продолжение, начало в №70

 

 

Глава  вторая

 

1

 

Весна 1648 года в Поволжье выдалась ранней и дружной. Перед днём благовещенья  пресвятой Богородицы с Дикого поля подули тёплые ветры, небо очистилось от тяжёлых хмурых туч, и по-летнему горячее солнце пролило на Карсун и его заснеженные окрестности долгочаемое людьми, зверями и птицами благодатное всеоживляющее тепло. Потемневшие сугробы скукоживались, прятались по тёмным местам, где до них не дотягивались солнечные лучи, из-под их снеговой корки начинали, пульсируя, пробиваться ручейки, к вечеру собирающиеся в большие потоки, которые с возвышенных мест устремлялись в низины и буераки.

По ночам ещё крепко подмораживало, к утру подтаявший снег покрывался стеклянной коркой хрупкого наста. В остроге среди казаков и стрельцов было немало охотников, и они стали поговаривать, что сейчас самая пора устраивать травлю на лосей, которых острый наст, ранящий ноги зверю, заставляет отстаиваться в укрытиях. С дозволения своего полусотника молодые казаки на лыжах обошли ближайшие места, но лосей не нашли. Но в тот же день с дальней сторожи, что находилась в пяти верстах от Карсуна, явился караульщик.

Хитрово и дьяк Кунаков стояли на крыльце съезжей избы, когда к ним в ноги ткнулся чумазый мужик в прожжённой во многих местах шубе.

– Кто таков? – спросил воевода.

– Еремейка Хренов! На дальней стороже зимую. Заприметил я следы лосиные нынче, побрёл следом. В полуверсте от сторожи, в леске стоят быки, коровы и телята.

Хитрово вопрошающе посмотрел на Кунакова, он не понял, к чему это известие.

– В здешних местах гоняют зверя по насту, пока он не изрежет до большой крови ноги и не рухнет, – объяснил бывалый дьяк.

– Что ж, – сказал Хитрово. – Если найдутся охотники на такую забаву, то пусть пробегутся, а то за зиму на лавках залежались. Васятка, кликни сотника Агапова!

Казачьего начальника воеводский посыльщик нашёл  на конном дворе, где тот спал, завернувшись в тулуп, на соломе, подставив лицо молодому весеннему солнцу.

– Солому из бороды повытряхни, – сказал воевода, когда Агапов, помаргивая красноватыми глазами, предстал перед ним. – Караульщик с дальней сторожи прибёг, говорит недалече лосей приметил.

С сотника дрёму как рукой сняло, его взгляд приобрёл осмысленное выражение.

– Седни ввечеру надо выезжать, чтобы спозаранку обложить стадо. Они с утра задрёманные, не враз учуют. Скликать ловцов?

– Может и мне с ними пойти? – спросил воевода Кунакова. – Как мыслишь?

– Стоит ли, Богдан Матвеевич? Не господская это забава бежать взапуски с лосем по талому снегу.

– Добро, – сказал Хитрово. – Раз дьяк мне воли не даёт, поезжай, Агапов, старшим, и чтоб там без баловства!

Говорили о гоньбе лося по ледяному насту многие, но дошло до дела, и желающих оказалось всего четверо – один алатырский стрелец и три казака, все молодые, здоровые парни, только Агапову было лет под тридцать. Он всем распоряжался, дал караульщику лошадь и отправил его на сторожу, высматривать, останутся лоси на месте или уйдут и как далеко. Еремейка должен был известить обо всём вечером, а пока занялись лыжами – снегоступами, которые в остроге имелись для караульных и охотничьих нужд. Сотник из них выбрал те, что пошире, с подбивкой по низу лосиной шкурой, проверил немудрящие крепления и, где они были негожи, указал подправить.

Сёмке Ротову надо было идти за парой гвоздей в кузню, с неохотой он пошёл и встретил того, кого больно было видеть – брата, которого вывели из ямы острожной тюрьмы. Федька Ротов, убийца своего товарища за игрой в «зернь», всё ещё не дождался думского приговора. Его открыли из тюрьмы, чтобы он убрал за собой, а то в яме стало жить невпродых, так она завоняла. Федька деревянной лопатой соскребал свои шевяки со дна ямы и выносил их наружу. Увидев Сёмку, он бросил лопату и кинулся к нему со всех ног.

– Сёмка, брат! – со слезами в голосе вскрикнул он. – Эх, брат! Сколько дней тебя не вижу, куда ты запропал?

– С обозом в Казань ходил, только вернулся.

– Эх, брат! Я столько всего передумал, – горько сказал Федька. – Скоро тепло, волей пахнет. Ты подойди ко мне, как стемнеет.

– Не могу, – Сёмка тряхнул лыжей. – На охоту иду.

– За лосями, – догадался Федька. – Ты смотри, не кидайся на него сразу, как он рухнет. Помнишь, дядю Прохора бык зашиб? В нём силы немерено. Вроде замертво рухнул, а потом как вспрыгнул и копытом дядю Прохора в грудь!.. Тогда завтра приходи!

– Добро, как вернусь, зайду, – пообещал Сёмка и пошёл дале. В кузне Захар откопал в ворохе старья две маленькие железные щепки, загнул и расплющил их на широком конце и получились гвозди. Тут же Сёмка подбил к лыжне край отставшей от лыжи шкуры и поблагодарил кузнеца.

– Словами сыт не будешь, – сказал Захар. – Жду с добычей, хотя не верю, что такой малец, как ты, с быком совладает.

– Я не первый раз иду, дядя Захар, – обиделся Сёмка.

– А в какой?

– С отцом ходил.

– Тогда слов нет, сразу видно, что ты в этом деле знахарь!

Кузнец повернулся к наковальне и легонько стукнул по ней молотком, призывая к работе молотобойца, а Сёмка направился к избе, где жили казаки. Задумался над горькой братовой судьбой и чуть не выперся к съезжей избе, где на крыльце по-прежнему стоял воевода. Юркнул Сёмка в сторону и пошёл другим путем. Хоть и молод был, но понимал, что нечего начальнику на глаза лишний раз попадаться.

Богдана Матвеевича в избу не тянуло, душно там, сырым дымом пованивает. А на дворе свежо, дышится просторно, небо сине, белые тучи на нём поигрывают. Карсунское сидение изрядно надоело воеводе, прискучил почти медвежий уклад жизни, хотелось вольного движения, но пока за ограду и носа не высунешь, кругом снега, хотя уже изрядно изъеденные дневным солнцем и ночным морозом.

Последние дни Хитрово, в основном, был занят писаниной. Направлял грамоты в Казань, Нижегород о доставке работных людей не позже как к дню Святой Троицы, писал в Разрядный приказ, требуя пищалей и затинных орудий для Карсунского острога и Синбирской крепости, направил гонца в Темников, чтобы отобрали среди мордвы сотни три крепких лесорубов и, не глядя на распутицу, направили их в Карсун с топорами и трёхмесячным запасом сухарей, толокна и соли. Этих мужиков воевода мыслил отправить сразу же по прибытию на Синбирскую гору валить лес и разделывать на брёвна для возведения ограды и самонужнейших изб – воеводской, поварни и пороховой казны.

У ворот громко крикнул воротник, бревенчатые створы заскрипели, кто-то явился в Карсун.  «Видать, чужой, – подумал воевода. – Может вестник?». Недалече послышался шум,  и караульщики вывели к крыльцу съезжей простолюдина в овчинной шубе. Приезжий в землю поклонился воеводе, затем вытащил из-за пазухи свиток грамоты.

– Кто таков будешь? – спросил Богдан Матвеевич.

– Прохор Першин, боярин, – ответствовал приезжий. – Остальное в грамоте прописано.

Хитрово сорвал со свитка печать и развернул её. Глянул в начало письма и удивленно воззрился на Першина.

– Ты моего брата Ивана Матвеевича знаешь?

– Неделю тому простились у него в приказе.

– Добро, – сказал Хитрово. – Заходи в избу!

Он прошёл в свою комнату, сел в кресло и, глядя мимо невзрачного Першина, который робко притулился у дверей, крикнул:

– Васятка, огня!

Денщик схватил  кочергу, выкатил из печи несколько раскалённых углей и, дунув на них, зажёг лучину, от которой запалил толстую сальную свечу на воеводском столе.

– Надымил, увалень! – недовольно буркнул Богдан Матвеевич и, развернув свиток, прочитал письмо брата. Затем хмыкнул и с интересом посмотрел на Першина. Тот мял в руках свой овчинный треух и смотрел куда-то вкось от воеводы.

– Значит ты градоделец? Такой человек мне надобен. Брат пишет, что ты был на Тамбовской черте. Так?

– Поставил близ Шацка несколько острогов, – смиренно ответил Першин.

– Как на Москву попал?

– Я Ивану Матвеевичу всё поведал.

– Знаю, что поведал. А сам сказать можешь?

Першин опять уставился взглядом мимо воеводы и молчал.

–Брат сообщает, что ты вино горазд лопать. Так? – спросил Богдан Матвеевич и грозно глянул на градодельца.

– Накатывает иной раз на меня эта зараза, – скорбным голосом произнес Першин.

Хитрово думал над судьбой мастерового человека недолго.

– За пианство, если случится, буду нещадно бить батогами. Завтра начнешь обмерять и осматривать острог. Сможешь?

– Смогу, воевода.

– Жить будешь у казаков. Скажи сотнику Агапову, что я велел.

Прохор Першин шёл следом за Васяткой и был премного доволен. Воевода его не прогнал, дал дело, за ним закреплено денежное содержание в двенадцать рублей на год, которые велено получать семье, пока он будет на засечной черте. На последнем он настоял сам, когда давал поручную запись в Разрядном приказе, чем немало удивил Ивана Хитрово. Жена Першина взяла за мужа задаток и дала ему пятьдесят копеек на житьё. С этими деньгами Прохор и прибыл в Карсун.

Казаки толпились подле своей избы вокруг казана с толокном, каждый со своей миской. Васятка отозвал сотника в сторону.

– Воевода велел поместить градодельца к вам, – сказал он. – И ещё велел не забижать мастерового человека.

Агапов недовольно глянул на Першина, мол, что за птица залетела к ним в казачий стан, его казаки были несдержанны на язык, могла выйти свара.

– Где прикажешь его поместить? Ребята спят вповалку, шагнуть негде.

– Содвинитесь и будет место. Недолго осталось тесниться, скоро весна.

– Пусть живёт, – сказал Агапов и подцепил из чашки, что держал в руке, полную ложку мучной болтанки.

– Вот и добро, – сказал Васятка. – Живи пока здесь. Скоро на Синбирскую гору пойдём, там всем места хватит. Доволен?

– Ты мне, парень, спроворь что-нибудь поесть. Со вчерашнего дня ни крошки во рту не было.

Васятка заглянул в казан с толокном, там уже было все вылизано дочиста.

– Проворно ложками работают! Ладно, пойдём в поварню.

В низкой прокопченной насквозь избе повар толок в ступе горох, а его помощник чистил котёл.

– Чисти, Емелька, чисти! – наставлял его повар. – Чисти, чтоб блестел казан, как котовы яйца!

– Дядька Степан, – сказал Васятка. – Покормить бы надо приезжего человека. Он град Синбирск будет ставить.

Повар  отставил работу и внимательно посмотрел на Першина.

– Чай, толокно он не станет есть?

– А лучше ничего нет? – спросил Васятка. – С первого раза и толокно. Ещё натрескается его, за милу душу!

– Тады дай ему своего гороха, вон, чашу тебе с верхом наложил.

Васятка взял пустую миску и наложил в неё варёного гороха.

– Спасибо, парень! – поблагодарил его Першин, и, отвязав от пояса деревянную ложку, начал есть.

Васятка достал свою ложку и присоединился к трапезе.

– А ты, Емелька, зачем на людей уставился! – напустился Степан на своего помощника – Завидки берут?

– Дядька Степан, – сказал Васятка, облизывая ложку. – Кваску у тебя не найдётся?

– Баловник ты, Васятка! – усмехнулся повар. – Попей водички!

Было уже близко к вечеру. Васятка побежал в воеводскую избу, а Прохор Першин пошёл осматриваться по острогу. Всё, что было здесь, он уже многократно видел в других местах на засечной черте, где пробыл много лет. Приходилось ему ставить остроги, строить надолбы и тарасы на разных участках русской границы с крымским югом. В его роду мужики всегда занимались плотницкой работой, хотя и не прибыльной, но дававшей возможность прокормиться самому и содержать семью. Першин был посадским тяглым человеком, подати платил в государеву казну, но работал всегда в отдалении от своего дома, что находился в Земляном городе за Яузой, близ древесного рынка, где продавались лесные изделия и, между прочим, готовые дома, нужные московским жителям по причине частых пожаров в стольном граде.

К двадцати годам он стал умелым плотником, затем старшим артели, выполнявшей крупные плотницкие заказы. Его стали знать в разных приказах как человека, которому можно было доверить сложное строительное дело. Нужда в таких людях появилась, когда государству потребовалось построить на засечной черте  десятки новых городов и острогов.

Пограничные воеводы всегда были довольны работой Першина, но имел он негожую привычку – впадал иной раз в пьяный загул. Обычно тихий и покладистый, Прохор становился шумным, дерзил начальным людям и расплачивался за это спиной. Своими привычками он стал известен на всей черте от Тамбова до Белгорода, и когда потребовался градоделец на Синбирскую черту, от него избавились, отослав в Разрядный приказ. Иван Хитрово, сделав Першину грозное внушение, направил его в Карсун.

Першин шёл вдоль ограды острога и всё примечал: колья из доброй сосны, поставлены в двухсаженные закопанные тарасы, между собой подогнаны плотно, помосты – обломы на стенах, с которых ратники отражают приступы неприятелей, защищены от вражеских стрел дощатыми навесами. Отметил он и худую работу – слабо укреплённые ворота на одном выезде, над ними следовало бы срубить надвратную башню и поместить в ней затинную пищаль. Степняки при набеге в первую очередь пёрли в ворота, тут-то и нужно их встречать мощным зарядом свинцового дроба.

Решив, что основательным осмотром острога он займётся завтра, Першин пошёл к избе, где его определили на ночлег. Там было шумно. Приехал Еремейка Хренов с дальней сторожки и объявил, что лоси не ушли, а только передвинулись с одного края леска на другой, где были ещё необглоданные молодые деревья.

Сборы были недолгими, ловцы надели овчинные шубы и шапки, взяли длинные ножи, сели в запряжённые низкорослыми ногайскими лошадями двое саней, и, провожаемые любопытными, выехали за ворота острога.

Сёмка Ротов сидел на передке саней, держа в руках верёвочные вожжи, и вглядывался в наступившие  сумерки. Мохнатая ногайская лошадка бодро мяла большими копытами ещё незамёрзший снег, пофыркивала и потряхивала длинной гривой. Сани глубоко взрывали крупичатый  наст, редкие берёзы белыми привидениями выплывали из полумрака, а за ними стоял стеной непроглядно чёрный хвойный лес. Из него доносился временами тревожный и загадочный шум, это верховой ветер шевелил верхушки сосен, и они, вздра-гивая, начинали поскрипывать, потрескивать и бормотать на своём звучном древесном наречии.

Ветер разогнал тучи, и крупно вызвездило. Ночь обещала быть студёной. «Добрый наст будет!» – обрадовался Сёмка и снова загрустил. Судьба брата во многом была и его судьбой, он её переживал, как свою. Они были погодки, Федька на год старше, видно, бедовая доля ему на роду была написана, вырос беспокойным и азартным парнем, во всем искал край, вот и оступился с обрыва. Гадать, к чему его за душегубство приговорит дума, было не нужно, в любом случае кнута Федьке не избежать, а могут и на веску вздернуть или решат утопить, как котёнка, в проруби.

Засечная сторожа возникла нечаянно, частоколом брёвен и собачьим брехом. Над низким, наполовину врытым в землю бревенчатым жильём из волокового оконца струился дым, и прыскали белые искры. Охотники вошли в избу, и сразу в ней стало тесно. Второй караульщик, по виду чуваш, сидел возле печи и свежевал куницу. Собака сидела рядом с ним и, роняя с языка слюну, ждала, когда хозяин закончит работу и выбросит для неё тушку во двор.

– Укладывайтесь, ребята, – сказал Хренов. – Как забелеет на дворе, я вас шумну.

Все, кроме Агапова, последовали этому здравому совету, упали на земляной пол, завернулись в свои шубы и вскоре запохрапывали, заприсвистывали.

– И часто куница в руки идёт? – спросил Агапов у чуваша.

– Редко, совсем редко, – ответил тот, помещая шкурку на пяла, для просушки. – Те года охота была прибыльней. Распугали зверя, лес валят – гул идёт. Ушёл зверь из этих мест. Белый царь куницу берёт, зайца, белку ему не надо. А где куницу взять?

– Ты вот взял, – сказал Агапов.

– Э - э - э, – пренебрежительно процедил сквозь зубы чуваш. – Третья куница за зиму. А моему двору ясак нужно платить. Чем отдавать?

– Что веру православную не берёшь, тогда от ясака освободят?

Чуваш зло сверкнул на Агапова глазами.

– Освободят на пять лет, а потом дадут тягло вдвое больше ясачного. Эх!

К утру в избе стало душно и смрадно. Задохнувшись под шубой, Сёмка проснулся в испуге, ему показалось, что кто-то его душит. Наощупь, задевая спящих, он добрался до двери и вышел во двор. Хватил морозного воздуха, глянул на блёклые звезды и побрёл обратно. Дверь закрыл неплотно, оставил щель, для продуха. Завернулся в тулуп и закрыл глаза.

Только Сёмка впал в зыбкую дрёму, как рядом кто-то заворочался и, спотыкаясь, полез к дверям. Возле печи звякнула кочерга, Хренов достал уголёк, раздул и запалил сальную плошку.

– Будитесь, ребята, пора!

Собрались скоро, подтянули завязки на одежде и обуви, проверили ножи на поясах.

– Меркота! – бурчливо промолвил Агапов, оглядываясь вокруг. И, действительно, было мглисто, морозный туман застилал всю округу.

– Скоро ветерком протянет, – сказал Хренов. – Идти не близко, версты с две.

Все встали на лыжи и пошли за вожатым следом.

За ночь наст крепко подмёрз и легко держал человека. Сёмка решил проверить его на прочность, подпрыгнул, что есть мочи, и обрушился на ледяную корку. Наст провалился, и Сёмка ушёл по колени в жёсткий зернистый снег.

– Не балуй! – зло одёрнул его сотник. – Звери рядом.

Они поднялись на увал и пошли по его гребню. В низине было мглисто, лишь иногда там угадывались верхи заиндевелых деревьев. Солнце медленно вставало над морозной землёй и было точно слепое, немощно-тусклое. Над его сизовато-красным диском восходил, сияя, розовый столб. Прошло ещё немного времени, и на увал и в низину под ним пролился золотисто-белый свет. Откуда-то издалека потянуло сквозняковым холодом, туман стал расслаиваться на тонкие белые пласты и улетучиваться.

Вожатый  остановился  и  предупреждающе  поднял руку. Когда все собрались вокруг него, он указал на реденький лесок в низине.

– Они там.

Агапов шёпотом распорядился:

– Шубы долой! Пройдём чуток и упадём на них сверху. Еремей! Бегом на сторожу, и на санях,  с напарником,  идите за нами следом. С Богом, ребята!

Охотники побросали шубы на снег и осторожно двинулись дальше. Пройдя саженей сто, они остановились и, повинуясь жесту сотника, устремились вниз.

Сёмка чуток замешкался, поворачивая лыжи, приотстал от товарищей и пошел вниз с небольшой разбежки. Присыпавший наст иней шуршал под лыжами, ледок чуть потрескивал, иногда расходясь трещинами следом за лыжником. Сёмка пристально вглядывался в лесок, где должны прятаться лоси, но ничего не видел, кроме заиндевелых осинок и кустарника. Внезапно раздался треск, а затем будто что-то рухнуло. Алатырский стрелец налетел на затаившуюся под снегом корягу, потерял лыжу и кубарем покатился вниз.

И в это мгновение Сёмка увидел, как в леске метнулись тени. Лоси резко поднялись с лёжки, но пока стояли, уясняя, откуда им грозит опасность. Сёмка вылетел на край леска, когда лоси вмах пошли прочь от ловцов, взбивая за собой клубы снежной пыли. Впереди громадными прыжками шёл огромный бык с тяжёлой кожаной сергой – наростом на груди, за ним две коровы и двухлетки – нетели и бычки.

– Отбивай молодняк в сторону! – крикнул Агапов.

Этот возглас был верный, но бесполезный: вожак, опамятовавшийся от первого испуга, сам выбирал, куда ему идти. И он свой путь направлял к лесу, который в верстах четырёх стоял тёмной стеной, за поймой заснеженной реки.

Сёмка не в первый раз участвовал в лосиной гоньбе и знал, что бежать придётся долго, поэтому утишил всколыхнувшееся дыхание и бежал расчётливым шагом. Его товарищи тоже умерили первоначальный пыл, погоня предстояла долгая. По Сёмкиной спине прокатилась первая капля пота, затем стало солоно во рту. Он на ходу подцепил рукавицей пригоршню снега и сунул в рот.

Ближе к реке снег стал глубже, здесь были заросли камыша, тростника, низкорослого ивового кустарника, и ветер, сметая сюда снега со всей округи, выстроил на берегу труднопроходимую для лосей преграду. Вожак с разбега ударил грудью в занос, прыгнул и чуть было не завис в снегу, не доставая ногами твёрдой опоры. Бык яростно захрапел, рванулся, что было сил, из стороны в сторону, обрёл копытами землю, снова прыгнул, опять чуть было не завис, но всё-таки прорвался через снежно-прутяную засеку.

Коровам, нетелям и бычкам повторить путь вожака было труднее. Бык уже пёр, круша сухими ногами ледяной наст, по реке, а они пробивались по его следу через опасный занос. Хотя лось своим телом умял наст, им пришлось нелегко, рассыпчатый снег был глубок, за ноги цеплялись ивовые и камышовые прутья.

Сёмка оглянулся по сторонам, он шёл впереди всех, ненамного отставал от него сотник, другие явно не торопились. Такое на охоте случается: вызовутся гнать зверя, а потом через пару сотен саженей скисают, жила оказывается тонка для этого дела. Но Сёмку это не огорчило, помощники ему не требовались, загонять лося вдвоём сподручно, когда ловцы идут по следу с равным умением.

Выбежав на берег реки, Сёмка увидел наискосок от себя растянувшееся стадо. Наст на льду Барыша был неглубок, но стеклян и остёр, звери этого пока не чувствовали, кожа на их ногах была толстой и прочной. Сёмка протер рукавицей глаза, ему показалось, что третий с конца лось идёт как-то не так. Вгляделся пристальней, нет, почудилось, и он побежал вдогонку.

Солнце поднялось уже высоко и начало светить в свою полную огненную силу. Но светило не только солнце, отражая его потоки, ослепительно сияла, покрывавшие снега ледяная корка наста. Сёмка надвинул пониже шапку на глаза и почувствовал, что ему по-настоящему становится жарко. Но это было только начало охоты, настоящая гоньба едва началась.

Какое-то время стадо бежало по реке, затем вожак неожиданного рванул к берегу и стал отчаянно пробиваться через заваленные снегом кусты. За ним эту преграду преодолевало всё стадо. Когда Сёмка побежал к этому месту, то понял, что вожак недаром пошёл таким путем: недалеко от берега дымилась промоина.

Выбравшись на берег, он в первый раз внимательно осмотрел тропу, пробитую лосями в снегу. Здесь его догнал сотник.

– Что видишь? – хрипло спросил он.

Сёмка наклонился, подцепил на рукавицу комок снега и поднёс его к лицу Агапова.

– Что это?

Сотник снял рукавицу, взял щепоть чёрного снега, положил в рот.

– Кровь! – сплюнув мокроту, закричал он. – Погнали, Сёмка, дальше! Хоть один да наш!

Лосиное стадо тоже остановилось и столпилось вокруг быка. Тот, вытянув шею, настороженно глядел в сторону ловцов. Заметив, что они побежали, лось кинулся от них в пойму к далёкому лесу, который проглядывался на окаёме едва различимой мутной полосой. Стадо двинулось за ним следом.

Снег в пойме был много глубже, чем на речном льду и часто доходил даже рослому быку под самое брюхо. Наст здесь был твёрд и остро стеклян, и Сёмка слышал, как лоси, пробивая себе дорогу, с громким треском ломают копытами, ногами, а то и грудью жёсткую наледь. Теперь ловцы и стадо шли почти вровень, расстояние между ними не сокращалось, но и не возрастало.

Сёмка прибавил ходу, во рту стало сухо, в груди защемило, но он знал, что это скоро пройдёт, в прежние разы на гоньбе с ним такое бывало. Агапов отстал, он был силён, но выносливости ему недоставало, однако сдаваться не мыслил и, обливаясь потом, бежал дальше.

Лоси почувствовали, что Сёмка их настигает, усилили бег, но ненадолго, человек медленно, но упрямо их настигал. Они слышали скрип его лыж, потрескивание наста под его размашистыми шагами, иногда до них доходил чужой едкий запах преследователя.

Когда стадо и Сёмку стала разделять сотня саженей, лосей охватило ощутимое беспокойство, они стали чаще оглядываться назад, сталкиваясь друг с другом, спотыкаться. Бык оторвался от стада и шёл далеко впереди. Сёмка ждал этого часа и увидел: стадо распалось, лоси бросились врассыпную. Он подбежал к этому месту и начал обходить следы по кругу, отыскивая кровяные пятна. Скоро они нашлись,  и Сёмка побежал по ним, чувствуя, что начинает ликовать от скорой и неизбежной удачи. «Долго она не выдюжит, – подумал Сёмка. – Ещё версты две – три и падёт… Хорошо, что не бык попался, а корова».

Через малое время он понял, что заблуждался, несмотря на рану, корова была еще сильна и побегуча. Она крушила один ледяной сугроб за другим и шла, не давая себя настичь. Остальные лоси разбежались в разные стороны, их никто не преследовал. Агапов неторопливо бежал следом за Сёмкой.

Солнце поднималось все выше, и наст слабел. Теперь ловец, хоть и не часто стал проваливаться то одной, то другой лыжей, но это было не опасно, снег подо льдом был плотным и человека держал прочно. Корове приходилось хуже, она при каждом шаге проваливалась гораздо глубже и, высвобождая ноги, царапала их об острый лед. Вдруг она остановилась. Сёмка бросился к ней со всех ног, но лосиха опять рванула вперёд, ушла от преследователя саженей на сто и снова остановилась. Это рваный бег ловца и зверя продолжался долго.

Далёкий от реки лес стал уже ощутимо близок. Сёмка, смахнув рукой с лица струи пота, вдруг увидел вполне различимую тёмную зелень ёлок и за ними тесный строй высоченных сосен. Лосиха стояла чуть впереди него, её ноги подрагивали частой дрожью, а дыхание было кашляющим и хриплым.

Ослабевшими от многоверстного бега ногами Сёмка сделал несколько шагов вперед. Корова дёрнулась, пытаясь прыгнуть, и рухнула мордой на снег, который стал медленно окрашиваться в красный цвет. Сёмка вынул из-за пояса нож и, подойдя к корове, перерезал ей ножом горло. Ноги его не держали, он упал на снег рядом с добычей, и в его глазах померк белый свет.

Сотник Агапов так и не добежал до Сёмки, выбившись из сил, он сидел в сугробе, пока к нему не подъехал на санях караульщик Хренов. Еремейка накинул на Агапова шубу и поехал дальше.

– Добрую яловицу добыли! – вскричал он, увидев корову. – Сёмка! Ты что снег нюхаешь? Истомился?

– Легко тебе, старый, на санях разъезжать! – сказал, поднимаясь, удачливый ловец. Гордость за себя уже начинала его щекотать. – А где же мои други – сотоварищи?

– Сотник вон, под шубой сидит. А те двое на стороже, горячую печку обнимают, замёрзли. А тебе, я смотрю, горячо? Укройся, брат, шубой!

Сёмка надел шубу и подошёл к корове.

– Свежевать надо, – сказал он. – У тебя нож есть?

– Не забыл, не забыл, – засуетился Хренов. – Вот, вчера навострил!

На сторожу они вернулись, когда солнце начало клониться к земле.

– Я воду целый день кипячу, – сказал, встречая их, второй караульщик. – Ключом бьёт!

Он вырезал со спины туши большой кусок мяса, разрезал его на несколько частей и бросил в кипящую воду.

– Отрежь и кинь для меня еще один кусок побольше, – сказал Сёмка, вспомнив о брате.

Два казака, что бросили гоньбу, оправдывались перед сотником, который им выговаривал  за их  слабосильность.

– Не казаки вы, а бабы! Вот ужо приедем в острог, я вас наряжу в станичный разъезд дён на десять!

– Оставь их, Касьяныч! – сказал Сёмка. – Ребята в первый раз бегали, скоро притомились. Я сперва  на второй версте задыхался.

Горячее сырым не бывает, мясо ели недоваренным, каждый со своей солью. Кусок лосятины для брата Сёмка завернул в тряпицу и сунул под свою шубу. Ни кто ему этого не заметил, добытчик имел право и на большую долю.

Над Карсунским острогом стояла простроченная звёздами непроглядная тьма, когда ловцы подъехали к его закрытым воротам. Их поджидали. Воротник распахнул створы и тихо предупредил:

– Воевода присылал о вас проведать. С добычей?

Сотник соскочил с саней и побежал к съезжей избе. Сёмка пошел за ним следом, но в другое место, к брату. Возле тюремной ямы перетаптывался на подмерзающем снегу караульщик.

– Куда прёшь! – загородил он дорогу Сёмке.

– Пусти на час! С братом проведоваться хочу.

– Не велено! – отталкивал Сёмку стрелец. – Проси воеводу!

Сёмка выхватил из-за пояса нож, караульщик от ужаса зажмурился и замолк. Казак тряхнул его за плечо и протянул на конце ножа кусок только что отрезанного мяса.

– Жри!  Соль есть? А я с братом перемолвлюсь.

Федька уже был под дверью. Сёмка снял с неё засов, распахнул и вытащил брата наружу.

Караульщик жадно грыз кусок мяса.

– Что расчавкался, отойди подале!  Не трусь, не сбегу!

Сёмка достал из-под шубы и дал брату кус лосятины. Федька схватил его трясущимися руками и поднёс к лицу.

– Скусно воняет!

– Ешь, брат! Я завтра ещё принесу.

– После съем, – сказал Федька и спрятал мясо за пазуху. – Уговориться сначала надо. Сон нехороший я видел намедни. Будто пришёл из Москвы приговор бить меня кнутом до смерти. Уходить надо отсюда, слышишь, уходить!

– Куда уходить? – усомнился Сёмка. – Да и как уйти? Кругом стража.

– Караульщики – плёвое дело, – горячо зашептал Федька. – На тебя, брат, моя надёжа! Вот лес залиствеет и уйдём. На Волгу уйдём, к вольным людям!

– Страшно, Федя. На Волге казаковать – отца, матери не знать!

– Одному мне не уйти, – горько сказал Федька. – Кто мне тюрьму отворит?

Сёмка молчал. Задумка брата была ему не по душе. Он грезил не о вольном казаковании, а виделась ему в мечтах скорая свадьба с Настенькой, дочерью соседа по темниковскому посаду. Но как выбрать между нею и горькой судьбой единокровного брата правильный путь?

– Я тебе пособлю, – сказал он. – Но сам не пойду.

– Сам хочешь под батогами лечь? Тебя ведь сразу заподозрят в соучастии.

– Стерплю, – ответил Сёмка. – Эка невидаль батоги! Когда уходить думаешь?

– Как завеснеет.  Ты не бросай меня, приходи!

Они обнялись, и Сёмка почувствовал, как на его глаза навернулись слёзы.

Караульщик уже дожевал мясо и опасливо поглядывал на братьев.

– Закрой меня, – сказал Федька. – Иди, брат!

Сёмка выбежал за угол избы и столкнулся с человеком, который что-то бормотал и горестно вскрикивал. Это был священник храма во имя Спаса Нерукотворного, и по Сёмкиному дремучему поверью встреча с ним, да ещё в потёмках, сулила близкую беду. Он отшатнулся от священника и кинулся со всех ног бежать прочь.

Поп Агафон шёл от воеводы, уязвлённый обидой. Только что он застал возле поварни языческое, богопротивное действо: казаки толпой сгрудились возле Степана, а повар  на дубовой колоде разрубал лосиную тушу, намереваясь добрую её половину сварить в котле. Казаки были веселы и довольны, толокно всем опостылело, каждому хотелось оскоромиться мясным, а ведь шёл Великий пост!

– Вы что надумали делать, грешники! – возвопил поп Агафон и кинулся к Степану с таким рьяным пылом, будто сам намеревался положить голову под мясницкий топор. Казаки плотно сомкнулись спинами и не пропустили попа к повару. Он попрыгал, покричал из-за спин, поколотил в них кулаками и побежал доносить об увиденном воеводе.

Агафон забежал в съезжую избу, оттолкнул от стола, за которым сидел Хитрово, сотника Агапова и, упав на колени, со слёзой в голосе поведал об окаянстве, чинимом казаками возле поварни. Богдана Матвеевича эти вопли не смутили, и он холодно промолвил:

– Уймись, Агафон! Неровен час, возгрей подавишься. Григорий Петрович! Зайди до меня!

В комнату вошёл дьяк Кунаков и невозмутимо встал возле воеводы.

– Говори дело, поп! И не жуй мякину! – строго промолвил Хитрово.

Агафон опять рухнул на колени и обсказал всё, что зрил своими очами.

Воевода переглянулся с Кунаковым и, помедлив чуток, приказал сотнику:

– Иди и всё проведай. И не спеши, всё проведай!

Агапов внимательно глянул на воеводу и уловил в его глазах лукавую смешинку.

– Григорий Петрович, как мыслишь? На твоей памяти такие случаи бывали?

– Эх, батюшка, Богдан Матвеевич! На моем веку много чего случалось видеть. Что говорить, хоть казаки и на государевой службе, а всё равно народ шалый, необъезженный.

– То и я вижу, что балуют, – со вздохом промолвил Богдан Матвеевич. – Но других людишек, Григорий Петрович, у нас нет. Рады бы других иметь, но где их взять? Или теми, что есть, обходиться будем?

– Придётся  этими обходиться, – после долгого раздумья, бросив на Хитрово усмешливый взгляд, сказал Кунаков.

Поп Агафон с ожиданием взирал на дверь. Сотник задерживался.

– Если помыслить, – продолжил дьяк. – Наши людишки не так и худы, только за ними пригляд нужен и крепкая рука…

Закончить государственную мысль Кунакову не дал сотник. Он стремительно вошёл в избу и низко склонился перед воеводой.

– Не успел я, батюшка Богдан Матвеевич! Казаки всё мясо разобрали и попрятали! Вели меня покарать!

Воевода задумался, а поп Агафон ждал с надеждой его решение.

– Вот что, Агафон, выдаю я тебе сотника головою! Хочешь казни, хочешь милуй.

Приговор был столь неожиданным, что Агафон растерялся. Он ни как не мог уразуметь, говорит воевода серьёзно или шутит.

– На что мне его голова? – наконец вымолвил он. – Буду молиться, чтобы Господь простил нас, грешных, за содеянное.

Агафон перекрестился на образа и, поклонившись воеводе, вышел из избы.

 

 

2

 

Вскоре, вслед за Пасхой, в Карсун пришло долгожданное весеннее тепло. Солнце с каждым днем подымалось всё выше и выше, но земля, казалось, согревалась не только его лучами, тепло шло из самого земного нутра, побуждая всё живое расти и набираться жизненных сил. На берегу Барыша покрылись цыплячим пухом зарозовевшие ветки ивняка, лёд на реке потемнел и стал распадаться на большие и малые льдины. Река вскрылась тёплой дождливой ночью как-то тихо и незаметно. К утру она превратилась в быстрый и мутный поток вспененной воды, который нёс на себе грязные льдины, вымытые из берегов островки земли и рухнувшие деревья. Вода шла вровень с берегами, и кое-где даже заплескивала за них, заливая низины, и подступала к крутому земляному валу, которым был защищён Карсунский острог с половодной стороны.

Прошло несколько дней, и вода стала спадать. Со стороны Дикого поля на Карсун дохнуло уже настоящим летним теплом, пойменные луга стали покрываться свежей травой, из почек деревьев выбрызнула зелень листьев, а небо заполнили  стаицы перелётных птиц, возвещавших своими кликами о близком начале лета.

Обыватели острога, насидевшиеся до отупления в избах в зимнюю  пору, тоже ожили, зашевелились, задвигались. Казаки, даже те, кому полагалось отдыхать после станичной службы, предпочитали проводить время за стенами острога в лугах вблизи Барыша, где их отощавшие за зиму кони сытились молодой и сочной травкой, а они сами соперничали между собой в стрельбе из луков по уткам и гусям, которых было несчетно много.

За Карсуном, подале от реки, начали весенние работы те, кто обосновался в здешних местах навсегда – переведенцы из Курмышского уезда, стрельцы и пушкари, получившие на домовое строительство и хлебопашество большие участки земли. Этим людям «служившим по прибору», государство, кроме денег на обустройство, давало ещё значительное денежное содержание, до пяти рублей в год. Взамен от них требовалась служба по защите черты от набегов, если такие будут случаться.

Богдана Матвеевича весьма заботило обустройство первосёлов, и он с недосужим вниманием входил во все их нужды. Переселение на черту проводилось в соответствии с приобретённым вековым опытом обустройства крымской границы. С прежнего места жительства на новое место первыми приходили наиболее здоровые и сильные члены семей переселенцев. Они зимой строили для себя избы и дворовые службы. Их родственники тем временем продавали имущество, дома, и весной переезжали на новое место жительства. В успешном укоренении первосёлов многое зависело от воеводы, от его знания всех сторон крестьянского быта и своевременно оказанной им помощи. Поэтому начало сева, первого на карсунской земле, стало для Богдана Матвеевича долгожданным праздником.

Воевода проснулся от тяжёлого гула государева набатного колокола, который помещался над воротами, и его первый удар оповещал о начале нового дня. Хотя на дворе было почти лето, изба за зиму отсырела и её отапливали, поэтому в комнате было тепло. Призвав Васятку, Богдан Матвеевич умылся, оделся и вышел на крыльцо. Дьяк Кунаков уже его ожидал, чтобы вместе идти к утрени.

– Добрый день будет, – сказал Григорий Петрович, вприщурку глядя на поднимающееся над землей солнце. – Ночью еще людишек прибавилось, пришли триста душ мордвы, что ты затребовал для рубки леса на Синбирской горе.

– Где они?

– Разбили стан на берегу Барыша. Я выдал им два куля сухарей.

– Добро, – сказал Богдан Матвеевич. – Пусть отдыхают. Я займусь ими попозже.

К утрене сходились все наличные обыватели острога, за исключением тех, кто был занят службой. Это было что-то вроде утренней проверки: посмотрит дьяк Кунаков вокруг себя и сразу узрит, все ли на месте. Если заметит, что в людях недочёт, движением указательного пальца призовёт к себе стрелецкого  полуголову или казачьего сотника и строго спросит, где люди.

Деревянный храм во имя Спаса Нерукотворного был невелик, и все люди, а их число в остроге с каждым днем множилось, не помещались в его стенах. Многие молились на дворе, в храм успевали зайти только те, кто приходил раньше и начальные люди. Поп Агафон начинал службу сразу по приходу воеводы и дьяка. Он не таил на них обиду за попустительство казакам, нарушившим запреты Великого поста, всё это ушло и забылось. Хитрово относился к священнику благожелательно и на храм щедро жертвовал не только деньгами, но и ценными иконами, которые стали главным украшением находящейся на краю русской земли христианской обители. Богдан Матвеевич замечал, что Агафон иногда допускал промашки в исполнении богослужебного чина, но выговоров попу не делал, принимая во внимание, что служит он истово и трепетно, отдаваясь всем своим существом.

В этот раз к утрени пришли поселенцы из слободы близ острога. Сегодня у них был особо значимый день – они намеревались приступить к первому на карсунской земле севу яровой ржи. Крестьяне молились о ниспослании им доброго урожая, чтобы в это лето погоды стояли самые нужные для роста и созревания хлебов, и в  жизни не случилось ничего такого, что могло бы отвлечь их от крестьянского труда.

Богдан Матвеевич был извещен слободским сотником о начале сева ещё вчера и, после службы, захватив с собой Васятку, поехал в поле. К тому, что должно там произойти, он имел самое непосредственное отношение. Ещё осенью, в разгар строительства острога, он озаботился найти участок ровной и чистой целины и определил её под будущую пашню. Из алатырских стрельцов выделил знающих земледельческую работу пахарей, которые содрали и, как смогли, измельчили с пять четей никогда не ведавшей сохи земли. На это воеводу подвиг глубоко укоренённый в душе каждого русского человека обычай, считать землю своей лишь после того, как он вложит в неё свой труд, и она обильно полита его потом.

В поле собрались все крестьяне, и стар, и млад. Воеводу ждали. Когда он подъехал и сошёл с коня, к нему подошел сотник и спросил:

– Разреши начинать, воевода?

Ощущая на себе десятки глаз, Богдан Матвеевич подошёл к краю поля, наклонился и взял рукой комок земли. Она была чуть влажной и рассыпча-той, и над самим вспаханным полем колебались потоки восходящего воздуха, наполненные истомным запахом разбуженной от вечной спячки земли.

Хитрово подошел к рогожному кулю и взял несколько зёрен на ладонь.

– Добрые семена? – спросил он сотника.

– С моего поля. Как сжал хлеб, так и околотил снопы о колоду. Всё, что вылетело, собрал для посева, а остальное в снопах – на гумно.

– Начинайте! – разрешил воевода.

Сотник взял лукошко и подошёл к немощному старику, которого поддерживал под руку седобородый сын.

– Посей ты, дедушка, первую горстку на твое стариковское счастье, на наше бездолье. Посей, ради самого истинного Бога!

Старик взял слабой, дрожащей рукой, горстку зерна и, покачнувшись, бросил его в землю.

– С почином! С почином! – раздались вокруг весёлые голоса.

Сотник повесил на шею лукошко и босыми ногами ступил на пашню. Перекрестился, неслышно, только для себя, прочитал краткую молитву и начал обеими руками разбрасывать зерно по продольным бороздкам. Пошли и другие сеятели, торжественно и молча совершая обряд соединения земли и семени во имя будущей жизни.

Среди оставшихся на краю поля людей начались разговоры, в которых слышались надежды и сомнения. Крестьяне вспоминали, какие в этом году им случалось видеть приметы: на Рождество Христово был иней длинен и космат – это к урожаю, в Николин день дождя не было – это худо. Богдан Матвеевич слушал разговоры крестьян с улыбкой, столько в них было детско-наивного и родного.

«Главное – почин сделан, – думал он. – На черте вспаханы первые борозды, посеян первый хлеб. Надо отписать об этом государю. Пусть жалует служи-лым людям поместья. Земля здесь добрая, под Москвой такой не сыскать».

На днях Хитрово получил известие от брата Ивана. Государь Алексей Михайлович совершенно неожиданно пожаловал своему окольничему половину Барышской Слободы на Суре, где впадает в неё Барыш, всего чуть менее ста дворов – действительно по-царски щедрый подарок. Брат писал так же, что жалованная грамота готова и находится в Поместном приказе. Это известие обрадовало Богдана Матвеевича не только существенным приращением его имущества, но и тем, что государь его не забывает и постоянно держит на примете как нужного ему человека.

Эти мысли побудили Хитрово к действию.

– Васятка, – сказал он. – Поезжай поперёд меня. Найди Прохора Першина и доставь в съезжую.

Первый сев вызвал любопытство у обывателей острога. Многие из них взошли на стены и, стоя на обломах, смотрели, как мужики сеют хлеб. Был среди них и Прохор Першин. Васятка залез на стену и встал рядом с ним, разгоряченный спешкой и простоволосый. Ворот суконного кафтана с плеча своего господина был широко  распахнут. Прохор, ещё не расставшийся со своей бараньей шубой, сказал парню:

– Ты остерегись. Чуешь, как с реки сквозняком дует.

– Я за тобой, дядька Прохор! Воевода тебя требует на съезжую.

– Зачем зовёт?

– Не ведаю, требует немедля!

Першин засунул руку за пазуху и нащупал там невеликий бумажный свиток.

– Иди, парень, я следом.

Васятка, прыгая через ступеньки, сбежал по лестнице, за ним со стены со-шёл Прохор. После приезда в Карсун, он с Хитрово, кроме одного раза, не виделся, занимался тем, что поручил ему воевода, смотрел острог взором опытного строителя. Для начала он счёл всё, что было потрачено на строительство укрепления. И это было не зряшное заделье – Разрядный приказ требовал дотошную опись всего, что делалось на засечной черте, до последнего брёвнышка. Описи Карсуну не было, но мог в любой момент заявиться приказной подьячий и учинить свою. В прежние времена на Тамбовской черте Першин попадал под эту беду, поэтому не ждал, когда нагрянет проверка, считал всё, что есть в наличии, сам и отсылал с первым же посыльным в Москву. Там градодельца знали как честного человека и принимали описи на веру, которой Першин дорожил и гордился. Карсунский острог Прохор описывал с сугубым тщанием, ведая, что в случае проверки, ему придётся отвечать за град полностью, хотя больше половины его выстроили другие люди.

– Как прижился в Карсуне? – спросил Богдан Матвеевич, глядя в лысину склонившегося перед ним градодельца.

– С добрыми людьми всегда добро жить, – ответил Прохор, доставая из-за пазухи свои записи.

– Что это?

– Опись, милостивый  господин, – сказал Першин. – По твоему указу осмотрел крепостицу и всё счёл.

Хитрово вспомнил, что он поручал градодельцу осмотреть острог, но про опись слов не было. Он взял свиток, развернул его и стал просматривать. Затем хмыкнул и с любопытством посмотрел на Прохора.

– Ты меня удивил. И что, всё счёл?

– Промашки быть не должно, – твёрдо сказал Першин. – Не впервой считаю.

– Занятно, – сказал Хитрово. – Скажи, и сколько кольев в карсунской городьбе?

Першин ненадолго задумался.

– По семь в каждой сажени. Всего будет одна тысяча шестьсот двадцать восемь кольев.

– Неужто всё счёл? – удивился Хитрово.

– Каждый пощупал своими руками, - сказал Прохор. – Колья добрые.

– Это хорошо, что ты хвалишь чужую работу. А что плохо?

– Негодного ничего нет, – ответил Першин. – Но работы ещё много. Земля в тарасах за зиму просела, надо подсыпать и набивать. Воротную башню требуется срубить и поставить в ней затинную пищаль. Кузню надо убирать из острога на посад, от неё сгорим. Вели, воевода, крепость вычистить от мусора, возле стен завалы щепок!

– Дельно мыслишь, – заметил воевода и призвал к себе Бориса Приклонского, арзамасского городового дворянина, которого он, замыслив отъехать вскоре на Синбирскую гору, поставил на место городского воеводы Карсуна.

– Наш градоделец описал острог, – сказал Богдан Матвеевич, подавая Приклонскому бумажный свиток. – Он дельно мыслит. Займись им, а я крыльцо проведаю.

В остроге было многолюдно. Кроме трёхсот мордовских лесорубов, к Карсуну в последние два дня подошли ещё с полторы тысячи работных людей из Темниковского, Алатырского и Ардатовского уездов. Они расположились становищами вдоль Барыша, наскоро построив себе шалаши из ивовых веток. Многие из них никогда не видели рубленного города – крепости и сейчас ходили по ней, всё рассматривая и дивуясь.

К воеводскому крыльцу собирались начальные люди: приказчики, старосты, сотники. У каждого под началом было по несколько сот человек крепких мужиков, привычных к лесной и земляной работе. Многие из них прошлым летом были на черте, им не нужно было объяснять, что от них требовалось и на этот раз.

Богдан Матвеевич узнал некоторых приказчиков и по-доброму на них посмотрел. Почти рядом с крыльцом стоял алатырский приказчик Авдеев, под началом которого велись работы на инсарской стороне черты, за ним, пряча под кустистыми бровями колючие глазки, переминался староста Миронов из Курмышского уезда, начальник над плотниками, возводившими острог и отпущенными на зиму по домам. Пришёл в другой раз на черту Матвеев из Свияжского уезда, работавший на синбирской стороне черты.

На крыльцо к воеводе вышли Кунаков и Приклонский. За ними из дверей опасливо вытиснулся Першин и встал за спинами начальных людей. Те, кто стояли поодаль крыльца, почувствовали, что начинается серьёзное дело и подошли поближе.

– Все ли явились? – строго спросил дьяк Кунаков.

По людям пошло движение, все запереглядывались, заозирались. Раздались несколько голосов:

– Вроде все!

– Государевы люди! – Хитрово подошёл к перилам крыльца. – Великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович доволен вашей работой прошлым летом на черте и жалует своей милостью. Он повелел по прошлым спискам выдать каждому сотнику по три рубля, каждому полусотнику – по два рубля, кузнецам, плотникам, артельщикам – по одному рублю, простым работным людям – по десяти алтын дополнительного жалования к окладу. В этом году великий государь, царь и великий князь указал поставить град Синбирск и продолжить работы на черте бессменно и безотходно в свои деревеньки. Указано, добрых работников награждать деньгами, нетчиков и беглых нещадно бить батогами и забивать в колодки.

Хитрово замолчал и строго посмотрел на собравшихся у крыльца людей. Те восприняли слова воеводы всяк по-своему: кто потупился в землю, кто смотрел ясным взглядом на воеводу, а кто вроде и смотрел, но нельзя было понять, что он видел.

– Григорий Петрович, – молвил воевода. – Огласи наряд на работы.

У опытного дьяка все было загодя расписано. Он развернул свиток и начал вычитывать:

– Темниковским лесорубам идти на Синбирскую гору, валить лес, разделывать брёвна в размеры для устройства крепостных стен. Людям Авдеева идти вместе с темниковскими, делать наплавной мост через Свиягу, затем рыть ров и устраивать вал вокруг нового града. Старосте Миронову остаться для дел вокруг Карсуна, а после праздника Святой Троицы идти в Синбирск для устройства стен вокруг града, а также государевых изб в самом граде. Свияжцу Матвееву с работными людьми работать на синбирской стороне черты.

Дьяк Кунаков свернул свиток и отступил на полшага за воеводу.

– Всем выступать завтра на Синбирск. Кроме работных людей, пойдёт казачья сотня Агапова для проведывания степи от лихих людей. Всем идти кучно, не разбредаться. А теперь свои нужды говорите.

Первым протиснулся к крыльцу староста Миронов, уже известный Богдану Матвеевичу своим дотошным въедливым нравом.

– Бью челом, воевода, от всех курмышчан – плотников! Не дадено нам за то лето тридцать восемь рублей.

– В чём дело, Григорий Петрович? – спросил Хитрово.

– Напраслину возводит староста, – сказал Кунаков. – Всем работным людям жалованье дадено. На каждую полушку есть поручная запись.

– Говори, Миронов! – потребовал Хитрово, ничего не уразумев из объяснения хитромудрого дьяка.

– Деньги не дадены сполна, – сказал  староста. – Дьяк Кунаков так решил.

– Говори дело, Григорий Петрович! – приказал Хитрово. – Совсем меня заморочили!

– Староста удумал лукавую затейку – получить деньги за мёртвые души. У него девять плотников умерли тем летом, а он их по списку провёл как живых.

– В таком разе тебя, Миронов, нужно батогами бить! – грозно сказал воевода. – Ты воровской умысел простёр на государеву казну!

Такой поворот дела поверг старосту на колени.

– Не вели казнить, милостивец! – быстро затараторил он. – Верно говорит дьяк, люди померли, но по уряду они должны были получить полное жалование. Про смерть там не говорено. Умерли кормильцы семей, жёны, дети нищи остались. Про это и бью челом твоей милости!

На строительстве засечной черты мерли многие работные люди. Кто от болезни живота, кто от простуды, кто от побоев. Это было обычным делом.

– Эти люди денег наперёд не брали, – сказал староста. – Умерли осенью, близ Покрова.

Богдан Матвеевич был человеком крутого нрава, но справедливость чтил.

– Где похоронены плотники? – спросил он.

– Здесь в Карсуне, – ответил староста. – Поп Агафон отпевал.

Воевода недолго поразмыслил и решил:

– Оклад будет выдан каждому по день смерти. И сегодня же! Слышишь, дьяк?

Кунаков тяжело глянул на старосту и пробурчал:

– Приходи опосля за расчётом. И другие приказчики пусть приходят.

Кунаков был недоволен решением воеводы. Он считал, что государеву казну нужно всегда держать близ своей мошны. И людишек нечего баловать выплатами, от которых всегда можно отречься.

– Что еще надобно? – спросил Хитрово.

– Надо бы людишкам прокорму добавить, – подал голос алатырский приказчик Авдеев. – Работа тяжёлая – земляная да лесная. У меня, коли правду говорить, в запасе, окромя сухарей и лука, ничего нет.

– К дню Святой Троицы к Синбирской горе подойдёт беляна с солёной рыбой из Астрахани, – сказал Хитрово. – Карсунская хлебная казна не пуста. Говорите людям, что голодными они не будут. А теперь идите по своим станам, собирайте людей, готовьтесь  к выходу.

Богдан Матвеевич повернулся, чтобы идти в избу и натолкнулся взглядом на Першина.

– Всё доложил Приклонскому?

– Все обсказал, – ответил градоделец. – Я так мыслю, что мне собираться надо в Синбирск?

– Пойдёшь со мной. Скажи сотнику Агапову, пусть доброго коня тебе даст.

Воевода прошел в свою комнату, осмотрелся. Васятка стоял подле него и ждал приказаний от своего господина.

– Что, Васятка, с радостью уходишь из Карсуна?

– Я за тобой, господине, как нитка за иголкой. По правде говоря, зима надоела.

Хитрово открыл свой походный сундук. Там хранились необходимая одежда, запасы бумаги, несколько священных книг.

– Перебери всё и повытряси, – сказал Богдан Матвеевич. – Зимнюю одежду вывеси просушить. Завтра уходим из Карсуна.

Васятка схватил господскую шубу в охапку и понёс во двор, а Богдан Матвеевич кликнул к себе Кунакова, нужно было решить важное дело.

Дьяк был хмур, выдача денег семьям крестьян его огорчила, он считал их почти своими. Всем был хорош Богдан Матвеевич в глазах дьяка, да очень уж честен. Конечно, у него своих поместий много, государь его постоянно жалует, но, как считал дьяк, ему, приказному человеку, грех не попользоваться тем, что проходит через его руки. Всегда так на Руси бывало и пребудет в веки веков.

– Григорий Петрович, – сказал Хитрово. – Надо заканчивать дело убивца Федьки Ротова. Думский приговор получен. Распорядись, чтоб завтра утром совершили казнь.

Приговор думы был обычным для такого рода дел: пятьдесят ударов тяжёлым кнутом с острым охвостьем из сухой лосиной кожи и высылка в Сибирь, в охотничью ватагу.

– Умелец по кнутобойству у нас есть?

- Имеется от стрельцов, Коська Харин, – сказал Кунаков. – Ждёт не дождётся заработка. Всю зиму меня пытал, пришёл приговор или нет. Не терпится Коське вина выпить и деньги получить.

Хитрово не был сведущ в производстве казней и поинтересовался:

– Сколько он получит?

– Пять алтын – деньги для него великие. Да полштофа вина до казни и полштофа после.

– А что Коська Харин давно этим промышляет? – спросил Хитрово.

– На Арзамасе его знают, ведомый кнутобоец.

– Добро, – сказал Хитрово. – Укажи, Григорий Петрович, чтоб на утро всё было готово.

Васятка этот разговор слышал от начала и до конца. Он вернулся со двора и стоял возле двери комнаты воеводы. Известие о том, что Федьку завтра утром будут бить кнутом, неприятно его поразило. Ему всегда нравился этот казак, смелый и бесшабашный, в котором он видел то, что недоставало ему самому. После того, как Федьку бросили в тюрьму, Васятка у него неоднократно бывал, иногда приносил что-нибудь из еды. Федька каждый раз просил его только об одном – сообщить, когда на него придёт думский приговор. Вчера в острог приехал государев человек с вестями. Грамоты лежали на столе дьяка, но Васятка прочесть их не мог. И подслушанный разговор заставил его потихоньку отойти от воеводской комнаты и, не скрипнув дверью, выскользнуть из избы.

Земляная тюрьма находилась за церковью. Время было послеобеденное, натрескавшись толокна, обыватели острога почивали, кому, где сподручнее. Казаки бежали от клопов на конский двор и спали в соломе вперемежку со стрельцами, у которых в избах клопы были ещё лютее казачьих. Стараясь не громыхать сапогами по бревенчатому настилу, Васятка дошёл до крайней возле тюрьмы избы и выглянул из-за угла. Караульный спал на пластяной крыше сруба, уставив рыжий клин бороды в белесое небо.

– Федька! – тихо сказал Васятка в продух подвала. – Отзовись, только не ори.

– Это ты, Васятка? – глухо откликнулся Федька. – Годи, поближе просунусь.

– Федька, беда! – негромко, но горячо заговорил Васятка. – Явлен думский приговор. Завтра утром будут тебя казнить кнутом.

Из тюрьмы послышался сдавленный всхлип, затем наступило недолгое молчание.

– Васенька, Христом молю! – заговорил дрожащим голосом Федька. – Найди Сёмку, пусть, как стемнеет, подойдёт ко мне. Попрощаться с братом хочу. Сделаешь?

– Не горюй, исполню, – ответил Васятка и, уже не таясь, пошёл искать молодшего Ротова.

Сёмку он нашёл на реке, тот бедокурил – шарился в чужих ловлях, пока хозяева спали после обеда. Увидев человека, идущего к воде, он юркнул за куст и притаился, но Васятка его узнал.

– Сёмка! Выходи, я от Федьки, – позвал он рыбного татя. – Не хоронись, я тебя вижу!

– А, это ты, Васька, – развязно сказал Сёмка, вылезая из кустов. – А я прохладиться восхотел.

– Знаю я, чем ты промышляешь, – усмехнулся Васятка. – Вот сведает дядька Захар, что ты в его мордах шаришь, тогда берегись. У кузнецов кулак тяжёлый.

– А ты откуда про то ведаешь? Али пробовал? Говори, зачем кричал?

– Беда, Сёмка! Федьке приговор из думы прислан. Завтра его казнить будут.

Известие поразило молодого казака как громом. У него враз ослабели ноги, и он сел на мокрую траву, обхватив голову руками. То, чего он больше всего боялся, завтра свершится. Сёмка знал, зачем его зовёт брат, к чему хочет понудить.

– Добро, – наконец вымолвил он. – Я приду, только ты, Вася, меня не видел. Отойди от этого дела, спрячься и не высовывайся.

– Ладно, я здесь сторона, – растерянно произнес Васятка. – Вы два братана, сами тужите о своей беде.

Хитрово встретил своего денщика недобрым взглядом.

– Где бродишь? Гляди, совсем отбился, неслух, от рук!

– Я на речку ходил, – пробормотал Васятка, стараясь не смотреть воеводе в глаза.

– Что там потерял?

Не дождавшись ответа, Хитрово указал:

– Сбрую проверь! Коня отведи к сотнику Агапову. Пусть глянет, не надо ли ковать.

Жеребец у Хитрово, дорогих венгерских кровей, был подкован. Казаки ездили на ногайских конях, те подков не знали.

Васятка побежал исполнять приказ, а Хитрово вернулся к столу, на котором лежал лист бумаги. Государев вестник не был ещё отпущен из Карсуна, ждал отписки воеводы царю Алексею Михайловичу и в приказы.

Богдан Матвеевич сел к столу, но к начатому письму не спешил прикасаться. Не мог он писать великому государю, когда голова вдруг наполнилась думами о жене, дочери Василисе, больной матери. Как там они, всё ли ладно? До отъезда на пограничную черту в долгих отлучках из дома он не бывал. Если отъезжал иногда, сопровождая царя как ближний стольник, то в подмосковные местности – на богомолье в Троице-Сергиевскую лавру или иные монастыри, в государевы деревни или на соколиную охоту, которой Алексей Михайлович любил себя позабавить. На черте Хитрово вкусил сухотную горечь мужского одиночества, отсутствие женского тепла, и свыкнуться с этим ему было непросто. Порывался иной раз написать жене письмо, но тут же одёргивал себя, у людей его круга в заводе не было слать домой известия с других мест. Да и с кем переслать? Государеву вестнику такое дело не доверишь, не дай бог, попадёт неловкое письмецо в чужие завистливые руки, посмешищем сделают. В Польше, сказывают, паны своим паненкам пишут, пахучей водой грамоты спрыскивают, а на Москве этого нет, нравы здесь строгие.

На дворе смеркалось. Богдан Матвеевич зажег свечу, подвинул ближе к глазам начатую отписку царю и прочёл: «Великому государю, царю и Великому князю его верные холопы окольничий и воевода Богдашко Хитрово и дьяк Гришка Кунаков челом бьют: в нынешнем 7156 году мая 5 день по совету с приказчиками решили мы идти на Синбирскую гору для устройства там града Синбирск...»

Вздохнув, Богдан Матвеевич обмакнул гусиное перо в чернильницу и продолжил отписку государю. По собственному опыту он знал, что писать нужно немного, но дельно, излагая самую суть. Алексей Михайлович не любил, когда ему пишут пространно и велеречиво, такие отписки он не читал, приказывал дьяку пересказывать самую суть воеводских сообщений. Как-то раз он на такую отписку чухломского воеводы заметил: «Величает себя Митькой и челом бьет, а дале словеса плетёт будто персидский царь!»

Пользуясь случаем, Богдан Матвеевич, закончив отписку государю, взял  чистый лист бумаги и стал писать письмо Фёдору Ртищеву. В нём он доносил о том, что государю не стал докладывать напрямую, в первую очередь о волокитстве нижегородского воеводы князя Долгорукого в присылке работных людей на черту. Окольничий Ртищев, в этом Хитрово не сомневался, доведёт  до государя его жалобу и проследит за тем, чтобы Долгорукому было сделано внушение. Писал Хитрово и о первом севе яровой ржи, тоже с надеждой, что это станет известно Алексею Михайловичу и порадует государя, потому что тот был большой охотник до сельских работ, и в Приказе тайных дел у него были мастера по изготовлению косуль, которые он щедро жаловал рачительным хозяевам. Богдан Матвеевич в своей калужской Григоровке сам испытал косулю на вспашке и был премного доволен полученными результатами.

Закончив писать, Богдан Матвеевич вышел на крыльцо и с удовольствием вдохнул свежий майский воздух. Было уже темно, от реки и влажных пойменных лугов тянуло сыростью. Обыватели острога спали, стояла тишина, которую по временам нарушал доносившийся с Барыша и Карсунки сварливый ор лягушек. Крупно вызвездило, и Хитрово с интересом смотрел на скопления светил, рассыпанных по тёмно-синему пологу неба. Одна звёздочка сорвалась с высоты и устремилась к земле. Богдан Матвеевич перекрестился, памятуя о чьей-то угасшей душе, и пошёл в избу.

Через продух тюремного подвала загадочный прочерк звёздочки видел Федька Ротов, он тоже перекрестился и тяжко вздохнул, сожалея о себе. Сёмка никак не шёл, и Федька настороженно вслушивался в тишину, пытаясь угадать в ней жданное присутствие брата. Надежда на спасение начала в нём меркнуть. Если Сёмка не придёт, то самому ему не спастись, затворы крепки и неподвластны человеческой силе.

От невесёлых дум Федьку отвлек шум во дворе, будто шмякнулся на землю куль с овсом. Затем прозвучали осторожные шаги. Федька приник к продуху.

– Федька! Ты живой? – услышал он горячий шёпот брата.

– Сёмка, брат! Я уже подумал, что ты не придёшь.

– Едва от ночного отбился. Агапов думал меня заслать с конями на луга.

– Освободи меня, Сёмка! Уйду на Волгу, и будь что будет!

Тяжёлый кованый замок лязгнул дужкой, и дверь в тюрьму отворилась. Федька ухватился за край  лаза, и брат помог ему выбраться наружу. Они обнялись, по щекам узника градом катились слёзы.

– Поспешим! – Сёмка потянул Федьку за руку. – Иди следом, да не споткнись.

– Погоди, а где караульщик?

– Вон за брёвном лежит.

– Ты что, его зашиб? – поразился Федька.

– Не должон. Придушил чуток. К утру оживёт.

Ворота острога были открыты, но выход преграждала тяжёлая дубовая решетка. Воротник спал в своей будке, распластавшись на лавке. Братья пролезли через решетку и скрылись в темноте.

– Куда бежим? – спросил Федька, когда они отошли от острога.

– Недалече. Я тебе под берегом коня припас.

– А ты не уйдёшь?

– Нет, не могу. Меня Настя ждёт. Я ей обещал жениться, – сказал Сёмка, ведя брата под берег Барыша.

– Подумай, брат. Из-за девки погибнуть можешь. Завтра меня хватятся, и тебя первым поволокут к воеводе. Был кнут для меня, а станет твоим.

– Помолчи! Вроде кто крикнул, – Сёмка пригнул брата к земле.

Они лежали в траве, напряженно вслушиваясь в звуки ночи, но ничего подозрительного не заметили, вокруг было тихо. Федька приподнялся, но тут неожиданно заорали лягушки. Федька бухнулся лицом в траву и замер.

– Орут как заполошные, – виновато пробормотал он, услышав смешок брата.

Сёмка спрятал коня в ивняковых зарослях. Заслышав людей, он зафыркал и тихо заржал.

– Бери, – сказал Сёмка, подавая поводья брату. – Я тебе толокно, сухари и соль положил в суму.

– Прощай, Сёмка! – сказал Федька. – Может, свидимся. Зря ты не идёшь!

Он ухватился рукой за холку, запрыгнул на спину лошади и скрылся за деревьями.

Сёмка прежним путём пошёл в острог, главным для него было пробраться в острог незамеченным. Это ему удалось: воротник по-прежнему беспробудно спал в своей будке, спали казаки, Сёмка пробрался на свое место и лег на лавку. Завтрашний день его мало тревожил, он решил положиться на судьбу, как она распорядится с его счастьем, так и будет.

Рассвет застал Федьку Ротова в верстах пятнадцати от Карсунского острога. Он въехал на вершину увала, поросшего сосновым редколесьем, и решил остановиться, чтобы осмотреться, правильно ли идёт. Дорогу ему должно было указать солнце, близкий восход которого уже наметился бледно-розовым пятном на краю неба. Федька отвязал с шеи коня суму, раскрыл и нашёл в нём железный котелок. Он осмотрел днище котелка, вроде, дыр в нём не было и, привязав коня, пошёл вниз, отыскивая выход подземной воды. Родник нашёлся между двух белых камней, Федька припал к нему сухими, потрескавшимися губами и жадно начал пить. После тухлой тюремной воды ключевая вода показалась ему невиданно вкусной сластью. Напившись, он набрал в котелок воды и поднялся наверх. Конь жадно потянулся к котелку губами, но Федька оттолкнул его и сказал: «Потерпи!»

Когда солнце явно обозначилось своим золотистым краем, он хлебал ложкой из котелка тюрю – сухари, размоченные в подсоленной воде, приправленной листьями травы, которые показались Федьке съедобными. Закончив трапезу, он лёг на землю и закрыл глаза. Несмотря на бессонную ночь, Федька не чувствовал себя усталым, только немного кружилась голова от свежего воздуха, пропитанного запахами весны, от хмелящего душу ощущения воли и простора. О том, что произошло с ним, молодой казак не сожалел, прошлое было оставлено и бесповоротно отрублено, как сухая ветка от ствола цветущего дерева.

Из приятного безмыслия Федьку вывело прикосновение к лицу чего-то мягкого и тёплого. Конь, наскучив стоять, коснулся его щеки губами. Федька открыл глаза, обнял коня за голову и поцеловал в подглазье.

– Пойдём, сейчас напою вволю!

Он закинул на спину мешок, взял поводья и пошёл в лощину, где извивающийся студенец – родник впадал в ручей. Конь жадно припал к воде, а Федька отошёл чуть в сторону к огромному муравейнику, на  котором живым коричневым войлоком шевелились мураши. Он слегка пошевелил муравьиную шерсть ладонью, отчего мураши очнулись и засуетились. Федька поднес ладонь к лицу, и в нос шибануло острым пряным, прочищающим мозги запахом. От неожиданности Федька громко чихнул, конь поднял голову и глянул на Федьку лиловым оком.

К исходу второго дня он стоял на высоком правом берегу Волги. Могучая река, петляя между островов, бережно катила свои пепельно-серые воды на полдень, к Хвалынскому морю. Мимо Федьки с криками проносились острокрылые ласточки – береговушки, а неподалеку на тальниковом мысе столбом поднимался белый дымок. Там наверняка были люди, и Федька пошёл к ним, не раздумывая, кто они, добрые или злые.

 

 

3

 

Тюремный караульщик, придушенный Сёмкой Ротовым, очнулся на исходе ночи. Он ощупал себя и обнаружил, что сабли с ремнём  на поясе нет, голова гудела и во рту было сухо. «Утёк, сволочь!» – с ужасом подумал стрелец, мигом представил, что его непременно будут бить батогами за скверную службу. Сначала он хотел заорать благим матом, призывая людей на помощь, но скоро одумался. Узник давно в бегах, схватить его не удастся, что вызовёт у начальников ярую злобу, и караульному придётся за это сразу отвечать своей спиной. Он, пошатываясь, встал с земли и побрёл к съезжей избе.

В остроге, кроме порохового погреба и тюремной избы, запоров не ведали. Двери съезжей были распахнуты настежь, видно, дьяку Кунакову стало душно почивать под овчиной, и он решил прохладить жилище, не взирая на комариную рать. Караульщик зашёл в избу, грохнулся на пол и запричитал о побеге Федьки Ротова. Дьяк Кунаков в испуге подхватился с лавки и заорал:

– Кого тут черти принесли?

Вскочили со своих лавок Приклонский и Васятка.

– Запалите свечу! – крикнул дьяк.

Васятка  высек огнивом искру, раздул трут и зажёг свечной огарок.

– Ты кто? – вопросил, протирая глаза, Кунаков.

Караульщик, размазывая по лицу слезы, повинился в своей оплошке.

– Ты узнаешь того, кто на тебя напал? – спросил Кунаков.

– Как узнать? Он на меня с избы упал. Я сразу обеспамятел.

– Васятка! – распорядился дьяк. – Кличь сюда воротников с обеих ворот. Может они что-нибудь видели.

Парень подхватился и побежал исполнять указание Кунакова. Сердечко у него тревожно постукивало, как бы не разведали, что и он причастен к побегу. Воротники уже проснулись и вылезли из своих будок к воротам. Васятка скоренько их подхватил и доставил в съезжую избу.

Кунаков грозно вопросил воротников, видели или слышали они что-нибудь этой ночью у проездных ворот. Те отвечали, что службу несли бодро и окаянника Федьку не пропустили бы ни в коем разе. Дьяк кисло на них посмотрел и приказал служивым сгинуть с его очей.

Богдану Матвеевичу из своей комнаты была хорошо слышна суматоха на казённой половине избы, но она нисколь не замутнила его радостного утреннего настроения. Да и что может огорчить молодого здорового мужа тридцати трёх лет отроду, когда он полон сил и желания радоваться жизни. Воевода сладко потянулся на лавке и посмотрел в оконце. День обещал быть погожим, судя по всему на многие дни установилось вёдро. Богдан Матвеевич поднялся с тёплого ложа и, не одеваясь, встал перед образом Спасителя на молитву.

– Что же мне с тобой делать, раззява? – продолжал делать нахлобучку провинившемуся стрельцу Кунаков. – Вот ужо воевода выйдет, он тебе пропишет батогов. Будешь знать, что зевать в карауле не след!

Хитрово, одеваясь, слышал, как в ответ на грозные слова дьяка караульщик жалко бормотал оправдания и мокро всхлипывал. Причесав бороду, он открыл дверь и вошёл на казённую половину избы.

– Вот, подивуйся, Богдан Матвеевич! – сказал дьяк, указывая дланью на распростёртого на полу стрельца. – Упустил Федьку Ротова! Что приговоришь?

Хитрово сел в кресло и промолвил:

– Поднимись. Нечего по полу бородой елозить!

Стрелец встал с пола, но посмотреть на воеводу не посмел.

– Экий ты, стрелец, рохля! Григорий Петрович! Этот Коська Харин недалече?

– Коська ждал себе на поживу Федьку, поди, ночь не спал.

Хитрово строго глянул на стрельца и приговорил:

– За худую службу дать караульщику пятьдесят батогов! Васятка, запри его в кладовку!

Васятка схватил стрельца за рукав и потащил во двор, где стояла рубленая избушка для хранения всякой утвари.

– Такой день сегодня, – сокрушенно сказал Кунаков. – Выход на Синбирскую гору. А тут с утра досада! Не мог Федька один утечь, был у него пособник. И я знаю, кто это!

Хитрово с интересом посмотрел на дьяка, ожидая, что тот вымолвит.

– Скорее всего, ему подсобил брат, Сёмка Ротов. Сей казак  мне ведом, нож – парень!

– Это тот казак, что лося загнал? – сказал Хитрово. – Вот как! А я мыслил его пятидесятником поставить. Но откуда такая уверенность, что он подсобил?

– Больше некому. Они – братья. Сёмку подвесить и бить, пока не признается.

Хитрово задумался. Очень уж ему не хотелось портить радостно начавшийся для него день розыском беглеца и его пособников.

– Добро, сознается Сёмка, а что дальше? – спросил воевода. – Как ты мыслишь, дьяк, поймать Федьку? Он, поди,  уже в верстах двадцати отсель.

– Всё одно надо бить Сёмку! – упрямился Кунаков.

– Что ты сегодня разошёлся, Григорий Петрович! Даст Бог, переживём этот случай. Федька – невелика потеря, отпиши в Сыскной приказ, что он в бегах. Коли его поймают, так суда ему не будет – сразу смерть. Кликни лучше Харина, пусть стрельца выпорют. И делу конец. Как, согласен?

– Твое слово, воевода, – закон. А если промыслить, так потачка другим.

Последнее ворчливое замечание дьяка Богдан Матвеевич пропустил мимо ушей. По его размышлению, он поступил справедливо. Виновник побега найден и будет наказан.

В избу зашёл, отлучавшийся ненадолго, Борис Приклонский, который уже начал себя чувствовать на Карсуне хозяином. Он обошёл острог, проверяя, как идут сборы в дорогу. Из острога вместе с Хитрово уходили многие люди, но Приклонский об этом не сожалел, знал, что вместо них придут другие, которых он приспособит к делу.

Кузница была одним из важнейших мест в остроге, и её Приклонский навестил первой. Захар ходил по кузне и указывал молотобойцу и подсобнику, что брать и грузить в телеги, которые стояли во дворе. Чурбан с наковальней был уже выкопан из земли и лежал на боку, кузнечные принадлежности уложены в короб, меховые подстилки для спанья и шубы свёрнуты и завязаны в узлы.

– Не много ли забираешь? – сказал Приклонский, осматривая кузню – Где железо для острога?

– Под навесом. Там его на первое время хватит, – ответил Захар. – Дьяк Кунаков истребовал из Казани железные полосы. Должны сплавить сюда по Суре.

Приклонский обошёл вокруг кузни и окончательно решил последовать совету Прохора Першина, перенести её за острог, на посад. Пожар от кузни мог случиться великий, и оставлять её здесь было нельзя.

Возле хлебной избы шла работа. Подъезжали телеги, и стрельцы, хрустя сухарями, грузили на них кули с хлебом, овсом, бочонки с маслом, лубяные короба с солёной рыбой. У дверей избы стояли два приказчика – старый и новый, от Приклонского, и вели учёт, неотступно провожая взглядами каждый куль, выносимый из хлебной избы к телегам.

Служилых людей в Карсуне оставалось немного. С выдвижением границы к берегу  Волги, он утрачивал своё значение передовой крепости на рубеже Русского государства и Дикого поля, и держать здесь большое число ратных людей уже не имело смысла. Казаки, стрельцы, работные люди засеки уходили на Восток, и Карсун становился опорным пунктом земледельческого освоения больших территорий нетронутых плодородных земель. В связи с этим менялись и задачи воеводы, из военного он превращался в гражданского администратора, под рукой которого испомещались, то есть приобретали поместья служилые люди. Но Приклонский столь далеко не заглядывал, и задачей на этот год для него были продолжение строительства черты, без неё помещики и не подумают заселять эти земли.

Новый воевода знал, что в обычае русских людей превращать отъезд в стихийное бедствие. Отъезжающие смотрят на то, что они не могут взять с собой, как на чужое, поэтому ломают и портят всё, что только можно. На конном дворе оказался сломанным забор, в пустой избе, где жили казаки, в печи пробили дыру, а несколько лавок были сломаны. Приклонский смотрел на этот погром и всё больше мрачнел, спросить было не с кого. Казаки уже были за острогом на широком лугу, где встали временным станом, ожидая приказа на выступление в поход.

– Как в остроге? – спросил Хитрово, увидев в дверях избы Приклонского.

– Помалу отъезжают.

Возле избы послышался шум. Из кладовой выволокли провинившегося стрельца, тот сопротивлялся и кричал благим матом. Кунаков встал с лавки и вышел на крыльцо. Вскоре шум утих, стрелец сник и покорно лёг на землю. За голову и за ноги его держали. Коська Харин взял ивовый прут, несколько раз резко взмахнул им, пробуя на гибкость, и со всего размаху ожёг стрельца поперёк спины. Затем ударил ещё раз, ещё. Стрелец завопил, что есть мочи и не прекращал вопить до конца наказания.

Кунаков довольно крякнул и сказал палачу Коське:

– Добрая работа! Позже зайдёшь в избу за расчётом.

Васятка видел порку стрельца от начала до конца и был сильно испуган. Ему казалось, что вот-вот откроется его участие в побеге Федьки, и придётся ложиться под батоги. Но все закончилось для Васятки удачно, и он, почувствовав прилив радости, поспешил к своему господину.

Богдан Матвеевич в своей комнате одевался по-походному. Поверх золотисто-жёлтого зипуна он надел приталенную с рукавами чуть ниже локтей тёмно-вишневую чугу, подпоясался широким с серебряным набором поясом, за который заложил в дорогих ножнах большой нож.

В комнату за Васяткой вошли два казака, подхватили походный сундук, свернутую в тюки одежду и понесли грузить на телегу. Богдан Матвеевич окинул прощальным взглядом жилище и вышел вслед за ними.

– Всё ли готово к молебну? – спросил он у Кунакова.

– Поп Агафон ждёт, пока мы тронемся, – ответил дьяк. – Народ на лугу весь в сборе.

Хитрово сел на коня и шагом направил его к воротам. За ним, чуть приотстав, ехали Кунаков и Приклонский. Когда Хитрово выехал из ворот, тяжело ударил государев набатный колокол. Его звук далеко разнёсся вокруг. Толпы людей на лугу, расположенные с небольшими промежутками друг от друга, согласно своего предназначения, зашевелились и устремили взгляды к острогу. Воевода, развернув коня, перекрестился на надвратный образ Спаса Нерукотворного и направился к лугу. Выехав на середину перед людьми, Хитрово сошёл с коня, за ним спешились Кунаков и Приклонский.

От острога донеслось молитвенное пение, из распахнутых настежь ворот вышел поп Агафон с иконой Спаса Нерукотворного в руках, за ним диакон и клиросные служки. Хитрово опустился на колени, за ним преклонились и все ратные и работные люди. Начался молебен. Молились о здравии великого государя, царя и великого князя Алексея Михайловича, а также о даровании православным людям божьей помощи в трудах по утверждению засечной черты и нового града Синбирска на Волге. Диакон совершил перед иконой каждение, затем первым приложился к ней воевода Хитрово, а далее другие люди, даже чуваши и мордва, кто ещё обретался в язычествах. А таких было немало, свет христианства только – только начал проникать в эти глухоманные пределы, а церковные звоны были редки и не перекликались друг с другом.

Богдан Матвеевич садился на коня, когда к нему подъехал сотник Агапов получить приказание.

– Иди, сотник, до Тагайской сторожи, по пути расставляй махальщиков через каждые две версты, – сказал воевода. – Пусти станицу до Синбирской горы, пусть всё проведают.

Вскоре казачья сотня на рысях прошла мимо начальных людей по направлению к Тагайской стороже. За ней двинулись в путь темниковские лесорубы, молодые и рослые мужики с топорами, засунутыми за опояски, в армяках и лаптях косого плетения, какие носили эрзя. Работные люди приказчика Авдеева, из-под Алатыря, тоже были с топорами и выделялись войлочными шляпами на головах и лаптями своего чувашского плетения. За ними низкорослые крепконогие лошадки везли телеги с лопатами, кирками, рогожными кулями с сухарями и рыбой. Замыкали походное строение стрельцы, вооружённые пищалями, которые они несли на плече, одетые в однообразные бурые кафтаны. У каждого стрельца на поясе были сабля, пороховница и ложка.

Вослед уходящим со стен острога махали руками те, кто оставался в нём. Заливчато трезвонил церковный колокол. Кунаков и Приклонский поехали провожать Хитрово до ближайшей сторожи. К ней на протяжении четырёх вёрст из острога шли тарасы, поставленные прошлым летом. Осенние дожди и весеннее половодье сказались на их состоянии, земля в срубах просела, в трёхсаженном рву стояла вода.

– Примечай, Приклонский, – сказал воевода. – Люди тебе оставлены, пора приступать к работам, земля подсохла. Я не совсем ухожу, буду и здесь. Спрос учиню строгий.

– Людишки без дела сидеть не будут, – ответил карсунский воевода. – Только ты, Богдан Матвеевич, всех под себя не забирай.

– Хватит людишек и на Карсун! Скоро подойдут еще работные люди из Нижегородского уезда. Дьяк Григорий Петрович остаётся их ждать.

У первой сторожи   они  расстались. Богдан Матвеевич, сопровождаемый Васяткой, обочь от потока людей и возов отправился вперёд, а Приклонский и Кунаков долго стояли, наблюдая, как в толпе мелькает его высокая красная шапка.

Сёмка Ротов, когда скрылись из глаз стены острога, от радости перекрестился. Он едва смог сомкнуть глаза этой ночью, всё чудилось, что Федьку поймали и уже за ним самим идут стрельцы. Утром он понял, что брат ушёл, правда, страх, что его возьмут в розыск и начнут бить, не проходил до тех пор, пока Сёмка не увидел, как возле съезжей избы бьют батогами тюремного караульщика. Чужое горе освежило казачье сердце надеждой, что беду пронесёт мимо. А когда острог скрылся из глаз, он уверовал в свое счастье и, свистнув, бросился впереди своей станицы вскачь.

Сотник Агапов назначил его старшим над семью казаками. Они должны были идти, не рыская по сторонам, до места, которое было известно как Тагайская сторожа. Она появилась в прошлом году. Во время своих разъездов на ногайской стороне казаки устраивали здесь ночёвки, построив для этого большой шалаш близ двух изб пашенной мордвы, пришедших сюда из-за Суры лет двадцать назад.

К Тагайской стороже казаки подъехали, когда солнце поднялось на свою предельную высоту. Было жарко, и они спешились возле ручья со свежей ключевой водой. Вокруг стояла тишина, крестьяне, пользуясь погожим днем, были в поле. Старая мордовка, оставленная на хозяйстве  с ребятишками, копошилась в огороде. Увидев казаков, она приветливо помахала им рукой и снова наклонилась к земле.

Шалаш за зиму пришёл в непригодность, обрушился на бок, и надо было строить новый. Сёмка одного казака оставил с конями, а остальных послал за жердями и ветками. Лес был рядом, казаки скоро нарубили лапника, берёзовых жердей и устроили жилище.

– Для себя избу сделали, – сказал Сёмка. – Теперь, ребята, стройте хоромы для воеводы. Да лапник берите погуще и подухмянее.

– Может сначала потрескаем толокна, да соснём, – предложил кто-то из казаков.

– Ступайте, ребята! – озлился Сёмка. – Неровен час, накостыляю кой-кому взашей!

– Да я не к тому молвил, – сказал любитель полежебочничать. – У наших молодцов обычай таков: где просторно, тут и спать ложись.

– Коли ты так востёр, я тебе другое  скажу, – усмехнулся Сёмка. – Казак поцелует куму, а её губы зубами хвать и в суму!

Казаки расхохотались.

– Кончай балаболить! Ступайте за ветками, да пожелтелые не тащите.

Привлеченные появлением чужих людей из-за изб и плетней стали выглядывать ребятишки, а более смелые подходили ближе.

– Идите сюда, ребята, – позвал их Сёмка.

Русоголовый паренёк приблизился к нему вплотную и что-то сказал по-эрзянски.

– Вот беда! Не понять, что говорит, – Сёмка взял паренька за руку, достал из-за пазухи сухарь и положил в ладонь. – Это сухарь! Хлеб!

Сёмка достал ещё несколько сухарей.

– Иди, отдай ребятам.

Шалаш для воеводы построили с особым тщанием, высокий, чтобы тот мог заходить в него, не пригибаясь. Из жердей, срубив неровности и сучки, сделали лавку, и на неё навалили лапника. Сёмка сел на неё и остался доволен.

– Ступайте, ребята, отдыхать, а я здесь завалюсь на боярской перине.

В шалаше свежо и терпко пахло хвоей. Сёмка лег на лапник и сунул под голову шапку. «Где сегодня Федька? – подумал он, смеживая веки. – Может, до Волги добежал, а может, нет. Теперь ему до конца дней придётся обретаться по шалашам да пещерам. Приеду домой, что матери скажу?»

Вечером Сёмка с одним казаком выехали встречать Хитрово, который должен быть близко. Оставшиеся на Тагайской стороже казаки заготавливали дрова для костров, выволакивая из леса в поле на конях упавшие деревья.

Проехав версты три, Сёмка увидел столб дыма. Это казак, посланный Агаповым, запалил костер, указывая, в каком направлении нужно идти людям. Дальше Сёмка не поехал, решил дожидаться здесь.

Первым прибыл Агапов с казаками, за ним явились мордовские лесорубы, далее – алатырцы во главе с Авдеевым, а замыкали колонну стрельцы. Хитрово и Васятка ехали позади всех, чтобы держать людей перед глазами.

Солнце уже скрылось из вида, и повсюду запылали костры. Работные и воинские люди весь день шли без пищи по бездорожному пути. Им пришлось преодолеть несколько речушек, втаскивать возы, помогая коням, на крутые склоны оврагов, проходить через болотины и грязи.

Хитрово весь день не слезал с коня. Хотя особых забот у него не случилось, ему пришлось быть начеку. В начале большого дела воевода должен был показать разумную сметку и твёрдую руку, чтобы внушить людям уверенность в их собственные силы. И это ему удалось, отставших не было, люди весь день шли весело и ходко и только в конце пути несколько приуныли. Но поспел кипяток в котелках, посыпалось в них толокно, захрустели  сухари на зубах, обмелел чуть не досуха выпитый ключевой ручей, и люди повеселели от сытости и возможности вытянуться на подстилках из травы и веток и предаться сну.

Сёмка указал воеводе на приготовленные для него еловые хоромы. Хитрово мельком глянул на них, а на Сёмку посмотрел пристально и тяжело.

– Резвый ты парень, – сказал Богдан Матвеевич. – И за лосем поспел и здесь впереди всех явился. Недоброе дело, казак, на тебе висит. Куда брат – убивец утёк? Кто ему подсобил?

Сёмка молчал, боясь себя выдать неосторожным словом. Васятка, который был рядом с казаком, окаменел от страха. На миг показалось, что их разоблачили.

– Добро, – сказал Хитрово. – Нет часа  розыск устраивать. Вот придёт из Карсуна дьяк Кунаков, ему все расскажешь.

Васятка, который держал в руках войлочную подстилку, осмелился подойти и постелить её на еловых ветках. Затем он достал из походного сундука свечку и запалил.

– Кликни  приказчиков, казачьего и стрелецкого начальников! – приказал Хитрово. – А сам будь рядом.

Начальные люди скоро явились и встали перед воеводой.

– За первый день всех хвалю, – сказал Хитрово. – Слушайте мое решение на завтра. Ты, Авдеев, утром посадишь добрых плотников на коней и отправишься с ними поперёд нас к Свияге. Станешь наплавлять через реку мост. Мы подойдем к Синбирской горе через день близко к обеду. Сколько у нас, Агапов, свободных лошадей?

Сотник, помыслив, ответил:

– Десятка четыре.

– Вот с утра отдашь их Авдееву. А ты, приказчик, работай без роздыху, и чтоб мост был!

 

 

4

 

Через день близко к обеду ратные и работные люди, предводительствуемые воеводой Хитрово, вышли в пойму реки Свияги, за которой сразу начиналась Синбирская гора. Она предстала взорам прибывших людей твердыней, которую им необходимо было покорить в самое ближайшее время. По склону горы к её вершине, как ратники в чешуйчатых доспехах, плотно стояли медноствольные сосны. На берегу передовым охранением находились заросли ивняка, а над водой у берега, сторожко улавливая малейшее движение ветра, забежав в реку, стояли чуткие камыши.

Люди Авдеева успели закончить работу к назначенному сроку. Наплавной мост, связанные ивовыми прутьями деревья, укреплённый кольями, забитыми в дно реки, слегка покачивался на поверхности воды между берегами и двумя островами, которые делили течение реки на три протоки.

Въезд на мост был расчищен от ивовых кустов и возле него воеводу встречал приказчик Авдеев.

– Мост готов, – доложил он. – Я послал всех мужиков на ту сторону рубить просеку на макушку горы.

– Вижу, что готов, – сказал Хитрово. – И слышу, что лес рубят. Начнём, с Божьей помощью, переправу!

Сначала на правый берег перешли темниковские лесорубы, за ними переправились стрельцы и часть казаков, затем настала очередь алатырских плотников и обоза. Кони, чувствуя под собой зыбкий настил, вздрагивали, пугаясь, и храпели. Возчики держали из под уздцы, сзади мужики подталкивали телеги. Переплавились удачно, кроме опасного случая, когда один конь с перепугу рванулся встать на дыбы, но возчик вовремя повис на нём и не дал рухнуть в воду.

Богдан Матвеевич переходил мост в числе последних. Чуть позади него шёл Васятка, ведя своего и хозяйского коней на поводьях. С левого берега вслед им смотрели несколько казаков, которых воевода оставил для сбережения переправы.

Крутую часть подъёма Хитрово прошёл пешком, следуя по просеке. Алатырцы успели не только свалить деревья, но и оттащили их по сторонам, сделав неширокий, в две сажени, проход в лесу. Далее подъём стал положе, и Хитрово поскакал верхом, обгоняя неспешно идущих людей.

– Першин! Поди сюда! – вполголоса крикнул воевода, заметив градодельца, который шёл в гору, держа в поводу коня.

Дальше был лес, ещё не тронутой прорубкой просеки. Звуки топоров остались позади, Хитрово, Першин и Васятка ехали по сосновому, пронизанному лучами солнца, бору, в котором почти не было подроста. Все деревья были одного, примерно, векового возраста, золототелые сосны, прогонистые и ровные, с далёкими от земли шапками редких верховых ветвей.

– Есть из чего град ставить? – спросил Богдан Матвеевич.

– Есть, воевода. Добрый лес, в самый раз на срубы для городьбы и изб.

– Вот и распорядись им по-хозяйски.

Они пересекли неглубокий лог и, проехав ещё немного, попали на просторную поляну, которая одним своим краем уходила в небо.

– А вот и венец, – сказал Хитрово. – Самый край берегового обрыва.

Где-то невдалеке громыхнул гром. Они привязали коней к дереву и подошли к краю горы. Со стосаженной высоты венца перед ними необъятно распахнулся вид на Волгу и её пойму. Река петляла между островов, широко и стремительно шла по коренному руслу, заводями, заливами и протоками, охватывала громадное, не умещающееся в человеческий взгляд, пространство земли и воды. Левый берег был пологим и неспешно отступал от реки, поднимаясь двумя широкими террасами.

Туча не донесла свою тяжесть до высокого правого берега, опрокинулась  посредине реки частым дождем, и налетевший неведомо откуда ветер быстро разметал дождевые струи над белолобыми волнами. Заходила Волга, заволновалась, бросилась на свои берега, взбаламучивая песок и глину. Но ветер разметал на мелкие облачные клочки тучу, небо обнажилось и засияло солнце.

– Здесь место для крепости самое подходящее, – сказал Першин. – Давно я города ставлю, но такого удобства не видывал. Заволжское Дикое поле всё, как на ладони, просматривается, и казанская, и крымская, и русская стороны также будут хорошо видны. Лес мы сведём  на крепость и откроем простор взгляду.

Богдан Матвеевич мыслил о другом. Стоя на высоком волжском откосе, он чувствовал, как  в него вливается щемящее душу желание взмыть над Волгой в вольном полёте. «Как здесь просторно! – думал он. – Для того, Господь, и создал такие места, чтобы человек почувствовал свое горнее будущее».

Васятку высота, открывшаяся перед ним, тоже смущала. Ему стало понятно, почему Волга манит к себе неуживчивых, беспокойных людей, и они, бросив всё привычное, бегут сюда, чтобы обрести волю. Сейчас река была пустынной, но Васятка так пристально вглядывался вдаль, что ему показалось, он видит белый парус струга, летящего по волнам, за ним ещё один парус, ещё один. Васятка протёр наслезенные глаза, и видение исчезло.

Вершина горы наполнилась людьми, которые располагались на отдых. Начальные люди поспешили к воеводе с докладами. Он выслушал их и отпустил с наказом дать послеобеденный отдых работникам, а затем браться за труды. Темниковские лесорубы должны были начать валку леса на вершине горы, на которой будет поставлена крепость. Предстояло очистить от деревьев более двух десятин соснового бора. Алатырцы и стрельцы были наряжены на работу по прокладке дороги от Свияги к будущей крепости. Казаков вое-вода приказал разбить на несколько станиц, по десятку человек в каждой, и распустить в разные стороны на поиск для проведывания поля. В последнем была особая нужда: началось тёплое время года, башкирцы, калмыки и ногаи имели обычай делать набеги на русскую сторону по первой траве.

Богдан Матвеевич в силу своего поста окольничего и полкового воеводы хорошо представлял, в каком положении находится южная граница Русского государства, и с каких сторон через неё пытаются прорваться враги. Полтора десятка лет назад ситуация в Нижнем Поволжье и Причерноморье резко изменилась. Из северо-западных областей Китая к Волге подошли калмыки, которые вступили в борьбу за обладание летними кочевьями с ордой Больших ногаев. Под давлением пришельцев ногаи ушли из-за Волги и стали пробиваться черед Дон для соединения с крымскими татарами. Туда же двинулась и Малая ногайская орда. В течение двух лет донские казаки препятствовали этому, но ногаи прорвались в Крым, соединились с единоверцами. В 1634 – 1636 годах ногаи предприняли сильные вторжения в русские пределы, и на огромном пространстве от заоцких уездов до «мордовских мест» население вело с ними отчаянную борьбу. Эти кровавые события подтолкнули русское правительство к переустройству и усилению обороны южных границ государства.

В скором времени были построены десять новых городов и возобновлён город Орёл, разрушенный в годы польской интервенции. Было положено начало строительству новой оборонительной черты, названной Белгородской.

В 1637 году донские казаки по собственной воле заняли Азов. Это создало угрозу осложнения отношений с турками. В сентябре этого года по указу турецкого султана крымский царевич Сафат-Гирей вторгся в русские пределы и захватил в полон более двух тысяч человек. В Москве допускали возможность, что татары преодолеют засеку «большой мочью и пойдут к берегу, и Оку перелезут, и пойдут под Москву». Поэтому в 1638 году правительство, мобилизовав большое количество людей и огромные средства, полностью восстановило заоцкую черту на протяжении шестисот вёрст.

К счастью, получилось так, что занятие Азова и удержание его пятью тысячами казаков в течение нескольких лет против двухсоттысячного турецкого войска остановило вторжения татар на некоторое время, но затем они возобновились и достигли большой силы. Против них на Белгородской черте были построены ещё восемнадцать городов и создано два укреплённых района с целой системой острожков, валов, рвов, засек в Комарицкой волости под Севском и в Лебедянском уезде. К концу сороковых годов было в основном завершено строительство Белгородской черты от реки Ворсклы до Тамбова на Цне, с продолжением её дальше на восток – сооружения гораздо более мощного, чем старая засечная черта: валы, рвы, надолбы, острожки и города составляли почти сплошную линию. Укреплённая граница была заселена крестьянами, которые были отличными солдатами и драгунами создаваемых полков иноземного строя.

К 1648 году возведение засечной черты дошло до Синбирска, который должен был стать важным стратегическим пунктом на Волге. Строительство крепости было своевременным шагом правительства, потому что калмыки и башкиры в 1647 году совершили большой набег на волжские пределы и даже осаждали Самару, и воевода Плещеев нанёс им жестокое поражение под Саратовом.

…Вековые сосны на горе шумели спокойно и умиротворяюще. Люди спали, но приказчик Авдеев был занят, он с подручным достал из укладки своего воза небольшой  колокол, который они привязали к ветке дерева. И вот по бору разнеслись частые и звонкие удары набата. Это был призыв к началу работы.

К Авдееву подошли его полусотники, и каждому он дал задание. Одни обязывались разбить стан для житья работных людей, устроить большие шалаши, очаги для артельных котлов и отхожие места, чтобы не загаживать лес. Другие во главе с Авдеевым пошли на просеку, там ещё было работы невпроворот.

Приказчик лесорубов с Першиным обошли участок, где деревья нужно было срубить подчистую, и делали топорами затеси на деревьях, обозначая границы лесоповала. Их сопровождали полусотники, которые тут же получали размеры своих лесорубных участков, отмечали своими зарубками крайние деревья и приглядывались, с какой стороны лучше начать валку леса.

Першин как организатор всех работ не забыл и ещё об одном немаловажном деле.

Основными орудиями труда для работных людей были топоры, поэтому Прохор призвал  к себе кузнеца Захара, выделил ему в помощь несколько людей из возчиков и велел подготовить с десяток точильных станков на колодах с широкими пазами для воды, смачивающей круги из песчаника. Три десятка работников он послал изготовлять берёзовые слеги, используемые в качестве рычагов при корчевании пней. Конечно, освободить от пней всю площадь, которую займёт крепость в скором времени, было невозможно, для начала это было нужно сделать там, где будут построены самые первые избы – воеводская и пороховой погреб.

День был в самом разгаре, когда к Хитрово подошли Першин и приказчик лесорубов. Они были чем-то заметно смущены, и воевода это заметил.

– Что мнётесь? Или в чём промашка вышла?

– Не изволь гневаться, воевода, – сказал приказчик. – Мужики тебя к себе просят.

– Что за дело? – удивился Хитрово.

– Кланяются тебе лесорубы и просят тебя срубить первую сосенку для почина.

Богдану Матвеевичу такая просьба была в новость, но она его не смутила, а скорее позабавила.

– Тогда идём, коли просят.

Лесорубы встретили приход воеводы одобрительным шумом. Приказчик  подвел его к сосне явно меньших размеров, чем те, что её окружали, и подал топор.

– Что ж вы мне такую захудалую сосёнку подобрали? – спросил Богдан Матвеевич. – На бревно для сруба она не годится, разве что на подпорку к худой городьбе.

Он огляделся по сторонам и приблизился к ровной и прямой, как свеча, сосне, устремлённой саженей на десять в высоту. Обошёл её вокруг, стукнул обухом топора по стволу.

– Эта вот годится. Так, мужики?

– Так! Так! – зашумели лесорубы.

Богдан Матвеевич снял с плеч кафтан, взял в руки топор и со всего размаху вонзил его чуть выше комля. Сосна на удар откликнулась коротким вздохом, на землю упали несколько шишек. Двумя ударами, наискосок и вдоль земли, он вырубал щепку за щепкой, чувствуя, что ему становится жарко. Мужики смотрели на воеводу с топором в руках и радовались, что он их уважил, не побрезговал прийти к ним и прикоснуться к их чёрной работе.

Хитрово дорубил дерево до середины и почувствовал, что весь взмок, как мышь. Но он был упрям и понимал, что отступить ему никак нельзя. Першин с вниманием смотрел за воеводой, и когда тот углубился ударами топора достаточно глубоко, подошёл и сделал подруб с другой стороны. Этого оказалось достаточно – сосна вздрогнула и, задевая другие деревья, рухнула на землю. Вокруг раздались одобрительные возгласы:

– С почином!  С почином!

Лесорубы пошли по своим участкам, и скоро вся Синбирская гора наполнилась треском и грохотом. Вековые сосны обрушивались одна за другой, освобождая место для нового града Синбирска.

 

Продолжение следует

 

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование