Дневник тумбы / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

1 марта

Каким же я был глупцом, что не взялся за это раньше, лет десять назад, во времена бушующей молодости или детства, сбрасывающего свою кожу. Именно тогда нужно было начинать вести дневник. Записывать в его белые страницы происходящие события, давая свою оценку тому или иному поступку, или просто мечтать о разных небылицах, сочинять всякий вздор, чтобы, спустя долгие годы, раскрыть перед собой эту пухлую тетрадь и убедиться, что её содержимое принадлежало творению вполне милого чудака и фантазёра.

Ах, как жаль, что теперь многое уже успело забыться и прошлое унесло с собой частицу моей драгоценной памяти. Где же я смог бы воссоздать утраченное? В какой из библиотек или архивов можно разыскать хронологию собственной жизни? О том, как я рос, как смотрел на рост других, и как ненавидел их за это, ненавидел за то, что и у них есть такое право.

И теперь, пытаясь кое-что вспомнить, я, вдруг, к сожалению, понял, что не помню ничего. Мне ни за что не удастся доказать, что я когда-либо любил, хоть раз за всю жизнь. Да и вообще, я твёрдо уверен, что до сегодняшнего дня я не был, не жил на этой земле, а если всё же и жил, то представлял собой пустую тумбу, не знающую своей родословной.

Вот, например, придверный коврик, с которым удалось не так давно встретиться. Он, к моему удивлению, помнил поимённо всех своих хозяев, вытиравших об него свою грязную обувь. Понятное дело, что такому ренегату вести личный дневник совершенно ни к чему. Наверное, он даже не умеет писать, но у него есть другой способ хранить собственное прошлое. Об его ворсистую спину изо дня в день вытирают ноги какие-то люди. И это длится так давно, что другой жизни он и не представляет. Есть эта другая жизнь или нет, а он, знай себе, подставляет грязной подошве свои бока и вечно твердит, что его дед тоже был ковриком и отец. Или, например, мягкий пружинистый диван. Вообще кретин... Кто только на нём не сидел? Какие только оргии не проводились на его бархатной облицовке? Но он горд тем, что в любой квартире, диван это – фетиш, символ страсти. Из чего состоит его способ сохранения прошлого? Думаю, догадаться нетрудно.

Я их не сужу, ведь они, в некотором роде, мои товарищи и находимся мы все в одном доме, так что хочешь, не хочешь, а общаться всё же приходится. Приходится выслушивать их бесконечные сплетни, иногда усмешки над тем, что я одинок и нахожусь вдали от центра квартировращения. Но что самое обидное, они как-то сумели узнать о моей внутренней пустоте. Чёрт бы их побрал, я и сам вспоминаю об этом с явной дрожью и страхом. Мне тоже очень хотелось бы знать, кто я такой, откуда родом и, что самое любопытное, для каких целей меня здесь держат, да ещё и пустым?

Конечно, не будь я оптимистом, решил бы, что от меня хотят избавиться, отвезти куда-нибудь на свалку или реконструировать из моих деталей другой, более нужный предмет. Всё возможно, ведь ничто не бывает вечным. Для мебели я ещё совсем не стар, полированное покрытие превосходно сохранилось, и каждый день меня протирают от назойливой пыли. Но что будет потом? Не вечно же оставаться в этой поре?

И поэтому, пока ещё не поздно, нужно браться за чернила и писать, писать, укладывать каждый свой прожитый день в деревянную копилку. Иначе, полая внутренность в один прекрасный день, вывернувшись наизнанку, поглотит и меня самого.

Итак, я пустая деревянная тумба. Прошу любить и жаловать, а впрочем, дело ваше. Вам, диванам, люстрам, табуреткам и прочим никогда не понять, что значит быть пустотелым. Ведь вы изначально рождены для чего-то определённого.

Так, одну минуту… кажется, кто-то вошёл в дом. Это пришла хозяйка, поистине замечательная женщина, и не будь я истуканом, с удовольствием пригласил бы её в какое-нибудь летнее кафе, но беда в том, что она смотрит на меня как на обыкновенный предмет, словно сверху донизу пронизывая мою пустоту. Бывает, что глядя в мою сторону, она начинает улыбаться. Какая всё-таки у неё чудесная улыбка: мягкая, добрая. И в такие редкие минуты я начинаю петь, наполняюсь свежим дыханием и забываю об исчезнувшем как дым прошлом. Неужели это она мне улыбается? Нет, не может быть, ведь кто я в сущности такой? Оловянный солдатик, стоящий на своём посту в углу прихожей. В моей груди нет даже сердца, способного к трепетному биению.

Почему же тогда её приближение так волнует меня, заставляет впадать в мелкую дрожь и покрываться лёгкой испариной? Снимая в прихожей туфли или вешая на крючок намокший от дождя зонтик, она иногда касается меня краем своего платья. О, боже, держите меня! Однажды, дошло до того, что, не сдержавшись, обуреваемый желанием, я прищемил своей дверцей её тонкую шёлковую юбку. Да и вообще, чем больше я думал о ней, тем чаще вытворял самые что ни на есть, причудливые курьёзы. Хватание за полы платья стало для меня ежедневным упражнением. Зачем я это делал? Не знаю. Наверное, хотел затащить её вовнутрь и, ей богу, задушить, раздавить, перемолоть до последней нитки всё, во что она была одета.

Но она, глядя на мои чудачества, лишь улыбалась и грозила пальцем, не понимая меня, не веря, что я могу быть способен на чувства. Печально. И глубоко вздыхая, я отвожу взгляд, словно обиженный на весь белый свет ребёнок, закуриваю очередную сигарету и жду следующего дня. А в это время дом начинает готовиться ко сну. Смолкают голоса, всё реже скрипят половицы деревянного пола, а я всё жду, что она вернётся пожелать мне спокойной ночи и, быть может, дотронется до меня своей лёгкой рукой.

Незаметно проходит ночь, и в этот момент я просто сгораю от дикой зависти к её пуховым подушкам и одеялу. Почему эти пижоны имеют то, чего я лишён с самого детства? Они обволакивают своей нежностью её прекрасное тело, гладят её волосы, у них нет и капли стыда. И я уверен, что всё это они проделывают просто по привычке, механически. Мне хочется кричать: «Неужели ты не видишь?! Ведь они нисколько не любят тебя, они всего-навсего простые смертные, им недоступно настоящее, приправленное солью чувство».

Буду всё же объективным и спрошу себя, а что могу предложить ей я? Из-за частых сквозняков, бесцеремонно врывающихся в мою пустоту, можно простудиться, заболеть гриппом и всякими другими заболеваниями. Я совсем не умею ухаживать за женщинами, не то, что эти избалованные франты. Да и вообще, со мной просто-напросто неудобно, а всё из-за того, что я собран из древесины. Ну, куда с таким? Ведь в моём пустом деревянном доме нет даже лишней крошки хлеба, и, согласитесь, жить внутри меня – это самый настоящий подвиг. Это тоже, что согласиться жить в гробу и, видит бог, что я не могу подвергнуть её такому испытанию. Вина этой женщины лишь в том, что я люблю её…

2 марта

Да, вы не ослышались. И думаю, что здесь нет ничего смешного – любить самую прекрасную женщину на свете. Сколько в этом заключено чувств: пропасть ревности, бесчисленных тревог и волнений. Сколько во всей этой кутерьме греха с её святым влечением к свободе, сколько священных подвигов, так и не вошедших в историю.

Однако я угадываю глубину ваших сердец – вы всё же смеётесь, считая, должно быть, что так не бывает и подобного рода лирика не имеет право существовать без вашей снобистской милости и тупого соизволения. Или, может быть, вы ожидали, что пустующее пространство внутри меня станет вместилищем для бесов? Напрасно. Этого не произойдёт. Но разве смог бы я доказать, что любить по настоящему способен лишь самый никчёмный из остальных. Тот, который каждую ночь бесцельно бродил по улицам и разглядывал сотни звезд. И, несмотря на их удалённость и гипнотическую холодность, всё же полюбил одну, самую отдалённую и от этого ставшую ещё более желанной. Затем у звезды появилось имя, черты лица, одежда, скрывающая под собой недоступное даже для воображения, женское тело. Она становится частью тебя, твоим отражением и синонимом, твоей самой загадочной второй половиной, которую многие ищут совсем не там, где следовало бы это делать, а потому вслед за второй теряется и первая из половин.

Я знаю, вы и этому не хотите верить, слепо считая, что всё в этом мире должно быть поставлено с ног на голову и священная чаша Грааля обязательно должна быть выложена чистейшим золотом, под стать вам самим. Но я всегда убегал и, возможно, так сумел сохранить себя от душных солнечных лучей, буравящих толщи асфальта. В жаркие дневные часы я становлюсь обкраденным и голым с чувством комплекса неполноценности. Проходя по шумным улицам, я вижу только спины и чьи то чужие мне лица. Они напирают и давят пузырьки тёплого воздуха, превращая рубашки и тонкие блузки в липкую чешую.

Мне душно, и в этот момент я жду наступления ночи. День предназначен для других: тех, кого никогда не интересовали звёзды и кометы, тех, кто не испытывал желания дать какой-нибудь из них имя и стать её другом. День сотворён для тех, кто во всём стремится видеть лишь самих себя. И, наверное, Господь Бог поступил разумно, отделив день от застенчивой и прохладной ночи. Находясь под её тёмным покровом, я перестаю замечать своего уродства и кажусь себе достаточно привлекательным. У меня появляется надежда, и я начинаю верить в свой призрачный шанс, в свою самую яркую звезду, за которую возношу молитвы и прошу владыку неба послать её на землю в том образе, о котором я прожужжал ему все уши. Верю, что в завтрашний день не стану добычей пьяного мужичья, бесцеремонно заталкивающего меня в кузов грузовика, чтобы отвезти на свалку.

Вместо этого явится она. Бросит мне на голову мокрый от дождя зонтик и, снимая испачканные грязью туфли, коснётся меня своим телом. Думаю, что мокрый зонтик окажется весьма кстати, ведь должно же хоть что-то охладить мою пустую голову. Возможно, она догадывается о моём неполноценном уме или ей обязательно об этом скажут чёртовы диван и коврик. Проводя большую часть времени с моими бездушными соседями, она улыбается им, берёт своими тонкими пальцами зеркальце, затем кладёт его на место и прикуривает серебряной зажигалкой тонкую ментоловую сигарету, ароматический запах которой, проникая сквозь тюлевые шторы, достигает моих тёмных пределов. Даже куря сигареты, она способна распространять вокруг себя запах весеннего цветения, вкус сочных фруктов, который проникает внутрь меня и насыщает кровь чем-то новым, чем-то таким, чего я боюсь из-за невозможности объяснить и понять хотя бы частицу этой эйфории.

И вот, я как всегда стою всё в той же тёмной прихожей рядом с брошенными ею туфлями и зонтиком, совершенно оглохнувший от её тихого смеха, и думаю, что вряд ли она захотела бы разделить со мной все прелести жизни в шалаше. Слушая лесть своих фаворитов, она взволновано смотрит в сторону тёмной прихожей, словно кого-то ища в этой мрачной глубине. Может, пытается разглядеть очертания моих жёстких тупых углов?

Я замираю и, облизывая пересохшие губы, жду, что она наконец-то подойдёт ко мне и поможет выбраться из моего тоскливого одиночества, примет в свою игру наравне с остальными. На большее я и не рассчитываю, мечтая хотя бы минуту побыть рядом с ней, слышать её дыхание и вдыхать лёгкий аромат парфюма и всего того, чем так богата красивая женщина.

Ведь она самый настоящий источник света, и, если уж по справедливости, то она должна светить вот в таких тёмных коридорах, как этот, для того и пребывающий во мраке, чтобы дождаться, вымолить, выстрадать единственный луч света. Без этого мир рухнет и превратится в одно сплошное небо, усеянное вот такими же звёздами и их льстивыми спутниками.

А меня не станет. Мне просто не найдётся места в этом лицемерном раю, не ведающем ни о чём, что лежит за его пределами. Но всё же хотелось бы верить, что это меня она ищет, меня зовёт своим лучистым взглядом, пробивающимся сквозь толщу коридорной тьмы, где мне давно уже всё осточертело. Мне уже мало её мокрого зонтика, прищемлённого края платья или расчёски, хранящей в своей щетине прядь её золотистых волос. До какого-то времени я довольствовался и этим, но, видимо, успел перерасти их значение. Теперь мне нужно иметь всё. Ну, или, по крайней мере, войти в состав её шумных друзей. Уж тогда-то мне, надеюсь, удастся отучить их от всяких дешёвых трюков и пересмешек. Ведь я, наверное, единственный в этом доме, кто не станет ей лгать. Я просто не умею этого делать и жду, что однажды она полюбит меня – горбатое чудовище, скрывающееся в темноте. Полюбит лёгкое поскрипывание моей полированной дверцы, твёрдый, по-настоящему мужской запах лака и строгие пропорции простого незамысловатого дизайна. Я безнадёжно тону в океане бессмертной готики и величественного ампира, я самый неприметный среди этих зазнаек-великанов и по-прежнему надеюсь на чудо. Неужели в награду прожитой жизни мне должна достаться лишь беззубая кротость? Каждый день, с утра до вечера стоять в тёмной прихожей и чувствовать себя не у дел? Слышать, как она смеётся над чьей-то удачной шуткой, проходит мимо меня, зовёт одного из своих любовников, охватывающих её хрупкую талию и плечи своими по-женски ухоженными руками, от прикосновения которых её непременно должно тошнить. Однажды я и сам слышал, как она плакала в ванной, и этого я вам ни за что не прощу. Не прощу как её смеха, так и слёз – душащих, горьких ручьёв мёртвой воды.

3 марта

К сожалению, мне никак не удаётся заснуть. Каждый вечер, приготовившись к очередному отдыху, я не сплю около получаса: считаю до ста, до двухсот, а затем закрываю глаза и стараюсь в этот момент представить что угодно, но только не её. Ей нет места в моих снах, и если всё же я поймал себя на мысли, что этой ночью видел её во сне, это могло бы означать, что моя любовь нереальна и принадлежит приведению. И всё же она является, манит меня рукой, улыбаясь своей приветливой, обезоруживающей улыбкой. Она зовёт меня подойти поближе, настолько близко, что я теряюсь от стыда и желания сделать первый нерешительный шаг навстречу ей. Иногда я вижу её, длинноволосую красавицу с младенцем на руках, а на утро понимаю, стоит мне подойти к ней, как тут же потеряю контроль над собой, и с этого момента мне станет неподвластен мой собственный сон. Даже проснувшись, я так и остаюсь вне себя, без тела и, пожалуй, даже без ума.

Мне страшен её немного наигранный смех, запах духов и хлопанье в ладоши от чьей-то очередной идиотской шутки. Господи, да что там за кретин рассказывает ей анекдот про Штирлица? Он убеждён, что женщине приятны всякие бесформенные глупости и покорить её достаточно просто: нужно лишь болтать как попугай и сыпать комплиментами, дарить цветы, являться под вечер с бутылкой шампанского и читать наизусть целые главы, сочинённые кем-то другим. А утром, когда она ещё будет спать, он тихо на цыпочках прокрадётся на кухню и принесёт оттуда сервированный поднос со свежезаваренным кофе. Как же глупо всё это будет выглядеть, и как же жалок я сам, стоящий в одиночестве и не осмеливающийся в том миг, когда он пройдёт рядом, поставить ему подножку.

Наверняка, если бы я это сделал, то оказался бы на свалке, но ведь рано или поздно это всё равно случится, и вот тогда я смогу чётко уяснить для самого себя, что же такое совесть. Понять, в каких же непроходимых джунглях прятался её холодный голос. Ведь это можно постигнуть, только находясь в полной отставке, на пенсии, без денежного пособия и благотворительного обеда. Упасть в какой-нибудь глуши и там, вдали от всего мира наконец-то прозреть, признав свою отставку вполне закономерным явлением.

Как-то мне рассказали одну интересную историю, на которую тогда я не обратил внимания, и только теперь до меня начал доходить её смысл. Оказывается, на мебельной свалке, где в своё время окажусь и я, почти вся мебель расцарапана. И не просто расцарапана – ей даны преимущественно нецензурные имена. Кто это делает, мне, конечно же, неизвестно. Возможно, это дело рук сторожа, живущего на той же свалке, или появляющихся время от времени грузчиков, вечно небритых, хранящих в своём лексиконе обрывки фраз. Но кто бы это ни был, я знаю одно – почти вся старая, успевшая стать бесстыжей мебель, к закату своей жизненной эпопеи, получает новое имя и с этим именем отправляется в вечность. Мне бы не хотелось сейчас приводить краткий перечень этих самых имён, но прошу поверить мне на слово, некоторые из них поистине чудовищны и не вписываются в фабулу этики. За что их так? Ведь они ни в чём не виноваты, но судьба распорядилась иначе, и орехового цвета гардероб, предназначенный для нарядных костюмов и кружевного белья, вмещал в своих тёмных закоулках слишком много тайн. Это его и сгубило, и в один прекрасный день бедняга впал в немилость. Или, к примеру, шкаф с книгами – та же участь… Дело в том, что хозяин дома, вполне взрослый и самостоятельный мужчина, постоянно прятал в нём собственные деньги. Не знаю, зачем он так поступал, но только однажды, перерыв все книжные ряды, он пришёл к шокирующему выводу – в шкафу денег не было. Он не поверил и принялся ворошить всё сначала, разбрасывая вокруг себя пухлые сборники и в одно мгновение ставшие ненавистными любимые книги. Денег не было. Но как же так, ведь он точно помнил, что заводская получка была вложена им в этот самый шкаф, а если быть точнее, то в одну из книг, украшавшую своей тоскою самый дальний угол полки. Этот мужчина доверял ему как единственно надёжному другу, надеялся, что старый шкаф хранит в своих недрах его заначку и в нужное время вернёт её обратно. Но всё случилось иначе, и дружба, крепко соединённая тощей пачкой купюр, окончательно рухнула и исчезла навсегда. Виноватого потом удалось найти. Им оказался сын хозяина того дома, которому деньги понадобились на покупку какой-то ерунды, но это уже ничего не могло изменить. Теперь, должно быть, эти шкафы давно сгнили, поросли полевой травой, и если вам однажды, удастся случайно их встретить, то вы без труда сможете прочитать нацарапанные на их стенах имена, каждое из которых укажет на ту или иную степень градации. О чём они думают? Видят ли сны? Как мне хотелось бы поговорить с ними, пропустить сквозь самого себя их скрипящие вздохи и, возможно, таким образом заглянуть в свой завтрашний день, опытом стариков раскрасить свой незрелый опыт.

Конечно, если бы я решил спросить их о ней и об этом идиоте с двумя чашками кофе, то, наверное, они вытаращили бы на меня свои печальные глаза и возмущённо поинтересовались о моём возрасте, а затем толково и доходчиво стали посвящать меня в глубины объективного реализма, невозможного как для них, так и для всех живых существ. Для них не существует любви вне семьи, вне дома, в котором они жили и прятали свои чувства. Они понимали и понимают её так, словно это обычная вещь, предназначенная им от рождения, так же как потребность в пище.

Ну, хорошо, положим, что об этом спрашивать не к чему, а лучше просто поговорить о жизни, послушать какие-нибудь интересные истории или что-то в этом роде. Возможно, они с удовольствием рассказали бы о том, как в новогоднюю ночь становились вместилищем для детей, играющих в жмурки или прятки. Или о том, что прежде, в канун этого самого праздника, в их тёмных закоулках было спрятано спиртное, которое позднее перекочевало на усыпанный закуской стол. Ведь они столько всего видели и слышали, что, пожалуй, в жизни никто не разбирается лучше, чем эти деревянные старожилы, и по количеству собранной информации с ними может поспорить, разве что, Версальский дворец. Уж им-то можно позавидовать, они не такие пустоголовые, как я, боящийся своей пустоты и ещё больше того, чем в один прекрасный день она всё же наполнится.

Вот так и выходит, что жить в том состоянии, в котором прожил все годы, я не могу, просто уже нет сил, но и жить иначе, пытаться строить всё заново – не умею. Единственное, на что всё же хватает ума – это ставить подножки, раздавать ярлыки и заплёвывать всё близлежащее. Стыдно, но что делать… Всему виной только она одна, и лишь ей под силу положить этому конец, изменить меня в лучшую сторону, дать мне шанс, шанс, шанс, чтобы раз и навсегда перечеркнуть всякое другое существование, оставить на всей земле только меня и её.

4 марта

Сегодня мне удалось немного поспать, но я чувствую себя, пожалуй, ещё хуже, чем вчера, а всё потому, что это не было похоже на нормальный полноценный сон. Видимо, даже засыпая, я уверен, что сон рано или поздно кончится и заберёт с собой всё то, чем он так старательно хвастался передо мной всю ночь. Не помню, сколько раз я просыпался, но ощущение такое, что во время сна я продолжал слышать разные звуки, исходящие неизвестно откуда. Словно кто-то или что-то, почувствовав наступление ночи, вылезло из своего тайного убежища и принялось разгуливать по дому, стучать по батарейной трубе, играть со шторой, издавать непонятные гудки, напоминающие далёкий крик мчащегося товарняка. Странно, что никогда ранее я этого не слышал. Жил в своём крохотном мирке и ни о чём не думал. Но с тех пор, как я решил вести дневник и складывать исписанные листы себе в полку, стало происходить, чёрт знает что. Я начал стареть! Время быстротечно, и всего пару дней назад я завёл его механизм, подключённый секунда в секунду к моему собственному. И теперь получается, что если раньше я не помнил своего прошлого, принимал своё существование за сладкий безмятежный сон, то теперь, как всякое начало, я буду иметь и конец. Взявшись за составление дневника, я тем самым совершил ошибку, но всё же эту затею нужно доводить до конца. Иначе мне нечего будет ей прочесть. Как же она сможет меня узнать и за что станет любить? Ведь без шпаргалок я становлюсь беспомощным, тупо сгущающим брови и хмурящим лоб. И мне необходимо бороться за себя, отвоёвывать драгоценные часы времени и квадратные метры жилого пространства, чтобы как можно дольше оставаться молодым и иметь возможность быть рядом с ней, надеясь, что прочие искусные зануды состарятся ещё раньше. Но что для этого нужно? Сгрести в кулак эти несколько листов и бросить их в пламя печи? Или, может быть, взяться за написание чьей-то чужой жизни? Ведь что может быть интересней, чем вызывать из преисподней кающихся подонков и спустя сотню страниц возвращать их обратно в тот же дымный ад, из которого они вышли. Нет, не моё призвание – вершить суд над другими. Могу оскорбить, вспылив произнести нечто обидное, но не более того.

Так как же мне сохранить молодость? Пробовал советоваться, но почти ничего не добился. И лишь диван высказал мысль, которую ещё можно принять за разумную.

Это произошло под утро. Мне как всегда не спалось из-за каких-то скрипов и стуков в комнате. Скажу откровенно, ощущение не из приятных. Попробуйте поставить себя на моё место, и тогда вы, возможно, согласитесь, что ритмичный скрип в шесть часов утра это чья-то тупая патология либо обыкновенное хамство.

Так вот, заглядываю я в комнату… а там, на диване… помилуй бог, что там творится! Я, правда, не разглядел лиц, но думаю, что это к лучшему. Зачем так глупо пропадать, оказавшись на свалке раньше времени. И уже позднее, когда всё вокруг стихло, я прокрался в эту комнату поближе к дивану и тихонько, чтобы никого не разбудить, сказал:

– Послушай, приятель, ты не даёшь мне уснуть – скрепишь как телега.

Диван посмотрел на меня какими-то овечьими глазами и, глубоко вздохнув, ответил:

– Я человек подневольный.

– Брось, с каких это пор ты стал человеком? Вот уж не думал услышать от тебя такое.

Наверное, мои слова обидели его, и я почувствовал, как он напрягся, как начали вздуваться его стальные пружины, растягивая тем самым узорчатую ткань.

– Мне об этом сказал хозяйка.

После его слов мне стало грустно. Зачем она так подло обманула его?

– Ну, хорошо, – сказал я примирительным тоном, – я, собственно говоря, пришёл по делу. Скажи, ты знаешь, как нужно прожить, чтобы сохранить свою молодость? Понимаешь, мне нужно знать… Хозяйка… ведь она, она такая, в общем, что тебе объяснять.

Его удивлённый взгляд упал на меня, словно лунный световой поток. Мне стало стыдно. Обсуждать такие вопросы с диваном всё равно, что биться об заклад с кривлякой-зеркалом. Я решил уйти и больше никогда в жизни не заходить в эту комнату, не спрашивать ни у кого совета, не брать взаймы чьей-то премудрости. Конечно, проще всего было развернуться и молча побрести в свой одинокий угол, но что-то меня удерживало. Не знаю, возможно, это была тайна, которую я из-за собственного легкомыслия раскрыл перед ним.

– Ты её любишь? – удивлённо спросил он и одарил взглядом, полным пренебрежительного величия.

Я молчал, опустив глаза. Мне хотелось заткнуть уши и не слышать ничего. Всё вздор. Мой утренний визит, глупые вопросы и объяснения насчёт глубины и широты моих чувств. И кому я всё это говорю? Этому Дон-Жуану, пахнущему духами и женским бельём! Мне был неприятен его тонкий голос, светские манеры, приобретённые им, по всей видимости, путём ежедневных, постоянно совершенствующихся скрипов. А впрочем, какая разница?

– Ступай к себе в коридор, – усмехнулся диван. – Всё, что тебе нужно – это просто представить, будто любовь взаимна. Поверь в это.

– В том числе и в то, что я человек?

– А какая разница? – ответил диван немного усталым тоном.

Что ж, подумал я, пускай верит во всё, что кажется наиболее соблазнительным, и если поступать точно так же, то почему бы не поверить, что я – испанский лётчик, сбитый в небе над Мадридом и воскресший в помещении одной из городских квартир. Правда, в ином воплощении, но это уже неважно. Ведь нужно всего лишь верить, тешить своё пошатывающееся самолюбие разными байками, вроде этой, тем самым избегая смотреть в слепые глаза правды.

5 марта

Сегодняшний день вспоминается мне в довольно смутных очертаниях. Не кривя душой, признаюсь в том, что я проспал до полудня. Затем, кое-как протерев от сна глаза, сразу же потянулся за дневником. Это первое, что пришло мне на ум и, пожалуй, не самое лучшее, так как я оказался совершенно неспособен уцепиться хотя бы за малейший признак вечно ускользающей хвостатой мысли.

Оторвав свежий, ещё не исписанный лист, и положив его перед собой, я принялся искать шариковую авторучку, с трудом вспоминая, что уже несколько дней беру её у своего нового приятеля – этого паразитирующего паука, стремящегося поселиться в расщелине между досками. Авторучку он имеет ради известного одному ему принципа. Мне с ним невыносимо скучно, и поэтому я просто беру у этого сноба ручку, тут же благодарю и спешу к себе, чтобы как можно скорее взяться за продолжение рассказа, в котором ему, увы, не достанется ни одной страницы. Возможно, кому-то такое пренебрежение покажется негуманным, но прошу поверить мне на слово, это происходит чисто машинально по вине нелепой рассеянности. Дело в том, что я часто забываю о присутствии окружающего мира.

Недавно, разбирая страницы своего дневника, я наткнулся на упаковку презервативов, сегодня обнаружил связку ключей и удостоверения личности. Этот тарантул умудряется навязывать мне свои гнусные желания и подбрасывает на полку весь этот хлам. Я понимаю, что внутрь меня проникает разное непотребство, пытающееся хоть немного отрафинировать мою неопределённую личность. Мне неприятно носить их в себе и они – это совсем не то, о чём я мечтал. Но нужно признать, что именно эти предметы сейчас для меня самые реальные из всех доныне существующих. Они владеют миром, и их безграничную власть оспаривать глупо.

Хотя на кой черт мне всё это нужно? Ключи… зачем? Ведь у меня никогда не было своего дома, а такое понятие, как собственность, рисуется мне в преступном разноцветном антураже. Наверное, это побочный эффект вечного изгнания безродного, беспаспортного, безработного, космополитичного пьяницы и дебошира.

Моя рассеянность постоянно наталкивает меня на случайные знакомства, но куда чаще служит поводом для ссор и одиночества, под тенью которого я смотрю на соседей, словно близорукий первоклассник. Я не понимаю их – они не понимают меня. Но если жирный диван поверил в свою, ставшую человеческой, ватную обивку, то что же удерживает меня последовать его примеру? К сожалению, а может быть к счастью, но такая роль не для меня. Как же это должно благородно выглядеть, патетично звучать, и всё же глупо верить в подобного рода колдовство. Разве может просиженный диван, ни с того ни с сего, превратиться в прекрасного и молодого принца? А, может, он просто впал в маразм и пытается выдать себя за единственно сохранившийся осколок цивилизации? Короче, что тут ломать голову, он рехнулся, и дело с концом. Сошёл с ума на пресловутой почве неукушенного локтя и поверил в красоту, направленную на свой беспробудный идиотизм.

День за днём я становлюсь старше. Деревянные блоки постепенно рассыхаются, и в скором времени уже никому не захочется вновь промазать их клеем. А затем мой рассохшийся короб будет перекинут через борт забрызганного грязью грузовик и, ударившись о твёрдую землю, я останусь лишённым последних остатков памяти, которые тут же, словно блики теней, найдут убежище в чернильной суете слов моего дневника. Они поселятся на его слегка помятых страницах и станут безвозмездным достоянием молчаливого сторожа, потерявшего всякую связь с внешним миром. Кроме дневника он найдёт ключи, кое-какие деньги, затем закурит сигарету и, пожалуй, убедится в противоречивости слов и предметов. Действительно, что может быть общего между ними? «Это какая-то ошибка! – воскликнет он, разглядывая пыльные удостоверения. – Не может быть, чтобы эта дрянь принадлежала ему. Возможно, их забыли грузчики?» Он с равнодушным видом отбросит в сторону ключи и прямоугольные корочки документов. Затем ещё раз прочтёт дневник и, глубоко вздохнув, станет смотреть в ту сторону, где начинается городская стена.

6 марта

Нет ничего печальнее, чем поиски адресата, разыскиваемого долгие годы, когда в твоём почтовом ящике ты не обнаруживаешь ничего, кроме неоплаченных квитанций за использование света и выпитую воду. Когда тебя всё чаще и чаще забывают протереть от пыли и зачёркивают на ценнике очередной ноль. Лично мне ближе образ неотёсанного полена или тупого ножа, мечтающего хоть раз в жизни получить долгожданную обработку.

Если оставаться до конца честным, я всё ещё пустая тумба, недочеловек, влюблённый в это вертлявое и непостоянное создание. Она совсем не похожа на меня, точно также как и на всех остальных. Когда я слышу её голос, мне кажется, что звучит гимн нежности, а случайное прикосновение становится похожим на лёгкий толчок прибрежной волны. Жаль, что синева её глаз сочеталась в союзе с недоступностью и мои руки никогда не тонули в её объятьях. Она исцарапала бы себе ладони – до такой степени я неуклюж.

Вокруг одна болтовня. Всё, что интересует моих знакомых, мне безразлично. Их переживания – сплошное юродство и слова, сотни пускаемых по ветру пустых слов, которые так же плоски, как надпись на заборе. Все эти мажоры без устали и стыда говорят о тряпках, дорогих автомобилях и деньгах. Многие из них считают себя привередливыми знатоками живописи и поэзии, и когда речь заходит обо мне, смотрят в мою сторону полные покровительственного спокойствия и лёгкого упрёка. Для них жизнь – это салоны, дорогая одежда, сексуальная несдержанность и прочий кураж. Для меня… Собственно говоря, что для меня значит жизнь? С каждым прожитым днём я всё больше начинаю сомневаться. Сомнение становится моей второй натурой, самой опасной из всех нажитых мной болячек. Я бы даже сказал, что сомнение – это акушер, который почему-то выбрал именно меня. Иногда я слышу чьи-то шаги, звон столовых приборов, упавшие вилки или постукивание ножа. Я сразу начинаю волноваться и настороженно слушаю, не идёт ли кто в мою сторону. Проходит минута, другая и, переведя дух, я понимаю, что опасения были напрасны. И вовсе это не операционная с её маниакальным, завораживающим душу звоном, а подвергшаяся каждодневной уборке столовая. В её тёплой и по настоящему домашней обстановке только что принимали каких-то гостей, от весёлого присутствия которых я почти всегда остаюсь в состоянии шока. После них возникают горы немытой посуды, раскиданные по всему дому конфетные фантики и крышки из-под «пепси», окурки сигарет. Затем они куда-то исчезают, а я ещё долгое время прижимаю листы дневника к своей груди. А вдруг они вернутся? И уж тогда точно, один из этой компании вероломно ворвётся внутрь моих деревянных полок и, щуря глаза, начнёт калечить всё, что попадётся под руку. Как же мне надоела вся эта шумная толпа пьяных посетителей, пьющих за чьё-то подорванное здоровье.

А я, чтобы не видеть их, отворачиваюсь и пью за ту, которой нет со мной долгое время. Я мечтаю о ней, сочиняю незамысловатую оду, но всё это так и остаётся ритуалом влюблённого первоклассника.

7 марта

Выпитый коньяк и съеденное мясо… Чистое кантри. Сейчас спою…, а мой полированный короб сгодится, чтобы бить в тамтам. Я пьян и думаю, что коньяк здесь не причём. Жаркое – всего лишь закуска, которую я съел с фанатизмом проголодавшегося студента. Разламывая хрупкий куриный скелет, я вспоминал о Марксе и его кипучем учении. После Маркса опять думал о ней, и, наверное, было бы неплохо, если бы удалось совместить воедино материализм с любовью. Пожалуй, это то же самое, как если бы одеть лебедя в рубашку, сотканную из крапивы. И если на то пошло, то нужно одеть в такие рубахи каждую музу и в придачу выдать часы, чтобы не опаздывали, когда их ждут – они должны принадлежать поэтам, у которых и так слишком мало времени.

Дневник – вот кто никогда меня не обманет, а остальное – импровизация. И даже если рухнет весь мир, у меня останется эта тетрадь. Это лучшая из моих визиток, из всех кредитных карт. Это мой билет на круиз по средиземноморью или приговор на вечное заключение.

У меня ничего нет, кроме этих жалких страниц. Вот они! Возьмите… Что написано? Да так, о жизни. Вы считаете, что это крамола? Не той придерживаюсь линии? Да плевать я хотел…

Я просто пьян…

В общем, думаю, что это был бы длинный и совсем неинтересный разговор. Сначала соблюдались бы формальности, ещё какие-нибудь наигранные и фальшивые уловки. А затем, после моего согласия покинуть свою шлюпку, эти манеры тут же испарились бы, словно их никогда не существовало. Все это напоминает мне размышления дивана о том, как быстро и необратимо меняется всё в его жизни. Ведь жизнь – это балаганная оргия, стремительно растущая и точно так же стремительно переходящая в банальный порно-сюжет. Именно так этот пухлый детина любил выражать одну из своих сакральных мыслей. Теперь он где-то неизмеримо далеко, за сотню тысяч километров от меня греется тусклыми лучами своих неожиданно очеловечившихся идей и конечностей.

Прижимая к груди тонкую стопку мятых листов, я смотрю в след уходящей толпе гостей, недолюбливающей меня за то, что даже в них я вижу определённое сходство с мебелью. Может, поэтому мне одиноко? Может, благодаря именно этой блажи мне ставят в вину моё отшельничество и иезуитский цинизм? Они чувствуют угрозу. И даже когда находятся вместе, всё равно остаются неспокойны, крикливы и кичливы. От них пахнет жертвой и страхом, а ещё смертью, вбирающей в себя всё лучшее, что было в них. И вот уже ничего не осталось. Один лишь шум и скрип ржавеющих деталей, который ночью бывает особенно невыносим и портит всю прохладную чистоту утреннего часа. Как мне жаль отравленного астмой и диабетом солнечного утра. Как не хватает мне мягкого раннего воздуха, пахнущего молоком, сочной землёй и свежим, только что скошенным сеном.

Скорей бы наступило завтра. Я так хочу увидеться с ней, оставив позади себя воспоминания об этом гниющем изнутри лазарете. Она должна непременно меня заметить. Слишком долго я ждал этот день и всё чаще и чаще глушил водкой своё предательское волнение. Слишком давно я имею дело с мебелью, чтобы завтра позволить им опередить себя, увлечь игрой в преферанс или рулетку. Играть, конечно же, станут на деньги. Все усядутся за стол и, отпуская в адрес друг друга скучные реплики, станут в тайне взывать к милости божественного провидения. Она, должно быть, станет снова играть с ними, понимая, что у них нет ни единого шанса на выигрыш. К концу завтрашнего дня они спустят всю имеющуюся у них наличность и, стараясь хотя бы внешне сохранить гордость, будут упрашивать её дать им денег в долг. Пожалуй, что долг превысил их собственный аппетит. Но даже мне известно об их неспособности произвести по нему расчёт. У них просто нет денег. Завтра они станут хвататься за головы, клясться, что больше никогда не возьмут в руки карты, философствовать о смысле жизни, слепой фортуне и нити Ариадны. Господи, сколько раз я видел это, выслушивал их обещания. Но очень скоро всё возвращалось на круги своя, и они играли опять, делали какие-то ставки, выигрывали, проигрывали, затем опять делали заём и проигрывали окончательно. Она как всегда смеялась своим звонким струящимся, словно весенний ручей, смехом, давала в долг, но за этим благотворительным жестом скрывалось что-то страшное, что-то бесчестное и возбуждающее далеко не здравый смысл.

Несомненно, она понимает, с кем имеет дело. Но как бы там ни было, зачем всё же лгать, будто они люди и при этом с невозмутимым видом тут же доказывать обратное? Это что, тоже часть игры? Кокетство, которым обаятельная женщина умеет весьма успешно заморочить голову любому из этих сердцеедов и прохвостов? Она, не стыдясь, приближает и точно так же беспечно отталкивает, ставит подножки, а на следующий день оборачивается «Бедной Лизой», так, что даже самые искушённые оказываются обманутыми.

Мне бы очень хотелось увидеть её настоящее лицо, разгадать это самое удивительное из всех чудес света или тьмы. Возможно, я наивен. Возможно, хочу получить слишком много, но моя страсть идёт гораздо дальше меня самого и простирается на снежные вершины скалистых гор, туда, где рождается сказка, слагается чудесная песня и откуда они начинают своё погружение в коматозную реальность земли. Что же стало с ними, во что они успели превратиться? Даже Господь Бог, сошедший с небес, сделался далеко несовершенным. И я ничем не лучше. Сколько ночей я с тоской в глазах смотрел на бездонное полотнище, усыпанное звёздами, и просил, чтобы минула меня сия чаша. Я боюсь встретить её безобразной, такой же, как и всё, ниспосланное мне свыше. Хватит. Достаточно того, что моя первая половинка завалена разными экскрементами, которые лишь увеличились в численности. Их стало так много, что теперь я с большим трудом разыскиваю свой дневник. Но, даже разыскав, я подолгу не могу сосредоточиться. Пишу урывками, в основном по ночам, так как ветреная ночная прохлада как-то по-особому умеет обновлять мысль, прогоняет ощущение тяжести, растворяя любые признаки сонного быта.

В завтрашний день я обязательно возьму дневник с собой. И, пожалуй, когда она прочтёт его, то сразу узнает меня. Мы долго будем говорить… обо мне и о ней. Оставив шумную вечеринку, мы станем искренне признаваться друг другу в своих чувствах. Будем смеяться и бросаться по вымышленным мишеням хлопьями пушистого снега. Слушать перезвон старых трамваев, отправляющихся в депо. Нам будет хорошо находиться вместе, и звёзды станут нам не нужны. Довольно звёзд. Мне станет одиноко, если они по-прежнему вздумают появляться и, заслоняя всё небо, напоминать о несокрушимости космической армады.

Но я победил небо и звёзды, совершив то, что до меня, наверное, никому не удавалось. Я придал одной из звёзд самые прекрасные черты, вдохнул в неё дыхание жизни, сделал её душой живою. Я наполнил её трепетную душу самим собой, своей жизнью и романтической прозой. А затем просто взял и похитил, невзирая на священное «нельзя», грех и прочую чушь. Не судите меня, тем более что это всё равно бесполезно. Сделавшись преступником, я сам становлюсь творцом и судьёй, решающим вопрос о пользе обществу или о размере ущерба, нанесённом ему. Полно. Мне всё известно, и мой путь направлен в глотку погибели. Возможно, это произойдёт вскоре, но только не сегодня и надеюсь не завтра. Ведь я только теперь понял, что жизнь начинается не тогда, когда это принято исчислять. Всё безоговорочно принятое похоже на пробирочное существование, которое то и дело подмешивают к чему-то главному. Но жизнь врывается внезапно. Она неистово хохочет и из всех сил стучится в самые отдалённые пределы дома. И чем глубже сон, тем она становится изощрённей в своих попытках разбудить, растормошить дремучий эгоизм. Она напирает словно рать, осыпая удивительными благодеяниями, так мало востребованными, что появляется чувство сожаления за сорванную веточку пальмы, принятую за средство отгонять назойливых мух. И точно так же, как эта ветвь, буду засыхать и я, так ничего и не уразумевший.

Я люблю, но вряд ли любим. Хочу совершить какой-нибудь неслыханный подвиг, но боюсь, она сочтёт это за пустой фарс. Дневник… Боюсь, она упадёт в обморок. Карты? Да. Только карты. Лишь игра способна привлечь её внимание. Но я почти не умею играть, хотя как-то слышал, что новичкам везёт, только нужно вовремя уйти, иначе непременно проиграешь. Так, что там говорится во время игры? Как объявляется ставка? Дилетант. С таким запасом знаний меня не подпустят к карточному столу. Засмеют! Но выбора нет, а мне край как нужно сорвать именно её банк.

Возможно, выиграв, наконец-то удастся раскрыть её тайну, о которой догадываюсь лишь я.

Боже, подари мне этот миг, взглянуть сквозь покрывало её души. Позволь пройти путём познания и рассудительности, избежать ошибки, берущие начало в зарослях глупого рая и ошибочного оптимизма, присущего либо подлецам, либо дуракам.

Вспоминаю, как сравнил себя со сбитым лётчиком. Право, не лишена смысла эта похожесть и, на мой взгляд, это наивысший образец обречённой на смерть любви. Можно лишь догадываться о глубине чувств человека, машина которого изрешечена пулями и окутана сизым облаком угарного дыма. Любовь такого человека достигает апофеоза за считанные секунды. Он начинает ценить малейший подаренный жизнью миг. Миг торжества над всем сущим и его величественного крушения. Сопровождающиеся матерщиной позывные радиомаяка исчезают за пределами досягаемости слуха. Всё, что остаётся доступным – это рёв раненой машины, сочащаяся из-под рукава тонкая струйка крови, уносящая с собой саму жизнь, так горячо любимую им. Выходит, что разумный итог любви есть смерть. Это не страшно, тем более мне, постоянно живущему в нервном предвкушении расправы и благодарящему чью-то милость за то, что она до сих пор откладывалась.

Но если любовь смертна, тогда возможно ли её природное родство со звёздами и юной застенчивой ночью, когда небо служило для неё уютной колыбелью, а моя любящая фантазия рисовала тонкий узор таинств божественной мелодии? Я счастлив, что никто другой не слышал этого мотива, не сделался частью волшебного превращения, загораживая собой ту единственную, для слуха которой слагалась эта песня.

Эта грустная томительная песня Ромео, ищущего в ночной Вероне свою Джульетту. Это влюблённая лира Орфея, посвящённая прекрасной Эвредике. И какой чудак выдумал приторно-слащавую модель любовной неги. Мне даже подумать было бы стыдно о том, что любовь можно разделить по принципу «а-ля труа», беседовать о ней с диваном. Слушать Де Бержерака в декламации вечно грязного коврика. С ума можно сойти! Такое впечатление, что все артисты театра перепутали роли и исполняют какой-то несуразный крыловский квартет. Я слушаю, но в нём слишком много хаоса и совсем нет скрипок. Жаль, что их нет. Без скрипки не бывает настоящих чувств, приправленной солью слезы и водочного похмелья. Медленное звучание скрипки одиноко, и оно напоминает мне мою собственную жизнь.

Моя жизнь – это чужая тень, принадлежащая кому-то другому, которого я не знаю и, возможно, который совсем не знает меня. Он давно живёт своей привычной жизнью: ложится спать, три-четыре раза в день запирается в клозете, отчего моя речь и мои мысли становятся неотличимы от обыкновенного дерьма. Да, что там говорить. В такие неприглядные для меня моменты, даже любовь, живущая в моей душе, начинает разрываться на части, на времена года, цветы, деревья и позы, становится половинчатой, третичной, такой же ущербной и хромоногой, как и я.

И вот онаоткликнется и доверчиво войдёт в эту дверь. Святая простота, ты забыла, что во мне нет ничего человеческого. Пройдёт немного времени, и ты начнёшь кричать от боли и обиды за вырванный из твоей плоти кусок. Ты станешь предвзятой и амбициозной, ревнующей меня к висящим в гардеробе белым рубашкам, галстукам и костюмам.

Вряд ли я услышу тебя, а если и услышу, то приму за каприз юной леди, желающей иметь какую-нибудь дорогую безделушку. И чтобы хоть как-то удержать твою гаснущую свечу любви, я стану дарит тебе новые наряды и украшения. Я покажу, что такое настоящая любовь в её денежном эквиваленте, ведь она тоже имеет цену и определённый биржевой курс.

Хотелось бы верить в это, иначе мои шансы практически равны нулю, так как надежды на дневник больше не осталось. Воспоминания событий и их последовательная запись направили мой собственный разум в мёртвое русло психоанализа, готового продать любую из твоих тайн. Это похоже на потерю невинности, всего, что тебя окружает, всего, что когда-то выглядело загадочным и притягательным. Он делает условным любой предмет, а любовь становится вещью в себе, которой можно сколько угодно раздвигать ноги, вертеть её и так, и сяк, как будто это пустое веретено, специально созданное на потребу толпе. Но ведь это не так!

И не позднее завтрашнего дня я докажу, что любовь принадлежит лишь избранным. Тем, кто способен бороться и побеждать. Кого интересуют не те блага, которыми любовь неустанно осыпает всех скорбящих по ней попрошаек, прибегающих к лживой магической силе. Эта толпа блаженных настолько скучна, что она давно пресытилась их однотипными ухаживаниями и объяснениями.

Она играет ими в игрушки, рассказывает сказки. Её глаза смыкаются в слезах от их врождённой близорукости, неспособной разглядеть ту, которая нянчит этих толстокожих детей.

Любовь сложная штука и, пожалуй, ей уже не требуются обожатели, сами напоминающие плюшевых кукол. Разбрасывая их по комнате и картонным коробкам, она требовательным жестом просит новых и спустя некоторое время оставляет и их. Она безжалостна. Но, это пустяк. Это от скуки. Ей, уставшей от бездушных манекенов, давно нужен равный, и именно его она ищет. Как бы мне хотелось быть на него похожим. Хотя, в сущности, мне ничего о нём неизвестно. Я следую за ним интуитивно, караулю его за каждым деревом, прислушиваясь к птичьим вскрикам, всполошённым от непрошеного визита, бегу вдоль лесного ручья и не могу напиться его водой.

8 марта

Моя жизнь – пленительный мираж нищего духом, образование которого должно ограничиваться нагорной проповедью и очередью за колбасой. Остальное лишь фантазия и дерзость поросячьего рыла, возомнившего себя творцом красоты.

Уверен, что если бы мой дневник был прочитан публично, меня забросали бы камнями. И никто, никогда не стал бы плакать и сочинять, что-нибудь вроде «с мечём в груди и жаждой мести», присуждать моей смерти почётный гранд и выдвигать на премию. И всё это с одним простым мотивом – неумение скрыть моей крамольной догадки об истинной природе души – её спасительной надежде и взгляде на мир с высоты непокорённых вершин, откуда не видно земли и наводняющих её предметов, где любая догадка служит началом твоего падения вниз.

И, наверное, все мало-мальски существующее боги давно уже попадали со своего надменного неба. Они не виноваты в этом. Просто не смогли скрыть отвращения к спору софистов о боге – через обряд, о любви – через соитие, о разуме – посредством безрассудства.

Искать, искать… Все чего-то ищут, лезут своими любопытными носами за декорации, не понимая, что внутри всё намного безобразней, чем снаружи, и подлинная красота находится лишь в какой-то мечтательной идиллии юноши или девушки, привыкших довольствоваться малым и простым чувством.

Как бы мне хотелось убежать вместе с ними туда, где меня нет, где раздаются задорные мальчишеские крики и звон велосипедных клаксонов. Купаться в потоке ливня, бегать босиком по тёплым лужам, воспринимая окружающий мир как вращающееся вокруг меня благоденствие.

Куда же всё это подевалось? Почему взамен радости и счастью я получил обратное, стал таким, каким клялся никогда не стать? Ловить в общественном транспорте сочувственные взгляды, отговаривать молодёжь, уступающую мне место, предъявлять кондуктору пенсионное удостоверение, которое говорит лишь о том, что от тебя пользы куда меньше, чем от багажа какого-нибудь колхозника.

Размышляя о молодости и любви, я всё же смог позабыть их свежее дыхание и теплоту мягких рук, очаровательную интригу долгожданной первой встречи. Её тихие шаги, при звуке которых я почти лишался чувств и ту же начинал поправлять причёску, проверять, застёгнута ли ширинка на брюках и бог весть, что ещё вытворять. Она заставляла меня цепенеть так, что я слышал глухие удары собственного сердца. И сегодня мне предстоит сыграть с нею в карты. Смешно. Пошло. До чего я дошёл. Но, может статься, это было неизбежно? Приходится идти ва-банк тогда, когда одних лишь слов становится недостаточно, когда стираются понятные всем символы и сквозь эти радужные декорации, проступают иные, до такой степени безукоризненные, что начинает тошнить.

Я восторгаюсь ей. Но, однако, что может получиться из такой восторженной души? Разве что художник или писатель, рассматривающий самого себя, как ломоть хлебного каравая, способного накормить всех страждущих. И поддавшись их продажному мнению, я чувствую, что стало вдруг легко и непринуждённо, словно попал в какой-то другой мир, напитанный послеобеденным сном и забвением неразрешимых вопросов.

Любовь, дружба и прочая идиллия незаметно поглупели и стали тяжёлым бременем, от которого лучше всего просто избавиться.

Да она и сама это прекрасно понимает, пленяя в свои сети только лишь тех, чьи глаза ослеплены солнечным светом, кто по собственному малодушию всякий раз хватается за сердце, считая его своим тайным советником, тех, кто проснувшись по утру, беспечно распахивает окна, стремясь тем самым обновить измятый за ночь пейзаж.

Я одеваюсь, закуриваю сигарету и чтобы снять похмельную дрожь, наливаю в рюмку водку – коньяк был выпит мной ещё вчера, батарея пустых бутылок смотрит на меня немного обиженным взглядом.

Всё это было вчера, а сегодня я пью водку и тискаю колоду игральных карт. День завтрашний меня не интересует. Вечером я явлюсь к ней, поставлю на какую-нибудь карту, и будь что будет. Если удастся выиграть, то я тем самым получаю свободу. Если вдруг проиграю, то меня, в принципе, ждёт то же самое. Какая разница. Ведь, чем лучше мы узнаём себя, тем больше хочется чего-нибудь выпить и, таким образом, оттянуть момент столкновения, точнее сказать – неизбежность встречи со своей окончательной судьбой. И раз уж эта встреча неизбежна, то в таком случае лично я предпочитаю свой приговор выслушать в пьяном виде. Это притупляет боль, создаёт некоторую иллюзию задержки его исполнения. Ещё совсем немного, и кажется вот-вот начнётся обряд святого причастия, запахнет хлебом и дымом сигар. Мне откроют парадную дверь, и я войду в клуб вполне уверенным шагом, не торопясь пройду к столу и займу возле него свободное место. Вежливо поздороваюсь и поздравлю её с праздником, но, несмотря на это, она совершенно не отреагирует на мои знаки внимания. Для неё всё это слишком обыденно. Ей нужно нечто новое и оригинально сложенное, чего, увы, у меня нет.

Возможно, ради деликатности, она спросит обо мне. Ведь мы никогда не были ранее знакомы. И её вопрос станет для меня очередной пыткой из-за глупого объяснения, кто я и откуда родом. Она не узнает меня или старательно попытается скрыть свою догадку, что всё же где-то мы могли встречаться. Нет, ты просто не можешь меня помнить. Наша встреча состоялась тогда, когда тебя, в сущности, не было на свете. Живя среди звёзд и комет, ты светила всем земным существам, ни грамма не нуждающимся в твоей помощи.

– Что это значит? – говорили они, – у нас есть солнце и его спасительный свет. А всё остальное – дело специалистов узкого круга, которых, пожалуй, уже не осталось.

Но всё же, ты продолжала посылать на землю свои чудесные лучи, веря, что они ещё кому-то нужны. Кто-то, возможно, последний настоящий романтик, раскроет навстречу им бледные, сухие ладони и, накопив целую пригоршню, омоет своё потрескавшееся от времени лицо. Но, после этого, он станет ещё беспечнее, чем был, рассчитывающий на помощь свыше и веря мифам. Она станет для него всем. Её образ отразится во всех мировых произведениях искусства. И бедняга окончательно потеряет голову. Даже шелест осенней листвы и стук дождя превратятся в отзвук её прелестного имени, станут напоминанием о том, что она где-то рядом, возможно даже мокнет под дождём или не решается постучаться в дверь, за которой ты смотришь на часы.

Уже вечер, и мне нужно одеться. Стиль, фасон не имеют значения. Я давно перерос этот прыщавый комплекс.

Кто-то стучится, и как назло некому открыть. Наверное, это почтальон со скупым текстом телеграммы. Опять стук. Нужно открыть дверь и в очередной раз расписаться в получении – только и всего.

– Кто там? – спрашиваю я и понимаю, насколько глуп подобный вопрос. Какая разница? Мой дневник надёжно спрятан. Вернее, не спрятан, а просто засыпан всякой всячиной. И я держусь совершенно спокойно. Многих это угнетает. Но мне всё равно. Познав себя, я увидел много интересного и в то же время печального. Могу предсказать судьбу, пророчить будущее, разгадывать линии руки. Я научился лгать без всякого зазрения совести. И всё это за какую-то неделю! Подумать только! Обладать подобным даром нетрудно. Мир примитивен, декорации однообразны и не нужно быть учёным, чтобы понять смысл постановки этого непрекращающегося спектакля. Всё одно и то же. Серо. Уныло. А всё оттого, что воображение ковровых дорожек и толстых диванов не в состоянии раскрасить жизнь цветной акварелью. Они ни за что не додумаются, хотя бы раз попытаться изобразить набухающие почки молодых деревьев или свежесть первого снега, укрывшего под собой звериные тропы. Благодаря этим ханжам жизнь стала выглядеть равнодушной, и мне жаль её.

Опять стучатся. Я подхожу и тихонечко открываю дверь.

На пороге стояла Она! В её руке мокрый зонтик и сумочка.

Ничего не говоря, я отхожу в сторону, пропуская её в свою плохо освещённую прихожую, которая словно по волшебству становится светлее. Она немного стыдливо смотрит по сторонам и, не найдя ни одного стула, кладёт зонтик мне на голову и чуть облокотившись на стену прерывисто вздыхает. Я чувствую, что ей холодно, и пытаюсь предложить накинуть на плечи сухую куртку. Но она отказывается, должно быть, боясь обжечься крапивой. Я говорю, что куртка сделана из синтетики, но она не видит никакой разницы. «Хорошо», – говорю я и пулей лечу на кухню и ставлю на плиту чайник.

Какая радость, что она здесь! Может, предложить ей рюмку коньяка? Чёрт, коньяк выпит ещё вчера. Водку – исключено. И речи быть не может.

Думай, думай… Но почему-то ни одна мысль не хочет в этот момент увлечь меня. Главное, не поддаваться влиянию чувств. А вот и чайник закипел. Наливаю кипяток, бросаю в фарфоровый чайничек несколько ложек чая и, расставив приборы, иду к ней. Вспоминаю того придурка, которому когда-то хотел поставить подножку. Он, кажется, нёс ей кофе. Кофе у меня нет. Есть только чай и пачка какого-то печенья. У меня нет денег даже для того, чтобы сегодня преподнести её букет цветов. Поставив поднос на журнальный столик, я сажусь напротив неё. Мы не смотрим друг на друга. Я, потому что мне слишком много хотелось бы сейчас сказать, и мысли, спутавшись между собой, упрямо не желали проясниться. Она и вовсе, видимо, забыла, что я сижу рядом.

– Извините, – с трудом выговариваю я, – кроме чая у меня ничего нет. Нет даже сахара.

Последнее слово я произнёс, как произносится чистосердечное признание. При этом, конечно же, у меня был глупый вид малолетнего ребёнка. Она еле заметно кивнула, будто соглашаясь со мной и разделяя весь этот кошмар. Какое ей дело, что у кого-то нет сахара или порвались последние носки. Ведь несомненно, что она пришла не для того, чтобы слушать разную чепуху о моих бытовых неурядицах.

И вдруг я почувствовал, что краснею. Впервые за всю жизнь мне стало стыдно. Я сразу же вспомнил каждый свой прожитый день. Вспомнил всё барахло, которое сделало меня похожим на фаршированного гуся. Вспомнил наши первые встречи, когда глядя на неё, я забывал о себе и кружился в водовороте мечтаний. Я был молод и смел. Теперь же мои сны и желания прикованы железной цепью к батарейной трубе. И всё, что мне нужно – это тепло и тарелка каши, которую, кстати, нужно ещё выиграть в карты.

– Прости меня, – сказал я тихо, – прости за то, что стал таким…

Мне казалось, что произнесённые мною фазы обрываются в пропасть, из глубины которой я не слышу собственного голоса. Он пропадает, делая меня похожим на вытащенного из реки карпа, продолжающего шевелить губами. Вдруг, мне пришла мысль облегчить душу и постараться найти виновного где угодно, хоть под землёй, хоть на небе.

– Не нужно этого, – сказала она так мягко, что я потерял последнюю надежду.

Её голос был похож на всплеск воды. И тут я вдруг заметил, что из её глаз выбежала слезинка. Как же она красива, особенно сейчас. Она плачет, а я стою напротив, словно гроб, рядом с которым совершают соборование. Я не знаю, как остановить её слёзы, что сказать и чем успокоить душу.

Сколько я жаждал встречи с этой женщиной. Отстаивал свою любовь к ней. Но теперь мой короб полон какого-то эрзаца, оттягивающего сердечную мышцу и залепляющего рот. Крик, мольба, клятвы – всё это замерло во мне, и лучшие из чувств постыдно обнажили свой тыл. Я бежал без оглядки, не замечая ничего вокруг, а её гибкие очертания стали напоминать гротеск. Она смотрела на меня глазами хрустальными от слёз. Она ждала, когда я хоть чуточку сдвинусь со своего места и попытаюсь заговорить.

– Я прочитала твой дневник, – тихо сказала она.

Услышав это, моё лицо залило бурой краской. Какой стыд. Почему я не сжёг его вчера или сегодня поутру. И собравшись с силой, я произнёс нечто похожее то ли на «прости», то ли на французское «мерси». Во всяком случае, я прошипел что-то совершенно нечленораздельное.

Она опустила глаза и смахнула указательным пальцем молчаливую слезу.

– Я не могла тебя не заметить. Ты – единственный, кто оставался со мной честным. Ты зажёг меня, но при этом сам остыл. Сделав меня душой живою, ты сам стал холодным, как этот остывший чай.

Где-то за окном раздался звонок трамвая, идущего в депо.

– Помнишь? – спросила она.

– Что я должен помнить?

Мне не нравится этот разговор. Он странным образом давил, заставляя чувствовать то, что хотелось забыть и никогда не знать. Не вспоминать и не терзаться прожорливой мыслью о том, что жизнь не удалась. Где же теперь всё то, былое? Где те ответы, которые я когда-то искал?

– Мой дневник – полный вздор и надежда утопающего. Если в доме нет даже сахара, чтобы хоть как-то встретить гостей, то остальное не имеет значения.

– Ты не прав, – возразила она немного срывающимся голосом. – Это не так…

Я слегка улыбаюсь. Возможно ли такое… Спорить на эту тему нет смысла. Просто сейчас я вытащу из своего короба весь скопившийся хлам, и пусть сама делает выводы, кто из нас прав, а кто нет.

– Всё намного реальнее, чем ты себе представляешь. Поверь, я не тот, кто тебе нужен.

Она уже не плачет, а просто молча стоит и сокрушённо смотрит куда-то в сторону. Затем поворачивается ко мне и, глядя на меня в упор, произносит:

– Может, тебя засыпать этим сахаром или чем там ещё? – вслед за её словами в меня летит её носовой платок. – Завалить тебя всем хламом, который только есть на свете. Ты, проклятое ничтожество!

– Ты был моей последней надеждой, – дрожащим голосом сказала она, и слёзы вновь брызнули из её глаз.

Я хотел было броситься к её ногам, сказать «прости». Стонать сквозь зубы, словно прощаясь с самой жизнью. Хотел удержать её силой, хитростью или пустыми обещаниями об алмазном небе – всем чем угодно, кроме нежного взаимного чувства, которое испытывала ко мне эта женщина. Но я молчу и ёжусь от потока ностальгических воспоминаний, причиняющих мне жгучую боль.

– Зачем ты пришла? – шепчу ей я. – У меня нет сил, слушать и смотреть тебе в глаза. Оставь меня. Я давным-давно проиграл. Я неудачник.

– Ты просто дурачок, – улыбаясь, ласково сказал она. – Никуда я от тебя не уйду. Мы будем жить здесь, вдвоём. Будем смотреть на звёзды, гулять по городским улицам, ходить в ресторан.

Я хочу возразить, но она нежно останавливает меня.

– Ничего не бойся, всё будет хорошо. Звон трамваев, игра в снежки, следы на липком снегу – всё это уже не выдумка. Ведь я рядом. Ты будешь продолжать писать дневник, в котором будем только ты и я. Будешь учиться заново любить.

Забывшись от счастья, я вдруг понял, что сижу на полу, а она обнимает меня и шепчет, что нужно выбросить все эти ключи и удостоверения личности. Больше они мне не нужны.

– Постой, – говорю я, – мне понадобятся чернила и бумага. Это всё.

– Ты прав, любимый. Я забыла. Вот они, возьми.

– А как же вечер, – спохватываюсь я, – разве ты не пойдёшь туда?

– Нет, любимый, – сказала она, и её прекрасное лицо украсила озарённая улыбка. – Меня тошнит при одной только мысли о том, как диван целует мою руку и рассыпается в комплиментах.

Я смеюсь вместе с ней и понимаю, что настоящей любви никто не нужен. И люди любят тогда, когда им становится скучно. Только и всего. Они любят себе подобных, таких же людей, как и сами. Тогда, выходит, что все их пылания страсти, любовные вздохи – вполне обычное явление, достойное лишь четверостишья.

Я могу и дальше называть себя тумбой, но она мне сказала, что это не так.

Что я именно тот, кого она давно уже ищет.