Два рассказа / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Ничтожество

И что эта жизнь, многие проживают её как животные, как свиньи, валяясь в жизненной грязи и топя в ней душу, – говорил он про себя, сидя на крошечной табуретке, теребя в руках холщовую веревку. А кто я? Кто? Многие считают меня ещё не созревшим, не могущим глубоко размышлять, они не понимают, не придают значения. Да, да ведь всегда так, так и жизнь катится. Почему одних читают, а других нет? Почему, кто-то рождается гением или талантом и ему ничего не стоит написать ну там, там… – поднимает голову и смотрит на разбросанные, исчерканные бумаги на столе. О, всё не то, не то, это какая-то мизерная, крохотная жизнь. Нет, я не хочу исполнять эту ничтожную роль в этом ненужном муравейнике и мне без разницы, что скажут другие, – эти другие, это просто мухи, мухи!

– Пошла прочь! И что тебе за дело?! Убью! – раздались звуки за стеной.

– Животные, – с трясущейся головой, отчётливо, по слогам говорит он, – надо съезжать с этой квартиры.

Злобный ветер дунул, отворив форточку нараспашку, в дальнем окне произведя громкий звук. Он не оборачиваясь, смирно, никак не отреагировав на это событие, будто ожидая его, спокойно и твёрдо проговорил:

– Пора.

Ветер разметал листы, лежащие на столе, – послышался шорох бумаги.

Даже ветер отталкивает вас, – посмотрел он на порхающие по комнате листы, – ничтожные бумажки, писанные ничтожным человеком, горите вы… А хотя нет, пусть, кто-нибудь посмеётся над вами.

– Хи-хи, – сжал неестественно радующиеся губы. Тело его приподнялось, и руки начали привязывать к гвоздю, вбитому в стену, лохматую верёвку. Намотав верёвку на гвоздь, он судорожно и неумело начал вязать петлю.

Поскорее бы, я вам покажу, вы ещё обо мне узнаете, узнаете кто я такой. Ничтожествами не рождаются, ими становятся, да и все вы ничтожества, мелкие хохотунчики, не умеющие ценить ничего в этой жизни. Моралы – аморалы, держащиеся за свою жизнь, как не зная за что, кто вам дал такое право, да какое вы имеете право, никчёмные людишки, о вас забудут завтра же после поминок, да ещё проклянут за излишние расходы и скажут, что лучше бы и не помирал.

– Я тебе покажу, потаскуха, пачкать мои конверты! Будешь мыть с утра до ночи! – опять разъярённые вопли донеслись в приглушённом виде из соседней стены.

– Заткнитесь, – заорал он, негромко топнув при этом ногой. Его сильно раздражало, что эти низкие звуки врываются в его разум в такой час и нарушают идиллию и торжественность какой-то великой церемонии, происходящей сейчас. В это время не хотелось верить, что жизнь продолжается, идёт и так и будет идти, что бы не случилось, так же и ветер, воющий в форточку, будет выть, что бы не произошло.

Пододвинув маленькую табуретку и встав на неё, он начал аккуратно повязывать и затягивать какой-то непонятный узел у себя на шее. Узел плохо затягивался и никак не хотел двигаться с места, и это всё более мучило его, нарушая определённую обстановку и сбивая мысли. Кровь в голове закипала, глаза болели от напряжённости взора. Раздражение усиливалось, и когда узел был подведен к шее, он, не веря, не успев даже подумать, что уже пора, шагнул с табуретки. В тот же миг тело его обрушилось на пол, ушибив плечо, а шея защипала от ожога.

Будто звон колокольчика раздался звук вылетевшего гвоздя из стены, и одновременно глухие посторонние бранные звуки послышались за стеной. Исписанный лист бумаги воспарил над полом и ткнул его в нос. Он, не открывая глаз, заплакал, тихо проговорив – «ничтожества»!

Ключ

Летний аромат прохлады и ненавязчивая трескотня сверчков влетали в растворённое окно домика Владимира Трифоновича. Он почивал, разглядывая безмятежные сны. Под эти звуки ему всегда хорошо спалось. Бывало, в городе ему приходилось ночевать у знакомых, но тогда отдых превращался в муку: проворочавшись всю ночь на чужом диване, на следующий день он чувствовал себя, как после деревенской свадьбы…

Уже утром Владимир Трифонович торговался на базаре с сухим матёрым евреем, пытаясь сэкономить на газовом ключе. Он его давно заприметил, деловито прохаживаясь по торговым рядам. Да и вещь эта при хозяйстве нужная, а то нечем гайку «привертеть». Как отец дом оставил, с тех пор он не прикрутил ни одной гайки.

– Сезон отопления скоро, всё может случиться, тогда по дворам просить придётся, ходить, надоедать, – думал он про себя, продолжая торговаться, – да и друг Павлинов от зависти к ключу, может, приутихнет, а то повадился смеяться: «Тебе, мол, друг, жениться надо, чтобы жена в доме порядок чинила – и всё такое».

Через пару минут торг закончился тем, что продавец накинул ещё двадцатку, но зато пообещал, что упакует товар по высшему разряду.

Всю обратную дорогу Владимира Трифоновича мучили неприятные воспоминания. Он не мог понять, откуда на его голову взялся бородатый мужик, что стал прицениваться к «его» ключу. Пришлось брать ключ втридорога: не уступать же его «бородачу».

– Ох, этот ключ, лишивший меня на неделю скоромного и отнявший столько сил! Но теперь всё сам чинить стану и ни от кого не буду зависеть. Вещица эта знатная, – успокаивал себя Владимир Трифонович, ощущая приятную тяжесть в руке: газовый ключ лежал на дне пустой авоськи, завёрнутый продавцом в грязный пакет.

Уже на следующий день к нему пожаловал господин Павлинов и объявил, что ему нужен всего на один день газовый ключ, так как его «изломался», а если угодно, он может его обменять на не менее полезную вещь.

Владимир Трифонович позволил взять ключ и высокопарно, не говоря лишнего, произнёс: «Пользуйтесь на здоровье, господин Павлинов».

Тот же в подобострастной улыбке отвечал: «Благодарствую».

– Ох, этот суетной мир, – произнёс негромко Владимир Трифонович и отправился отдыхать на постель.

Утром на полу затенённой серой веранды была распластана узенькая дорожка кипятка, ведшая к дубовому столику, за которым сидел с дымящейся фарфоровой чашечкой владелец заветного ключа.

– Утреннее чаепитие на природе – одна из прекраснейших затей человечества, – рассуждал он про себя, любуясь старыми заросшими яблонями и наслаждаясь бархатным гудением пчёл.

Но вдруг заскрипела калитка, и сад затревожился от знакомого сопения.

– Ах, уважаемый, Владимир Трифонович, я к вам. Весь измучился, и, женой истерзанный, послан прямо с утра за газовым ключом. Тут понимаете такая ситуация, – замямлил сосед.

– Понимаю, – закачал головой Владимир Тирифонович и с недовольной миной отправился за ключом.

Потом, попивая чай, Владимир Трифонович хмурился и думал о соседе: «Уважаемый теперь. Да ты же неделю назад меня у водокачки впритык не увидел. Да, суетен этот мир...»

Между тем подошло время обеда. Это пора для более глубоких размышлений.

Владимир Трифонович придерживался мнения, что обед готовить должна женщина. Так у него и повелось: стряпала ему знакомая кухарка с соседней улицы, как он любил говорить – за грош, но с любовью. Что он подразумевал под этими словами, было известно только ему самому и кухарке.

А если гостю случалось спросить, что означает эта фраза, то Владимир Трифонович вдруг начинал философствовать на другую тему.

– Понимаете, капуста – это жизнь, она помогает желудку избавиться от голода, особенно когда нет мяса, – многозначительно он произносил, укутывая вилку кухаркиной стряпнёй.

В это же время его озадачил замысловатый стук в дверь.

– Уважаемый Владимир Трифонович, это я, зять двоюродного брата господина Павлинова, помните там, давным-давно на дне рожденье я вас своей настойкой потчевал. Так вот, я по поводу газового ключика, – с лицемерным подобострастием проговорило знакомое и неприятное лицо в проём приоткрытой двери.

Владимир Трифонович от воспоминания вкуса той настойки почувствовал неприятную горечь во рту и, сморщившись, недовольно отстранил перебинтованную капустой вилку.

– Да, суетен этот мир, но больше так повторяться не может, – думал Владимир Трифонович, обречённо косолапя за ключом…

Хорошо в предвечернее время после прохладного душа укрыться от жары в теневой комнате, возлежать на хлопковой постели и ожидать ужина, что доспевает на летней кухне в предзакатном пейзаже.

Так и Владимир Трифонович лежал, разглядывая картину, изображающую не то осень, не то весну.

Он уже два дня как обменял у господина Павлинова газовый ключ на столь странный пейзаж. Теперь он чувствовал себя прекрасно, беззаботно приговаривая: «Как суетен этот мир, но спокойствие важнее».