Апокалипсис по-русски

Эссе

Русским нужна константа – постоянная, крепкая, незыблемая величина, основа, дающая возможность чувствовать себя уверенно, устойчиво. Пока таковой нет. А скоро ещё не станет и национальности – впрочем, её уже нет, осталась одна иллюзия. Кремлёвские производители идей корпят над созданием Великого Национального Проекта, способного собрать воедино сознания народных масс, хаотично рассеивающиеся в вакууме глобализации, и направить их к Новой Мечте. Но ничего не получается: русский человек как смотрел в сторону «истинного горизонта», держась особняком, так и продолжает смотреть – моя хата с краю.

И в этом проявляется его природная черта – бессознательная иррациональность как символ стремления к свободе. Рациональным русский может быть только в несвободе, под нажимом сильной руки (Пётр I, Сталин). Практика показывает, что всё, попадающее в культурное поле русских извне, обрастает пошлостью, цинизмом, скепсисом, недоверием, во всём существующем (демиургическом) видится изъян, мешающий воспринимать явление всерьёз. В нас, особенно в тех, в ком отсутствует социальная образованность (дрессировка), всегда присутствовала безобра́зность (безо́бранность) как желание доказать пустоту образа, расстроить образность, вывернуть наизнанку, высмеять. Вежливость безобразна равнодушием, красота обезображена дешевизной, доступностью, доброта – жалостью, отсутствием самоуважения, бесхитростностью. Нет тормоза: любой благородный акт переходит в свою противоположность, обнажая тем самым ложное противопоставление явлений. Туалеты с грязными сидушками, собачьи фекалии в весеннем снегу, мусор, отсутствие культуры потребления, суровые лица. Словно мы хотим сказать: «Вот она, ваша хвалёная культура. Поглядите на то, какой она является без лицемерной маски торговли». Жить неудобно как стиль жизни, как потребность быть в тонусе. А уж если дело доходит до проявления злости, гнева, ненависти, то здесь безобразие приобретает запредельные качества – гнойные ругательства, трупные проклятия, гадкое злорадство. И всё это под знаменем восхищения русским словом. В других культурах при изображении плохого присутствует романтический лоск (они всегда умеют понравиться), у нас же – отборная чернуха, от которой становится тошно жить.

Но это не недостаток. Это преимущество в эволюционной борьбе биологических видов. Имманентный антагонизм как самоидентификация, как сохранение самости. Таким образом мы спасаемся (бессознательно) от тотального контроля, порабощающего комфортом и политической экономией. Сколь ни дрессируй русского человека капиталом, сколь ни вырабатывай в нём привычки цивилизованного общежития, всё равно он будет сопротивляться, искать повод «слинять», показать бессмысленность материального творения и делового этикета (вежливости ради бонуса, торговли собой). Даже его автомобильное машиностроение высмеивает стремление человека к удобству: что, хотите ездить, да ещё и удобно ездить? а вот нате-ка вам, покатайтесь, чёртово племя! Современные русские – это реакция на акцию глобализма (и это делает её страной третьего мира), бунт против структуризации, администрирования. Они не желают играть в чужие игры. Бессознательный механизм неприязни к логическому порядку (упорядочиванию) губит любые политические, экономические начинания на корню. Мы не хотим управлять и не хотим, чтобы нами управляли. Наша нелюбовь друг к другу – не показатель отсутствия культуры, это выражение настоящего понимания человеческой (животной) сущности, лишённого иллюзий, выражение, присущее всем народам, но тщательно скрываемое в угоду коммерции. Мы не грубые, не невоспитанные – мы просто не притворяемся, как другие. Человек человеку не друг, не враг. Человек человеку никто, пустое место. И это «никто», выросшее из осознания одиночества, пустоты, бесконечности, трагичности, в большей степени, чем что-то другое, составляет русского человека. В «никтойном» спившемся деревенском мужике мы видим не слабость, не глупость и даже не порочность (всё это социальные, искусственные ярлыки), мы видим правду бытия, его самое верное отражение, настолько устрашающее цивилизованные народы, что те готовы создавать любые рациональные идеи, лишь бы находиться в их наркотическом опьянении. Русский мужик, нищета его духа, его индивидуальность – это наилучшее физическое выражение любой человеческой сущности, независимо от национальности, в координатах земного существования. Это, в конце концов, смелость принять трагическую участь Homo Sapiens и без пафоса, убого выразить её, не боясь быть осмеянным. А, – махнет он рукой, – чего трепыхаться, как рыба на берегу, всё равно все помрём. Хочешь увидеть, как к тебе относится бесконечность, бог, как на самом деле всё закончится, как выглядит апокалипсис, – загляни в глаза безнадёжности русского мужика.

Его безнадёга – это знание наперёд, бессознательное знание; и молчаливое ожидание, не теоретизирующее, не ищущее объяснений, не прячущееся за слова; и смирение перед гибелью. Он знал ещё тогда, когда мир только учился ходить под музыку идей рационализма. Он знал, что всё в конце концов придёт к абсурду, что все эти гуманизмы с демократиями засохнут под палящим солнцем неизбежности и что плоды разума приведут его, разум, к смерти. Жан Бодрийяр в «Символическом обмене и смерти» говорит, что дальше, «пожалуй, оказывается одна лишь смерть» – такая форма социальных отношений, в которой утрачиваются причинно-следственные связи и ценность всего существующего (социальная смерть). Всё превращается в фарс, пародию. Даже смерть человек превратил в игру – настолько он боится честно смотреть в лицо жизни, пряча голову в рациональность. Знаки, синтаксис, символы уже не отменяют друг друга, они дружно водят хоровод вокруг растерянного социального субъекта. И труд уже не труд, и деньги не деньги, и производство не производство. Революция как замена старого на новое больше невозможна – на её место пришла иррациональность (общественная), бесцельная борьба: «Вы чего хотите?» – «Мы? Ничего. Мы так, от скуки».  

Человечество вступило в фазу перманентного разрушения (кризиса как решения накопившихся проблем, как снятия социального напряжения, как способа передохнуть), интеллектуального распада. Переделывание, перестановка, перетасовка (без смысла, просто ради смешения всего со всем) как иллюзия движения; вечное возвращение; культурная гомогенизация. Мир содрогается в экстазе саморазрушения. Вызов нового времени – найти смысл в иррациональном; прыгнем в пропасть, а там разберёмся, что к чему; умрем молодыми и пьяными. Разум иссяк, упёрся в тупик, он больше не способен творить реальность – всё избито, обыденно, серо, скучно. Постмодернисты ликуют. Будем откровенны – мир умирает, и мы умираем вместе с ним. Мы на пороге смерти – смерти общественно-политической, культурной, личностной. Дальнейшее движение нынешней парадигмы возможно только в компьютерную виртуальность (массмедийную гиперреальность), в симуляционное будущее, но это тоже равносильно гибели. О, где ты, моя натуральность?

Но мы примем от Бодрийяра эстафетную палочку и пойдём дальше. Не будем превращать смерть в символ, назовём вещи своими именами, без приукрашивания и социализации, как есть, по-русски. Среди «симулякров», знаков, копирующих другие знаки, утративших смысловую нагрузку, среди упорядоченного хаоса равнозначных символов, суррогатных, пустых и бесполезных, смерть выступает единственным настоящим (реальным) явлением. Не социальная смерть (не будем симулировать), не биологическая, тоже являющаяся симулякром, знаком, кодом непонятного, тайны, а смерть абсолютная – грань, за которой начинается немыслимое, непостижимое, невидимое. Всё известное (существующее) пришло оттуда. Мы не можем её видеть, трогать, констатировать, но мы знаем о ней благодаря пределу, где заканчивается известное, видимое, где прекращается созданный нами объективный мир. И нам не остаётся ничего иного как только признать её существование – она Есть и находится Там. Дальше жизнь (живая, не искусственная), эволюция возможна только в одном направлении – в совершении осознанного шага в смерть, в область неизвестного, в бездну, в мрак необъяснимого, в бесконечность. Мы должны, образно говоря, сыграть с богом в «русскую рулетку», пустить метафизическую пулю в лоб, «умереть» назло Всему, что ещё способно нами манипулировать в пределах объективной (симулятивной) реальности, удерживать нас – Оно боится нашей «смерти», без нас Ему не жить. Не обманывать себя, не создавать новых иллюзий, не прятаться, а достойно принять неудавшийся результат наших собственных усилий по строительству светлого будущего. Мы должны честно признать, что всё это время «умирали» и что на протяжении всего существования Человека Творящего строили себе гроб – красивый и комфортный. А теперь пришло время «умереть» по-настоящему, до конца, поставить точку, совершить истинный акт иррационализма.

В чём практическая целесообразность «смерти по-русски»? «Невозможно решить проблему на том же уровне, на котором она возникла. Нужно стать выше этой проблемы, поднявшись на следующий уровень» (Альберт Эйнштейн). Смерть – это следующий этап, возможность подняться на новый, более универсальный уровень; смерть – это путь. Забудьте старые коды, они вам больше не понадобятся; выкиньте ключи – там нет таких замков. Оставьте рациональность как единственное доказательство вашего существования, индивидуальности, как устаревший акт осознания, как память о прошлом – Там всё это не понадобится. Пришло время заняться настоящей работой – целенаправленным раскодированием смерти, созданием новых инструментов познания реальности. Скинем старые одежды и облачимся в новое сознание – сознание, не имеющее границ социальных, национальных, географических, культурных, политических, земных, границ восприятия. Сознание, превращающее смерть в жизнь.

И здесь на сцену выходят русские со своим иррациональным. Они молча ждут, когда их иррациональное соединится с иррациональным остального мира, чтобы, воссоединившись, создать новую парадигму. Мировая экспансия западной культуры – это бессознательный поиск знания, которое, как оказалось, выражается в русском (фатальном) понимании действительности. Оптимизм Запада наивен, беспочвенен, так как ведёт к фрустрации; побеждая, он делается побеждённым. Использование России в качестве сырьевой базы – это не хитрая экономика, это предлог завязать отношения, замаскированная неуверенность в завтрашнем дне. Русские отдают свои материальные богатства, потому что они им не нужны – потребление ведёт к погибели, утрате самих себя. Их щедрость обусловлена знанием сути вещей, осознанием единой для всего мира участи. Им не нужно лишнего. Им даже бог не нужен – его импортировали из Ближнего Востока в качестве необходимого символа международного общения. Зачем бог (по-прежнему недоумевает ортодоксальный русский, находясь в ортодоксальной церкви), когда он всё равно умирает (мёртвый бог), поскольку является продуктом рационального? (Ницше был русским?!) Он до сих пор не может привыкнуть к религиозной церемонии – театру, вымыслу, бутафории, означающему, формальному, игре; бессознательно он чувствует подлог живого, настоящего, их наносную символизацию. 

Настоящего русского интересует другое – смерть (иррациональное). «Русская рулетка» возникла в качестве символа бессознательного желания выйти за пределы тюремной рациональности. Многовековая жизнь в грязи и нищете была тренировкой для прыжка в неизвестное. Но русские, как прочие статичные народы, не могли открыть дверь в неизвестное самостоятельно. Прежде всего, им было необходимо материальное подтверждение, доказательство, успешный опыт, подтверждающий тупиковость рационального мышления западной цивилизации. И только когда западная потенция (намерение, семя, вектор) вольётся в природную «русскую» сферу, механизм следующего этапа эволюции заработает. Европа (рациональное) – движущее, Азия (иррациональное) – движимое.

Это и есть константа (смерть) – опора для русских, «русских», всех, кто пожелает изменить собственное (не чужое!) сознание. Возможно, в этом и выразится геофилософское предназначение России, после чего она, как и все прочие общественно-политические образования, канет в прошлое, уступив место молодому глобальному сознанию как предтече (стартовой площадке) сознания космического, безграничного. И только так, ибо новое должно родиться из смерти старого (Бодрийяр, Эйнштейн, Уилден). Всегда что-то должно умереть – закон бытия. Прежняя система должна умереть, иначе это будет всего лишь интеграция (вставка, подстройка, угождение) новых символов в пространство старых, а это, без сомнений, тупик. Новое должно быть абсолютным по отношению к старому. Смерть – это рождение нового. Она является фильтром, очищающим поток жизни от интеллектуального шлака. И она есть жизнь, которую нёс в себе русский мужик, чувствовал, но не мог, в силу своей иррациональности, сформулировать. Он ждал возвращения своего разумного, рационального брата, чтобы отправиться вместе с ним в путь.

Есть ли альтернатива смерти? Кто-то подсовывает православие. Не подойдёт. Это устаревшая система кодирования жизни и смерти, в целом чуждая русской маргинальной ментальности. Уж слишком она рационализирована, систематична, иерархизирована, тандемна с государством, администрирована. В действительности, она лишает свободы жить, потому что лишает свободы «умереть» для всего, в том числе и для бога, лишает свободы идти к смерти, познавать её. И несмотря на то, что идея смерти в ней присутствует (скажу больше: быть православным – значит сознательно идти к смерти), её знание чересчур догматизировано, ритуально, старо, а это отпугивает, путает молодое поколение, выросшее в иной классификации кодов. К тому же это не русский способ познания действительности, он описан не русским синтаксисом. Слишком много контроля извне, а это раздражает и нивелирует ценность явления. 

И только когда русские примут описанную выше константу, они обретут равновесие, гармонию, самоидентифицируются, осознают собственную ценность. Только тогда они, как и все им подобные народности, смогут сохранить свою (не пришедшую извне) культуру, свое субрациональное, смогут спасти его от глобального суперрационального, стирающего все различия на своем пути. Это как уметь плавать и иметь благодаря этому возможность избежать истребления, переплыв реку (область неизвестного) и оказавшись на другом (безопасном) берегу. В иррациональном самобытность остаётся сама собой – там некому заниматься экспансией, навязыванием, управлением, стиранием истории. Там консервация идеальна.

Обусловленный межкультурным дискурсом потенциал русских реализуется в полной мере, внесёт свой весомый вклад в создание нового мышления, основанного на равенстве между рациональным и иррациональным. Быть русским – значит быть свободным, непредсказуемым, быть здесь и сейчас независимо от моды и прочих социальных тенденций, быть всегда на своём месте, даже если со стороны это выглядит глупо и непрактично. Русские немодны, потому что они постоянны. Они не театралы, не кривляки. Они дикари, индейцы, африканцы (в этом их сила, этим они нужны миру). Они стихийны. Русский, как и прочие социальные виды, – это не национальность, это уровень осознания бытия. И сегодня он востребован. К сожалению, пока данная востребованность имеет исключительно рациональный, деструктивный (националистский) характер – система по-прежнему пытается вложить русский код в устаревшие схемы господства/подчинения, которые не соответствуют как вызову современности, так и самому содержанию кода. Но с каждым новым витком деструктива мы всё больше убеждаемся в необходимости иррационального – такой константы, которая удовлетворит всех, а не отдельные группы.

А пока современная диалектика мира раскалывает глобальное общество на два лагеря. Быть иррациональным рациональным или иррациональным иррациональным – вот в чём вопрос.