазах, вгляделся вдаль. Волга была пуста, ничего приметного на ней не шевелилось, кроме разбежливых волн и плеска крыльев орливых чаек. Лом неотступно вглядывался вдаль, он тоже хотел узреть струг первым, на то он и атаман.

Сначала Федька подумал, что ему попала в глаз соринка. Он стал промаргиваться, но соринка не уходила из глаза. И тут его будто что толкнуло.

– Струг! – завопил он. – Струг!

– Где струг? – спросил Лом. – Может поблазнилось. Я не вижу.

– Вон, супротив черной горы, –  указал рукой Федька.

– Смотри, какой глазастый, –  хмыкнул Лом, найдя взглядом струг. – У меня слово – к ответу.

На камень упал, тихо звякнув, золотой. Федька схватил его и сунул за щеку.

– Смотри, учён, где прятать, –  усмехнулся Лом. – Пошли вниз.

Ватажники начали действовать по заведенному обычаю, прижали лодку ближе к берегу, чтобы её не обнаружить раньше времени, пищальники достали пороховницы и стали насыпать порох на полку. Влас и ещё один не уступающий ему статью ватажник взяли багры и встали на нос лодки. Атаман занял место кормщика, а Федька, нянча во рту полученный золотой, был подле него.

На купеческом струге люди знали, что возле Яр-Камня идти опасно, и были настороже. Приказчики оглядывались, ожидая подвоха, но, как не сторожились, появление ватажной лодки было неожиданно. Мощными гребками всех вёсел она стрелой подлетела к стругу. Приказчики схватились за пищали. Влас метнул багор, железный крюк зацепил борт струга, ватажники дали из четырёх пищалей залп и с ужасными криками бросились в рукопашную. Первым на струг заскочил Лом, Федька метнулся за ним следом. Атаман выхватил из-за пояса чекан и метнул его в лицо приказчика, размахивающего саблей. Тот, обливаясь кровью, рухнул ниц. Ватажники взялись за сабли, и сопротивление защитников струга было недолгим.

– Где казна? – спрашивал Лом у приказчика, представив ему под горло конец сабли.

Тот, боясь шевельнуться, указал рукой на богато одетого человека, который лежал без движения поперёк струга. Лом нагнулся над убитым, откинул полу кафтана и срезал с пояса кошель.

– Так! – громко сказал Лом. – Значит и у тебя есть золотые!

Ватажники обыскивали убитых, снимали с них одежду и сапоги, а тела сваливали в воду.

Федька зачарованно смотрел, как нагой труп отплывает, разбросив в стороны руки, от струга. Глаза мертвеца были открыты, рыжие волосы шевелились, как на ветру, в зелёной воде.

– Где новик? – спросил Лом.

Федька оторвался от борта и встал на ноги.

– Поди сюда, –  с загадочной усмешкой промолвил атаман. – Нож есть?

Федька достал нож и посмотрел на приказчика, который по-прежнему стоял на коленях.

– Зарежь его, –  лениво сказал Лом.

Федька растерянно огляделся. Вокруг него стояли ватажники, ещё не остывшие от пролитой им крови, и в их взглядах он увидел и свою смерть. Он крепко сжал в руке нож, хотел двинуться с места, но ноги не шли, будто приросли к деревянному настилу. Тогда Влас сильно толкнул Федьку в спину, и тот упал на приказчика, на миг потеряв память. Федька пришёл в себя от криков ватажников в ответ на слова атамана:

– Берём новика в свою ватагу?

– Берём! Берём!

Федька посмотрел на свои руки, они были в крови, а в левом боку приказчика торчал нож. Над трупом склонилось двое ватажников и стали быстро его разоболакать. К ногам Федьки, зазвенев, упал нож. Он поднял его и, не обтирая от крови, засунул за пояс.

Ватажники обыскали струг, и нашли, кроме дубового бруса, который  в безлесной Астрахани был в цене, два кожаных мешка с чем-то мягким. Развязали – соболя! На радостях поначалу забыли пересчитать сами себя. Огляделись, двух ватажников нет, значит, упали в воду. Но было не до мёртвых, живых ватажников переполняла радость оттого, что они живы.

Соболей и одежду перенесли в лодку. На струге оставались только Влас и Лом, в руках у них были топоры. В несколько взмахов они проломили днище струга, и в него хлынула вода. Таков был у волжских воров обычай – убить всех и утопить всё, что нельзя взять с собой, чтобы некем и нечем было доказывать совершённое преступление. В свою очередь государевы воинские лю-ди пойманных воров не щадили: вешали  и топили без всякого на них розыску.

Струг медленно погружался в воду, но деревянный груз удерживал его на плаву, и он медленно поплыл, увлекаемый течением реки. Где-нибудь струг  приткнётся к берегу или попадёт на отмель  и будет напоминать путешествующим о  случившийся беде. А увидевшие его люди снимут шапки и перекрестятся, поминая погибших скорбной молитвой.

Лодка ватажников, отягчённая добычей, шла к берегу. Люди в ней были веселы и довольны удачным началом гулевой путины. Филька, ворочая тяжёлым веслом, зубоскалил над Власом, остальные ватажники над этим похохатывали, понуждая забавника к продолжению веселья. Федька опамятовался от совершённого им убийства и, хотя не смеялся, но смотрел вокруг живо и весело. Жизнь обрела для него новую, доселе им не испытанную полноту и насыщенность, то есть то, что люди называют счастьем. Но из-под воровского счастья всегда сочится кровь, однако этого  Федька ещё не ведал.

На берегу ватажников встречал Степан. По старому обычаю, после гулевой работы, ватажники мылись и парились, чтобы смыть с себя грязь и кровь. Первый пар, опять же по обычаю, достался атаману, он голяком выскочил из бани и с разбега упал в воду. За ним пошли париться  и полоскаться в реке другие ватажные люди.

Награбленным имуществом занимался Степан, который был казначеем ватаги. Он разложил на берегу на отдельные кучи верхнюю одежду, шапки, кафтаны, зипуны, рубахи, штаны, сапоги, рядом поставил короба с солёной рыбой и вяленым мясом, кули с  мукой, гречкой, горохом, луком и чесноком. Отдельно лежало оружие: пищали с пороховницами, сабли и ножи. Золотая казна была у атамана.

Помывшись, ватажники собрались вокруг награбленного добра, чтобы его раздуванить, то есть поделить между участниками набега. Дуван был высшим проявлением воровского равенства, в нём участвовали все ватажники, и каждый имел право голоса.

Умело провести дуван значило для авторитета атамана не меньше, чем его отвага в бою. У ватажников были свои понятия о чести и справедливости, скроенные по воровским правилам, и переступить через них не мог никто, даже атаман. Поэтому Лом отнёсся к дувану со всей серьезностью.

– Здесь двести золотых, –  важно возгласил он, поднимая кошель с деньгами. – Нас десять душ. На каждого выходит по двадцать золотых. Подставляйте шапки!

Ватажники по очереди подходили к атаману, и он отсыпал каждому его долю золотых.

Федька, щупая языком во рту полученный ранее золотой, томился сомнениями: подходить ли ему за деньгами.

– А ты что стоишь? – разрешил его неуверенность Лом. – Подставляй шапку. И мой золотой сюда же выплюни. Или проглотил?

– Цел! – радостно сказал Федька и выкатил на ладошку отмытый слюной золотой, который жарко вспыхнул на солнце.

Лом встал с колоды, где сидел, как на троне и, обращаясь к своей ватаге, державно возгласил:

– Жалую Федьку правом носить золотой на шапке!

– Атаману слава! – закричал Филька, жадно поглядывая на пятиведёрный бочонок с хлебным зеленым вином, добытый на струге.

– Одежду смотрели? – спросил Лом. – Разбирайте, кому, что по нраву.

Ватажники кинулись расхватывать добычу. Хватали всё, что попадётся под руку. Потом начался размен. Фильке достался левый сапог, Власу – правый. Оба сапога пошли к тому, кому они были впору – Фильке. А тот пожаловал своего друга шапкой.

Оружие не подлежало дувану, Степан отнёс его в амбар и крепко запер.

– Что, дружье, не пора ли начинать пир? – вопросил Лом.

Ответом ему были радостные крики. Федьку, ставшего полноправным членом шайки, Лом назначил виночерпием. Ватажники подходили к нему со своими чарками, и он наполнял их вином. Мясо и рыбу из коробов брал всяк сам, сколько хотел. Особо налегали на чеснок и лук, исконно русские закуски.

Первой чаркой вина ватажники поздравили атамана и друг друга за удачный и прибыльный набег на купеческий струг. Вторую чарку выпили за ватажное товарищество, забыв помянуть своих приятелей, убитых в схватке, но это было не в новость, у воров не в обычае помнить убитых. И тут, запьянев, обиделся Филька, ни кто не вспомнил и не похвалил его за весть о струге, а ведь он, с риском для жизни, бегал в Надеино Усолье и всё вызнал о купцах, направлявшихся в Астрахань за икрой и рыбой. Филька начал задирать ватажников, бузить, буянить, в конце концов его скрутили верёвкой, забили в рот ветошный кляп и бросили в колючие кусты ежевики. А без Фильки не стало голосистого запевалы, и пир превратился в тоскливое попоище. Бочку зелена вина наполовину выпили, наполовину пролили, наконец, все обеспамятели и попадали наземь, забывшись в тяжёлом пьяном сне.

Федька пришел в себя от холодных капель росы, которые сыпались ему на лицо с ивового куста. Едва открыв глаза, он, первым делом, схватился за шапку. Пришитый вчера к её отвороту золотой был цел, как и другие, за пазухой. Ватажники начали шевелиться, на крыльцо избы вышел Лом.

– Все живы? – спросил он, оглядывая своё воинство. – А где Филька?

– Тут, –  сказал Влас. – От тебя, атаман, хоронится, дрожит с перепугу за вчерашнее.

– Поспешайте, – сказал Лом. – Пора прогуляться по Волге, небось, купцы без нас заскучали.

Целый день ватажники простояли в засаде у Яр-Камня,  но мимо прошёл всего один струг с крепкой воинской охраной, и нападать на него Лом не решился. Но день на день не приходится, и через неделю людям Лома повезло, они ограбили струг гостя Гурьева. Самого именитого купца там не было, но  он не замедлил ударить челом царю. С тех пор Лома стали знать на Москве, а окольничему Хитрово был дан указ поймать Лома и вздёрнуть на рели.

 

 

2

 

Работных людей на Синбирской горе к середине лета было в достатке, ежедневно на строительстве крепости работали до полутора тысяч землекопов и плотников полный световой день. Крепость, или кремль, стали возводить со всех четырех сторон одновременно, и что ни день, стены прирастали, где на один, где на несколько венцов срубов. Сразу строились и шесть крепостных башен: четыре наугольные и две проездные. Последние делались особо прочными, целиком из дубовых брёвен, которые укладывались с наружной стороны в два ряда, с окованными железными полосами воротами, бойницами для пушечного и пищального боя, надвратной часовней, над которой устраивалась колокольня, где должен быть поставлен государев набатный колокол. Его уже доставили из Свияжска, он лежал на земле возле проездной Крымской башни и внушал людям уважение своими размерами и весом – триста пудов, таких здесь не видывали. Колокола, чуть поменьше, были привезены и для других башен, чтобы своим звоном поддерживать в осаждённых отвагу и веру в победу.

В полутора сотнях саженей от кремля на Крымской стороне был заложен острог для защиты подступов к Синбирску. От него к граду началось строительство нескольких надолбов из крепкого дуба. Надолбы перекрывали двухсаженной стеной подступы к кремлю, по ним могли передвигаться ратные люди между острогом и главной крепостью. Острог делался по образу подобных укреплений на засечной черте, он был невелик, но крепок своим дубовым частоколом и четырьмя угловыми башнями, приспособленными для огневого боя. Здесь должны были постоянно нести службу ратные люди, и для них строились жилые избы, поварня, амбары оружейной и пороховой казны. В случае осады, острог надёжно защищал Синбирск с Крымской стороны. Неприятелю, чтобы подойти к кремлю, надо было уничтожить острог и надолбы, а для этого растратить свои силы, которые он нацелил на захват главной крепости. На этом и строился расчёт русских военных строителей, который оправдал себя полностью во время первой русско-польской войны за Украину. Защищённая землей и деревом Вязьма успешно отразила осаду польских войск, вооружённых пушками и имеющих опыт взятия каменных крепостей. На волжской границе против степняков Синбирск был неприступен.

Город строили простые люди, крестьяне, взятые от сохи и оторванные от родного очага. Условия их жизни были очень тяжёлыми, работные люди жили в шалашах, ели однообразную и скудную пищу, приказчики и сотники били их палками за всякую провинность. Спасения ослабевшим и больным не было, люди умирали каждый день, и отцу Никифору вошло в тягостную привычку каждый вечер идти на кладбище, устроенное на Казанской стороне неподалёку от крепости, и совершать погребальный обряд.

В конце июля резко похолодало, пошли дожди, люди простывали, поскольку, негде было высушить одежду, заболевали скоротечной горячкой, и счёт смертей уже шёл до десятка на каждый день. Из-за ненастья работы пришлось прекратить, люди сидели в шалашах, зябли и мокли, не имея возможности развести костры и согреться. Когда кто-нибудь рядом умирал, бывшие с ним рядом люди криками звали похоронщиков, нескольких отпетого поведения ярыжек во главе с Коськой Хариным, которые брали покойника и относили его на кладбище. К вечеру приходил промокший насквозь отец Никифор и отпевал всех скопом. Воевода велел никого без гроба не хоронить, но бывало и так, что подручные палача тайком покойника раздевали и бросали голяком в яму. Поп Никифор видел творимое ярыжниками окаянство, но ничего не мог с ними поделать. Только заикнулся, что скажет воеводе, как его притиснули к сосне и приставили к горлу нож.

– Никшни, поп, а то порешим, как курёнка!

Хитрово весьма беспокоило, как бы работные люди не возмутились и не устроили бунт, и он сказал об этом Кунакову.

– Не кручинься, Богдан Матвеевич, –  успокоил воеводу многоопытный дьяк. – Бунтовать люди не станут. Я мужиков насквозь ведаю. Они  согласны терпеть, а раз так, то скорее помрут, чем забунтуют.

Вскоре простудная болезнь начала косить и начальных людей. Одним из первых занедужил градоделец Першин. Когда начались ливневые дожди, он кинулся устраивать канавы для стока воды, чтобы не заливало ямы, выкопанные под основания башен. Пробыл два дня под дождём и слёг с великим жаром и трясучкой во всём теле. О болезни градодельца донесли Хитрово, и он срочно вызвал к себе знахаря Ерофеича, единственного на Синбирской горе лекаря. Тот явился, седой, как лунь, борода во всю грудь, длинные волосы на голове подвязаны кожаным ремешком, взгляд колючий и тёмный.

– Сделай, старинушка, невозможное, но подними Прохора на ноги, –  сказал воевода. – Говори, что для этого тебе надобно.

– Вели, милостивец, отпустить большую чарку вина, –  сказал знахарь. – У меня было, да всё растратил.

На другой день Васятка донёс Богдану Матвеевичу, что здоровье Першина не улучшилось, винные примочки ему не помогли, градоделец впал в сильный жар, бредит и призывает к себе воеводу.

Першин лежал на лавке, укрытый овчиной, и тяжело стонал. На скамейке стояла чаша с отваром, к стене был прислонён игрушечный город. Воздух в избе был спёртый, крепко пахло вином и сыростью.

– Прохор! – сказал Хитрово. – Ты меня слышишь?

Першин открыл глаза, понемногу его взгляд стал осмысленным.

– Вот, Богдан Матвеевич, – жалко попытался улыбнуться больной. – Отхожу я, и град не успел поставить.

– Не торопись на тот свет, – сказал Хитрово. – Бог даст, поправишься.

– Видно, уж нет, – Першин скривился и закашлялся. – Град не построил, ты уж прости. А на моё место поставь Авдеева, он плотник добрый, и все мои хитрости ему ведомы.

Градоделец зашёлся приступом кашля, к нему наклонился Ерофеич и стал обтирать тряпицей мокрую бороду.

Выйдя из избы, Хитрово сказал Васятке, чтобы он позвал к Першину священника. Вечером градоделец скончался. Авдеев собственноручно сделал гроб из сосновых горбылей, на погребение пришли Хитрово, Кунаков, сотники и приказчики. Хоронили Першина возле построенного им храма.

Шёл нескончаемый дождь, заливая могилу. Землекопы торопливо забросали её землей, и Никифор, подобрав рясу, побежал к своей избе. На крыльце, прижавшись к дверям, стоял человек в церковной одежде. У его ног лежал перевязанный верёвками рогожный куль.

– Ты кто? – спросил Никифор. – Почто не заходишь?

– Жду, пока вода с меня стечёт, – ответил незнакомец. – Ты, видно, Никифор, а я – Ксенофонт. Послан из митрополии к тебе диаконом.

– Как же ты до нас в такую непогодь дошёл?

– На струге. В Казани сухо, ливень только на подходе к Синбирску начался.

– Идём в избу, – сказал Никифор. – Тебе нужно переодеться и обсохнуть.

Марфинька кормила грудью Анисима. Увидев чужого человека, она ушла за занавес, а Ксенофонт развязал куль и достал из него штаны и рубаху. Когда он переодевался, Никифор не мог надивиться: диакон имел могучую стать, и был облачен мышцами, как стальным панцирем.

В избе потянуло дымком, Марфинька подожгла в печи растопку, чтобы разогреть уху. Белёсый жгут дыма пополз по потолку в волоковое оконце. Никифор выжидающе смотрел на диакона, что тот ему скажет о себе. Ксенофонт это понял и достал из своего куля грамотку.

– Вот, велено отдать воеводе, – промолвил диакон. – Но я знаю, что в ней писано.

– И что же? – робко спросил Никифор.

– А то, что бываю несдержан на язык и на руку.

– Батюшки! – воскликнул Никифор. – Ты что попов бьёшь?

– Не страшись, батька, – сказал Ксенофонт. – Прогнал я в Челнах питухов, что разоряли винопитием свои семьи, от кабака, а целовальник донёс о сём воеводе Прозоровскому.

– А как на язык несдержан бываешь, хулишь кого?

– Звоню порой в колокол не ко времени, – смущенно сказал диакон. – Люблю колокольное благолепие, ажно рассудком затемняюсь от счастья.

– Что ж, надо теперь колокольню от тебя запирать, – промолвил Никифор. – Так ведь замок выломаешь?

– Не знаю, – потупившись, ответил Ксенофонт, – но терпеть буду.

«Чисто дитя, – подумал Никифор. – А ведь так  Господь свои люди строит».

Для житья диакону определили избу, где жил градоделец Першин. Утром Ксенофонт отправился к храму. Дождя не было, но тучи над Синбирской горой громоздились тяжёлые и низкие, с Волги дул холодный ветер. Работные люди продолжали отсиживаться в шалашах, и в крепости было безлюдно.

Среди приземистых изб града храм возвышался на пятнадцать саженей и был виден далеко окрест. На дубовой подклети стоял восьмиугольный сосновый сруб, покрытый лемеховой кровлей. С восточной стороны к храму был сделан алтарный прируб, покрытый бочкой. Навершием храма были три луковичных главы, крытые лемехом. Рядом стоял колокольный сруб, увенчанный шатром на столбах. К нему в первую очередь и устремился Ксенофонт.

По узкому лестничному проходу диакон протиснулся наверх, на открытую площадку под шатром и огляделся. С десятисаженной высоты ему стала видна коренная Волга, изгиб Свияги и за ней избы казачьей слободы. От свежего и острого ветра Ксенофонта пробрал легкий озноб, он встал спиной к столбу и с вожделением уставился на колокола, один большой и три малых. Руки сами собой потянулись отвязывать от бруса верёвку, прикреплённую к языку большого колокола. В голове уже звучало: «Дон! Дон!», а вслед – перепляс и перепев малых колоколов.

– Не полоши народ, диакон! – из проёма лестничного хода высунулся Никифор. – Привяжи била и ступай вниз!

Поп ждал Ксенофонта на крыльце с замком в руке.

– Пришлось ради тебя солгать, диакон, – сказал Никифор. – Дьяк Кунаков спрашивал, зачем запирать колокольню. Сказал, что кто-то по ночам шарится. Ловок ты на колокольню лазать! Поглядим, как знаешь службу.

Богослужебный чин Ксенофонт знал назубок, а басовые распевы диакона умилили попа до глубины души.

Никифор и Ксенофонт так увлеклись, что не заметили, как промелькнул день, и в храм прибежал могильщик:

– Батька! Тебя ждут покойники!

В этот день умерли восемь человек. Они лежали на деревянном помосте, один рядом с другим. Рядом стояли Коська Харин и его подручные, заметно во хмелю.

– Шапки бы поснимали, ироды! – сказал Ксенофонт. – Это ж не брёвна, а люди.

Ярыжные и не подумали подчиниться диакону, а Коська смрадно начал лаяться и медведем пошёл на Ксенофонта. Никифор затрепетал от обуявшего его страха и не смог даже двинуться с места. Однако ни кровопролития, ни драки не случилось. Диакон ухватил, как куль, нависшего над ним Коську и бросил в пустую могильную яму. Его подручные, спотыкаясь и подскальзываясь на комьях глины, кинулись врассыпную, а из ямы доносилось повизгивание низвергнутого туда синбирского палача. Вокруг никого не было и поп с дьяком опустили покойников в могилу, присыпали их слоем песка и глины.

– Надо бы вынуть Коську из ямы, – робким голосом произнёс Никифор.

– Пусть сидит! Если хочешь, доставай его сам, – сказал Ксенофонт. – Я не буду марать об него руки.

– Как же я его, борова, вытяну? Он меня утянет к себе.

– Вот и пусть сидит, – усмехнулся диакон. – Пойдём, батька, уху хлебать.

 

Тем же вечером Богдан Матвеевич почувствовал себя зябко и неуютно от звона в голове. Он лёг на лавку, накрывшись шубой, и попытался уснуть. Сон пришёл, но был недолгим. Хитрово откинул шубу, сел на лавку, в голове звон стал ещё слышнее. Он коснулся ладонью лба, посмотрел на неё, она стала мокрой от пота. На зов господина явился Васятка, и тот велел ему позвать Кунакова. Дьяк немедля пришёл и вопрошающе посмотрел на воеводу.

– Как на дворе, Григорий Петрович? – спросил Хитрово.

– Льёт, как из решета, – ответил дьяк. – Конца и краю ненастью не видно.

– Я, кажется, захворал, – сказал Хитрово. – Смотри тут за всем в Синбирске, пока я отлежусь. И пришли ко мне Ерофеича.

Дьяк шагнул к воеводе и взял его руку.

– Да у тебя горячка! – воскликнул Кунаков. – Вот беда! Годи, Богдан Матвеевич, я сейчас! А знахаря не зови, залечит, как Першина.

Вскоре дьяк вернулся с сумой и, присев на лавку рядом с Хитрово, достал из неё небольшой мешочек.

– Что это? – спросил Хитрово.

– Это, Богдан Матвеевич, овсяная солома. Я без неё никогда не езжу из дома. Эй, малый!

Мигом явился Васятка.

– Спроворь-ка быстренько кипятку!

Слуга побежал исполнять приказание, а Кунаков взял большую чарку и насыпал в неё горсть мелко нарубленной овсяной соломы. Из другого мешочка дьяк взял горстку снадобья, где были смешаны цветы липы, чёрной бузины и насыпал в другую чарку.

Держа на вытянутых руках посудину с кипятком, явился Васятка.

– Заваривай, вот по сию пору, – сказал Кунаков, указав перстом, сколько наливать в каждую чарку кипятку. Подойдя к вешалке, он снял с крюка чистое полотенце и накрыл им отвары, чтобы круче заварились.

Богдан Матвеевич слова Кунакова слышал будто издалека. В глазах стало мутно, грудь стеснило, телесная дрожь усилилась.

– Испей, Богдан Матвеевич, отвару, – сказал Кунаков, поднося к губам больного чарку. – Вот и хорошо! Теперь испей из другой. Так, молодец! А теперь приляг.

Дьяк помог Хитрово лечь на постель и накрыл его шубой. Выходя из комнаты, он строго сказал Васятке:

– Будь всю ночь с воеводой и глаз не смыкай! Как очнётся, дашь пить того и другого отвару!

Дьяк вышел на крыльцо и недовольно глянул вокруг. Небо было затянуто тучами, моросил мелкий холодный дождь, вокруг не было ни души, и лишь на надвратной был человек, об этом известил удар государева колокола. Кунаков спустился с крыльца и, обходя залуженные места, подошел к избе Никифора. Поднял палку, с которой никогда не расставался, и стукнул в дверь. В избе заплакал младенец, Кунаков ещё раз ударил в дверь, которая тотчас распахнулась, и на пороге появился Никифор, а из-за его плеча выглядывал Ксенофонт.

– Это кто у тебя гостюет? – спросил дьяк, впиваясь взглядом  в диакона. – Чужих людей в крепости быть не должно.

– Ах, ты, господи! – всплеснул руками Никифор. – Это присланный из Казани диакон Ксенофонт. Только что пришёл.

– Не крути, поп, – жестко сказал Кунаков. – Мне ведомо, что он целый день по крепости бродит. Отписка от митрополии у него есть?

– Сейчас явлю грамоту, – сказал Ксенофонт.

– Завтра явишь на съезжей, не до этого пока. Идите отцы православные в храм и сотворите молебен о здравии раба Божьего окольничего Богдана Матвеевича!

Проводив взглядом Никифора и Ксенофонта, поспешивших в храм, дьяк вернулся в воеводскую избу, зашёл на свою половину и крепко задумался. Опасная болезнь Хитрово, в случае, не приведи Господи, печального исхода, разрушала надежды Кунакова на ближайшее будущее. На днях он получил из Москвы грамоту от своего товарища по прежним службам дьяка Волюшанинова. Государев дьяк сообщал, что царю нужен человек для посылки на Украину, где пламя казацкой войны заполыхало вовсю, к гетману Хмельницкому, и Волюшанинов назвал имя Кунакова как умельца во всяких посольских хитростях, и вскоре должен последовать его вызов в столицу.

Синбирск уже надоел Григорию Петровичу, не та это служба, где можно было ожидать больших пожалований землей и деньгами, обычное городовое строительство, конца которому не предвиделось ещё лет пять, а у него две дочери невесты и почти бесприданницы, если сравнивать с другими, чьи отцы успели, сидя на воеводствах, нахапать и набить мошну под завязку купеческими посулами и грабежом тяглого люда. «Если с Хитрово что случится, – размышлял дьяк, – то я застряну в Синбирске надолго. Пока другого воеводу пришлют, пройдёт немало времени, и поездка к Хмельницкому достанется другому».

За этим раздумьем Кунаков не забывал присматривать за работными людьми. Хотя непогода и заставила их сидеть по шалашам, но дьяк примечал, что многие впали в уныние и задумчивость, а это плохо. Мужика нужно всегда держать крепко, чтобы он работал до седьмого пота, после наедался до отвала, и ложился спать, желательно, без мечтательных сновидений. Вот тогда мужик послушен и надёжен, что не забунтует.

Два дня Богдан Матвеевич находился в беспамятстве, Васятка не отходил от него, поил отварами, укутывал. Что ни час, к хворому заглядывал Кунаков. Несколько раз приходил отец Никифор. Наведывались приказчики и сотники, но в избу их не пускали. Постояв у крыльца и получив от Кунакова наказ говорить своим людям, что воеводе стало лучше, они скрывались в клубах влажного тумана, который по вечерам стал окутывать Синбирскую гору.

В какое-то утро их этих несчастливых для синбирян дней к граду подошёл струг, с него сошёл стряпчий, из тех, что отираются в Кремле  подле царских сеней, и объявил, что он послан великим государем к синбирскому воеводе с важным поручением. Стрелецкий полусотник, начальник подгорной сторожи, немедленно доставил царского вестовщика к воеводской избе.

Дьяк Кунаков принял его хмуро.

– Объяви, с чем послан, – сказал он, неприветливо поглядывая на хлы-щеватого молодого дворянина с золотой серьгой в ухе.

Вестовщик не смутился холодным приёмом и уел дьяка тем, что начал громко вычитывать полный титул великого государя, и Кунакова небрежно сидевшего в кресле, словно пружиной подняло на ноги. Стряпчий говорил титул, медленно отчитывая каждое слово и мстительно поглядывая на дьяка: «Что уел-таки я тебя, синбирский лежень!»

Затем он поставил на стол ларец из дорогого кипарисового дерева, изукрашенный серебряной чеканкой. Кунаков отворил крышку и замер от увиденного: в ларце находился серебряный позлащенный крест, убранный жемчугом и драгоценными каменьями. Он истово перекрестился трижды и с благоговением вынул из ларца государев дар. На кресте была надпись. Григорий Петрович надел оловянные очки и медленно прочел: «Повелением Великого Государя, Царя и Великого Князя Алексея Михайловича и его благоверныя Царицы и Великой  Княгини Марии Ильиничны сделан сей крест в Синбирск  во град в соборную церковь Живоначальныя Троицы»…

Кунаков бережно возвратил крест в ларец, кликнул своего подьячего и велел тому поместить царского стряпчего в лучшую комнату и угощать его всем, что он пожелает.

Оставшись один, дьяк задумался, затем достал из ларца крест и положил его перед собой. В комнате было сумрачно, и через некоторое время Кунаков стал замечать, что порой от креста исходит дрожащее свечение. Он простёр под ним ладонь и почувствовал тепло, поднимающееся от креста подобно живому дыханию. Кунаков отнял руку, потом вновь простёр, и тепло опять обволокло ладонь и проявилось лёгким покалыванием в кончиках пальцев.

Ещё не веря открывшемуся ему чуду, Григорий Петрович встал на ноги, потёр виски и вышел на крыльцо. Дождь перестал, облака поднялись выше, сквозь них узким лезвием просочился солнечный луч, и дождливые капли на заборах и крышах заиграли многоцветием множества крошечных радуг. «Ес-ли крест чудотворен, – подумал дьяк, – то почему он явился передо мной. Аз многогрешен…»  В этот миг над головой дьяка что-то прошумело, в лужу подле крыльца сел дикий голубь и стал омываться водой, топорща крылья и воркуя. И в этом Кунаков увидел некий вещий знак, посланный ему не отсель.

Он вернулся в свою избу, бережно положил крест в ларец и пошёл к Хитрово. Утомлённый двумя бессонными ночами Васятка вскинулся с лавки, на которой лежал, но дьяк предупреждающе поднес к губам палец.

– Как Богдан Матвеевич? – шепотом спросил Кунаков.

– Ни разу не опамятовался, совсем плох.

– Выйди отсюда.

Васятка, осторожно закрыл за собой дверь, а Кунаков сел на лавку рядом с больным. Лицо воеводы осунулось, нос заострился, при дыхании из груди слышались хрипы. Дьяк сухой тряпицей отёр с его лица пот и убрал белизну из уголков глаз. Затем он взял из ларца крест и, приподняв Хитрово, сунул под подстилку

Утром к Григорию Петровичу прибежал взволнованный Васятка.

– Воевода очнулся! Тебя требует!

«Ужели распятие помогло?» – подумал дьяк и поспешил к воеводе.

Хитрово сидел на лавке, опустив босые ноги на пол, и пил из чарки отвар.

– Как можется, Богдан Матвеевич? – спросил Кунаков.

– Глаза открыл, значит ожил. В голове пошумливает, а  так здоров.

– Рано быть здоровым, Богдан Матвеевич, рано, – запротестовал Кунаков, бережно укладывая Хитрово на лавку.

– Как там погода? – спросил Хитрово.

– Сегодня, кажись, вёдро, – ответил Кунаков. – Надо людей поднимать на работы, а то, поди, все бока пролежали. Да и сам народ ожил, одежонки сушат.

– Сколько людей умерло за эти дни?

– Близко к сотне, – ответил Кунаков. - Много хворых.

– Что ещё? – спросил Хитрово.

– Стряпчий прибыл из Москвы, привёз крест для соборной церкви от царя и царицы.

– Наш государь Алексей Михайлович не оставляет нас своим попечением, – сказал Хитрово. – Неси, Григорий Петрович, распятие.

– Здесь оно, Богдан Матвеевич, – смущенно сказал Кунаков.

– Где же?

– Я вчера, как взял в руки крест, так сразу почуял, что в нём есть чудесная сила. Сияние узрил и тепло источаемое от государева дара. – Дьяк ещё  пуще смутился. – Вчера, когда ты был без памяти, подложил под тебя в надежде на исцеление. И помогло, как видишь.

Кунаков сунул руку под подстилку, достал крест и подал Хитрово.

– Надо бы известить патриарха о сем чуде, – сказал Кунаков.

– Оставь и думать об этом, Григорий Петрович! – воскликнул Хитрово. – Какие мы святые угодники, нам за наши грехи прямая дорога в ад. Отдай крест Никифору, ему место в храме. Подай мне кафтан, пора явится перед приказчиками и сотниками.

 

 

3

 

Струг, на котором полоцкие шляхтичи прибыли в Казань, отчалил от пристани. С него до Максима Палецкого донёсся голос попа Никифора, благославляющего новопоселенцев крестным знамением. Стрелецкий капитан Нефёдов, молча, стоял на корме и, как показалось Палецкому, насмешливо на него глядел. Шляхтич зло плюнул в воду и отвернулся в сторону города.

Большого волнения от того, что они добрались до Казани, приезжие не испытывали. Они знали, что будут находиться здесь временно, до определения им поместных владений на Майне, поглядывали вокруг с осторожным любопытством. На пристани четырьмя кучами лежали сброшенные со струга вещи, рядом с ними стояли жёны и дети.

– Спешу вас поздравить, панове, – сказал самый молодой из шляхтичей, Сергей Лайков. – Мы добрались со столицы Казанского ханства. Пше прошем в Казань!

– Надо бы возчиков кликнуть, – произнёс ворчливым тоном Удалов. – Да где их тут взять?

Третий шляхтич, Степанов, молчал, тупо уставившись в землю. Он давно понял, что пороха  не выдумает, и всегда послушно следовал мнению большинства.

Палецкий на струге даром времени не терял, он подолгу вёл беседы с бывалым кормщиком, и много чего вызнал о русских порядках и обычаях, без знания которых в неведомом краю нельзя было сделать и шагу.

– Эй, малый! – крикнул шляхтич ярыжного человека, который вился вокруг них, поджидая случая спереть что-нибудь у приезжих. – Где тут начальник пристани? Веди к нему!

Дверь избы пристанского начальника была распахнута настежь. Палецкий шагнул в полумрак и скривился от сивушной вони. На лавке лежал человек и храпом отпугивал мух, которые норовили залететь и залезть в его отверстое хайло.

– Эй, начальник! – громко произнес Палецкий. – Очнись, у тебя Волгу украли!

Ответом ему был могучий выплеск храпа, в котором были  и бульканье, и свист, и хрипение. Шляхтич покачал головой, взял бадью с водой и вылил на пьяного. Тот вскочил, как ошпаренный, и завращал полумутными очами. Палецкий для полного отрезвления наградил его щедрой оплеухой.

– Так-то ты государеву службу правишь! – грозно вскричал шляхтич. – Я тебя посажу в воду!

Через малое время возы для приезжих были поданы, на них погрузили вещи, посадили малых детей, и обоз направился к Казани. Дорога до города была топкой, в половодье пойму широко заливало водой. Палецкий ехал на коне обочь дороги и приглядывался к казанскому кремлю, который возвышался каменными башнями и стенами на холме. Опытный воин, шляхтич оценил сразу, что твердыня практически неприступна, и взял её в свое время царь Иван Грозный большими людскими потерями и перевесом сил в огненном бое.

Ворота в кремль были открыты и никем не охранялись. Обоз шляхтичей въехал на площадь и остановился возле коновязей. Палецкий слез с коня и огляделся: вдоль крепостной стены стояли несколько изб, а одна, что стояла супротив ворот, выделялась своими размерами. Эту избу можно было назвать теремом – на каменной подклети, в два этажа, с высоким и просторным крыльцом, шатровой узорчатой, как печатный пряник, крышей. На крыльце стоял высокий и худой старик в шубе и остро поглядывал на приезжих.

Палецкий решил, что это должно быть воевода, и галантно поклонился ему на свой польский манер. Его примеру последовали другие шляхтичи. Старик взмахнул рукой, что-то крикнул и ушел в избу. Приезжие переглянулись, к ним быстрым шагом шел служивый человек.

– Воевода князь Прозоровский, – сказал он, отчеканивая каждое слово, – спрашивает, что вы за люди?

– Мы, – ответил за всех Палецкий, – полоцкие шляхтичи. Определены великим государем в свои поместья  на Майне.

– Ступайте за мной, – сказал служивый. – Воевода хочет вас узрить. И не заноситесь. Князь скор на расправу.

Прозоровский принял шляхтичей в просторной палате, сидя в высоком кресле с резными подлокотниками, на которых лежали его руки с сухими длинными перстами, унизанными золотыми кольцами с алмазами и рубинами. Пол в помещении был застлан громадным персидским ковром. Стрельчатые окна забраны пластинами горного хрусталя. Все это были остатки прежнего богатства и величия казанских ханов.

Шляхтичи низко поклонились воеводе, Палецкий объяснил ему, кто они такие, подал государевы ставленые грамоты. Князь нацепил на нос круглые очки и начал, шевеля бледными губами, их вычитывать.

– Добро, – сказал он. – Раз пришли, так и живите.

Прозоровский откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, став похожим на покойника. Палецкий вопрошающе посмотрел на стоящего подле воеводы дьяка Зряхова. Тот предупреждающе поднёс палец к своим губам, затем поманил шляхтичей за собой. Осторожно ступая по мягкому ковру, все вышли в другую комнату, где на полках было много свитков, стоял стол с чернильницей и кресло.

– Князю сильно неможется, – сказал дьяк. – На Казань назначен воеводой боярин Шереметьев. Вам, паны, придётся ждать его прибытия. А Прозоровский завтра едет в свою коломенскую вотчину.

– Как же нам быть? – спросил Палецкий.

– Я сказал, что ждать боярина Шереметьева.

– Скоро ночь, – вскипел Лайков. – Нам нужно устроить семьи!

– Не горячись, панок, – дьяк Зряхов кисло сморщился и призвал подьячего Клюкина.

– Порфирий! Отвори осадную избу, пусть паны живут в ней, сколь похотят.

Осадная изба стояла неподалёку от воеводских палат. Клюкин достал  откуда-то из-под крыльца ключ, отпёр и распахнул дверь.

– Пожалуйте, господа! Комнат на всех достанет. Солому для постелей можно взять на конском дворе.

В избе стоял кислый дух, но комнаты были чисты и просторны. В каждом помещении имелся стол и несколько коротких, на одного человека, скамеек, вкруг стен находились широкие лавки для спанья. Палецкий выбрал себе для житья две смежные комнаты, остальные шляхтичи поместились так же просторно.

Утром Палецкого разбудил скрип тележных колес и ругань. Он вышел на крыльцо и увидел перед воеводскими палатами два десятка возов. Крепостные стрельцы грузили на них узлы с одеждой, короба с посудой. На  отдельный воз шестеро дюжих стрельцов с трудом взвалили огромный ковёр. Палецкий присмотрелся, ковёр был из воеводской палаты. Шляхтич подивился: сколько воевод ковёр топтали, а покусился на него немощный князь Прозоровский, который уже двумя ногами по колено в могиле.

Воевода за погрузкой присматривал с крыльца, рядом стоял дьяк Зряхов.

– Почто прощальных поминок не зрю? – просипел князь.

– Как нет, батюшка! Вон гости, торговые люди и татары ждут твою милость.

– Скажи им, чтоб шли к крыльцу.

По зову дьяка лучшие люди Казани приблизились к воеводе. Шляхтич Палецкий подивился: июньское солнце, несмотря на утро, уже вовсю припекало, а они были одеты по-зимнему, в меховых шапках, шубах и подбитых мехом азиатских халатах, которые полами мели площадную пыль. Перед воеводой все, после земного поклона, встали, сняв шапки, блестя под солнцем потными бритыми головами, и русские, и татары.

Вперед дароносцев вышел купец гостиной сотни Конобеев.

– Прими, милостивый князь, наши поминки, – сказал он. – Пусть твоя дорога будет лёгкой, а милость великого государя к твоей особе безграничной. А мы, худородные торговые людишки, будем славить имя твоё, князь, в молитвах во здравие.

И православные, и магометане подтвердили слова Конобеева поклонами, крестным знамением и омовением лица и бород. Затем лучшие люди дали знак своим слугам, и к ногам воеводы были возложены дары: кошельки с золотыми, роскошные меха, связки дорогой юфтевой кожи, сукно, ичиги с расписной татарской вязью, на позолоченных каблуках. Два молодых татарина подвели к крыльцу скакуна в богатой сбруе. Довершило подношения казанское мыло, коим славился город на всю Русь: твёрдое, от дегтярного до розового и жидкое, всяких цветов и ароматов.

Старый князь был растроган, даже прослезился от восторга, какими отзывчивыми людьми он правил: на прощанье их и грабить не надо, сами принесли лучшее, что у них было.

– Порфирий! – вскричал воевода. – Неси православным  по большой стопке водки, а татарам халву с изюмом. Да не жалей – лей всклень, а клади с верхом!

Отъезд воеводы занял весь день. Он уже был на пристани, а его слуги обшаривали крепость, нельзя ли что ухватить и уволочь с собой. Один мордатый парень даже забёг в осадную избу к шляхтичам и ухватился, чтобы утащить, за медный котёл, однако не успел, получил укорот от скорого на руку Лайкова.

Дни шли за днями, а новый воевода Шереметьев всё не ехал, и шляхтичи начали тосковать. Они горели желанием поскорее осмотреть свои владения на Майне и приступали к дьяку с просьбой поскорее решить их дело, но тот вяло отнекивался, дескать, немочен без Шереметьева этого позволить, и кисло морщился. Постепенно до шляхтичей дошло, что на Руси власти не привыкли без нужды поспешать. Здесь для того, чтобы добиться от них правого суда нужно жить очень долго, лет до ста, а лучше, дать посул, то бишь взятку. С этим и собрались они в комнате у Палецкого.

– На Казани безвоеводье, – сказал он. – Надо, други, обмыслить своё положение. Назад на Москву нам пути нет. Государево жалование и поместные грамоты мы взяли. В другой раз бить великому государю челом стыдно и опасно. Москва не Речь Посполитая, здесь шляхту запросто бьют и кнутом, и батогами.

– Надо идти к дьяку, – предложил Удалов. – Пусть решает. А нет, так и за бороду его потаскать!

– Ой, ли! – запротестовал Степанов. – У него два приказа стрельцов, да мурзы татарские под началом. Как раз упрячет нас в тюрьму.

– Тогда остается одно, – сказал Палецкий. – Дьяку добрый поминок дать надо. Распарывайте пояса и доставайте по два золотых.

Узрев рубли, дьяк Зряхов враз утратил кислое выражение лица и сказал Клюкину:

– Порфирий! Приведи из подгородной слободы сорок плотников. На всё тебе завтрашний день, и отсчитай каждому шляхтичу по двести брёвен на домовое строение.

– Зачем нам плотники и брёвна? – удивился Палецкий. – Нас на Майне земля ждёт.

Зряхов укоризненно посмотрел на него и усмехнулся.

– Слушай меня, шляхтич. Великий государь повелел крепкий пригляд за поселенцами держать. Что вам делать в Диком поле с жёнками и малыми детьми? Там же пустое место. Порфирий приведёт плотников, поставите избы. Тем временем боярин Шереметьев доволокётся до Казани. Ударите ему челом, он даст вам дворцовых крестьянишек, отказчика земли. Вот с ним и поедете на Майну. Поставите там межи, а осенью пришлёте своих мужиков, чтобы избу срубили и целину начали ломать. Это же непросто устроить поместье. Раньше, чем через два лета, не управитесь. А пока живите в Казани. Государево жалованье у вас, дай Бог, каждому – по три рубля в месяц на семью.

Дьяка утомила долгая речь, он кисло скривился и махнул рукой, мол, ступайте, майнские помещики!

Нашлось дело – ставить избы, и шляхтичи повеселели. Все дни проводили на работах, понукали плотников, не давали им без дела на брёвнах просиживать да поплевывать. Повеселели их жёны, они обрадовались, что остаются в Казани на долгий срок.

Плотники работали споро, и вскоре на посаде поднялись четыре свежих сруба. А тут и новость поспела: боярин Василий Петрович Шереметьев стоит на струге возле пристани и требует к себе всех лучших людей Казани. И вспыхнула в городе суматоха. Со стороны посмотреть, можно подумать, что пожар случился, но дыма – пламени не видно. Дворяне и посадские люди устроили страшное шевеление, все куда-то бегут, торопятся, русские матерятся, татары гогочут.

Новый воевода Казани боярин Шереметьев сидел под навесом на струге и с ненавистью смотрел на доставшийся ему в кормление град. Он скверно отъезжал из Москвы, недруги почти в открытую уязвляли его, говоря, что его сын Матвей – блудолюбец, прихвостень немцев, от них перенял поганые обычаи брадобрития и питья табака. Шереметьев безмерно любил сына, у него рука не поднималась наказать его батогами, а малый усвоил повадку помыкать родителем и не слушал не только его, но и самого святейшего патриарха Иосифа.

По дороге в Казань струг боярина остановился близ села Лопатицы, куда вернулся после бегства в Москву, неистовый поп Аввакум. Шереметьев призвал его на струг, принял благословение, а от сына Матвея поп в ужасе отшатнулся и начал его предерзко обличать в блудолюбии, имея в виду весьма распространённый в ту пору среди высшего сословия порок мужеложества.

– Схватить попа и бросить в воду! – вскричал уязвлённый в самую душу боярин.

К счастью, слуги замешкались, Шереметьев остыл и велел запереть Аввакума на струге. На следующее утро попа крепко побили и выкинули на берег. Это происшествие отравило дальнейший путь воеводы в Казань раскаяньем о своем поступке. Через несколько лет он встретился с Аввакумом в царских сенях и просил у него прощения о содеянном.

Среди лучших людей Казани были и такие, кто порывался первым прибежать к воеводе на пристань, но дьяк Зряхов таких укоротил, и встречать боярина Василия Петровича Шереметьева все двинулись вместе: впереди митрополит Корнилий, чуть позади дьяк, гости, торговые люди, именитые татары, за ними приказ стрельцов в красных кафтанах с алебардами на плечах и толпа татарских мурз на конях. На подходе к пристани дьяк сделал знак, и оглушительно загремели барабаны и заухали тулумбасы.

На берегу митрополит отслужил молебен в честь прибытия нового казанского воеводы, затем боярин Шереметьев, сопровождаемый сыном, прошёл мимо лучших казанских людей, которые стояли, подобострастно взирая на воеводу. Митрополит Корнилий шёл с ним рядом. Иногда боярин о чём-то его спрашивал, и архипастырь что-то ему отвечал на ухо. Видя это, дьяк Зряхов кисло морщился, оказывается, на роль советчика и шептуна претендовал не он один.

Въезд воеводы Шереметьева в Казань был торжественным и многозвонным. От всех церквей и соборов растекался окрест колокольный звон, на стенах кремля, вдоль дороги, на холме находилось множество людей, облачённых в свои лучшие одежды. Казань по старой навычке кичилась своим многолюдием и зажиточностью. Шереметьев, увидев большое число достаточных и сытых людей, потеплел взором, будет с кого взять посулы, в последние годы его боярская казна изрядно прохудилась.

Не минул вниманием Василий Петрович и шляхтичей. Среди встречающих они заметно выделялись своим видом – в ярких малиновых кунтушах, синих шароварах и лихо заломленных набекрень шапках с лебяжьим пером. Он спросил о них, к досаде дьяка, у митрополита, и тот что-то шепнул ему на ухо.

К приезду нового воеводы палаты кремлёвского терема были тщательно выскоблены, вымыты и проветрены от кислого старческого духа князя Прозоровского и его присных. В нескольких комнатах были поставлены столы и скамьи, в стрелецкой поварне парились и жарились кушанья, из подвалов выкатили бочку романеи. На другой кухне готовили блюда для лучших татар, из баранины и жеребятины, а на земляном полу вповалку лежали бурдюки с охлаждённым кумысом.

Почётный пир во здравие и многие лета нового казанского воеводы начался после церковной службы, ближе к вечеру. Шляхтичи также были на него званы, к своему удивлению, обнаружили, что их усадили на самые почётные места, рядом с дьяком Зряховым и двумя московскими стольниками, прибывшими вместе с воеводой из Москвы. Скоро выяснилось, что этим они обязаны боярскому сыну Матвею, большому любителю иноземцев, коими в Казани их продолжали величать из-за их полоцкого происхождения, хотя шляхтичи были природными русаками.

Пированье шло согласно дедовским обычаям – пили допьяна, закусывали до отвала. Палецкий, как ни исхитрялся пропустить мимо себя чарку вина,  к ночи стал вполовину пьян, крепко пьяны были и остальные шляхтичи, а Лайков съюзился под стол и там захрапел, с причмоком и посвистом. Крепко хмельны были все гости, и только Шереметьев держался крепко, знать, наловчился на царских пирах пить, не пьянея.

Три дня воевода занимался подсчётом всего, что досталось ему от его предместника князя Прозоровского, а на четвёртый день призвал к себе полоцких шляхтичей.

– Говорите ваши нужды, поселенцы, – молвил Шереметьев. – Не забижал ли вас кто на Казани?

– Мы довольны премного казанским гостеприимством, – ответил Палецкий. – Однако в гостях хорошо, а дома лучше. Пожалуй ты нас, благодетель, теми крестьянишками, кои дадены нам великим государем, из дворцовых деревень, да вели, милостивец, отрядить с нами на Майну подьячего, поместного отказчика, чтобы тот поставил межи на пожалованной нам, полоцким сиротам, великим государем земле.

– Дьяк Зряхов, – приказал воевода. – Немедля отправь отказчика и запиши на шляхтичей дворцовых крестьянишек, сколько кому великим государем определено. А вы, шляхтичи, ступайте в Дикое поле, да держите там ухо востро. Для сбережения даю вам десять конных стрельцов.

Дней через десять из ворот казанского кремля вышел небольшой отряд пеших и конных людей. Впереди ехали на конях шляхтичи, за ними двигались несколько телег в окружении двух десятков мужиков, взятых из дворцовых деревень, далее на своём возке ехал отказчик Говоров, а замыкали шествие конные стрельцы.

Подьячий на Майне не был, но дорогу туда ведал. Несколько лет назад он размежевывал в ближнем Закамье два десятка поместий для татарских мурз, которые повелением царя Алексея Михайловича были повёрстаны в дворяне с указом: магометанам православных людей в крепости не держать, поэтому мурзы скоро уверовали в Христа и стали заправскими русскими помещиками. К одному такому новокрещёному, жившему на берегу Камы, после некоторых блужданий, привёл Говоров шляхтичей и стрельцов.

За несколько лет бывший мурза, а ныне православный помещик Василий Шарафутдинов сумел обжиться на новом месте, построил просторную избу, амбары, скотный двор и конюшни. Гостей он встретил настороженно, но, узнав, что они новые поселенцы, свой брат, помещики, стал общительным и радушным. Шарафутдинов показал им всё, чем владел: коров, бычков и нетелей, овец, лошадей, но особо гордился пашней, двадцатью четями чернозёма, на которой уже начала набирать колос озимая рожь. Он мог бы,  и расширить запашку, земля у него была, но этому мешало отсутствие рабочих рук, крестьян у Шарафутдинова  было всего пять семейств, тоже принявших православие. Шляхтичей интересовало, есть ли угроза со стороны башкирцев и калмыков.

– Слава Богу, меня до поры не наведывали, – ответил Шарафутдинов. – А вот на левом берегу иногда маячат их станицы.

Шляхтичи переглянулись и приуныли.

Ради приезда нечаянных гостей, Шарафутдинов распорядился зарезать двух баранов и устроил небольшое пированье.  Столы поставили под большой раскидистой березой. Кроме мяса, на угощение подавали блюда из камской рыбы. Пили брагу, настоянную на меду, домашнее пиво. Шляхтичи ели и пили с неохотой: известия о возможной встрече со степняками на Майне порядком испортило им настроение. На брагу налегали только подьячий и десятник стрельцов. Хозяин тоже примерно поспевал за ними.

Палецкий вышел из-за стола и направился к берегу Камы. Утром предстояло через неё переправляться, и он хотел взглянуть на реку, которую считали соперницей Волги. Вода в ней была темна и быстротечна, немалой была и её ширина, опасны водовороты. Палецкий поёжился от холодного ветерка и пошёл вдоль берега, подыскивая место, где способнее спускать к воде повозки. Через сотню шагов его привлёк запах дымка. Шляхтич миновал заросли ивняка и вышел на поляну, где стояла избёнка, рядом с ней на бревне сидел оборванный мужик и чинил верёвочную упряжь. Заметив Палецкого, мужик рванулся бежать, но ему под ноги из избёнки выбежал голый ребёнок. Мужик замер на месте и смотрел на шляхтича затравленным взглядом. Услышав шум, к нему подошла баба с ребёнком на руках и встала рядом.

– Что вы обочь от других людей живёте? – спросил Палецкий.

Мужик молчал. Задав ещё несколько вопросов, шляхтич понял, что ответов он не услышит, повернулся и пошёл прочь.

– Знамо дело, беглый, – сказал Говоров. – Летом крестьянишки утекают от своих хозяев. У этого новокрещёна, поди, ещё можно сыскать беглых мужиков. Здесь это дело обычное.

За Камой людских поселений не было до самых башкирских и калмыцких кочевий. Скоро должна быть Майна, и шляхтичи стали с пристрастием озирать всё вокруг, начались земли, на которых должно быть их поместья. Они шли от Казани уже больше недели через пустые незаселённые земли, сплошь и рядом попадались прекрасные места, где можно было ставить усадьбы, но государев перст указал им именно Майну, и шляхтичи послушно шли туда, куда им было велено.

После завоевания Казанского и Астраханского ханств Московскому государству стали подвластны пустынные незаселённые людьми земли величиной с пол-Европы. Их надлежало освоить и заселить, но сначала создать мелкие и крупные гнёзда русских поселений, чтобы, опираясь на них, производить переселение людей из центральных уездов. От Камы до Майны и далее было пусто, и полоцким шляхтичам предстояло поставить на безлюдной реке первые усадьбы, распахать целину, укорениться в Заволжье, чтобы им вслед, уже с меньшей опаской, пришли другие.

– Вот и Майна! – сказал подьячий Говоров, указывая рукой на неширокую речку, которая тихо несла свои воды среди невысоких берегов, заросших тальником, камышом и осокой.

Шляхтичи привстали на стременах и заозирались, настал решительный час выбора земли для поместий, и каждый стремился угадать самое удачное и выгодное место.

Лайков поднял коня на дыбы, готовый броситься к дубраве, за которой угадывалось просторное поле, поросшее сочной травой.

– Годи, Сергей! – остановил его Палецкий. – Давайте, други, условимся, чтобы в будущем споров промеж не было, двое едут на ту сторону Майны, двое остаются здесь и все разъезжаются в разные стороны.

– Добро! – крикнул Лайков, пришпоривая коня. – Я свою землю нашёл!

– Кто со мной на ту сторону? – спросил Палецкий.

– Я поеду, – сказал Степанов. – От этого Лайкова надо жить подальше.

– Разбивай здесь стан, – велел Палецкий стрелецкому десятнику. – А я с отказчиком и Степановым пойду за Майну.

Выехав на другой берег реки, Палецкий бросил поводья. Конь остановился, пожевал удилами и, медленно ступая, пошёл, круто забирая вправо, в травяное поле. Степанов направил своего коня в другую сторону, а Говоров поехал следом за Палецким, Ему, старому отказчику помещичьих угодий, не впервой приходилось видеть, как поселенцы, увидев свою землю, приходят в лихорадочное возбуждение, словно нашли сундук с золотом. Вот и Палецкий ехал по своей земле, чувствуя, как его переполняет безграничный восторг от всего, что он видел вокруг. Это широкое и ровное поле, обильно поросшее медоносными травами, эта дубрава, эта берёзовая роща, этот пойменный луг – всё это может, дай он знак подьячему, перейти в его владение, стать собственностью его рода. Но шляхтич не стал торопиться с решением столь важного дела. Он проехал поле вдоль и поперёк, несколько раз сходил с коня и раскапывал землю, каждый раз убеждаясь, что это чернозём, а не глина, как в оставленном полоцком поместье. Обратил внимание Палецкий и на то, что здесь имеется небольшая впадина и ручей, значит, можно будет поставить свою мельницу. Прельстило шляхтича и то, что невдалеке от его владений имелся преобширный чёрный лес, а на усадьбу, крестьянские избы и прочие постройки требовалось немалое число брёвен.

Подьячий Говоров лежал в траве и, лениво  хрумкая сухарём, разглядывал кучевые облака, которые стали наливаться предгрозовой синью. Услышав конский топ, он поднялся на ноги. Подъехал Палецкий и, не сходя с коня, объявил:

– Пиши, Говоров, отказную грамоту на эту землю.

– Куда спешить, – сказал подьячий. – Написать недолго, да ты погуляй вокруг, может что ещё приглянется.

– Нет, беру эту землю! – заявил Палецкий, – лучше не бывает!

– Смотри не передумай, – проворчал Говоров, забираясь на своего коня. – В другой раз писать не буду. У меня и бумаги и чернил только на одну грамоту.

– Экая незадача, – усмехнулся шляхтич. – На это дело у меня золотой всегда найдётся.

– Тогда поехали! – повеселел подьячий. – Вон зришь горелый дуб, от него и начнём, вешка приметная, ещё лет сто простоит.

Между дубравой и берёзовой  рощей, на краю выбранного шляхтичем поля стоял громадный дуб, вернее, чёрный обгорелый остов от дерева. Возле него Палецкий и Говоров на малое время остановились. Подьячий зажмурил левый глаз, прицелился правым и промолвил:

– Начнём, благославясь!

И тронул коня в сторону рощи. Шляхтич двинулся за ним следом. Проехав немного, он заволновался:

– Стой, Говоров! Как же ты землю меришь?

– А ты на моего коня гляди, шляхтич, – рассмеялся подьячий. – Конь у меня, как и я сам, дошлый отказчик. Как головой махнёт, так есть пять сажен.

– Не может того быть! – изумился Палецкий.

– Не ты первый в сомнении, – сказал Говоров. – Я на спор этим конём не один штоф вина выпил.

– Значит, всё ладно будет? – спросил шляхтич.

– Об этом не горюй, – сказал подьячий. – Земля – не сукно в торговом ряду, я мерю её не в натяг, а слабину даю. Будешь доволен.

Не успели обойти всю землю, как на взмыленном коне примчался Лайков и заторопил отказчика на выбранную им землю.

– Не мешайся, шляхтич! – грозно рыкнул на него подьячий, обнаружив, что под приказным затрапезным обличием скрывается свирепый нрав. – Никуда твоя земля не денется. Отсель хоть день скачи, сломя голову, других помещиков нет. И до тебя дойдёт черед!

От этих слов обычно драчливый  Лайков как-то увял и отправился восвояси.

– Пора грамоту делать, – сказал Говоров, когда они объехали выбранную  Палецким землю по всему кругу.

Он развязал свою суму, вынул из неё чернильницу, перья, бумагу, сел на пенёк и задумался.

– Что не пишешь? – спросил шляхтич.

– А чем писать? Чернила-то высохли.

Палецкий расхохотался, достал из-за пазухи золотой и кинул подьячему. Тот ловко поймал его на лету и сунул за щеку.

– Начнём, благославяь, – промолвил подьячий и, взяв перо, застрочил по бумаге с такой скоростью, что малограмотному шляхтичу стало не по себе: то ли пишет приказной выжига? А тот на одном дыхании исписал более поларшина бумаги, посыпал мелким песком насыпанное, затем сдул его и протянул отказную грамоту.

– Вычти, шляхтич, всё ли ладно, – сказал Говоров и, выплюнув на ладошку золотой, обтёр его рукавом и сунул куда-то вглубь своей одежды.

– Вроде всё верно, – нерешительно сказал Палецкий. – Значит эта земля теперь моя?

– Твоя, шляхтич, пока великий государь тебя своей милостью жалует. Жалованную и отказную грамоты храни пуще глаза. В них вся твоя жизнь и твоих детей.

Подьячий сложил чернильницу, перья и бумагу в суму и отправился к поджидавшему его Степанову, который уже выбрал землю и торопился получить на неё отказную грамоту.

Палецкий остался на своей земле один. Первые самые острые чувства уже его покинули, хмельное ощущение восторга сменилось трезвым взглядом на всё вокруг. К работе на земле нужно было приступать, не мешкая, и Палецкий, свистом подозвав коня, поехал к стану, который разбил стрелецкий десятник на берегу Майны.

В десяти крестьянских семьях, пожалованных Палецкому царём, мужиков, годных к работе было пятнадцать душ, в некоторых семьях жили младшие братья и племянники хозяина. Из них на Майну шляхтич взял пятерых неженатых мужиков. Они шли в Дикое поле с большой неохотой, и угрюмо глянули на Палецкого, когда тот подъехал к ним, велел взять топоры и косы с телеги и идти за ним следом на другую сторону Майны.

Через реку мужики перешли голышём, держа одежду над головой. На берегу переоделись и уставились на поджидавшего их шляхтича.

– Великое дело начинаем, ребята, – сказал Палецкий. – Будем ставить де-ревню, ломать пашню, сеять хлеб – жить здесь будем. Вот вам мой урок: накосить и сметать тридцать копен сена, затем поставить большую избу. Ближе к осени вас сменят ваши  родичи. Работайте, чтобы им было, где укрыться от ненастья, и чем кормить лошадей. Всем понятно?

Мужики молчали, уставившись в землю. Палецкий не удивился: русский мужик тяжёл на подъем, без погонялы с места не сдвинется.

– Как звать? – спросил от ладного парня, единственного, кто с виду показался шляхтичу смышлёным.

– Прокопка, – широко улыбнувшись, ответил тот.

– Будешь в ответе за всех, – сказал Палецкий. – Берите косы и ступайте на луг. Там трава такая, что с одного прокоса три копны выйдет. И знайте, лентяю потачки не будет.

Подьячий Говоров за день успел наделить землей всех шляхтичей. Он был доволен: и дело сделал, и себя не забыл – четыре золотых, по полтине каждый, это тебе не кот чихнул, а его полугодовое жалованье. Задерживаться на Майне он не хотел и сразу объявил, что едет в Казань. Его не удерживали. Шляхтичи, получив отказные грамоты, были заняты мыслями о своих поместьях. Все они, подобно Палецкому, были намерены поставить временные избы и заготовить сено для рабочих лошадей, а затем вернуться в Казань, и уже с приказчиками послать с десяток крестьян каждый на Майну для па-хотных работ.

С той поры шляхтичи разделились, стали жить всяк сам по себе на своей земле. И сразу в каждом проявился свой норов хозяина. Лайков без удержу лаял мужиков, одного парня, сломавшего косу, отодрал плетью. Удалов во всём следовал повадкам своего соседа, правда, без битья, но лаялся страшно. На другой стороне Майны было тихо. Палецкий давал с утра урок, а вечером смотрел, что сделано. Поначалу мужики, было, заленились, но шляхтич поставил на расправу старшего, Прокопку: привязал его к дереву под комариные жала. Парень сначала крепился, а потом так завыл, что майнским волкам не по себе стало. Однако всех сноровистее оказался тихоня Степанов. Он каким-то неведомым способом и мужиков отучил от лени, и стрельцов запряг в работу за три полушки в день. Те начали в чёрном лесу заготавливать брёвна для помещичьей усадьбы. Другие шляхтичи, узнав об этом, дивились, как эта придумка не могла прийти им в голову.

Новопоселенцам в их делах способствовала погода. Стояли тёплые безветренные дни, кроме комаров, их ничто не беспокоило. Питались люди справно: кроме толокна и сухарей, каждый день варили уху с большим количеством рыбы. Сорожки, окуней, щук в Майне было много, и она битком набивалась в морды. Палецкий, осматривая свои угодья, в лесу наехал на старое дерево, из которого доносился неумолчный пчелиный гуд. Своего смельчака не нашлось, вызвался один из степановских мужиков, залез на дерево и разорил борть, наковыряв из дупла полный берестяной кузов пчелиного мёда. Все тогда посластились вволю, и шляхтичи, и мужики.

Крестьяне знали, что домой они пойдут лишь после того, как сделают всё, что им велено, поэтому работали споро. Трава была густой и укосной, за каждым взмахом косы оставался тяжёлый валок, солнце быстро его подсушивало, и скоро сено начали сгребать и метать в копны, которые затем приваливали с боков и сверху ветками. Палецкий был доволен, сенокос завершён, и можно начинать ставить избы. Он уже наметил, где и какие деревья срубить. В нём проснулся хозяин, для временной избы выбирал деревья похуже, а жилище для крестьян решил сделать полуземляными, с небольшим, в аршин поверх земли срубом, и пластяной крышей.

На следующее утро четверо мужиков отправились в рощу на заготовку брёвен для избяного сруба и крыши, а Прокопка пошёл за Майну взять у стрельцов лошадь с телегой для вывозки леса. Утро было туманным, мокрая от росы трава приятно холодила парню ноги, невдалеке постукивал дятел. Река обмелела и, сняв штаны, Прокопка перешёл её вброд. Стрельцы уже были на ногах – кто умывался, кто жевал размоченный в ключевой воде ржаной сухарь, кто, обратясь на восход, творил утреннюю молитву.

Лошади паслись невдалеке от стана, и Прокопка пошёл к ним, ухватил за гриву саврасую кобылу, успокоил ласковыми шлепками по шее, и, сняв с передних ног путы, повлёк её за собой. Поначалу он привёл кобылу к речке на водопой, но она, брезгливо оттопыривая губы, сделала несколько глотков и подняла голову.

– Напилась? Наелась? Тогда, пожалуй, барыня, в оглобли, – сказал Прокопка и ударил кобылу верёвкой по боку. Но та даже не шевельнулась, стояла, как вкопанная, и только стригла ушами.

– Пойдём, что ли, – сказал Прокопка и потянул кобылу за верёвку.

В это время из-за реки до него донёсся шум, похожий на отдалённый топот многих коней, а его кобыла вдруг звонко заржала. С другого берега в воду упало что-то тяжёлое. Это был степановский мужик. Прокопка с перепугу рванул за собой лошадь и укрылся за деревьями. Было слышно, как мужик мычит и барахтается в воде. Прокопка выглянул из-за дерева и увидел на другом берегу двух всадников в овчинных шубах, один из них выпустил из лука стрелу, и поднявшийся из воды мужик упал навзничь, подняв сноп розовых брызг.

На берег выехали еще несколько всадников. Полопотав промеж собой, они стали спускаться с берега к воде. Некоторое время Прокопка зачарованно на них глядел, затем неведомая сила оторвала его от земли и забросила на спину лошади. Ей передался Прокопкин страх, она пронзительно завизжала и кинулась к стрелецкому стану. Прокопка, не останавливаясь, промчался мимо заполошно мечущихся среди возов стрельцов, которые схватились за сабли и пищали и начали отбиваться от нападавших. Раздалось несколько пищальных выстрелов, Прокопка ещё крепче обхватил за шею кобылу и зажмурил глаза. Он мчался по редколесью, иногда древесные ветки хлестали его и рвали одежду, но только кобыла замедляла бег, он колотил её ногами и кулаками и мчался дальше.

Наконец рабочая лошадь, непривычная к бегу, выбилась из сил и встала. Прокопка оглянулся по сторонам, свалился кулем на землю и заплакал, как малое дитя. Страх начал выходить из него слезами. Проплакавшись, он огляделся. Вокруг стояли высокие меднокорые сосны, между которыми кое-где виднелись кусты рябины и ольхи. Земля была устлана толстым слоем высохших иголок и сосновых шишек. Прокопке показалось, что неподалеку кто-то вскрикнул, он затаил дыхание, прислушался, звук не повторился, и лишь сосны пошумливали высоко вознесёнными над землей кронами, да поскрипывали, постанывали своими прогонистыми и чуткими к ветру стволами.

Он отёр ладонями лицо, встал и подошёл к кобыле. Она жалобно, совсем по-человечьи, посмотрела на Прокопку, и он не стал садиться, взял за верёвочный повод и повёл за собой, в ту сторону, которая показалась ему светлее. Путь был выбран верно, через некоторое время Прокопка вышел из леса и перед ним открылось просторное поле, на дальнем краю которого проступал синевою другой лес.

Солнце стояло уже высоко, он вспомнил, что сегодня ещё не ел, и схватился за край рубахи, где у неё с исподней стороны был пришит потайной карман. Ржаной сухарь был цел. Прокопка отломил от него кусок, положил в рот, затем нагнулся и раздвинул траву – в ней было полно поспевшей земляники. В первый раз он наелся ягод от пуза, а потом опомнился. Отец ему говорил, что если случится голодать, не есть их много. Съел горстку, перебил голод и терпи, а то вывернет всё нутро наизнанку.

От Майны Прокопка решил не отдаляться, переждать пару дней и вернуться, когда степняки уйдут. Может, кто жив остался, надеялся он и схоронился в лесу. Идти одному в свою деревню Прокопке было страшно, да и пути он толком не знал.

Прошёл один день, клонился к вечеру другой. Прокопка устал ждать и, тоскуя, смотрел в поле. Было ветрено, трава волнами расходилась, то отсвечивая зеленью, то отсверкивая серебром. От дальнего леса отделилось тёмное пятно и, шевелясь, стало приближаться. Прокопка протёр глаза, пристально вгляделся – неужели люди? Это были всадники, ехавшие прямо на него кучей. Парень попятился вглубь леса, но понял, что кобыла его выдаст, она стояла в саженях ста от опушки леса. Он, пригибаясь, побежал к ней, но было уже поздно. Его заметили, несколько всадников поскакали к нему, с гиканьем и свистом. Прокопка присел в траву и оставался без движения, сколько смог вытерпеть, затем вскочил и побежал к лесу.

– Стой, дурень! – крикнул Сёмка  Ротов.

Но Прокопка его не слышал, он, путаясь ногами в траве, бежал прочь. Сёмка догнал его и схватил за ворот рубахи. Парень отчаянно рванулся, упал ничком на землю и закрыл голову руками.

– Поднимите его, ребята, – сказал Ротов. – Не до ночи ждать, пока он встанет.

Двое казаков спешились и поставили парня перед полусотником.

– Кто таков?

– Прокопка.

– Ты из тех, что живут на Майне? – спросил Ротов. – Это далеко отсель?

Парень, всхлипывая, поведал о беде, случившейся с поселенцами.

– Гойда! – вскричал полусотник. – Все на конь! И ты, парень, лезь на кобылу и не отставай!

Дорогу на Майну казаки ведали. Переправив свою сотню из Синбирска в Заволжье, сотник Агапов выделил Сёмке Ротову три десятка казаков и послал на казанскую сторону, чтобы они нашли новопоселённых шляхтичей. Казаки прошли по  Майне, но шляхтичей не обнаружили, те появились там через два – три дня после казачьей разведки.

Казаки ехали скоро, но были настороже, появления неведомых степных людей можно было ожидать в любой миг. Сосновый лес закончился, дальше было поле с берёзовыми и дубовыми островами. На краю одного из них передовые казаки нашли окровавленного человека. Сабельным ударом у него было разрублено плечо, и он едва дышал. По кафтану и пороховнице определили, что это стрелец. Ротов плеснул ему в лицо водой из баклаги. Стрелец вздрогнул и открыл глаза.

– Что за люди на вас налетели? – спросил Сёмка. – Калмыки?

– Нет, башкирцы, – ответил стрелец.

– Сколько сабель?

– Я видел с десяток, – пробормотал, закрывая глаза, стрелец. – Сколь всего не ведаю.

– Прокопка! – крикнул Ротов. – Возьми стрельца, положи на кобылу и вези за нами!

До Майны осталось рукой подать, и Сёмка развернул казаков в линию. Вскоре они нашли ещё одного стрельца, затем другого – оба были мертвы.

Над разгромленным стрелецким станом поднимался дым, горели телеги, пустые рогожные кули и сено. Сёмка огляделся и разослал казаков в разные стороны искать мёртвых и скликать живых. Сам он поехал, прихватив с собой Прокопку, за реку. Шалаши, в которых жили мужики и Палецкий, были развалены, копны сена сожжены. Они проехали на землю Степанова, там тоже было все порушено, но нашлись мужики, все пятеро.

– Как дело было? – спросил их Сёмка.

Из путаных ответов крестьян выяснилось, что они косили сено, когда услышали вопли Степанова, за которым гнались несколько башкирцев. Мужики бросили косы и убежали в ближний лес. Оттуда они увидели, как шляхтича связали и потащили за собой конные люди в овчинных одеждах.

На обратном пути к стрелецкому стану нашлись и Прокопкины товарищи, всего двое, ещё двое были убиты и лежали в поле, заваленные травой. Сёмка приказал взять их с собой.

Люди Удалова и Лайкова, как и сами шляхтичи, остались целы. Башкирцы до них не добежали. Этому помешали стрельцы, которые, хотя и были захвачены врасплох, не растерялись, а взялись за сабли и ударили из пищалей. Башкирцы лезли толпой, поэтому огненный бой был неприцельным, но удачным. Несколько башкирцев были поражены насмерть, а их атаман получил пулю в бедро. Огненный бой умерил пыл нападавших и, помахав саблями, они отступили за реку, откуда обстреляли стрельцов из луков.

На Майну наваливалась ночь, и о преследовании башкирцев нечего было и думать.

Всех убитых стрельцов и крестьян снесли в одно место и положили в ряд на траве.

– Делайте могилу, одну на всех, – сказал Ротов казакам. – Завтра с утра пойдём за нехристями вдогон.

Яму копали при свете большого костра.

– Стелите на низ ветки, – сказал Ротов.

После того, как убитые были опущены в могилу, он велел накрыть их рогожей из-под кулей. К месту погребения подошли оба оставшихся в живых шляхтича, Лайков и Удалов, и стали читать заупокойную молитву. В яму посыпались комья сухой земли.

– Осенью велю на сем месте поставить памятный крест, – сказал шляхтич Лайков.

– Ты что, решил сюда вернуться? – спросил Удалов. – А я уйду отсель. Ударю челом великому государю, пусть пожалует землю в ином уезде, где дворян не режут, не утаскивают  в полон.

– Не дури, Василий! – сказал Лайков. – Не другой землей тебя великий государь пожалует, а батогами за растрату жалования. Деньги ты взял, а где твоя служба?

Над землей вступала в свои права ночь. Крупно вызвездило.

 

 

4

 

Следы башкирцев нашлись быстро. Помятая трава, отпечатки копыт на глинистых берегах большого ручья, впадающего в Майну, указывали на их недавнее присутствие.

Казаки поднялись рано и покинули стан только едва начало светать. Сёмка решил, что башкирцы в лес не пойдут, и взял южнее, обогнул чернолесье и вывел казачью станицу в широкое и чистое поле. Здесь Ротов подозвал к себе двух казаков и послал их разведывать путь. Он знал, что башкирцы находятся впереди на один день, и не предполагал догнать их сегодня, но завтра они должны были сойтись. Башкирцы вряд ли догадываются, что за ними учинена погоня, на пути к Майне казаки не встречали ни одного чужого человека, и об их присутствии кочевые разбойники определенно не ведали.

Станица шла то рысью, то шагом. Было ещё нежарко, солнце только-только показало над краем земли свою золотую макушку, небо было чистым от облаков, дул прохладный ветерок, дурманяще пахло спелыми травами, из-под копыт коней прыскали в разные стороны  перепёлки.

Чувствами, владевшими казаками, бросившимися в погоню за башкирцами, были накопленные в течении веков обида и ненависть земледельческого народа к степным жителям, в чьих понятиях Русь была страной, где всегда можно разжиться добычей: рабами, наложницами, сукнами, мехами и всякими дорогими товарами. Русь и Дикое поле воевали между собой около десяти веков, ко времени основания Синбирска эта война близилась к исходу. Были покорены Казань и Астрахань, ногайские татары с великими для себя потерями прорвались к своим сородичам в Крым. Волжскую границу тревожили своими набегами калмыки и башкирцы. Им противостояли казаки, привычные к полевой  службе, к тому же вооружённые огнестрельным оружием, поэтому исход борьбы был предрешён.

К полудню станица достигла небольшого чистого озера, где её ждала разведка. Здесь казаки остановились на отдых. Коней не рассёдлывали, ослабили подпруги и отпустили под присмотром сторожевого казака гулять в поле. Вода в озёре была тёплой, многие казаки сбросили одежду и выкупались, затем разбрелись меж кустов подремать в тенечке. Ротов однако не дал им разлеживаться. Самочувствие казаков его волновало мало, он глядел, отдохнули ли кони, казак может подремать и в седле, дело привычное, а кони должны быть в силе, ведь погоня была только в начале.

Казаки скоро сели на коней и помчались дальше. Большие лесные  острова кончились, перед ними простиралась степь, слегка всхолмленная пологими и невысокими увалами. Вокруг было тихо и пусто, лишь изредка на зыбучих волнах знойного воздуха в белесое небо поднимался орёл  и, недвижно паря в вышине, зорко всматривался в землю, ожидая, не шевельнется ли на ней что-нибудь живое. Но звери и птицы попрятались от зноя в норы и другие укромные места, степь казалась вымершей, и только топот казачьих коней мерным гулом раскатывался по окрестностям.

Сёмка Ротов облизал пересохшие от жары губы и почувствовал на языке полынную горечь, земля стала беднее, вместо сочной травы, на ней росли ковыль, полынь, изредка вспыхивали медвяно пахнущие заросли цветущего татарника и покачивались зелёные шары перекати-поля. Сёмка ехал впереди станицы и первым заметил вдали людей, в которых они сразу опознали своих казаков, что были в разведке. Он ударил коня плетью и поспешил к ним. Двое казаков стояли без шапок, а перед ними лежал лицом к небу мёртвый человек.

– Кого нашли? – спросил Ротов, сняв шапку и осеняя себя крестным знамением.

– Мужик, – ответил казак. – Крепко его рубанули, голова едва держится.

– Еще тёплый, – сказал другой казак. – Правда, жара сегодни, не приведи Господи!

Казаки столпились, не слезая с коней, вокруг и молча смотрели на мёртвого мужика.

– Наверно, убёг, – сказал кто-то. – Да не смог уйти, вот его и порубали.

«Мужик ушёл, скорее всего, ночью, – подумал Сёмка. – Башкирцы бросились за ним вдогон, потратили время и силы. Это нам на руку».

– Заройте его, – приказал он двум, на кого пал его взгляд, казакам. – И поспешайте за нами.

В станице Сёмки Ротова было много молодых казаков, и для них видеть смерть было в новинку. Но за последние сутки это случилось дважды: сначала на Майне, а сейчас в степи. Многие казаки горячились и желали встречи со степными разбойниками, и погоня за ними стала скорей и азартней. Схожие чувства испытывал и Сёмка, но они не затмевали его разум, он понимал, что надо сберечь силы для боя и удерживал ретивых казаков, что порой выскакивали из строя поперёд полусотника.

Ночь станица провела на берегу безымянного ручья. Утром погоня продолжилась, но шла недолго. Казаков остановили  выехавшие ещё в утренних сумерках разведчики.

– Что случилось? – спросил Ротов, сдерживая коня.

– Башкирцы стоят станом. У них, кажись, похороны.

– Где они?

– Прямо за увалом, версты полторы будет.

Новость обрадовала полусотника. Он полагал, что дойдёт до башкирцев не раньше вечера, но они оказались рядом.

– Вам, случаем, не привиделись башкирцы?

– Нет! – ответили разведчики в один голос. – Стоят за увалом.

– Тогда пошли, – решил Ротов и сделал знак станице следовать за ним.

Больше всего Сёмка опасался, что башкирцы одумаются и пошлют на увал своих дозорных, но им было не до того. На рассвете от жестокой раны в бедро умер их атаман, и, по обычаю, нужно было до захода солнца предать его тело земле. С верха увала Сёмка увидел, что башкирцы подняли завёрнутое в кошму тело своего предводителя и поднесли к могиле. Полусотник не стал медлить и дал знак казакам идти в атаку.

До стана башкирцев было саженей двести. Казаки скатились по склону увала, у кого были пищали – приготовили их для боя, и дружно выстрелили по башкирцам, не чаявшим нападения. Затем казаки взялись за сабли и завопили во весь голос. Башкирцы смешались от огненного боя, несколько человек упали наземь, поражённые пулями. Но большинство из разбойников сели на коней, чтобы бежать. В схватку вступили лишь пятеро отчаянных смельчаков. Они выхватили луки и с малого расстояния, саженей в десять, сшибли трёх казаков, но тут же были изрублены рассвирепевшими ратными людьми.

Наиболее рьяные казаки бросились вдогон за убегавшими, но  их кони были слабее башкирских, и они прекратили погоню. И без того победа была полной, но двое казаков были убиты наповал, а один ранен.

Сёмка остановил своего, ещё трепетавшего от пыла схватки коня, и сошёл на землю. Казаки перетрясывали доставшиеся от башкирцев вещи, но поживиться было нечем, кроме одежды на убитых, и скоро те были раздеты догола и брошены в могилу, приготовленную для их атамана.

Дошла очередь и до шляхтичей. Их освободили от верёвочных, из конского волоса, пут и поставили на ноги. Казаки поглядывали на Степанова  и Палецкого по-разному: одни с любопытством, другие с сожалением, что не могут раздеть их догола, одежда на них была богатая, хоть и грязная. Шляхтичи тоже смотрели на казаков с подозрением, по своему прежнему месту жительства они знали кровавые повадки своих казаков: те резали панов без разбору, будь то католик или православный.

– На конях сможете ехать? – спросил Сёмка.

– Сможем, только не скоро, – ответил Палецкий. – Там, на Майне, все ли живы?

– Шляхтичи и мужики живы. А вот многих стрельцов поубивали.

Вернулись казаки, которых Ротов послал вслед за башкирцами, чтобы они приглядели, не замышляется с их стороны какой-нибудь каверзы.

– Бегут без памяти, – сказали разведчики. – Мы их вёрст на десять проводили, даже не оборачиваются.

– Добро коли так, – сказал полусотник. – Однако вы, ребята, смените коней и поезжайте в степь версты на две и приглядывайте. А мы отойдём чуть в сторону и встанем.

Ротов понимал, что казакам и шляхтичам требуется отдых, да и кони изрядно устали от напряженной погони. Станица отошла от места недавнего боя, казаки расседлали коней и пустили их пастись, разожгли костёр и поставили воду, чтобы кипятком разбавить свою обычную еду – овсяную муку и сухари.

Сёмка слез с коня и пошел к шляхтичам.

– Куда пойдём, казак? – спросил Палецкий.

– Завтра пойдем на Майну, – ответил Ротов. – Если не брезгуете, ешьте из нашего котла и отсыпайтесь. Выходим на рассвете.

Казаки в очередь рыли в сухой глинистой земле могилу. Но был ещё и раненый. Сёмка подошёл к казаку, который лёжа на войлочной подстилке, стонал и метался в бреду. Раненый был соседом Ротова по слободе, и они знали друг друга сызмала.

– Ванька! Ты слышишь меня? – спросил Сёмка. – Может,  воды попьешь?

Казак не отвечал, у него явно был жар. Ротов из пригоршни плеснул ему в лицо водой. Ванька открыл глаза, но Сёмку не узнал, привиделось ему другое:

– Мам!  Мамка! Закрой мне чем-нибудь ноги, зябнут…

«Отходит» – понял Сёмка и, сняв шапку, перекрестился.

Могила была вырыта на полсажени вглубь.

– Может, хватит? – спросил полусотника казак.

– Ройте шире, сказал Ротов. – Ванька кончается.

Казаков положили в могилу друг подле друга, в одежде, на головах шапки, в руке у каждого плеть-нагайка. Взяли у них только коней и оружие, на службу живым. Казаки столпились у могилы, смерть товарищей отяготила их сердца печалью и чувством неизбежного для каждого человека скорбного пути, которое возникает у всех, когда комья земли начинают падать в могилу.

За ночь казаки выспались и утром были веселы. Кони тоже отдохнули, и станица покинула место ночлега. Ехали не торопясь, шляхтичи держались близ Ротова. Они ещё не оправились от пережитого страха за свою жизнь и молчали, сокрушаясь над своим будущим, майнская земля им уже не казалась подарком царя, а тяжкой обузой, от которой им хотелось избавиться.

После обеда станица дошла до Черемшана, и на берегу реки их ждал сотник Агапов со своими людьми. Встревоженный долгим отсутствием вестей от Ротова, он отправился на розыски, побывал на Майне, а оттуда кинулся вслед за Сёмкиной станицей. На шляхтичей он посмотрел с удовольствием, они были в его понятии, достойной добычей, которую следовало доставить к воеводе Хитрово, дабы продемонстрировать перед ним свою неусыпную службу на границе.

– Добре, Сёмка, показаковал, – сказал он. – Веди шляхтичей в Синбирск, пусть у воеводы в гостях побудут.

– Нам на Майну надо, – заволновался Степанов. – Там наши мужики.

– На Майне пусто. Все люди ушли в Казань.

– Тогда и мы пойдём в Казань, – сказал Палецкий.

– Ступайте, – усмехнулся сотник. – Как раз вас, двоих, без казаков и сца-пают башкирцы, а то и калмыки, те полютей будут.

Шляхтичи задумались и приуныли, оставаться одним в чистом поле им не хотелось, но и тащиться в Синбирск было в тягость.

– Мне воевода окольничий Богдан Матвеевич Хитрово велел проведать, есть ли поселенцы на Майне, – строго молвил Агапов. – Мы вас нашли, отбили от башкирцев. Других повелений мне не было дадено. Вы вольны идти, куда пожелаете.

– Добро, – решился после недолгого раздумья Палецкий. – Мы пойдём в Синбирск.

Агапов развернул коня и поманил Сёмку за собой. Они отъехали в сторону и встали.

– Возьми десяток казаков и веди шляхтичей к воеводе, – сказал сотник. – Хоть ты и считаешься полусотником, но повеления от Хитрово нет. Кунаков ковы строит, а эти шляхтичи тебе помогут. Жду тебя с удачей.

– Спасибо, Касьяныч! – взволнованно вымолвил Сёмка. – Я тебе за  твою доброту отслужу.

– Будет, парень! – усмехнулся Агапов. – Я для себя стараюсь, не хочу, чтобы мне в полусотники какого-нибудь дурня дали. Их в сотне и так больше некуда.

– Ты мне верь, – сказал Сёмка. – Моё слово верное.

– Довольно об этом. Ты на ночь здесь останешься или уйдёшь?

– Тотчас и пойду, – сказал Ротов. – Встретимся в Чердаклах.

Он развернул коня, подъехал к казакам, выкликнул десяток надежных людей и, окружив шляхтичей, станица неторопкой рысью пошла в сторону Волги.

К вечеру следующего дня они подошли к Нижней Часовне. Предзакатное солнце висело над Синбирской горой, утратив после Яблочного Спаса свою прежнею знойную силу. Берег под горой скрывался в тени, но её верх был ясно виден. На Венце заметно виднелись выведенные в полную высоту башни кремля и чётко прочерченный купол храма.

Казаки оставили коней на стороже, сели в лодку и пошли к правому берегу. Ротов сидел на корме, опустив в воду рулевое вёсло. Рукой он чувствовал, что Волга начала остывать, прошёл Ильин день, и осень начала, пока ещё несмело, сорить листвяным золотом по бескрайней русской земле.

Близилась осень, за ней невдалеке маячила зима, самая тягостная пора казачьей службы. И казаки, растревоженные опасениями и надеждами, не сговариваясь, сначала негромко, а затем в полную силу запели. И покатилась, понеслась, как вольная птица над Волгой песня, которую ещё певали их отцы и деды:

                       

Бережочек зыблется

Да песочек сыплется,

А ледочек ломится,

Добры  кони тонут,

Молодцы томятся.

                       

Ино, Боже, Боже!

Сотворил ты, Боже,

Да и небо – землю –

Сотвори ты, Боже,

Весновую службу!

 

Не давай ты, Боже,

Зимовые службы:

Зимовая служба –

Молодцам кручинно,

Да сердцу надсадно.

 

Но дай нам, Боже,

Весновую службу:

Весновая служба –

Молодцам веселье,

А сердцу утеха.

 

А емлите, братцы,

Яровы весельца,

А садимся, братцы,

В вертляны стружечки,

Да грянемте, братцы,

В яровы веселица

Ино вниз по Волге!

 

 

5

 

В последние дни Богдан Хитрово часто пребывал не в духе: ему сильно досаждали стуками топоров и громкими криками плотники, прорубавшие к съезжей ещё одну избу. Дьяку Кунакову стало тесно на своей половине, к нему из Разрядного приказа прислали в помощники двух подьячих, и требовалось построить место для их работы и жилья.

Бумажной докуки прибавлялось день ото дня. Синбирск ещё не был построен на одну треть, а из Москвы начальным людям государственных приказов он виделся центром огромной окраины, населённой людишками, и столица слала воеводе повеления и запросы, нисколько не скупясь на чернила и бумагу.

Московское государство во все времена умело обкладывать налогами и знать, и подлый  народ. Для того ещё до Калиты были придуманы разного рода подати и повинности, а также своя московская кнутобойная система учёта и контроля за поступлением средств в государеву казну. Из приказов слали грамоты воеводам, из областей слали отписки в Москву. От царствования Алексея Михайловича до наших дней дожили несколько построек и тридцать тысяч грамот с бюрократической перепиской, хранящихся в отечественном древлехранилище до сих пор ещё не прочитанными. Есть там и синбирские отписки окольничего Хитрово и дьяка Кунакова, выполненные по большей части скорым письмом с оправданиями за худые таможенные сборы с проходящих мимо стругов и малую продажу вина в государевом кабаке  в подгорье.

По обыкновению грамоты воеводам посылались не от имени Алексея Михайловича, а от начальников приказов, и только в важных случаях эти повеления были оформлены как «Государь указал, а бояре приговорили». Как раз такую грамоту сегодня доставил в Синбирск вестник из приказа Тайных дел, особого, учрежденного царём для своих надобностей, келейного приказа, который занимался всем, что в данный час интересовало Алексея Михайловича: и охотой с ловчими птицами, и организацией производства пахотных орудий – косуль, которые рассылались по уездам в большом количестве, и перепиской втайне от бояр, с воеводами  и послами.

Государь был ловок в письме, и многие грамоты писались им собственноручно. Едва развернув свиток, Хитрово сразу узнал характерный округлый почерк Алексея Михайловича, хорошо ему известный по прежней службе стольником «при крюке». Это было первое письмо, полученное им от государя в Синбирске. Оно было небольшим, но содержало в себе важное для Богдана Матвеевича известие. Царь приказывал окольничему Хитрово «в третий день после праздника Покрова Пресвятой Богородицы быть на соборе», а «прежде изловить и казнить воров, что на переволоке живут и Волгу загородили от прохода стругов».

Богдан Матвеевич протянул прочитанную им грамоту Кунакову.

– Вычти, Григорий Петрович, – сказал он. – Государь велит нам извести воров в Жигулях.

– Извести этих душегубов мы не сможем, – промолвил дьяк, возвращая царское послание воеводе. – Но укорот им сделать вполне нам по силам. Пошли на струге стрельцов да казаков, пусть изловят хотя бы одного вора и повесят или утопят. А про то мы государю и отпишем.

– Кого послать? – задумался Хитрово. – Агапов за Волгой, а другие сотники, да и казаки пороху не нюхали.

Рядом с воеводской заорали непотребно плотники, затем раздался тяжкий удар рухнувшего на землю бревна. Хитрово поморщился, а Кунаков легко поднялся с лавки и, высунувшись в незатворённое окно, крикнул:

– А ну заткните пасти! Еще раз услышу матерный лай, всех выпорю!

– Мы чо? Мы ничо, – присмирев, отвечали мужики. – Степка, леший его возьми, оступился, не удержал бревно.

– Все целы?

– А как же, целы.

– Отзови Агапова, – продолжил дьяк. – А в Заволжье пошли другую сотню.

– Не будем спешить, – сказал, после некоторого раздумья, Хитрово. – А что московский пушечный мастер? Готов ли показать огненный бой?

– Готов, Богдан Матвеевич. В сей час на крыльце обретается.

Из Пушечного двора в Синбирск прислали струг с двумя десятками пушек, как водится, без лафетов, одни «дырки облитые бронзой», так называли  тогда пушечные стволы. На струге прибыл и умелец, способный установить пушки в башнях кремля согласно их боя. Он был весьма преклонного возраста, и, увидев его, Хитрово спросил:

– Что, дедушка, на Пушечном дворе никого моложе не нашлось, что прислали тебя?

– В литейном деле спрос одинаков, что с молодых, что со старых, – ответил мастер. – По нашему правилу литейщик обязан сам опробовать свою пушку огненным боем, чтобы убедиться в прочности ствола при выстреле.

– Доброе правило, – сказал Хитрово. – Но, судя по тому, что ты дожил до старости, твои пушки крепки и надёжны?

– Пока ни одна не разорвалась. Бог миловал.

Хитрово приказал выделить пушечному мастеру десять добрых плотников для устройства лафетов. Умелец оказался дотошным и придирчивым. Сырые, только что срубленные брёвна, которые ему доставили, он сразу отверг и долго ходил между бревновых кладей, выбирая нужный материал, осматривая и выстукивая каждое бревно. Скоро возле Казанской, Крымской проездных и Свияжской наугольной башен закипела работа. Мастер сам размечал брёвна, из которых делался каждый лафет и неусыпно следил за работой.

Первыми устроили пушки нижнего боя, самые тяжёлые, на первых этажах выбранных башен. Лафеты для них делались массивными из толстых дубовых колод, скреплённых между собой железными полосами. Рядом устанавливали ящики для хранения пороха, свинцового и каменного дроба. Тут же на помосте должны были храниться каменные ядра, но ими при осаде пользовались нечасто, только тогда, когда неприятель начинал воздвигать против крепостной стены вал, чтобы с него метать огонь в осаждённый город.

Пушки на средних этажах башни были много меньше тех, что устанавливались внизу. А над крепостной стеной размещали затинные пищали, нечто среднее между пищалью и пушкой. Для них лафеты делались небольшие, а иногда их при помощи крюка крепили к крепостной стене на помосте между башнями.

Хитрово и Кунаков вышли на крыльцо съезжей избы. Пушечный мастер степенно поклонился лучшим людям Синбирска.

– Что, старинушка, – сказал Богдан Матвеевич. – Веди, показывай свою работу.

На крымской стороне, откуда скорее всего следовало ждать нападения степняков, проездная башня и крепостная стена были почти готовы, и плотники заканчивали навершные работы. Весть о предстоящем испытании разнеслась по Синбирску, и отовсюду к башне спешили люди. Дьяк Кунаков, недовольный этим, хотел было развернуть всех назад по работам, но одумался: пусть все смотрят, стрельба из пушек да колокольный звон всегда в радость русскому человеку.

В нижнем помещении башни было сумрачно, свет падал только через смотровое оконце да через проём, в который глядела пушка. Она лежала на дубовом ложе лафета и масляно светилась бронзой ствола. Хитрово похлопал по нему рукой, ощутив прохладу металла.

– Куда бить будешь? – спросил он мастера.

– Вон копна стоит, по ней и ударим.

Хитрово прицельно прищурил левый глаз: до копны было полсотни саженей.

– С Богом! Приступайте.

Мастер, которому помогал пушкарь из Алатыря, развернул пушку поперёк амбразуры. Их помощники занялись заряжением: один поджёг растопку, и когда она разгорелась, положил на неё древесный уголь, двое других достали из ящика мешочки с порохом и с помощью шеста с накрученной на одном конце тряпкой забили заряды в казенник пушки. Затем был забит в дуло изрядный пук пакли, а завершила снаряжение орудия  к бою утрамбовка в стволе дроблёных камней, всё тем же шестом.

В башне запахло пороховой сыростью. Угли разгорелись, и мастер положил на них заострённый на одном конце железный пруток.

– Разворачивай к бою! – скомандовал он пушкарям.

Поворотное устройство заскрипело, пушка уставилась жерлом в амбразуру.

– Разреши запалить, воевода? – спросил мастер.

– Разрешаю.

Мастер взял раскалённый пруток за холодный край и укоризненно посмотрел на Хитрово.

– Посторонним людям здесь не место. Прикажи, воевода, всем выйти отсель и сам уходи.

Богдан Матвеевич, Кунаков и пушкари вышли из башни и встали в распахнутых настежь воротах крепости. Вокруг было тихо, люди молчали, многие никогда не слышали, как стреляет пушка, и ждали чуда.

Из амбразуры выплеснулся клуб дыма, и одновременно раздался громовой удар. От внезапного испуга многие люди присели и заслонили лицо руками. Понемногу пороховой дым рассеялся, и все завопили, указывая на то место, где стояла копна. От неё не осталось даже клочка сена, всё было сметено каменным дробом.

Диакон Ксенофонт наблюдал за стрельбой с колокольни храма. Увидев исчезновение копны, он возликовал, схватился за верёвку и ударил часто в малые колокола праздничным звоном. Люди поворотились к храму и стали креститься, но колокола скоро смолкли: отец Никифор бойко вбежал на колокольню и остановил Ксенофонта:

 

– Не озоруй, диакон!

Пушечный мастер вышел из башни живым и невредимым, только закопчённым пороховой копотью. Порох, или зелье, того времени при выстреле выплескивал уйму дыма и мельчайших частиц несгоревших остатков заряда.

– Молодец! – похвалил мастера Богдан Матвеевич. – Если и другие пушки также добро стреляют, пожалую тебя от всего сердца.

Испытания продолжались. Пушки нижнего и среднего боя во всех башнях оказались надежны, стреляли прицельно и кучно. Для стрельбы из затинных пищалей поднялись на крепостную стену. Пушкари снарядили пищаль, приготовились запалить, и тут Хитрово неожиданно для всех приказал:

– А ну-ка дайте мне запал! – и взял в руку пруток с раскалённым концом.

– Негоже тебе, воевода, этим заниматься, – запротестовал Кунаков. – А вдруг что случится.

Хитрово вопросительно глянул на пушечного мастера.

– Пищаль надёжна, – сказал тот. – А я буду рядом. Не сомневайся, воевода.

– Куда стрелять? – спросил Хитрово.

– Видишь за рвом щит из горбылей. Туда и целься.

Затинная пищаль хотя и была меньшей из пушек, но выстрелила громко и дымно.

Когда дым рассеялся, все увидели, что щит опрокинулся и лежал на земле.

– Добрый выстрел, – сказал пушечный мастер. – Крепка старуха! Я отливал её в тот год, когда первого самозванца сожгли, вора Гришку Отрепьева. С той поры она во многих крепостях побывала.

Хитрово, казалось, этих слов не слышал, он думал о чём-то своём.

– Знаешь, Григорий Петрович, – наконец сказал воевода. – Пойдём, глянем на щит, мне в голову одна задумка пришла. И ты, мастер, за нами следуй.

При ближнем осмотре двухвершковые горбыли оказались во многих местах пробитыми насквозь. Богдан Матвеевич дотошно осмотрел каждое отверстие, затем промолвил:

– А ведь струг против затинной пищали не устоит.

Догадливый дьяк сразу понял, к чему клонит воевода.

– Не устоит, Богдан Матвеевич! И все воры камнем пойдут на дно.

Хитрово подозвал к себе пушечного мастера.

– Малую пищаль на струг поставить сможешь? – спросил он. – Да так установить, чтобы она могла поразить другой струг?

– Дело не особо хитрое, – ответил мастер. – Смогу, воевода.

– С сего дня и приступай, – сказал Богдан Матвеевич. – Дело спешное и тайное. За эту работу будешь пожалован особо. Дьяк даст тебе нужных людей.

В подгорье на пристани стояли два струга, присланные из Москвы для нужд синбирской крепости. Один из них, совершенно новый, был определён для устройства на нём придуманной воеводой «хитрости», затинной пищали, той самой, из которой Хитрово выстрелил с крепостной стены. Пищаль была не особо тяжёла, но весома, несли её с горы вниз четверо пушкарей. Другие тащили дубовые брусья и полосы железа для устройства лафета. Это были плотники, малоразговорчивая мордва, почти не говорившая по-русски.

Работать начали сразу же, и к вечеру затинная пищаль была надёжно укреплена на носу струга таким образом, что могла поворачиваться из стороны в сторону для прицельного боя.

Дали знать об этом воеводе. Богдан Матвеевич не поленился сойти под гору, чтобы лично удостовериться в правильном исполнении своего приказа.

– Всё готово, – сказал пушечный мастер. – Прикажи, воевода, опробовать.

Хитрово повернул затинную пищаль из стороны в сторону, присел, глядя вдоль ствола, нет ли помех для выстрела.

– Нет, сказал он. – Здесь негоже шуметь. Вот гостевой струг стоит, там чужие лодки. Кто знает, что там за люди. Васятка, отведи плотников, что на струге работали, к дьяку Кунакову. Пусть он их, не медля, отправит в Карсун и даст для  сбережения казаков. Неровен час, начнут болтать языками. А у воров слух чуткий.

Васятка с плотниками и пушкарями ушёл в гору, а Хитрово остался на пристани, близ реки было тихо, движение воды покоило взгляд и душу. Начальник пристани, стрелецкий сотник, отошёл от воеводы в сторону, дабы не мешать  ему предаваться раздумьям.

А помыслить Богдану Матвеевичу было над чем. Из писем Фёдора Ртищева, которые он получал время от времени, но особенно из грамоты государя явствовало, что пограничная служба окольничего близка к завершению. Алексей Михайлович не писал прямо, что ждёт Хитрово в Москве. Но, судя по прежним словам царя и намекам Ртищева, его ждала служба во главе одного из московских приказов. Это весьма устраивало Хитрово, одинокая жизнь на границе начала его тяготить, большого государственного дела на Волге не предвиделось, основные события державного масштаба разворачивались на польской границе. Малороссия была охвачена казацким восстанием, нужно было решать судьбу коренного русского града Смоленска. Всё это говорило, что война с Польшей неизбежна.

Внизу, в подгорье, начало темнеть, но Богдан Матвеевич этого не замечал. Из задумчивости его вывело шевеление и покашливание стрелецкого сотника. Воевода недовольно на него глянул.

– Лодка идёт с той стороны, – сказал сотник. – И в ней агаповские казаки. Что-то веселы, поют.

Лодка заметно приближалась к пристани. Скоро стали видны сидевшие в ней люди.

– Эге, – сказал сотник. – Никак там Сёмка Ротов со своими ребятами и два чужих человека, по одежде господа.

Богдан Матвеевич и сам всё видел. Сёмку он узнал сразу, а в двух незнакомцах определил поляков и сразу догадался, что это шляхтичи, определённые жительствовать на Майну.

Лодка причалила к пристани, на бревенчатый помост из неё вышли казаки, а за ними шляхтичи. Сёмка подбежал к Хитрово и земно поклонился.

– Доставили, твоей милости, двух шляхтичей. Отбили у башкирцев в степи. Те их в полон тащили.

– А что другие? – спросил Хитрово.

– Ушли в Казань. Стрельцов из караула, многих, башкирцы порубили. Два шляхтича и мужики ушли.

Ступив на пристань и попав под защиту воеводы, шляхтичи заметно  приободрились. Они приблизились к государеву окольничему и церемонно, на польский манер, его приветствовали.

– Я вас вспомнил, – сказал Богдан Матвеевич. – Вы были у меня на моём подворье в Москве.

– Точно так, воевода, – ответил Палецкий. – Мало времени с того часа прошло, а случилось многое. Казак правду молвил. Навалились на нас чумазые башкирцы, как живы остались, не ведаю.

– Что тут ведать, – улыбнулся Хитрово. – Казаки мной были отправлены, приглядеть за вами.

– Благодарю, окольничий! – с чувством произнёс Палецкий. – Если бы не казаки, не быть нам живу.

– Сейчас вы живы – здоровы, пожалуйте в воеводскую избу. А ты, Ротов, как устроишь своих казаков, явись ко мне.

Воевода сел на коня, казаки и шляхтичи пошли пешими. Дорога из подгорья к крепости стала накатанней, она петляла по крутому склону и выходила на верх горы на значительном расстоянии от крепости, за острогом, на крымской стороже.

Хитрово достиг съезжей ранее всех и кликнул дьяка Кунакова.

– Нежданные гости к нам явились, Григорий Петрович, организуй им ночлег.

– Что за люди? – спросил дьяк.

– Майнские поселенцы, полоцкая шляхта. Башкирцы их взяли в полон, но казаки их вызволили. Сёмка Ротов опять отличился. Удалой казак!

Последние слова воеводы пришлись дьяку не по вкусу и всколыхнули в нём старые подозрения к Сёмке, брату Федьки Ротова, о воровских подвигах которого в Синбирске было известно.

– Шляхтичей я устрою. А насчёт Сёмки Ротова будь, Богдан Матвеевич, настороже.  Прослышит он о скорой вылазке против воров и стукнет брату. Отправь-ка ты его сей же час в Карсун, от греха и соблазна подальше.

Хитрово не ответил дьяку, относительно Сёмки у него были другие намерения.

Шляхтичи предстали перед окольничим утомлёнными долгим и трудным подъёмом на Синбирскую гору.

– Васятка! – крикнул Богдан Матвеевич. – Принеси квасу, да не со льдом, а прохладного. Попотчуй гостей. Как ни как, они, пожалуй, первые помещики на Заволжской окраине.

Палецкий испил целую чашу остро защекотавшего язык и нёбо кваса, крякнул и сумрачно произнёс:

– Не ведали мы, что земля наша опасна не пустотой, а разбойными степняками.

– На Майне поначалу надо засечной чертой огородиться, – поддержал своего товарища другой шляхтич. – Надо выставить  крепкую стражу, а затем  поселяться.

Невзгоды поселенцев были понятны Богдану Матвеевичу, и он их утешил:

– После  Синбирской черты государь мыслит строить ещё одну – Заволжскую, от Белого Яра до Камы. Вот тогда будет вашим землям надёжная защита.

– Это ж когда случится! – воскликнул Палецкий. – Синбирск не один год будет строиться. А нам в Казани сидеть и ждать.

– О вашей беде я доложу государю, – сказал Богдан Матвеевич. – А землю, раз вам она дадена, пустой  не держите, за это строго взыщут в Поместном приказе.

Шляхтичи затосковали: и без земли дворянину нельзя, и с землёй невмоготу жить.

Богдан Матвеевич пригласил шляхтичей к обеденному столу, и за трапезой они поведали воеводе и дьяку Кунакову о своих злоключениях. Хитрово их с участием выслушал и на прощание сказал:

– Не ведомо мне, вернусь ли я после Земского собора в Синбирск. Могу обещать лишь одно: попрошу нового воеводу установить за вами догляд и держать постоянно на Майне полсотни казаков.

Шляхтичи ушли ночевать в избу, назначенную им дьяком и, подождав, когда гости выйдут во двор, Кунаков промолвил:

– Сбегут шляхтичи, Богдан Матвеевич. Не показалась им Майна. А что до их защиты, так и сотня казаков за ними не доглядела.

– Эти сбегут, так другие придут. Земля пуста не будет. А казаки наши – молодцы! Отбили шляхтичей. Их пожаловать надо, полтиной каждого.

– То я и вижу, что Сёмка Ротов трётся возле твоего крыльца. Видать, за полтиной пришёл. Меня увидел – скосоротился.

– Я ему велел явиться. Васятка,  кликни Ротова!

Сёмка не замешкался, лёгким шагом вошел в комнату, поклонился начальным людям и замер в ожидании.

– За выручку шляхтичей хвалю! – сказал Хитрово. – Григорий Петрович, запиши Ротова с сего дня полусотником с полным жалованием.

– Не рано ли, Богдан Матвеевич? – проворчал дьяк. – Федька, брат его, подле Жигулей ворует, с атаманом Ломом. Может, спешить не будем?

Сёмка нехорошо глянул на дьяка и потупился. Желанная должность опять, кажется, проходила мимо.

– У меня к Ротову замечаний нет, – сказал Хитрово. – А вот дьяк сомневается. Что делать?

Воевода задумался. В комнате стало так тихо, что было слышно, как шуршит крыльями возле лампады залетевшая через оконце бабочка.

– Решение мое твёрдо, – сказал Хитрово. – Казаку Сёмке Ротову быть полусотником!

– Воля твоя, воевода, – глухо сказал Кунаков и затем прикрикнул на Сёмку. – Что стоишь, остолоп, благодари окольничего!

Сёмка рухнул на колени и ткнулся лбом в пол. Охватившее его счастье было великим, а благодарность воеводе безмерной. В это миг он был готов отдать за него жизнь.

Кунаков смотрел на Сёмку по-прежнему недовольно, ему казалось, что тот что-то скрывает.

– Говори, как на духу, полусотник, что ведаешь о воре Федьке? – спросил дьяк и укоризненно посмотрел на воеводу.

– Клянусь отцом – матерью! – вскликнул Сёмка со слезой в голосе. – Ничего о Федьке не слышал с той поры, как он утёк!

– Надо отправить его обратно в Заволжье, – сказал Кунаков. – Столкнутся два брата, и беда будет.

Предложение дьяка не совпало с розмыслами Хитрово. Для Сёмки у него было иное дело.

– Слушай, полусотник, мой указ! Велю тебе к утру подготовить своих казаков для важного дела. Проверь лично у всех оружие и припасы, спать разрешаю до второго часа дня, после прибыть в подгорье, на пристань.

– Наши кони на той стороне, – сказал Ротов.

– Кони вам не понадобятся, пойдёте на струге. А теперь ступай.

Когда Ротов ушёл, возмущённый Кунаков в сердцах стукнул по столу и взволнованно произнёс:

– Не дело ты задумал, Богдан Матвеевич! Разве можно посылать Ротова против воров. Брат его с ними, да и Лом – не заяц, как раз придушит Сёмку, как курёнка!

– Остынь, Григорий Петрович, – миролюбиво сказал Хитрово. – Сёмка поведёт десяток своих казаков. Ты сейчас отберёшь для дела двадцать надёжных стрельцов. А поведу струг я.

От этих слов дьяк Кунаков разволновался ещё пуще.

– И думать не моги, Богдан Матвеевич об этом! Не дело окольничего гоняться за шайкой воров. Неровен час, подстрелят тебя, что я государю скажу? Пожалей мою седую голову, не ходи на воров, оставь это воинским людям. Их дело стрелять да саблей махать, а тебе нужно быть на соборе, думу с государем и выборными людьми думать!

Хитрово встал с кресла, прошёл к оконцу, глянул на небо, усеянное частыми звёздами, затем повернулся к дьяку и задушевно произнёс:

– Спасибо, Григорий Петрович, за попечение обо мне, но сам посуди – послать против воров некого. Алатырские стрельцы – не воины, а обычные мужики, из них, если найдётся два десятка твёрдых душой – и того много. За ними пригляд нужен. И за Сёмкой пригляд нужен. Так что по всему выходит – идти нужно мне. За одним выполню и другое поручение государя, осмотрю Надеино Усолье.

 

Продолжение следует

 

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование