Пятый маршрут

Накануне гуляли допоздна, не могли расстаться. Всё ходили, ходили по посёлку из конца в конец. Уже и луна укатилась за ближний лес, и затихли усталые голоса на проводах, а они всё ходили. Она молчала неизвестно о чём, нет-нет коротко взглядывала в его близкое лицо и мягко снимала с плеча его руку. Он незаметно возвращал руку на место, робко прижимал к себе. В местах, где потемнее, наклонялся поцеловать прохладную щёку. Она лица не отворачивала, но сама не целовала. Не умею, говорила. А не умеючи, вроде, и незачем...

От такой безнадёги он надолго умолк, не зная, что сказать, сделать.

– Вот Маркс писал... что в женщинах ценит слабость...

Она фыркнула кошкой на Маркса. А может и не на Маркса...

– Вот, погибну в армии... – заканючил по-детски и неожиданно притянул её к себе, прижал что было сил.

Она замерла на минуту, слушая его сердце, и, освобождаясь из его рук, пробурчала:

– Сказала же... буду ждать. Всё. Мне... надо... А ты – жмать.

В шесть утра на площади ударили в рельс. По радио зазвучал гимн. Взвизгнула непротрезвевшая за ночь гармонь. Из ближних проулков потянулись люди – наспех похмелённые домашней бражкой призывники в окружении родни. Девчонки с бледными, в растёкшейся краске и помаде, опухшими от слёз лицами, намертво висели у парней на плечах. Тихонько – не на войну всё же... а там, бог его знает, как выйдет – подвывали бабки и матери. Сонные собаки сипло перебрёхивались от домов.

На площади урчали моторами три армейских грузовика. В кузове головного стоял подтянутый, в полевой форме, капитан. Сейчас, ещё чуток вольной жизни, и он даст команду. Вот капитан поднял руку, поднёс к губам матюгальник...

– По ма-ши-и-и-нам!

Смолкла гармонь. Заголосили...

Безумные объятья, пьяные клятвы в вечной любви... Кому-то, по пьянке, может и обломилось на проводах, не без этого.

– Не плачь, девчонка, пройдут дожди... – неслось из репродуктора.

Виктор Алексеевич не раз вспоминал проводы в армию...

Хорошо запомнилось бесконечное пустое хождение... Как молчали... Как он Маркса приплёл... Авторитет нашёл для Катерины!.. Как внезапно разбежались по домам... долго терпели... стеснялись.

Помнил и полупьяную площадь с машинами, и бравого капитана. И как он дал команду... не по-военному, нараспев: по ма-ши-и-и-нам!

Она держала его руку в своих, прижимая к груди, и, виновато уводя в сторону сухие сердитые глаза, твердила как заклинание:

– Буду ждать, Витя. Помни. Буду ждать. Я сильная.

А как заслышала «По ма-ши-и-и-нам!» – обхватила порывисто и... поцеловала. Говорила – не умею...

Витька, взлетев в кузов, ухнул в самую кучу и, перекрывая всё, истошно завопил:

– Катю-ю-ха! Любл-ю-ю-ю тебя-я-я!

Она вздрогнула, пригнула голову и пошла от машины в сторону, не оглядываясь. Только плечи как-то приподняла по-чудному. Будто зябко ей. И пошла... косолапя, ногами заплетаясь. А у самой плечи-то – ходуном.

Не обернулась.

Сколько лет, а он помнит... И спросить её долго не мог. А тут спросил:

– Зачем косолапила? Как росомаха пошла?

– Не знаю... Наверное, ноги не шли. А ты зачем разглядывал? Зачем всё помнишь? – и смеётся.

– Отчего не шли?

– Когда ты закричал, сила кончилась... Испугалась я: может, не люблю? может, дурь одна? Соплячка... нашла чем хвастать – сильная... Неделю ревела... сильная.

Возвращаясь из поликлиники, Виктор Алексеевич почувствовал в затылочной части головы тупую боль. «Давление, что ли, – подумал он, – сейчас приду, чайку крепенького...»

Катерина очень верила в целебную силу чая. Кроме чая, разнообразных рецептов и способов приготовления, ничем другим лечиться не признавала. Любую хворь: от кашля, при давлении, за грудиной ломит – у него это часто, – на сон, от колики или несварения. Таблетки – на дух. На случай сомнительной симптоматики или эффект задерживается – под рукой «Жемчужины восточной медицины». Книга книг. Всё учитывает – фазу Луны, категорию энергии Инь или Ян.

Держала дома множество трав и кореньев. Одних заварочных чайников дюжина будет, каждый настой – в своём. Уединится на кухню – колдует, что ли? – заварит, настоит и, спустя время, выходит:

– Пожалуйста... – с улыбкой подаёт старую пиалушку, – выпей, Витя. Мелкими глоточками, с чувством, с толком, не спеша. Думай о хорошем, верь в пользу.

В этом кроется успех средства: верить в него.

Он вроде и верит... но не так беззаветно, как жена. С оглядкой на современную медицину. Доктор тоже может ошибиться, хоть и шесть лет учился, но у него – методика, аппаратура, практика. Назначил физиотерапию – будь добр, ходи и прогревай. Лежишь, лучи пронизывают насквозь.

– Хорошо ли?

– Посмотрим, – затрудняется доктор, – рано делать выводы...

Так вот и лечимся. От неподтверждённого ишиаса. Пять сеансов позади. Надо ещё пять из назначенных десяти. А надо?..

Приплёлся. Сел разуваться. Сами собой, ни с чего, вспомнились галоши. В каких годах их носили? До? Или после? Не успел домыслить эпоху – Катерина тут как тут. Спросил про галоши – у неё память крепче держится. Посмотрела подозрительно – брови друг на дружку полезли: в голову, может, ударило?

– Витя, сходи в туалет. В поликлинике, небось, постеснялся, сходи...

Пошёл. Всё же Катерина – правильная жена, знает, что в данный момент ему нужнее... Зря сомневаться, сказала сходить – сходи.

Ну, вот. Все дела. А то – галоши... придёт же в голову...

– У Бухтиярова был? Наклон спины делал?

– Не-а. Если, говорит, боль держится – нурофенчику. На улицу – обязательно в галошах.

– Складно дуришь.

– Бахилы, говорит, сними. А то подумают...

«Так вот с чего он про галоши», – связала концы Катерина.

– Значит так: обтирание талой водой, акупунктура и массаж. Нурофен пусть сам. Ложись-ка, миленький, – смеётся. Несерьёзная стала.

Прошёл месяц.

Комплекс «жемчужных» мер, выполненных с усердием и верой в успех, плюс бухтияровское УФО (ультрафиолетовое облучение), минус осенняя хандра дали совокупный результат: ишиас отступил.

Именно так – осторожно – оценил доктор Бухтияров диспозицию.

– Впереди зима, – добавил, – потом слякотная весна... авитаминоз, иммунитет... Беречься, не забывать галоши. Круглосуточную шапочку, согревать теменную область... Ну, и вообще...

– Какую, какую область? – разъярилась Катерина. – Да пошёл!.. Авиценна... – И про галоши нецензурно выразилась.

Он не перебивал, только попросил не наступать на шовинизм.

Однако как горячо Катерина не посылала, в каких только направлениях, доктор Бухтияров никуда не пошёл. До сих пор сидит-посиживает в своём кабинете. Золотые зубы, золотые очки, молоточек специальный для простукивания симптоматики и копия диплома на стене. В золотой раме.

Наоборот, пошёл больной Кислов В.А. Далёко ли? И с какой целью?

Сначала во сне стал дёргать ногой, будто идёт. Просыпался от этого. Проснётся и давай туда-сюда по квартире. Пока не устанет. Сам не поймёт, чего ходит. Только приляжет тихонечко, не спугнуть сонный морок, заснуть покрепче... Нет же!

И опять – туда-сюда, паркет скрипит... Часа два-три этакой муки...

Катерина присматривалась. Что-то новое: в туалет не идёт, чай не пьёт. Измучился Витя... В чём причина? Нашла, точь в точь: синдром беспокойных ног. Пересказывать прочитанное не стала, сама толком не разобралась. Действия применяла сильные – тёплое козье молоко, настой имбиря, ложку горного мёду...

– Пей, Витя. Всё пройдёт.

Виктор Алексеевич, в надежде на улучшение, принялся побольше ходить днём. Прогулки: до угла, где была Союзпечать, теперь шоп, мимо гастронома (супермаркет «Пятёрочка», людей акциями дурят), на сквер Победы, там ещё осталась конфорка от Вечного огня, не выдрали с мясом. Выдерут, она из титана... А дальше – МУЗ. Муниципальное учреждение здравоохранения. Ноги сами сюда идут от своей беспокойности.

Пусть идут, а он пойдёт мимо.

Покраснел даже, вспомнив, куда направляла Катерина доктора... Соглашался с ней...

– Пройдусь-ка сквериком, да посижу с людьми... а уж после – домой.

Но посидеть не удалось. Звонок: жду обедать. Она всегда знает, чем он занят, но что удивительнее – надо ли ему это? А чего возмущаться, опять права. Прошлый раз посидел, поучаствовал в «прениях» – от оппортунизма до коррупции, послушал мат партийный, тот, из ХХ века, последняя треть, сейчас он поутих: устало население...

Домой пришёл не остывши.

– Развлекаешься? Гражданская активность? Кондрашку на улице?

В повседневности она немногословна, на митинги не ходит... А тут разошлась – слова некуда вставить. Нейтрализовал народной дипломатией.

– Согласен. Кондрашку лучше дома, на закусь под рюмочку.

В следующую минуту жена принесла в прихожую капли от кондрашки и помогла разуться своей гибкой спиной и ловкими пальцами. Спасибо. Он так и сказал: спасибо, Катя. Но не сказал главного. Там, на скверу, среди борцов с оппортунизмом – путём Ленина, и коррупцией – путём Путина, был один хрен, тоже ногой дрыгал как заводной заяц и прятал трясучку рук за спину. И сидеть, не сидит – туда, сюда...

Что не мешало ему держать градус полемики.

Вспомнил Виктор Алексеевич, что они уже встречались, давно, лет сорок. В райкоме. Оба только что билет получили, вместе вышли из дверей. Тут он и сказал: пошли, отметим членство в рядах. Пошли в Ряды.

– Паркинсон, – отмахнулся старый комбрат. – Фигня!.. Главное – не бздеть. А выпивать можно. – Нога его дёрнулась, он приставил к ней другую, и пошёл...

Получив диагноз, Виктор Алексеевич сверил синдромы и симптомы по Приложению №1 к сборнику РАМН... И принял решение.

– Постели мне на диване. В той комнате. А то – сам не сплю и тебе не даю.

Не подав вида, жена принесла старое лоскутное одеяло, давным-давно перешитое ею из перины. Укрывалась, когда спала одна, а он был там. Под ним и поплакать сладко было, и согреться. Такое... намоленное. Постелила. И отправилась на кухню. Мудрить-колдовать... зелье. Несколько часов в доме не слышно было даже телевизора.

Лечебное питьё настоялось только к ночи.

–  Ну, чего скис? Начитался всякого?

Виктор Алексеевич сидел на своём новом спальном месте, спрятав под колени подрагивающие ладони.

– Одолеем, даже не думай... На, выпей, я мумиё добавила. А озябнешь ночью – приходи.

В эту ночь он вставал только раз.

Прошёл в туалет, сонно натыкаясь на косяк,  украдкой – как в чужую спальню – заглянул: как она там? Услышал ровное, родное дыхание, часы на тумбочке. В свете уличного фонаря по стенам нестрашно колыхались тени ветвей. У кровати, с её стороны, косолапо дожидались тапки. Всё как обычно. А его – нет...

– Может и вправду пора... Некоторые вообще спят врозь...

Кто такие некоторые Виктор Алексеевич, честно сказать, не знал.

Имбирь, мумиё и акупунктура не помогали. Талая вода, крещенская, обёртывание – тоже. Синдром обретал всё более прогрессирующие признаки. По ночам стал сниться Бухтияров. Осклабится и тычет пальцем в диплом на стене. Странный какой-то.

...Утром на прогулке он задержался у старых вязов, что за беседкой. Полюбовался на мощные, в трещинах, стволы, прикоснулся ладонью. Когда-то они с младшей дочкой собирали здесь листья для гербария. Клён, ясень и вот эти... Дома проутюжили через тряпицу, малость клейку и – в альбом. Недавно нашёл. На антресоли лежал, в портфеле. Пыль сдул, открыл – листья... Дрогнуло в груди. Когда ж это было? Как живые, листочки-то.

Посмотрел и школьные фотографии – 4-й, 5-й... 9-й. Вот она, лапочка. Брови вместе, как у папки. Совсем взрослая... И парни... В костюмах... Чудно.

Куда всё это денется? Потом, когда они уйдут. Взять хоть эти брюки. Ну, старые... протёртые кое-где, ширинка на 4-х пуговицах... быстро не получается...

– Не позорься, – смеётся Катерина, – пенсионер староприжимный! Надень джинсы.

Надел. А куда эти девать? Бомжам? Э-э, нет... поношу ещё.

Виктор Алексеевич вздохнул и принялся вспоминать. Последнее время это занятие ему нравилось всё больше.             

...В армии он служил три года. Как положено.

А Катерина, как положено, ждала. Писала ему письма. Немного прошло, пишет: «Как лучше слать – каждый день или раз в неделю? Ты, Витя, сам почувствуй и скажешь. Мне не трудно. А как тебе на службе – не мешает отвлекаться?»

Работала после школы и пионервожатой – тогда штатная единица полагалась, и в детском саду нянькой, потом почтальоном. Специально, как другие, время не гнала, вечеринки там или танцы – без внимания, зато читала много, даже в читальню ходила зимой. О чём прочитает, сообщала. И насчёт спорта. Для крепости тела – чтоб надолго хватило – записалась в лыжницы.

Письма толстые получались. Он их сохранил, чтобы после вместе читать.

Дембель вышел осенью. Дожди... Три дня поездом до Урала. И после, на перекладных, до своей станции – дождь и дождь. Вернулся... А погода не рада.

Ждала на автобусной остановке. Поздоровались за руку. А руки синие, не жмут, что ты будешь делать... Идут, молчат, будто и не было трёх лет, и сказать нечего. На душе... нехорошо.

– Чего хмурый? Не заболел дорогой?

Отвернулся, молчит. Язык съел.

– Оброни словечко-то. Раньше-то хоть про Маркса рассказывал... Обнял бы, солдат... Ай, жениться отдумал? Я уж и платье пошила...

А он, мудак, возьми да брякни:

– Водилась с кем? Чтой-то не понял про Петьку... Не понял! – совсем, видать, спятил, предчувствием мучился что ли...

– Вот ты о чём... горе луковое!

Смеяла-а-сь... до слёз.

– Ну, делал закидоны дружок твой. И пугал, и божился, и всяко... У тебя дембель на носу, а он как с цепи... Раз рукам дал волю... Ну, по морде и схлопотал, да при людях... Ты ж меня знаешь... – И снова засмеялась.

Ничем не было омрачено её сердце, и никакой беды она не чуяла.

Назавтра, с утра, часов в восемь, на роспись припёрлись. Надька Кормилицина, по оформлению актов, как завидела их, промокших, в сапогах резиновых, и ну насмешки, глупость всякую:

– С ночи занимали? Свидетели-то ещё спят, поди?

– Давай записывай, Надежда. У нас дел по горло...

– Знаю я ваши дела... – посерьёзнела Надька. – Сегодня число плохое... И день... среда.

Народу на свадьбу навалило, человек полста, званы – не званы... Не прогонят. Пригласительных здесь не дождёшься, наливай да пей!

Петька Скоков, дружок, не подошёл даже. Парней пьяных всё подбивал на драку. Катьку умыкнуть. Да жениху дембельному, он чужак, лоб пробить.

А свадьба шумит вовсю. Первый раз поднялись плясать, дак многих уже и ноги не держат. Тут и молодые в круг вошли. Витька в гимнастёрке новой – со старшиной махнулся, – в сапогах начищенных. Катерина в новом платье, розовом в цветочек, воротничок кружевной, пуговички махонькие на груди... Как перламутер.

От столов понеслось не в лад: горь-ко! горь-ко!

– Прогони их всех, – шепчет, целуя, невестушка.

Тут и он, дружок-то, ухарь поселковый – баб соседних распихал в разны стороны, мат-перемат – впёрся в круг.

– Всё одно моя будешь, сучка драная! А тебя, змей, урою!

Хватает, лапать лезет, здоровущий стал бугай, наглый. Мужики втроём еле выволокли его, да с крыльца под зад, да в бочку башкой: не порть свадьбу. Трын-трава! Окно разбил насквозь, гад, орёт:

– Такая-растакая, давала и давать будешь!

И парни тут же толкутся, команды ждут. Мать скалится, подзуживает полным голосом:

– Горька, горька тебе свадебка. Будешь кобениться, прости господи...

Встала тут Катя на ноги... а они дрожат. Подняла глаза на своего суженого – он эти слёзы в глазах её всю жизнь помнит – и тихо так, а всем слышно:

– Как же ты терпишь, Витя, чтоб поносили твою невесту? Как же я жить с тобой буду, без защиты?

Только сейчас, услышав слова эти, понял Витька, как ей горько, обидно...

Какой же ты тютя, Кислов, размазня... Что сидишь? Врежь ему, чтобы помнил! Или забздел? Эх ты... сержант...

А свадьба ждала, грела драку, гудела на голоса – кто за него, кто против, за Скокова, он свойский, пьют вместе...

– Выходи, Кисель! – раздалось из сенцев. – Всё одно грохну, падла...

– Ах ты, гнида! – Витька вскочил из-за стола и рванул в сенцы. Увернулся от летящего полена, сбил с ног одного, головой в стену – другого... На крыльце настиг Петьку, ухватил за грудки – ах ты, гнида! – да и врезал солдатским кулачищем.

– Это тебе за Катю, – объяснил, – а это – от меня...

Раз врезал, два ли – не помнит. Услышал только костей хруст да зубов треск. Не перехвати кто-то руку Кислова на замахе справедливости и чести невесты, был бы Скоков и совсем готов – по рукопашному бою сержант имел твёрдую пятёрку. Было бы лучше, конечно, сапогом по яйцам. Вырубон надёжный. Катался бы сейчас как на футбольном поле. Гостям на потеху, да матери своей в утешение – цел хоть остался бы. Глядишь, к утру совсем бы прочухался, ещё и похмеляться приплёлся бы к Витьке.

Этих «бы» да «кабы» в размышлениях чересчур много. Как было бы лучше...

...Потом, очень скоро, рентген показал перелом в трёх местах. Витька показал, что не рассчитал. Гости показали, что Петька Скоков изгалялся, и жених ему дал в морду.

Дядя милиционер, поглядев заключение хирурга-травматолога, записал в протоколе: «нанесение тяжких телесных с повреждением здоровья на всю последующую жизнь на почве личной неприязни...»

А пока – свадьба продолжается...

Этот гад лежит под окном, воет воем, облевался, обоссался...

– Убил! – верещит мать на всю округу. – Убил ирод проклятый! Люди, держите! Милицию! Скорую! – Сама зырк – в окно, зырк – за калитку: не едут ли? не бьют ли гости Витьку с Катькой?

Бабы, как всегда – их дело такое – кучкуются то там, в доме, то тут, у крыльца, им бы только трепло трепать. Петька, мол, хоть и паскудник девок обижать, да Катька, видать, тоже хороша «штучка», дыма без огня... Три года ждала – где это видано такое? – один смех... Жених-то, Кислов, вообще не их, а приблуда приезжий... чтоб так бить, а если бы тебе так – пондравилось бы? Невеста-то, глянь, сидит тихоня, слёзы точит. Ах, бедная, кто её, вишь, защитит...

Вот так. Одна тявкнет, и все залаяли... вот же сучье племя!

А свадьба идёт, будто всё хорошо и даже весело. Ничего «такого»! И то, правда – что за свадьба без драки? Хоть бы и поминки... Люди простые – стакан да в морду!

На столах подновили, навели красоту – ждали ещё родню, из района. В радиолу пластинку поставили новую. Майя Кристалинская. Очень лирическая девушка, поёт негромко, но сердцем.

Выпили раз, да ещё. Кто-то подпевал Майе. Другие завели своё, привычное – «вот ктой-то с горочки спустился...» да «там, на шахте угольной...»

Некоторые, помоложе, даже пробовали танцевать. Но тесновато было для танцев.

Молодые сидели, держась за руки, строго глядя перед собой. Будто каменные. И глядеть на них было холодно. Оглушённые, потерявшиеся... Не было никого рядом – поддержать, слово доброе сказать, мол, не бойтеся, дети, если что – мы... всё как было, горой за вас встанем... Родителей в живых не было давно, братьёв и сестёр – тоже, а была только неблизкая родня, седьмая вода. И тех уж не видать, нагулялись свадебкой да втихомолку по домам...

Слушая звуки за стеной дома – не едут ли... забирать? – Виктор и Катерина ничего не видели вокруг. Не видели они, как Петькина мать шмыгнула за занавеску, где их ждала – да не дождалась – супружеская, нарядно убранная Катериной, кровать. Как воровски откинула покрывало и харкнула в постель, швырком сдёрнула подушки, потопталась, и, вытерев о накидку вымазанные кровью и блевотиной руки, шепча нехорошее, бочком да шажком, и за порогом уже...

А что не видела этого Катерина, может, и к лучшему... тут же удавила бы змею подколодную, своими руками. Что бы вышло из этого? Тут и думать нечего. И без того – беда...

– Ну, что ж... Спасибочки, молодые, пора и честь знать, – засобирались тем временем оставшиеся, – совет да любовь, а если что – не взыщите, конечно, оно и правильно, но чересчур тоже...

Кто-то торопливо допивал из горла придонные остатки всего подряд, другой сливал их в одну, да так ловко, залюбуешься. Так же сноровисто распихали по карманам остатки закуски, деловито огляделись – под столом не осталось ли, на подоконниках не забылось – и, на выход, с поклоном:

– Извиняйте, конечно... Но сладкой жизни вам, Кисловы, ждать не приходится – сироты вы...

За окном раздался автомобильный гудок – вот она и милиция... Участковый, и с ним опер в штатском. Учтивые...

– Здрасьте... Ну, что, молодёжь? Дома не сидится? – капитан с сожалением оглядел разорённый стол, перевёл взгляд на Катерину, вздохнул: – Собирай, хозяюшка, мужа. С нами поедет.

– Это он, подлюга! Петька Скоков! – кинулась она птицей. – Разберитесь сначала.

– Мы в курсе. Поторопись, хозяйка.

– Как же?.. Хотели на море... тёплое, – жалко улыбнулась, но тут же справилась: – Подождём, Витя? Подождём. Погода наладится... А то всё дождь, дождь...

Она заметалась между столом, шкафом, дёрнула за ручку холодильник... На секунду, всего на какую-то секунду, ей показалось, что она удачно пошутила, сейчас они скажут – вот какая весёлая жена у Витьки Кислова... Хлопнут по рюмке и уедут по своим милицейским делам: бандиты, убийцы, воры... Зачем им Витя, сдался он им... солдат дембельнутый, что с него взять...

– Выпейте, товарищ капитан, за нас, – дрожащим от несбыточной надежды голосом попросила Катерина, – за нашу долгую счастливую жизнь...

Она поставила на стол непочатую бутылку и подтолкнула локтем онемевшего Виктора:

– Угощай, хозяин! А я пока соберу... в дорожку... – рассыпалась деланным смешком, как бы призывая посмеяться вместе с ней. – Вот ведь бабья доля! Встречай да провожай... встречай да провожай...

...Дали три года. Хотя могли и меньше... Это уж – кому как... Там своя бухгалтерия.

Она пыталась. Казённый адвокат подал на апелляцию. Катерина  показывала, что   «гр. Скокова М.П., мать пострадавшего Скокова П.В., работая почтаркой, вскрывала письма и сообщала гр. Кислову В.А., «от общественности», ложные данные, будто она, Кислова Е., «аморально блядует». С целью развода, и чтобы досталась её подлому сыну, Скокову П.В. Поэтому садить надо их, Скокову М.П. – за клевету и ложь, а её ублюдка – за подлость, что считался другом, козёл, и за лично мне нанесённое оскорбление вне цензурной форме».

Служивые люди видят подобные страсти каждый день. «...если надо, до Косыгина!» Чудной народ – грозятся ещё...

Позабавились, но срок оставили без изменений. Да ещё добавили выплачивать потерпевшему на манную кашу и кисель, так как больше тот ничего не мог. Только пить. Он и пил. И допился, года не прошло... Выловили в камышах, на том берегу. Пацаны лазили по утиным гнёздам на резине, а он – вот он... плывёт. Морда изъедена рыбой. А может, ещё кто – камыши ведь... На посёлке брехали, Катька Кислова «приложила старанье». Но умолкли, смекнув – за брехню можно и получить.

Из района дважды был следователь. Спрашивал-допрашивал и хитро, без нажима, не стращая, под простачка, дурачка валял: а ты такого-то числа где находилась? На ответ «не помню» ехидно хихикал, будто уличил, подмигивал по-свойски. Ладно, мол, кончай крутить, всё равно ущучу... Даже письма  Витькины читал – может, чем проговорится... И всё намекал: от него, мол, зависит, добавят Витьке или оставят как есть, признавайся, давай.

Ушлый ты дядя, да не больно умён, думала Катерина, глядя с усмешкой ему в глаза.

– Знать ничего не знаю. Напраслину возводите, грех это.

На том следствие и закончилось.

Мать Петькина после всего скоренько убралась. Не пережила своё зло. Науськивала всю жизнь его на людей, а оно, зло-то, да в обратную сторону – не рой другому... Соседка на третий день в отхожем месте нашла. Если бы не собака – выла, с цепи рвалась, – неизвестно докуда ей там, в говне, лежать бы. И схоронила, сердобольная. По-соседски. Денежки похоронные за божницей были, завёрнуты в газету «Ленинский путь».

Схоронила неугомонную, замыслила домочек себе оттяпать по фальшивому завещанию, а он возьми да сгори. Такие дела.

Ну, а Катерине, видать, и впрямь судьба: жди, посылки шли, свиданья проси... письма не ленись.

«Ты, Витя, говори со мной почаще. Люблю, мол, и буду любить. И я буду, в ответ. Ещё, Витя, прошу тебя, не бейся. Знаешь, бывает, человек заскучает сильно, сделается ему от тоски всё равно, он и давай биться... Не надо», – писала она.

Просила также не делать наколки на теле и везде.

Было время, сама затосковала. На втором году, ближе к концу второго года. Писем долго не слал. Ей и приснилось – подрался, изувечил кого-то и добавили ему. Что с ней творилось! Завернётся в одеяло с головой и давай причитать, рыдать: дура тупая, до утра не удержала, оторвала от себя своими руками, вот ходи теперь – «пусто-пусто, кислая капуста...» И по новой: овца безмозглая, капитан согласился бы до утра... Даже боялись, ведь до нервной тряски дошло. Вот-вот головой биться начнёт... она с малолетства в падучей билась, как мать умерла. А то и похуже чего выкинет.

Но... Господь дал сил. Очухалась. Очухалась, собралась махом, и в колонию, свидание просить – люди же они тоже...

Начальник ни в какую:

– Не положено. Кислов в карцере.

– За что?

– За характер.

И – от ворот...

...Не писала об этом. Потом только – лет сорок прошло – сказала. И то – шёпотом. Стыдно было.

А тогда написала, для его настроения, что скоро переберётся в город, на курсы, трамвай водить. Дадут общежитие и дадут также стипендию. И будет она ждать своего Витю в городе...

Больше Катерина никогда не позволяла себе нервов. Приструнилась. С утра причёску новую и марш – под музыку «Славянки» – до проходной.

Так и дождалась.

... – Коммунистическая. Следующая – Железнодорожный вокзал. Конечна-а-а-я, – пропела сменщица, подмигнув ей в зеркальце:

– Ну, беги, Катюха! Встречай...

Он стоял на опустевшем перроне, озираясь по сторонам. Чёрный бушлат, вата местами горелая, кирза стоптанная, сидор тощий, папироса в кулаке... Худой, жалкий.

– Беги, дурёха... что же ты... – скомандовала себе, отчаянно рванулась, пальто нараспашку: – Витя!

Обнялись насмерть... и долго стояли так.

Сколько же на нём страшных, чужих запахов... Шрам ото рта рваный, улыбка вкось. Зубов нет...

– Ну, вот... вот и всё... всё... – Катерина сняла руки. – Теперь нам главное – на трамвай поспеть. Тут конечная... пятый маршрут. Сама тебя повезу... Домой! И пусть хоть кто-нибудь, хоть какая... тварь теперь посмеет...

Тут Катерина и не выдержала... Затряслась навзрыд, захлёбываясь слезами. Уткнулась лицом в его прокуренный бушлат... и шептала горячо: «Прости, прости, прости, Витя». Как припадочная.

– Ну, всё, всё, Катя! Пошли, где он, пятый твой... Маршрут «Трамвайно-троллейбусный парк – Железнодорожный вокзал». А насчёт этого... забудь. Я во всём виноват. Сам.

После они молчали об этом всю жизнь. Будто выжгло. Напрочь. Каждый оставался при своём – кто виноват. А там... кто знает, что это было, за что? по чьей воле?

Но это всё – после...

– Та-а-к! Кто это у нас? Кислов, Виктор Алексеевич... Твой что ли, Кислова? – кадровик строго глянул из-под очков, – ясно... Ну, дальше неважно, у нас полстраны с судимостью. Так. Специальность: слесарь по ремонту подвижного состава. Во! Что надо. Где служил, какая техника?

Расспросив Виктора о работе по специальности, кадровик одобрительно хмыкнул и распорядился:

– Проводи, Кислова... товарища. Ступай в цех два, найдёшь Гурьянова. Он определит.

Так Виктор Алексеевич Кислов был принят на работу в трамвайно-троллейбусный парк, в котором полста лет проработал, от слесаря 3-го разряда до начальника цеха.

В общежитии ТТП в тот же день Кисловым дали «семейную», на первом этаже, налево. И номер они помнят – 19-я. Кухня, душевая и все дела – рядом.

– Вот тебе смена, – подала Катерина аккуратно сложенное стопочкой бельё: подштанники, нательная рубаха и трусы. – Сама шила. Ступай в душ, а я буду готовить.

Недоигранную свадьбу и новоселье отмечали впятером. Катины сменщицы – две пожилые девушки и их сосед, длинный сивоусый парень. По фамилии Пивень. Сам электрик. Заходит к ним с мандолиной. Девчата под музыку поют, когда настроение. Потом угощают покушать жареной картошкой, попить чай.

Пивень не скрывал, что выбирает себе жену.

Но... Галя, если взять, чёрненькая татарочка, росточком не вышла, всё как школьница, хоть и боевая. А другая, с городским именем Инна, вроде бы ничего, и по комплекции, и так... но к его ухаживаниям равнодушна. Чего он взять в разуменье не может по своей хохлацкой упёртости. Сперва, как она, Катя, появилась в общаге, ещё никто и не знал её, Пивень приударил за ней. На что ему был отбой: замужем. Без подробностей. Пивень сделал недовольное положение лица, но надежду всё же держал. До самого приезда Виктора. Фома недоверчивый...

На столе было всё. Биточки из кулинарии, куриная лапша, пельмени «Сибирские», варёная картофель. А на холодное – студень с хреном и майонезом, солёный груздь и самое-самое, что у Кати хорошо выходило – селёдочка под шубой. Было и выпить. Бутылка водки, две лимонаду.

Только им за стол, Витя – хлоп себя по лбу, она даже испугалась, хлоп!

– Чуть не забыл, ё-моё! – и здоровущую бутыль на стол – бух! – Вместо шампанского.

С серебряной головкой, картинка с яблочком и надпись по-нашему: СИДР. Покрутил проволочку – бабах в потолок! Ура! И никому ничего не горько...

Электрик Гриша Пивень поздравил словами. Сыграл марш... как его...

К слову сказать, через год Гриша пригласил всех на свою свадьбу. Нашёл таки, какую ему желалось. Не в ТТП, а совсем даже, наоборот, в универмаге «Заря», секция обуви. Симпатичная. И подходит Гришке...

Кисловы пришли во Дворец, на церемонию росписи, а на свадьбу Витя не захотел...

Да. Это спустя год...  А пока...

– Ну, вот... Теперь я как есть, вся в вашем расположении, дорогой муж... долго-долго жданный.

Они присели на железную скрипучую коечку. Обнялись. И примолкли... Подышали друг другу в шею. Вздохнули от неловкости.

– Выйду, покурю.

– Кури здесь. Буду дышать твоим дымом.

Катерина сняла платье, оставшись в белых праздничных трусиках из польского гарнитура и таком же лифчике, откинула одеяло и затихла в темноте. Слушала шаги в коридоре и стук сердца. Скрипнула дверь, отозвались половицы, шёпот услышался...

Лёг, наконец, рядом... Ох! Она судорожно перевела дыхание.

Прошла минута. Ещё. В будильнике громко дёрнулась стрелка... Виктор застонал в бессилии, в отчаянии... Что же это? Или бог не дал им сразу всё?.. Снял с себя её руку, как бесполезное вмешательство, и отвернулся.

– Не гони меня, Витя. Это пройдёт, так бывает... кто годами без женщин...

Он тоже слыхал. В армии в компот или в суп добавляли что-то. Там, на зоне, тоже. Ещё и колют. Некоторых. Видно, «лепила» зековская ему, по злобе, уколы ставила. Специальные. Вот оно как. Сперва – карцер... А на волю собрался, не ублаготворил – ну, на тебе «лекарство».

– Будет, придёт, никуда не денется. Главное, мы живы, целы, – истово шептала горячими губами Катерина ему в ухо. – Всё равно – впереди счастье, радость: мы вместе. Буду трамвай водить, а ты – ремонт делать. Подвижной состав у нас старый. Получим квартиру, двухкомнатную, с балконом. Одну нам, а ту, – на балконе цветы пущу – в той дети. Трое хочу: дочка, сынок и ещё... дочка. Меньшая. А это? Ну, что ж... наладится. Всё у нас будет, Витя. Лишь бы войны не было.

Гладя по мокрой щеке, успокаивая его как ребёнка, снова и снова повторяла:

– Мы вместе, Витя. Всё у нас будет... Ещё как! А пока спи. Буду слышать твоё дыханье, видеть твоё лицо... Спи, завтра рабочий день.

Так и прошла их первая брачная ночь.

Затрещал, как ненормальный, будильник. Со сна-то вскочила, а он спит, не слышит. Придушила звонок. Прилегла на секундочку, прижалась, улыбнулась мыслям: тощие оба, на солдатской койке не тесно. Халатик, чайник – и бегом в коридор.

А он и не спит вовсе, слышно ему: «ландыши, ландыши, светлого мая привет...»

И смех звонкий.

Катерина как все местные язычницы чтила и поклонялась трём стихиям: Земля, Вода, Огонь. Формы поклонения она брала из своего ума. И каждый раз, обращаясь к ним за помощью или благодарить, заглядывала в своё сердце – не напрасно ли беспокою, разве не умела сама справиться? Какими словами пользовалась она – никто знать не может, дело скрытное. Остаётся только, зная её немного, домысливать, сочинять, да простится  сочинителю этакая дерзость.

Земля. Кормит, укрывает от беды, даёт кров, придаёт силу, если босиком.

Катерина любит – босой по земле, по росе, по снегу. По полу.

Вода. Поит, уносит смытое плохое, приносит с верхних мест доброе.

Катерина любит речку, дождь, душ. Как рыба в воде.

Огонь. Война, пожар, ожог. Коварен: костёр, лучина, свеча, они светят, но могут сжечь. Не играй с огнём. Не призывай гореть –« гори, гори ясно, чтобы не погасло...» Опасно.

Природный огонь – солнце и молния. Язычники знают Бога Солнца плохо, хоть и поклоняются ему. Молнию – боятся.

Катерина не любит жары, не любит лишнего света.

Любит костёр в душе, далёкий костерок в ночном поле...

«Мой костёр в тумане светит, / искры гаснут на ветру./ Ночью нас никто не

встретит,/ Мы простимся на мосту».

Недели не прошло, они смеялись от радости победы над чёрной вражьей силой. Кончились его страхи и мученья, перестал полночи торчать в туалете с папиросой. Она ложится, и – он. Другой раз она ещё и подбадривает:

– Ты, Витя, если что – так и говори: мне добавку. Мы с тобой и так шесть лет потеряли...

– Зачтётся... А насчёт добавки, это ты правильно...

Виктор Алексеевич доволен: главное в их жизни он помнит хорошо, будто вчера. Помнит и правильно понимает. Есть и другое направление – дети. Их трое, как хотела. Давно выросли. Живут отдельно, далеко. Звонят часто. Бывают редко, потому что – жизнь. А коли живут они отдельно и достойно, в достатке, о них пока и разговору нет. А внуки... Они трамвая-то живого не видели, всё на машинах. Вот пусть и приезжают...

Надо больше думать о себе, чудные стали, смех и грех прямо.

Под вечер было. Сидит он на кухне у окна. Читает газету, поглядывает в окно. Жена, слыхать, в прихожей шебуршится. Вдруг входит: в пальто, сапоги... А времени на дворе – восемнадцать, тёмно уже.

– Я на спевку. К девяти буду. Устанешь, Карла Маркса, ложись, не жди. Кефир не забудь.

Пока соображал, вспоминал – может, прежде что говорила? – входная дверь – стук. На ночь глядя! Одна! Да ведь и, правда, говорила вроде... Ходит на репетиции хорового ансамбля «Родник».

– Ладно, – ладит Виктор Алексеевич, – разберём по словам. Она любит эти фокусы... Ну, скажи ты по-русски: репетиция. Так нет же – на спевку она побежала, в избу-читальню... А это? «К девяти буду, ложись, не жди». Отродясь в это время не ложился, ждал пока придёт, хоть заполночь, ведь она по сменам... Карла Маркса куснула... За что? Неужто помнит? Вот и думай...

Думай – не думай, и козе ясно: скучно ей с ним. На люди охота. Одни отдыхают от своих на лавочке, у подъезда. Сериалы обсуждают, об соседей языки точут. Другие – на скверу... Кто общества не уважает, дома сидят. Вышивают салфетки крестиком: киски, мышки, незабудки всякие.

Катерину – не ждал от неё подобного – на седьмом десятке на сцену потянуло. И не просто в хоровой толпе, двадцать шесть человек, аплодисменты общие, хоть и приятно, конечно. Но ей мало. Видно, внимания нехватало, редко хлопали, когда поздравляли казёнными словами. И сам мало хвалил, не от скупости – стеснение. А уж на сцене она своё возьмёт – подумать только: солистка ансамбля «Родник» Екатерина Кислова!

А говоришь – спевка...

Прошлой весной – они концерт готовили, в область соседнюю на гастроль – сунулся было в зал. Не пустили. А сказал, что муж самой Кисловой по срочной необходимости – пожалте на первый ряд. Посидел немного, пока сердце унялось.

Она впереди всех, в цветном сарафане, микрофон личный... А голос! И не знал всю жизнь, что в таком необозримом богатстве живёт. А люди разобрались.

Оробел он на первом ряду в пустом зале. Шапкой помахал незаметно и на выход. На цыпочках.

– Ты что приходил-то? Соскучился? – щёки до сих пор горят, глаза яркие, как цветки. Полыхают.

– Дак... Поглядеть охота... Солистка-то есть не у каждого.

– Что ж так мало поглядел?

– Дак... ужин изготовить поспеть народной артистке... Фамилию-то будешь менять, или оставишь? Кислова... как-то... Кисло вато.

– Как ты сменишь, так и я вслед. – И смеётся...

Ой, хитра, ой востра. От комплиментов занахалилась, царствовать охота, как в «Золотой рыбке» бабка:

– Ну, что стоишь? Дурачина, простофиля. Халат подай, да расстегни вот тут, в грудях тесно дышать. Да шампанского, шампанского! Вот недотёпа!

И где это она такого набралась?

После – ещё красивее пошло, держись, Кислов...

...Сидит он опять на кухне. Радио, чаёк... Жена на концерте. Видит, во двор машина, длинная как трамвай, но чёрная. Объехала полдвора и к его подъезду. Мужик из неё, шасть – дверь заднюю поспешает, будто там министр или депутат. Глядь – Катерина! Выпорхнула девой, а он ей в руки букет за букетом... Охапками, розы, розы... Наземь роскошь несметная валится... А она хохочет... На весь двор. Внизу уже и дверь в подъезд... Потом стихло...

Он, что было под рукой, скалку... Смотрит в глазок – мужик на одном колене, весь в розах... и ручку у неё...

– Царица! Не дай погибнуть без любви!

Катерина хохочет и жмёт на звонок: Витя, Витя! Со всей силы жмёт.

Он, её единственный и верный по гроб муж, выскакивает на площадку – тресь этому по лысой потной башке! Скалка в щепки, на полу кровищи-и... и кто-то в самое ухо:

– Витя! Да проснись же! Что с тобой?

Проснулся. Принял капли. Проверил, нет ли крови на её пальцах от розовых шипов. Вышел на площадку – щепок нет. И скалка целёхонькая на своём месте.

– Кто это был? На машине? С пузом?

– Тебе приснилось, Витя. Напугал до смерти! Хочешь чаю? Может, какао сварить?

Дознание продолжилось утром. С другого конца.

– Ты не знаешь, почему мои тапки оказались под диваном?

– А где, по-твоему, они должны быть?

– У. Не под. Не надо нагибаться, на карачки. Спустил ноги – и всё.

– Не знала, что это так принципиально.

– Надо срочно в туалет, а их нет.

– Ну, извини. Наверное, я их задела, когда ночью заходила к тебе в опочивальню...

– Зачем?

– Послышалось, что зовёшь меня... Потрогала лоб. Может, подумала, температура?..

– Больше ничего не трогала? Моего?

– Ничего, ваша светлость. Как я смею?

– Так ты действительно не касалась меня... в других местах? Говори, чёрт побери, почему я должен тащить клещами каждое слово?!

– Я целомудренная женщина. Никогда!

– И даже в помышлениях? И во снах?

– Ой! Разрешите в туалет, гражданин начальник? Мне смешно...

– Возвращайся и продолжим.

– Хватит дурачиться. Скажи честно, мёрзнешь по ночам? – сунула руку под одеяло, по-хозяйски, проверила: ничего не отморозил? – Ну, хорошо... А сейчас – подъём, зарядка, душ и – на завтрак. Пшённая каша с тыквой, морковный сок, изюм.

– Тринадцать ягод. Жевать до бесчувствия?

...За углом задней колёсной парой скрипел трамвай, визжал юзом на мокрых листьях.

Проводив жену, Виктор Алексеевич садится к настольной лампе, очки на нос, и раскрывает... тайную тетрадь. Вроде амбарной книги.

Тайком от жены он пишет стихи. Начал, правда, давно, ещё в армии... Про любовь и бойца. Хотел ещё тогда открыться, послать хотя бы одно, может, поплачет в разлуке. Но... не послал. Решил – напишу такое, чтоб в армейскую газету напечатали, тогда. Но так и не послал. Зачем умолчал? Не знает.

В писании стихов были и пропуски, и желание извести черновики напрочь. И забыть. Но он снова возвращался в это состояние, когда не писать не мог.

...Виктор Алексеевич покосился на окно – не подсматривает ли кто? Кроме занятых обычными делами воробьёв и синиц на берёзе, напротив окна, никого. Он взял карандаш и, удерживая поворот мысли, что с утра хранил – не забыть вспомнить! – в тяжёлой невыспавшейся голове, вздохнул, и... неповоротливые, кособокие длиннохвостые словеса задвигались, нехотя выталкивая друг друга из строя, устраиваясь поуютней.

Он ремонтировал трамвай.

Она трамвай водила.

Был месяц май.

Звенел трамвай,

От счастья закусив удила,

Да так, что в проводах искрило...

Но кто-то стрелку перевёл

И незаметно для водилы

Башку на рельсы положил,

А сам ушёл, му…а.

Писал, переделывал, не желая упрощать, но не хотел и умничать, выпендриваться под молодого... И что характерно? Спустя время, послал стих в область. Скоро получил ответ: «Тов. Кислов В.А., стих «Вагоновожатый» – познавательный и, в целом, доходчивый. Непонятно только, куда ушёл тот товарищ? Пришлите разъяснение».

В тот вечер Катерина почувствовала – что-то Витя хочет сказать важное... Ухмыляется часто и по-особенному глаза выпучивает... Она догадывалась, но до поры молчала: пусть сам подаст голос.

– Какое нынче число?

– Двадцатое ноября.

– Ты знаешь, что я пишу стихи? В этот день в армейской газете напечатали мои первые стихи...

– А давай песню сочиним! Запишем и – на радио, на телевидение. Представляешь: стихи Виктора Кислова, музыка Екатерины Кисловой... Исполняет...

– Эк тебя заносит! Вот послушай лучше новое...

Диван – мой старый подвижной состав,

Нуждается, бедняга, в капремонте,

В связи с которым, ото сна восстав,

Я оказался на ремонтном фронте.

Пришёл предел – уж это точно.

Мы оба столько вынесли нагрузок!

Мы оба рухлядь, нас на свалку срочно,

Пока пружина не проткнула пузо.

Но нет, диван! Тебя я не предам.

И не отдам бомжам на растерзанье.

Коварным не сдадимся мы годам,

Чего б не стоили нам испытанья.

А лучше – я свезу тебя в музей

Соцбыта. Мы так долго бытовали.

Любой захочет – приезжай, глазей!

Всего две остановки на трамвае.

Послушав, Катерина слегка пригорюнилась.

– Может, купим новый, а? – и, хмыкнув, спрашивает неожиданно: – А не скажешь ли ты мне... Кто такая есть дама... по фамилии... – Катерина потянулась и взяла с полки бумажку, – по фамилии... Давыдова, Наталья Ивановна? Звонила...

Она прихлопнула бумажку к столешнице и добавила сочувственно:

– Неприятный голос, курящий: Кислова Виктора Алексеевича можно к телефону? Вышел по делам, говорю. Что-нибудь передать? Тут она и назвалась полным именем. И замолчала... Дышит тяжело... Я должна, говорит, просить о прощении... Подлость большую ему сделала. Дело давнее. Но времени не остаётся... Передайте и простите... Бог простит, говорю, я не уполномочена. Передать мужу – передам.

Катерина подвинула бумажку и отвернулась к окну.

– Это она... Мужа-то её, бывшего опера, в колонии приговорили гвоздём в ухо. Вот она и лютовала... Прессовала и зеков, и охрану. Кто в отказ – карцер, «за хамское поведение при медосмотре». Меня три раза, по десять суток. А перед выходом какой-то дрянью наколола. Помнишь, какой я вернулся?

– Я всё помню – я баба. Ты простишь её?

– Простил давно. Всех нас время поджимает – это она верно... Народ из гостей по домам засобирался. Озирается в прихожей, не забыл ли чего. Всех ли отблагодарил, простил? Всем ли должок вернул? Не прихватил ли чего чужого?.. А то будут там пенять, костерить... – Виктор Алексеевич потрогал шрам на лице, мрачно усмехнулся чему-то.

– Ты у меня, Витя, умный... – погладила по щеке, вздохнула. – Очень много думаешь. Ты больше говори. О том, о сём. Пятое, десятое. Настоящие-то мудрецы, они так ведь и делают.

– Знаешь, Катя, на зоне я всего один стих сочинил...

В дому скрипели половицы,

В квартире городской – паркет.

Знакомые мелькали лица.

Лишь одного меня всё нет...