Чага-чуча / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Чага-чуча Думать и то тяжко, голова раскалывается, неужели опять, а ведь клялся в рот не брать. Открыть глаза? Ох, зачем столько света. И что за фигура у окна? Мираж? Прояснилось: баба, маленькая, плотненькая, в блузке и юбочке, на голове стрижка… и будто бы рожки… нет, померещилось.

Он сел. Не выдержав боли в голове, выругался. Она обернулась.

– О, вы проснулись, – голос мягкий, певучий.

Двинулась к нему, чуть прихрамывая на левую ногу. Ему показалось, что промелькнул хвост – пушистый, кошачий. Он протёр глаза и, вновь не выдержав, застонал от боли.

– Как спалось? – поинтересовалась она, будто не замечая его состояния.

– Ты кто? – выдавил он.

– В смысле, как зовут?

– В смысле, откуда взялась.

Она подошла, стала рядом. Молоденькая шатенка, глаза карие чуть раскосы, лицо слегка скуластое, нос немного курносый. Всего понемногу, красоты тоже. Он скривил рожу. Она заметила, но пояснение дала:

– Сами же вчера привели и велели остаться до утра.

– Зачем?

– Откуда я знаю. Велели остаться. Товарищ ушёл, а вы сразу на диван упали и заснули.

В нём что-то откликнулось, и спросил уже по-человечески, без грубости:

– Ну а сама как? Спала?

– Не беспокойтесь, в кресле ночь провела. Только уж больно вы храпели.

– Понятно, храпел. Так нажраться и не храпеть.

– Много вы вчера пили. Как пришли с вечера, так и стали с товарищем пить водку, а потом ещё пивом закусывать.

– Что с пивом – по башке чувствую. Что за товарищ?

– Странный такой.

– С чего взяла?

– Выражение лица идеально симметрично, а по мыслям можно читать чувства и наоборот.

– Вовка, сосед.

– Бил себя в грудь и называл моголом.

– Говорю, Вовка-акын.

– Поэт?

– Что видит, то и пишет, – пояснил он, кривясь от боли.

– Плевки у него мастерски получаются.

– Циник.

– Как пришли с вечера…

– О каком вечере говоришь? – прервал он

– О вечере поэзии. Там мы с вами и познакомились.

Он стал что-то припоминать. Действительно, вчера была читка в доме культуры. Он был приглашён местной организацией. Но подробностей вспомнить не мог, мешала головная боль. Наконец спросил:

– Тебя как зовут?

– Чарина де Габриак

– Что за ерунда?

– Никакая не ерунда. Была Черубина де Габриак, а я вот Чарина, правнучка её.

– Ничего не понимаю.

– Вы же поэт. Как же не знаете Черубину де Габриак?

– Она кто? Акмеистка, имажинистка, футуристка?

– Волошина помните?

– Тот, что в хитоне чудил?

– Этим штрихом измерили его?

– А что, есть что-то существеннее? Неужели то, что кусал жену? – пробурчал он.

– Откуда информацию черпаете? Из глянцевых журналов?

– Из воспоминаний литературных насекомых.

– Оно и видно.

– Короче, как тебя называть?

– Чарина де Габриак

– Понятно, Чага-чуча.

– Не могу взять в толк: добрый вы или злой, – голос её изменился, стал выше тоном и звучал теперь резковато.

– Слушай, отстань с оргвыводами, – прохрипел он.

Ему было явно не до разбора собственных нравственных основ. Тело нуждалось в более действенном рецепте, и он потребовал:

– Посмотри на кухне, не осталось ли помидорного рассола со вчерашнего.

– Не осталось.

– Откуда знаешь?

– Прибирала там, приводила всё в порядок.

Он тоскливо попросил:

– Будь другом, сгоняй в лавку.

– Надо в аптеку, я сейчас, – торопливо ответила и тут же ушла.

А он в тоске стал размышлять: ну не рассола, так арбуза; нет, не нынешнего, вялого, с грубой клетчаткой сердцевины и непременной блевотиной через три часа. При этих словах стало особенно тяжко, и он попытался отогнать тошноту иным воспоминанием: а того, с раскалывающимся разрезом, нежнокрасного, с тёмными семечками, сочного и сладкого, пахнущего свежестью летнего утра; а лучше солёненького, заквашенного в бочке, и обязательно игристого, как шампанское. При слове «шампанское» ему стало ещё хуже. «Всё, завязываю с бормотухой», – промычал он нечто вроде клятвы.

Здесь вновь появилась она, будто не ходила – летала. Торопливо разорвала пакетик, высыпала содержимое в стакан с водой и принялась перемешивать ложечкой.

– Давай, – протянул он нетерпеливо руку.

– Подождите, надо хорошенько перетавосить.

– Чего? – буркнул он, выхватил стакан и жадно опорожнил.

Содержимое стакана пришлось по вкусу, осталось прояснить действие. Она тут же прокомментировала, теперь уже игривым голоском:

– Минут через пять станет легче желудку, а через десять-пятнадцать и голове.

Он закрыл глаза и стал ждать. Действительно, вначале отступила тошнота, а затем и головная боль. Открыл глаза, спросил:

– Откуда знаешь, как лечить?

– Папа был алкоголиком, – засмеялась она звонко и добавила: – Я медик по образованию.

– По-ня-тно, – протянул он, поднимаясь медленно с дивана.

– Что понятно? Почему людей не лечу, а занимаюсь чёрти чем?

– Смотри, как нас повернуло, – сказал он, поглядел на неё с некоторым удивлением и добавил: А «чёрти чем» – это что?

– А вот торчу тут с вами, толкаюсь по всяким вечерам, стишки читаю.

– Так ты стихи строгаешь?

– Вам вчера понравилось. Обещали в своём журнале опубликовать.

– В каком журнале?

– В вашем. Говорили, что заведуете отделом поэзии в литературном журнале.

– Я?

– Вы.

– Ну ладно. Во дела пошли.

Она ушла на кухню и через минуту вернулась с книгой в руках.

– Вот в корзине для мусора нашла.

– Что это?

– Как я понимаю, философ. Что же в мусор?

– Ой, не напоминай.

– Что так?

– Там в предисловии на две страницы о сексуальной ориентации философа. Стошнило.

– Может, всё-таки почитаете? Деньги ведь плачены.

– Подарок. Выбрось в корзину.

– Вот и вы подарите кому-нибудь, найдёт книга хозяина.

И она улыбнулась с хитринкой в глазах. Ему показалось, что вновь произошли метаморфозы и сейчас она просто смеётся над ним. Он грубо отрезал:

– Выбрось!

В ответ она неспешно отложила книгу в сторону и взяла со стола другую, полистала и сообщила:

– Вялотекущая проза.

Он промолчал. Она, усмехнувшись, продолжила:

– И вы такое читаете?

– А что?

– Нравится? – и глаза её выплеснули веселость.

– Забавно, – ответил он миролюбиво.

– Серая хлябь бытия забавляет? – голос её неожиданно приобрёл назидательную нотку.

– Забавно, знаешь, читать рассуждения о нравственном законе, о сути человека, о том, что есть жизнь и как её понимать обывателю.

– А особенно забавно читать рефлексии самца оказавшегося на виду у самок. Не правда ли? – прозвучало с её стороны уже с ехидцей.

Он крякнул от неожиданного поворота и принял тон:

– Возможно, личные впечатления автора.

– Фотографа по призванию.

– Так думаешь?

– Уверена.

– До конца читала?

– Нет, дошла до повестушки с явно заимствованным стилем и оставила.

– А зря. Следовало смотреть до конца. Эссе в конце книги замечательны. Они, если хочешь, оправдывают всю книгу.

– И чем же оправдывают, разрешите спросить.

– В данном случае мучительными размышлениями о творчестве, о таланте, о писательском поте.

– Что же здесь мучительного, есть призвание – служи ему, – и она изобразила на лице снисходительность.

– Служить Музе безответно, это, знаешь, одна из самых тяжких нош.

Произнёс он и внимательно посмотрел на неё: правильно ли поняла? И тут же заметил: поняла и приняла на себя. Тогда добавил:

– Вот про деда у него по-настоящему, а у тебя про бабку – лапша на уши.

– Ему поверили, а мне нет. Кто он вам: сват, брат, кум?

– Он писатель, настоящий.

– Откуда знаете: настоящий, ненастоящий.

– По стилю видно.

– Ну что же, можно и о стиле. Ему присуща теза с последующей антитезой.

– Пожалуй.

– Но они у него, извините, далеко не равноценны.

– Это нелегко.

– Кто сказал, легко. Но к чему тогда пижонство?

– Ну и к чему?

– А он, видимо, в юности прочёл заметку Честертона о великих писателях и так себе писателях.

– И что?

– И решил быть великим.

– Не думаю.

– Тогда в литинституте в голову вдолбили, что истину, идею, нравственность следует проводить окольными путями. Невнятность делает писателя значительным в глазах читателя.

– А ты сторонница лобовой атаки?

– Я сторонница того, что подобные приёмы не всегда сопутствуют высокому уровню.

– А чему?

– Полуправде, неискренности, нравственной неразборчивости, тягомотине, толчее воды в ступе, глупости.

– А морализаторство не глупость?

– Я не о морализаторстве, а о нравственной позиции автора.

– А если автор стремится стать над добром и злом? Тогда как?

– Вы серьёзно полагаете, что среди людей возможна подобного рода объективность?

– Почему нет?

– Потому что на деле означает если не смерть, то чёрствость души, закамуфлированное зло.

В её голосе при этом ощущалась некая двусмысленность.

– Зря ты, книга сработанна на профессиональном уровне, – сказал он.

– Вот-вот, черепаший панцирь на душе теперь именуют профессионализмом.

Ему надоел подобный разговор, и он бросил:

– Оставим это.

– Хорошо, оставим, – согласилась она.

– Мои-то стихи понравились?

– Те, что на вечере читали? Очень понравились. Стишки о грохоте, о лязге, о дребезге монет, о выпивонах, мордобоях. Урбанистической утробой рождены. Не поэзия – экскременты цивилизации.

Он внутренне напрягся, но в голосе попытался сохранить спокойствие:

– Интересно, откуда такая уверенность в собственном взгляде на литературу. Уж не от личного ли мастерства? Почитаешь?

– Что?

– А что вчера читала, что в журнал обещал тиснуть.

Возбуждённый блеск в её глазах сменился покоем так резко, что он не заметил момента перехода. Она, ухватившись за спинку стула руками, чуть расставив ноги, явно копируя его манеру, начала распевно:

– Шуми, греми бесхозный люд, раскачивай ковчег надежды…

Он рассмеялся, прерывая:

– Это что же, неучтённый в бухгалтерских книгах что ли?

– Это из поэмы «Бесхозный мир». Чего смеётесь? Художнику можно насовать всяких обломков в композицию. И всё сходит с рук, мало того, все ходят вокруг, рассуждают: как умно.

– Ты что же, новые смыслы в поэзию понесла?

– Это пародия. Но если хотите, я могу другое.

– Валяй

Она, не задумываясь, продолжила:

– Любовью жизнь обезображу, затем пошлю ко всем чертям…

Он уже хохотал.

– Кого пошлёшь? Любовь или жизнь?

– Да ну вас, – улыбалась она. – А вчера нравилось, хвалили, говорили, что пародии у меня сочные.

– Может, и сочные, но больно уж смешно получается.

Он утёр пот со лба, шеи и произнёс:

– Жарища. Ну и жизнь пошла в наших краях: летом – Бангкок, зимой – Якутск.

– Вы были в Таиланде?

– Нет.

– Зачем же говорить, если не были и не знаете?

– Что же там знать, включи ящик и узнавай.

– Поэт должен прочувствовать лично.

– Послушай, Чага-чуча, чем учить меня, лучше посмотри, не осталось ли в холодильнике пива.

– Лучше, если вы меня будете звать просто Чуча, если не можете настоящим именем.

– Почему Чуча?

– Потому что я чудачка.

– А я думал чучело, – вырвалось у него.

И тут же понял, что порядочная свинья, раз отыгрался таким способом.

Она резко отвернулась и отошла к окну.

– Обиделась? – попытался выправить он хамство.

– Я к вам с открытым сердцем. А вы! – прозвучало с затаённой иронией.

– Блаженны наивные духом, в их окоём иногда забредает счастье.

При слове «счастье» она заплакала. Как-то странно, переливчато.

– Прости, ну прости дурака, – оправдывался он уже искренне. – Ты очень даже симпатичная девушка.

– Жестокий вы, – произнесла она, хлюпая носом.

– Ты права, что-то есть. Жизнь, понимаешь, ожесточила.

Она утёрла слёзы концом блузки, оголив живот, и, глянув серьёзно, спросила:

– А жизнь кто делает?

– В каком смысле? – не понял он.

– А хотя бы в жестоком.

Он не знал, что ответить, и спросил:

– Ну и кто?

– Сами и делаем, – уверено заключила она.

– Это же над нами, – с недоумением произнёс он.

– Кто вам сказал?

– Это ты в смысле, что каждый да вылепит себя сам, невзирая на окружающих, а по канонам Евангелия?

– Это я в смысле, что личность не всегда плывёт по потоку, иногда гребёт и против течения. Если, конечно, стоящая личность.

– О внутреннем сопротивлении миру толкуешь. Понятно. С тобой не соскучишься.

И посмотрел на неё с интересом. Вмиг она показалась удивительно привлекательной, он потянулся к ней и взял за талию.

– Уберите кацирупки. А то так и приложу плямку к физиономии, – решительно произнесла она.

– Слушай, где ты такие слова находишь?

– Не знаю, сами находятся.

Он продолжил, смягчая тон разговора:

– Ну что это за кацирупки такие? Скажи, пожалуйста.

– Ваши руки.

– Мои руки? Почему?

– Наверно потому, что куцые.

– У меня куцые руки?.. Ну хорошо, допустим, тогда куцыруки.

– Нет, кацирупки, – произнесла она уверенно.

– Ну а плямки?

– Тоже руки, только мои.

– Почему твои?

– Потому что холодные вечно.

– Сердце плохо качает?

– Иногда.

– В Кисловодск надо.

– Страшно.

– Чего?

– Боюсь терактов.

– А умереть от остановки сердца не страшно?

– Нет.

– Интересно, почему?

– Не знаю. Свыклась уже. Оно трепыхается, и я чувствую, что не одна.

– Как это?

– Не знаю. Боязно одной.

– Ты нормальная?

– В смысле психики? Нормальная, хотя и дурепа порядочная.

– Дурепа это дурочка?

– Нет, дурепа.

Она внезапно рассмеялась и принялась рассказывать случай из своей жизни, подтверждающий, что именно дурепа. К концу коротенького рассказа смеялся уже и он.

– Видите, я же говорила, что дурепа.

– Что ты всё время на ногах? Устала, поди. Садись.

И он жестом указал место подле себя на диване.

– Ляги-то подвиньте.

– Ляги?

– Ну да, ноги.

– Гм… понятно, ногами, по крайней мере, лягают.

– Ляжки у вас толстые, потому и ляги.

– Толстые? Посмотри на свои.

– Мне положено, я как-никак женщина.

И села рядом, почти прижалась. Стало тепло и уютно. Он прислонил голову к её груди. Сердце стучало с перебоями.

– Вот загилькаю сейчас за все ваши грубости, – произнесла она неожиданно.

– Переиначила тюркское? – поинтересовался он, зевая.

– Какой вы недотёпа. Видели, как младенец пузыри пускает, когда ему весело?

– Я что, пузыри пускаю?

– Нет, но если я вас погилькаю, будете смеяться как младенец.

Он подумал: что перед ним? кривляние, продуманный спектакль или естество? Если естество, то очень уж редкий экземпляр попал в его дом.

Серьёзно произнёс:

– У меня вообще странная душа, тебе лучше её сторониться.

Вместо ответа она коснулась его головы рукой. Рука излучала нежное тепло. Странно подумал он: плямки, а тёплые. Продолжил:

– Видишь ли, меня после лирического напева всегда бросает в жёсткий ритм ироничного марша.

– Не совсем понимаю, – тихо произнесла она.

– Это о темпоритме. Качается маятник, никак не может найти равновесного эпического положения.

– Вы о текстах?

– О текстах тоже. Сколько не зачинал эпос, всегда верх брала если не лирика, то ирония, граничащая с сарказмом.

– Вы злой?

– Чёрт его знает. Но вот сделаю человеку больно, и тут же самому становится больно, невыносимо больно.

– Вы добрый, – уверенно заключила она.

– Ты в этом уверена?

– Да, я в этом уверена, – сделала короткую паузу и, отстранившись, вдруг продолжила: – В моей судьбе ты ничего не значишь, но боль твою я ощущаю вдруг и понимаю, всё могло бы быть иначе на этой маленькой планете крестных мук.

– Подожди, подожди, – вскинулся он: – Ты что, экспромтом балуешься?

– Заметно?

– Проверим.

Он возбудился, вскочил на ноги и зашагал по комнате. Она осталась сидеть на диване. Он предложил:

– Давай что-нибудь, например, на тему города, но с лирической ноткой. Можешь?

Она прикрыла глаза, помяла нервно пальцы рук и, не открывая глаз, выдала без заминок, распевно:

– Город пыльный, до камня знакомый, мы с тобою повенчаны болью. Той щемящей, как с первой любовью, уводящей вослед за собою. И в дыханьи акации белой, и в страданьи травы пожелтелой ожиданье судьбы с новой строчки, перемешанной с пылью в рассрочку.

– Для экспромта неплохо. Стих простоват, конечно, но удар держишь, и образ поэтический имеется какой-то.

В этот момент раздался сторонний голос:

– Что за гомон, драки нет!

– Будет вам и драка, господа пииты, – хохотнуло над ними и затихло.

– Да тихо ты, чёрт, – отмахнулся он.

Чёрт оказался вчерашним сотрапезником, коллегой по цеху, ровесником – мужчиной средних лет, изрядно помятым. Вова, одним словом.

– Нет, ты не мешай. Ты послушай нашу Чарину де Габриак, – воскликнул хозяин.

– Ка-а-ак? – переспросил Вова.

– Потом, потом. Слушай, – вновь отмахнулся он и обратился к ней:

– А так, чтобы в мировом масштабе о человеческой комедии. Бальзак извёл тома, а ты в пару строк. Попробуй, Чага-чуча.

На этот раз сосредотачивалась дольше. Он уже заёрзал, собираясь дать отбой, но она пропела:

– Уходят люди и столетия, река забвения течёт. Вершится ль в суете трагедия, иль фарсом тешится народ, ничто не властно над комедией, река забвения течёт.

Вова захлопал в ладоши и сообщил:

– Мысль – штамп говённый. Но для массы сойдёт.

Дохнуло перегаром и продолжило:

– А по толпе? И чтобы без жалости, наотмашь.

Глядя в глаза заказчику, она произнесла с язвительным оттенком:

– Я выхожу на сцену. Люд хохочет – глумливо, беззастенчиво, хрипя. Чего он бестолковый ещё хочет, жестокости и глупости копя? Пустое дело, я в другом пространстве, мне начихать на эту хреноту, и коммунальные помойные засранцы не заслонят мне вечности звезду.

Вова загоготал, а хозяин, успокаивая гостя и чтицу, подытожил:

– Ишь разошлась. Тебе палец в рот не клади. Этого читать перед залом не стоит, могут и побить.

Но у Вовы в этот момент в голове нечто созрело и он, разбрызгивая слюну, спешно предложил чтице:

– Слушай, да ты можешь заколачивать деньги на эстраде! Зритель любит подобные штучки. Плевать на шероховатости, здесь важен эффект. Афиши забабахаем. Чарина де Чебурак!

– Габриак! – поправил хозяин.

– Ну, Габриак, какая разница. Представляешь, народ повалит. Хочешь, твоим продюсером стану. Зачем тебе журналы? Сама вокруг себя колесо закрутишь. Соглашайся.

– Отстань, видишь – устала, – прервал хозяин коллегу.

– Это не моё, – отказалась она.

– Ну и зря. Зажила бы по-человечески, – пробурчал Вова.

– Это как?

– При деньгах значит. Чтобы не отказывать себе в малом.

– Я довольна жизнью.

– Ну и дура, – бросил раздосадовано несостоявшийся продюсер.

– Заткнись! – взорвался хозяин.

– Да видно же. Такие способности и не на пользу, а коту под хвост. Могла бы через год на мерсе разъезжать, – не унимался Вова.

Она хихикнула и тут же ответила:

– Стада бизонов на колёсах заполонили города. Заполонили и пленили стада двуногих обезьян.

– Нет, ты посмотри на неё, форменная дура! – обращался уже к коллеге Вова.

Но тот схватил разговорившегося товарища за ворот и прошипел:

– Заткнись.

Говорун дёрнулся, но был крепко прижат к стене.

– А вы его на дуэль вызовите, за оскорбление женщины, – рассмеялась она едко.

– Она что, не от мира сего? – выдохнул прижатый к стене Вова.

И тут же получил жёсткий удар кулаком в живот. Завязалась потасовка, а над катающимися по полу телами плыл насмешливый женский голос:

– Какой пассат нас к цели движет, каким мотивом сердце дышит, и что в конце нас успокоит и примирит с любой судьбою?

Прозвучал и затих. Мужчины ещё некоторое время барахтались на полу, затем резко отстранились, сели и очумело посмотрели друг на друга. Огляделись по сторонам. Предмет спора и потасовки исчез, испарился, будто и не был никогда.

– Чертовщина какая-то, – пробормотали оба разом: – Чага-чуча.