Таёжный хлеб поэзии и прозы Александра Никифорова

Александр Никифоров давно известен в Сибири как поэт, но в апреле 2014 вышла его первая книга прозы – повестей, рассказов «Таёжный хлеб» (Издательский центр «Сибирь», Иркутск, редактор В.В. Козлов). О метаморфозах с литераторами мы уже писали в журнале «Сибирь» в номере первом за 2014 год в статье «Пусть другие войдут в наш запущенный сад», посвящённой творчеству Валентины Сидоренко. Чтобы не повторяться при анализе книги Александра Никифорова, позволим себе несколько выписок из той статьи: «…поиск – это неизменно творчество. Валентина Сидоренко в прошлом много и интересно работала в прозе, создавая не рядового порядка повести, и вот теперь в дороге своей жизни она нашла себя ещё и как поэт. Это интересно; обычно от стихов уходят в прозу…» Мы хотим «…отчётливее понять и увидеть проблематику отхода интересного, рядом с нами живущего писателя от прозы, которая по преимуществу является стихией ума, и перехода его в поэзию, которая по преимуществу выражает собою стихию чувств. И это не праздный интерес, если задать вопрос и попытаться на него ответить: почему Валентина Сидоренко не смогла работать в прозе? Не говорим, “не захотела”, потому что истинному таланту, как, к примеру, дождю или снегу, не дано хотеть в полной и безоговорочной мере, как, где и когда явить себя. Талант, как дождь или снег, явление природное. И, разумеется, – стихийное, не очень-то подвластное обстоятельствам. Но стихия сама по себе не является: для её зарождения, развития и последующего проявления в мире нужны предпосылки, некое предначалье силы её.

Что явилось предначальем рождения поэта Валентины Сидоренко? Почему она не смогла работать в прозе и на протяжении уже многих лет издаёт поэтические книги?..» По творчеству Валентины Сидоренко мы попытались дать ответ, и если следовать нашей логике, отход Александра Никифорова от поэзии был продиктован тем, что его захватила стихия ума.

Похоже, действительно захватила стихия ума, потому что в прозе он часто выраженно скуп на краски, в проявлении чувств. В поэзии же, напротив, расточителен, щедр. Вот как он, к примеру, обращался к Анне Ахматовой: Волшебные, неведанные звуки // Коснулись в тишине души моей. // Как будто знал я Вас // И был в разлуке, // А Вы меня манили всё сильней. // Как страшно вдруг понять – // Всё безнадежно… // Я тихо жил, смиряя в сердце боль. // Господь в награду // Отворил мне вежды. // Я вижу Ваш божественный глагол. Все признаки высокого стиля, пиететности молодой души, неизменно связанной с неосмотрительностью в проявлении чувств. В прозе он, похоже, бдительно следит за каждым своим словом: как говорится, слово – что воробей… А в поэзии слово, словомысль его нередко превращаются в оружие, в возможность раскрыться, если можно так сказать, наотмашь: Ночами напролёт // И днями быть в ответе // За Слово, что пойдёт // Батрачить по планете. Ёмко, хлёстко, по максимуму, чего обычно и ждём от поэтов, которые призваны, известно со школьной скамьи, глаголом жечь сердца людей. Поэты – это трибуны, смутьяны, вообще отчаянные люди.

Что ещё сказать о прозе и поэзии Александра Никифорова? В прозе он нам показался будничным, порой до скукоты, возможно, и для себя самого и, уж точно, для нас, его читателей. В поэзии же он зачастую парадоксален, предельно необычен в своих умозаключениях: Нам дали жизнь, // Но не дали к ней лоций; // Вот потому мы все – // Первопроходцы. Ей-Богу, мысль достойна словаря афоризмов.

В прозе он редко и, подозреваем, неохотно обращается к инструментам метафоричности, вроде как не очень-то доверяет им. Возможно, побаивается излишеств, чтобы быть логичным, математически точным (стихия ума). А вот в поэзии, напротив, тропы и фигуры речи различных мастей теснят друг друга, стремятся заявить о себе ярче, словно бы даже соперничают друг с другом: …За чёрною дранью забора // Сибирский проносится тракт. // Там где-то есть каменный город // Надежды её и утрат.

Следует отметить, что к стихам Александра Никифорова читающая публика относится благосклонно. Не раз и не два отмечали его поэзию критики, и в Иркутске, и в Москве. «Стихи Александра Никифорова привлекают здоровой непосредственностью, естественным нетривиальным чувством природы, языковой полнокровностью, – писала московский критик Ольга Постникова, член жюри международного конкурса поэзии “Глагол”. – Они полны точных свежих штрихов жизни, например, “двухтрубный пятистенок”… Стихи мужественные, темпераментные, органически оптимистичные без бодрячества; хотя автору доступно и глубокое понимание драматизма, касается ли это социальных явлений или одиночества…»

Но давайте внимательнее присмотримся к прозе Александра Никифорова, которую мы, и вольно, и невольно сравнивая с его стихами, уже назвали скупой на краски, даже скучноватой. Может быть, понапрасну, поторопились?

В издательской ремарке к «Таёжному хлебу» справедливо отмечено, что «герои повестей и рассказов Александра Никифорова – сибиряки, его земляки, люди, которых он хорошо знает, и это помогает ему показывать их поступки правдиво и строго, не превознося мужество и не осуждая слабости…» Воистину: «Не осуди…»

Повесть «Осень Никодима» – и заглавная, и стержневая в книге. Она о том, как Никодим Белов, «разведённый техник-механик», снова женился, на этот раз вполне и всецело счастливо; у него родился сын. Сыну уже шесть лет, жена намного моложе, дом, хозяйство, идиллия семейной жизни простого трудового человека. А собственно само действие начинается со сборов и с поездки «по орехи» вместе с совхозными мужиками, среди которых, к слову, были и местные начальники. Здесь выпили мужики, там выпили, – привычное дело. По дороге Никодим всё вспоминает жену, сына и, кажется, уже тоскует, хотя и нескольких часов не прошло, как расстался с ними. А тут ещё – дождь, сырость, «таёжная дорога окончательно раскиселилась»; Никодиму пришлось добираться пешком. С горем пополам, наконец, все добрались до места промысла – стойбы с зимовьем. Чредуются разные хорошие мысли и ощущения о том, что ты «чувствуешь себя не хозяином природы, а сыном её». По всему тексту рассыпаны мужичьи шуточки: «Никак без спиртного ехали? Трезвый, аж противно смотреть…» С начальством Никодим отчего-то суров: ««Где вода, дед?» – строго спросил Королёв. «А мы что, уже на “ты” перешли?» – осадил директора Никодим». Но потом вполне мирно и чинно за столом в зимовье сидели, пили разведённый спирт, который «действовал серьёзно». «К утру спирт уложил всех». Проснулись, тотчас поступило предложение: «Надо бы “брызнуть”…» «Все согласились. Ещё бы! Спирт – не водка: долгого уважения требует». Тосты: «Чтоб дети грома не боялись, и он до старости стоял!..» Разговоры, что называется, за жизнь, и про политику не забывали: «Распутили народишко! Раньше попробуй опоздай или своруй – враз угодишь на нары»; «…мне с политикой не по пути… Говорить людям одно, а творить другое»; «…не хрен нарушать законы истории…» Это Никодим говорит. «Опасный вы человек!» Это один из начальников подытожил. Потом «били шишку», снова пили, спорили, играли в «тыщу». Дождь «стал расходиться всё сильнее и сильнее». Никодим страшно заскучал. К зимовью подъехал трактор: оказалось, с другого стойба шишкари заблудились. Никодим прикинул: «Пока дождит, смотаться в баньку, что ли? Ведь оттуда до дома – рукой подать». И – «Никодиму загорелось домой, хоть всё бросай и беги». Бросил и – убежал. И орехов, кажется, уже не надо было ему. Мотивировка поступка прослеживалась такая: «Остаться в орешнике, значит, придётся вольно или невольно быть втянутым в “глубокомысленные” разговоры о перестройке, об ошибках и просчётах государственных деятелей его родного Советского Союза, обо всём том, что было не по душе Никодиму. Ему ничего и никому не хотелось доказывать, тем более противостоять людям, живущим в других условиях, нежели он, и, соответственно, мыслящих другими категориями. Никодим же в последние годы полагался только на Господа Бога, свято уверовав в Его волю». Дома – любимая жена, смекалистый сынишка, баня, хозяйственные расчёты, виды на урожай, приятные разговоры. После бани муж и жена допили «оставшийся в бутылке самогон и заснули глубоко за полночь». Утром «на душе было благостно и спокойно». Заканчивается повесть мыслями Никодима: «Сено в зароде, и полна поветь, овощи в подполье. Варенья и соленья в достатке. Рыбу успею наловить. А орехи, так если и не набью нынче, велика ли беда. Побыл в орешнике, развеялся, и славу Богу!» Развеялся – узловое слово.

Вопрос: нужно ли было разворачивать повесть, что там! целое повествование, на восьмидесяти страницах (листов в 5 – 6 авторских) на столь незатейливый, мотивационно, мягко говоря, слабоватый сюжет и кропотливо ткать ковёр идейно-нравственного посыла бытового, в некоторых местах общественно-политического, а то и газетного уровня? Ладно бы, что-нибудь существенное, индивидуально-личностное было скрыто (сокрыто!), зашифровано в языке.

Несомненно, выводы в «Никодиме» дельные, поступки героев, не спорим, показаны – но частично, кусочками – «правдиво и строго». Однако всюду доминирует нейтральность автора к проблематике произведения, прошивает произведение скованность языка, а отсюда, видимо, вытекает какая-то одноходовость, холодная разумность в поступках героев. Словно бы чётко выполняется программа, частично изложенная в ремарке: автор должен не превозносить мужество и не осуждать слабости. Боится: не осуди, да не судим будешь? Зачем же пишем, если боимся ясных оценок? А в истинной оценке неизменно – явно или потаённо – осуждение, то есть позиция.

Интересно, а какое у Александра Никифорова получилось бы стихотворение о том же самом? Можно предположить:

Я убежал. Уехал. Скрылся.

Я сам себя похоронил.

Но не забыт и не забылся

Тот мир, который я любил.

Там, на берёзовом раздолье,

Сияли радугой венцы,

А над безбрежным, майским полем

Всю ночь звенели бубенцы.

Весенний плач лесной кукушки,

Жар, закипающий в крови,

И утром – слёзы на подушке

Святой, молитвенной любви.

Прости, прощай! Навстречу солнцу

Не полететь в счастливом сне.

Лишь пепел на душевном донце

Да ночь тревожная в окне.

Я убежал. Уехал. Скрылся.

Я сам себя похоронил.

Но не забыт и не забылся

Тот мир, который я любил.

Конечно, конечно, это стихи другого поэта, поэта из Новой Игирмы Анатолия Смирнова. Они напечатаны в номере третьем за прошлый год «Сибири». И хотя отдалённо напоминают сюжестику (= логистику перемещения героев) «Никодима», но могут быть для нас, литераторов, примером того, как на нескольких квадратных сантиметрах можно развернуть картины мощного событийного действия, как с помощью нескольких десятков слов (красок, оттенков, нюансов) очаровать читателя рассказом о жизни и судьбе метущегося героя.

А что касается «Никодима», то в утешение и себе, и автору можем сказать определённо и – торжественно даже: конечно же, Никодим молодец – от дураков надо бежать, прятаться от них, петляя, запутывая следы! Бежать что есть силы, невзирая на преграды в пути! От дураков с их суетной жизнью, примитивной, нередко хитро-мудро расцвеченной моралью, досужими разговорами (трёпом), времяпрепровождением (например, с попойками) вместо полнокровной живой жизни и т.д. и т.д.

Надо признать, хороши в книге рассказы – «Седая любовь», «Зелёная дорога», «Старшина в отставке», «Перкалевый самолёт». Там, где автор переходит на поэтические ритмы и колориты, он блещет, поёт подлинными голосами – голосами сердца, раскрывается неожиданными оттенками, деталями. Там же, где пытается быть строго-логичным, злободневным, острым – теряет и блеск, и остроту, скатывается к умствованиям, а то и хотя и к лёгкому, но резонёрству.

Хороша, не надо замалчивать, и повестушка, давшая название всей книге, – «Таёжный хлеб», хотя концовка в ней не вполне прописана и там-сям выползают, как сорняки, занудные длинноты. Ни сюжетом, ни мотивировками созревания героев не удивила она нас, однако – каков язык местами! Здесь мы снова имеем честь лицезреть Александра Никифорова поэтом, лириком, даже стилистом. Когда читал вступление к повести впервые, хотите верьте, хотите нет, – задыхался: «Чёрт тебя дери, Александр Никифоров, какой ты талантище!» – сказал бы я ему в те минуты, если бы он оказался рядом. Перед нами четырнадцать строк высочайшей поэзии, зачем-то, правда, облечённой в язык прозы! Слушайте, внимайте!

«Север мой, Север… Север дикий, студёный, бескрайний. Выморозил ты горячку молодости моей. Когда-то непокорные кольца огненных кудрей выправил временем и обкорнал. Остатки выбелил инеем бед, а затем и до бороды добрался, подарив взамен удивительную жизнь. Сколько светлых и жутковато-угрюмых пейзажей ты открыл мне в местах, где не ступала нога человека. Сколько горьких, сколько счастливых судеб переплелось с моей судьбой на твоих необъятных просторах! И хотя я расстался с тобой, мой любимый Север, с мужественными твоими жителями, тьма забвения не застит главного, скорее наоборот, чем дольше живу, тем дороже память о тебе.

Это было давно, это было давней давнего, на заре моей зрелости…»

И потом, перечитывая, снова задыхался я. Может быть, ещё и потому, что сам – северянин: родился и жил на Таймыре, потом жил и работал в Якутии, на Колыме, бывал по служебным делам на русском Севере. Задыхался и – грустил. Чудесно!

В конце мы только лишь можем повторить, что отход Александра Никифорова от поэзии был продиктован тем, что его захватила стихия ума. И – уточнить: отход прошёл не без урона, и прежде всего для нас, его читателей. Но Александр Никифоров бывалый литератор, а потому с нетерпением ждём от него новых книг, в которых он зримее и ярче явит себя в наиболее выигрышных самородных ипостасях своего дарования.