Несчастные. О «мышах, норах и капканах»

Читая роман Светланы Замлеловой «Скверное происшествие. История одного человека, рассказанная им посмертно».

«Сознавая себя личностью, нельзя оставаться дикарём, нужно всё делать красиво и сознательно.

Если бы люди поняли это, несчастных бы стало гораздо меньше…» [1]

«…Каждому отведено его собственное место. И смысл жизни в том, чтобы найти это место, занять и заполнить собой. Счастлив, кто нашёл, несчастлив – кто прошёл мимо. Но большинство людей об этом даже не знают и живут не своей жизнью». [2]

Светлана Замлелова

Для начала скажем, что название недавно вышедшего в свет романа известной писательницы  Светланы Замлеловой «Скверное происшествие. История одного человека, рассказанная им посмертно» многозначительно и глубокомысленно. Оно напомнило мне работу датского философа Сёрена Кьеркегора «Несчастнейший».[3] В ней шла речь о существовании где-то в Англии могилы без наличия гроба с этой лаконичной надписью на памятнике. 

Читая её, как предположил С. Кьеркегор, хорошо бы побеседовать с тем, кто в ней был или однажды мог быть захоронен, и услышать от него самого, как протекла его жизнь в этом мире; что надо было пережить покойнику, чтобы надгробный камень гласил: «Несчастнейший»? В чём же была суть этого несчастья из несчастий? По его мнению, она заключалась в том, что счастливым вполне мог оказаться умерший, а несчастливым –  оставшийся жить.

«…Мысли путаются: кто счастливейший, кроме несчастнейшего, и кто – несчастнейший, как не счастливейший, и что такое жизнь, как не безумие, и вера, как не сумасшествие, и надежда – как не отсрочка удара на плахе – и любовь – как не уксус для раны». [4]

Кьеркегор выделяет три стадии человеческого существования: эстетическую, этическую, религиозную, и в соответствии с ними философ делит людей на четыре типа: обыватель, эстетик, этик и религиозный человек. 

***

Светлане Замлеловой, и это очевидно по сюжету романа, интересен тип обывателя, который, впрочем, живёт так, как окружающие: старается работать, создать семью, хорошо одеваться и говорить складно. Не удивительно: он следует стадному инстинкту.

Такой человек плывёт по течению и смиряется с обстоятельствами, не думая о том, что самостоятельно может что-то изменить в своей жизни. Он просто не знает, что у него есть выбор.

Его мироощущение, хоть и не сродни гегелевскому «несчастному сознанию», согласно которому несчастный всегда отторгнут от самого себя, никогда не слит с самим собой, но также несёт душевную опустошённость, ибо он «раб общепринятого», косный, непоследовательный тип и во многом сноб и фарисей.

Он, как добровольный раб, ревнив к чужой свободе и «сторож брату своему», – «общепринятое естественно находит своих защитников. Судить “по-обывательски” – значит, как сказано, судить косно (Гегель называл это “абстрактно”): от готового общего (общепринятого) правила, что называется резонёрски, жёстко, формально, без малейшего учёта особенностей лиц и ситуаций.

В общем, обыватель, справедливо не доверяя своему рассудку, рассуждать не склонен и поэтому, как бы, не резонёр (не “умник”); но когда всё-таки рассуждает, то именно как резонёр. Не ищет истину, а подводит всё разнообразие реалий под известные ему “правильно – неправильно”.

И в этом жёстком формализме обыватель очень и очень похож на фарисея». [5] 

***

Раскрытию разрушительной роли в личностном становлении человека такого  обывательского сознания и посвящён рассматриваемый философско-психологический роман. 

Знакомство с содержанием повествования подтвердит вам, что с вами разговаривал  именно  несчастный, мающийся при жизни, с учётом своей молодости, пока что, «мини» обыватель, причём, с того света. Скажете, сказка, фантастика?! С точки зрения художественного приёма – да. Но он оправдан.

«Теперь, когда меня нет, я очень хорошо понимаю, каким я был, – нужно было умереть, чтобы разобраться в самом себе! Только теперь я знаю, что же такое душа человеческая, и из чего она состоит».

(Совсем по Кьеркегору: смерть принесла освобождение от земных пут и счастливую бытийность вне источника несчастий – самой жизни).

Судя по рассказу главного героя, он полноценно не жил и не раскрыл себя. Он заживо был, как бы, «несуществующим», ибо избрал не свой путь, не свою жизненную дорогу;  жил по чужой прихоти и плёлся по чужой колее; боялся сделать шаг в сторону, насмешек и издёвок близких, хотел им понравиться, поэтому прятал своё истинное лицо, и «обрёк себя выверять свою собственную судьбу по чужим фантазиям».

Произведение современно искренней тревогой за судьбу человека, жизненностью, тематической канвой, включающей в себя вечные непреходящие вопросы, неотступно  сопровождающие развитие системы «человек и общество», «человек и семья».

Как  должен вести себя индивидуум в обозначенной ими системе координат? Ведь не в определениях тех тётей Кап и Эмилий, Амелий, иных родителей, которые не утруждают себя пониманием своих детей, спекулируют на их беззащитности, не учатся уживаться друг с другом, даже «с противными, но неотвязчивыми близкими»?

Отец с матерью главного героя с детства относились к нему как хозяева и распорядители его жизни, словно он был вещью, их собственностью, с которой можно поступать, как им заблагорассудится, как с той приобретённой в магазине игрушкой – плюшевым медведем. Самый родной человек – мама – по убеждению рассказчика, шантажировала его своей болезнью сердца и была ласкова с ним только тогда, когда он страдал, даже находила в этом особое удовлетворение.

Родителям было скучно заниматься сыном.

«Я был похож на случайно затесавшееся в их жизнь, постоянно мешающее существо, от которого нельзя да и жалко было бы избавиться, которое, может, могло бы и сгодиться, но, увы, не годно ни на что». 

***

Замлеловская «история оскудения любви в одной отдельно взятой точке на глобусе» не вызывает сомнения в своей правдивости.

Что в городке Богоявленске-Убырёвске, что в его злачном месте – «Пыточной», что в компании Поцелуева и Клавдия Маркеловича, в семьях родственников главного героя, – везде не просто велись обывательские разговоры, которые «перетекали из пустого в порожнее и сохранялись незыблемо, поддерживая собой уютный и тёплый кухонный мирок», а царило приторное пустословие, рождающее несусветную «мышиную возню» вокруг простых житейских истин, которые превращались для круга близких и знакомых  рассказчика то в «норы» ухода в себя, то в не характерные для них роли, не соответствующие их возможностям и непомерным желаниям, то есть, в морально-психологические капканы, уготованные им самой жизнью.

Когда человек желает того, что ему не дано, и отвращается от того, чего он избежать не может, то у него желания не в порядке: он болен расстройством желаний точно так же, как люди бывают больны расстройством желудка или печени.

Таким расстройством желаний болен всякий человек, который мучит себя разными беспокойствами и страхами о том, что от него не зависит. Так считали в древности. [6]

Метафорическим образом «мышей», который повторяется в сюжете несколько раз, автор засвидетельствовала своё несогласие с распространённой серостью, прозябанием, отрешённостью от реальности людей, этаких зануд сиюминутности, не задающихся вопросом, как и зачем они живут.

Пропорции и сочетания пороков «тёти Амалии дали характер мыши, которая в своей норке оборачивалась более грозным зверем. Но лишь только предстояло высунуть нос наружу или принять какое-нибудь решение относительно самого себя, как этот неведомый грозный зверь снова становился мышью».

Мыши-обыватели уж очень дорожат своими норами, в них они – на первом плане, едва не герои, а, выбежав на свет, оказавшись вне привычного замшелого уголка, одни ретируются под личиной застенчивости, другие принимаются за не свойственные им дела и обязанности.

Иными словами, и здесь они руководствуются влиянием извне – «а что обо мне подумают?», поступают не по внутреннему зову и призванию; и в чём только не видят причину своих несчастий, только не в себе самих.

Тётя Амалия, однажды, уверовав в несчастливую судьбу, безропотно смирилась со своей участью, мол, « покорного судьба ведёт, а непокорного тащит». 

Так же бездеятельны и безвольны и другие персонажи, их волнует то, что совершенно не зависит от их мнения, тем более, участи. Единственное, на что они способны: посудачить, посмеяться над тем и теми, что и кто не вписывались в их представления.

Отвергаемый ими парень вскоре понял, что его обидчики – самые обыкновенные люди, и как и большинство, несчастные в самовыражении, не понимают самих себя и того, зачем они пришли в этот мир. Поэтому и занимаются выдумками, сочиняют такие истории, о которых сами мечтают, не знающие, что со всем этим делать дальше.

Пожалев их однажды в своих размышлениях, постоянно перенося издевательства над собой, рассказчик всё больше и больше отстранялся от этих людей, но оставался всё таким же неуверенным в себе, нерешительным и трусливым. Он не отдавал себе отчёта, в чём заключалась причина его страха, спрашивая себя: «разве можно рационально объяснить страх перед мышами?».

И всякий раз приходил к неутешительному ответу: он боялся насильственной перемены своей жизни. А собственной воли что-либо в ней изменить не хватало. 

***

Балансируя на очень тонкой психологической грани ощущений и поведения своего героя, разуверившегося в добром отношении к себе со стороны близких людей, которые с детства «держали его на поводке, как непослушную собачонку», а впоследствии считали  его посредственностью и шельмецом – хитрым и недалёким, примитивной бездарностью, писательница осторожно «уводит» его в «нору», где нет места обидчикам, но, казалось, есть он сам.

«… Я жил в измышленном мире, населённом героями из книг, существами, порождёнными собственной моей фантазией, а равно и знакомыми мне людьми, которые отличались от себя всамделишных тем, что были такими, какими я хотел их видеть. В этом мире могло быть всё, что угодно, и каждый мог быть там кем угодно».

Но, увы, экзистенциальный уход в себя никак не гарантировал герою личностного возмужания. Он, как и все, оказавшись в родительском «змеином гнезде», «этой сточной канаве», превратился в такую же «серую мышь», которая, надувшись от предложенной воспитательной «крупы», однажды нелепо и бессмысленно погибла от её «несварения». Во время семейной драки парень ударился головой о подоконник и ушёл туда, откуда мы  по воле автора и «услышали» его исповедь.

В чём его вина? В том, что он появился на этот свет, или в том, что его не любили собственные родители, обрекая на постоянное унижение?

«…Дети почти никогда не знают своих родителей. Вдумайтесь! В этом есть что-то пугающее. Когда мы пытаемся разобраться в себе, мы возвращаемся в детство и там ищем потерянные ключи от счастья. Но заглянуть в родительское детство невозможно. А значит, мы можем только говорить “мама добрая”, “папа жадный”, мы можем принимать это или не принимать. Но мы никогда не узнаем, почему так получилось. Сознательно или неосознанно, но взрослые почти всюду мучают детей, и, вырастая, вчерашние дети объясняют себя своими детскими мучениями. Но неизменно мучительство воспринимается как имеющее начало и конец – редко кто задумается о том, что и мучителей, возможно, мучили в своё время. Слишком уж много великодушия требуется. И всё это тянется из века в век, и никто не может прервать дурную бесконечность».

Автор правильно заключает, что за всю историю своего существования человечество не научилось жить в мире и любить своих детёнышей. Судя по количеству рецидивов, отмечает писательница, смело можно диагностировать хроническую застойную форму заболевания. И лекарство до сих пор так и  не найдено. 

***

Читая несомненно знаковое оригинальное повествование Светланы Замлеловой, задумаешься, что играет решающую роль в образовании правил поведения, налагаемых на людей (кроме закона) общественным мнением на всех уровнях? И так ли уж оно важно в обустройстве личной жизни человека? Не важнее ли его самого научить отвечать за свою жизнь и строить её в соответствии со своими способностями и задатками?

Ведь стало устоявшимся явление, что чем меньше человек полагается на своё личное суждение, тем больше ссылается на непогрешимость других, – то ли родителей, то ли руководителей. А их  мир на самом деле есть всего лишь та часть мира, с которой они  соприкасаются; и так рождается слепая вера в её авторитет, порой дутый и далёкий от истины.

Автор словно спрашивает читателя, – не принцип ли раболепства, желание угодить своим  родителям, тётям, родственникам, или разного рода временным господам, избранным кумирам нивелирует всё лучшее в человеке? 

Это раболепство по существу своему есть чувство совершенно эгоистическое, но, тем не менее, оно никакое – ни плохое, ни хорошее. С одной стороны, оно порождает в людях антипатии и симпатии совершенно искренние. По крайней мере, так кажется их носителям. Потому-то родительская любовь бывает слепой, или нелюбовь детей к  «назойливой родительской любви» вызывающей.

Но с другой, – воспитанный на раболепии человек, под прессом боязни, страха, – будь то в семье, или другом коллективе, – как правило, бесхарактерный, безвольный, живёт по расхожему в народе принципу «и хочется, и колется, и мама не велит», «ни тпру, ни ну», – как говорит автор.

И  сколько таких «сереньких мышей», зачастую беспросветно копошатся в своих норах, уверовав, что так и надо жить, а на поверку оказываются инфантильными, несостоятельными, со многими  комплексами и предубеждениями!

С. Замлелова преисполнена ответственности за свою позицию. Ощущается, что она  сложилась не в одночасье, осмыслена и прочувствована и временем, и знаниями, и сердцем.

В романе затронуты и другие важные, в том числе, общественно-политические темы: о рекламе, о работе СМИ, о Ленине, революциях, городской жизни, и т.п. И это тоже оправдано: о чём только не рассуждает ныне обыватель, мещанин, сидя на диване?! А для понимания внутреннего мира героя нужен был именно такой фон.

Мы же остановились на главном: философско-психологическом, мировоззренческом аспекте произведения.

«Все мы – живущие ныне, жившие раньше и те, кому ещё только предстоит жить – все мы товарищи по несчастью. Но нас так много, а времени у каждого так мало, что мы не успеваем разобраться и мучаем друг друга. Хотя следовало бы, пожалуй, принимать друг в друге участие». 

***

Уверена, что читатели, особенно родители, молодые люди, воспитатели, почерпнут многое для себя и своей практики из этого злободневного произведения Светланы Замлеловой.

Впрочем, как замечено, у Ф.Ф. Зелинского, если читатель при чтении этих страниц не почувствует, что речь идёт о непосредственно близких ему  интересах, что перед ним раскрывается важная книга, то пусть он винит не автора произведения, а лишь неумелость  толкователя,  не справившегося  со  своею  задачей,  не смогшего правильно передать то, что он правильно вычитал и уразумел. [7]    

Литература:

1. С.Г. Замлелова. «Скверное происшествие. История одного человека, рассказанная им посмертно». М.: «Буки Веди». 2015. С.230. ISBN 978-5-4465-0605-7

2. С.Г. Замлелова. Там же.

3. С. Кьеркегор «Несчастнейший». Перевод Ю. Балтрушайтиса. М.: Библ.-Богосл. ин-т св. ап. Андрея, 2002. С. 17-28.

4. Г.В.Ф. Гегель. «Феноменология духа». Раздел IV. М.: Издательство «Академический Проект». Серия: философские технологии. 2008.

5. А. Круглов. «Первые приближения». Словарь афоризмов-определений. М., 1997.

6. В.Г. Чертков. «Римский мудрец Эпиктет, его жизнь и учение» (Серия «Жизнь и учение мудрецов») Изд.: Римские стоики: Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий, М.: «Республика», 1995.

7. Ф.Ф. Зелинский. Идея нравственного оправдания. Из жизни идей. Старая книга на книжной полке.