Столичный гость и рыболов / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

П.Н. Васильев (1910 - 1937) 1

Уже в зрелом возрасте, встречая рассвет на малых и больших реках Средней Азии, наливающийся спелой свежестью, я не раз повторял вслух запавшие в сердце строки поэта Павла Васильева: «… Ой, темно иртышское дно, – / Отвори, отвори окно! / Слушай, как водяная мышь / На поёме грызёт камыш. / И спокойна вода, и вот / Молчаливая тень скользнёт: / Это синие стрелы щук / Бороздят лопухи излук, / Это всходит вода ясней / Звонкой радугой окуней».

Стихи назывались «Сестра». И хотя у меня не было сестры, и в стихах говорилось о далёкой сибирской реке, но очень уж родственными и близкими показались строки поэта. Воистину, настоящая поэзия не знает границ.

Потом, перечитывая стихи Павла Васильева, я сделал для себя совершенно неожиданное открытие: он тоже из роду-племени рыболовов! Об этом поэт сам не без гордости признался в одном из своих стихотворений «Послание к Наталии», где есть такие строки: «… Судьбы свинчаткою не сбитый, / Столичный гость и рыболов, / Вдыхаю воздух знаменитый / Крутых иртышских берегов», посвященные поэтессе Н. К. Кончаловской, в доме которой в начале 30-х годов, как сейчас бы сказали, тусовалась богемная молодёжь Москвы – поэты, писатели, художники, композиторы…

Рыбачить любил в детстве, отрочестве и юности Есенин, которого Васильев боготворил. О рыбалке у великого рязанца есть ряд стихов, да и в письмах к друзьям он не раз упоминал о своей страсти к «удочке и поплавку». Друг и ровесник Павла, поэт Борис Корнилов, немало встретивший рыбацких зорь на своей родной Ветлуге. И пусть с возрастом эта любовь незаметно отошла на второй план, осталась в «садках памяти», она потом не раз всплывала золотой рыбкой в образах и стихах этих поэтов.

Однако почему-то в мемуарной литературе о Павле Васильеве – ни в повести его брата Владимира Николаевича, ни в обстоятельных исследованиях П. Выходцева, Е. Беленького, П. Косенко, С. Куняева, я почти не встретил «рыболовного следа» в жизни поэта… А он – был, был! Щедро и ярко сверкающий во многих его лирических стихах, эпосах и поэмах.

Как-то в 1982 году в беседе с Е. А. Стэнман (в замужестве Киссен), одноклассницей П. Васильева по Павлодарской школе, я поинтересовался:

– Вы не замечали в Павле рыбацкой страсти? Не в школе, разумеется. В разговорах, например…

– Как о большой страсти, ничего не могу вспомнить, – сказала Евгения Адольфовна. – А вот с удочкой летом не раз встречала Павла на улице. Иногда одного, но чаще с ватагой друзей. Какое детство может быть у мальчишек без рыбалки, живущих неподалёку от реки? Да, ещё: в школьной рукописи Васильева «Сказки чернильного деда», где были стихи о русалках, о старике, выловившем огромную белорыбицу… Больше ничего не помню.

«Стоп!» – зафиксировал я тогда у себя в памяти. Дед, совместная рыбалка… Пусть и полусказочная… Не могла же она возникнуть из небытия, на пустом месте? Психологи заметили, что дети многое запоминают с ранних лет.

С пятилетнего возраста Павел крепко запомнил своего деда. Краски и запахи провинциального Павлодара. Его пыльные улочки, метельчатые тополя, палисадники с рясной сиренью, яблоневые сады, мелькающие вдали сквозь зелень – ослепительные блюдца воды, такие заманчивые и притягательные… А рядом, за густым тальником, саманный сарай деда. Корнила Ильич, открывая в него дверь, всегда говорил: «Для рыбалки мало страсти – нужны ещё и снасти!» Стены сарая были обвешаны рыбацкими сетями, по углам ютились верши, сплетённые собственноручно из молодой козьей бредины, стояли связанные в пучки отборные гибкие прутья ольхи. Запас для удилищ. Лодочные вёсла, так напоминающие крылья волшебных птиц. На верстаке – коробки с блёснами и крючками: одни – для карасей и судаков, другие – кованые, самодельные, для щук и сомов, рыбы крупной, не «шуточной». На протянутой от стены до стены крепкой бечеве висели гирляндами копчёные, отсвечивающие червонным золотом и капающие жиром, бокастые лещи и сазаны, размером с недельных поросят. При виде всего этого, впечатлительного Павла «окутывала» призрачным туманом приключений надежда, что дед когда-нибудь и его, внука, возьмёт с собой на рыбалку.

Эта детская мечта подкреплялась вечером за семейным самоваром с баранками и вареньем, сдобренными быличками о домовых, леших, ведьмах и прочей нечисти, живущих на дальних займищах, и рассказами деда об утреннем лове в бесчисленных замоинах Иртыша, где часто в знойные дни скапливались «товарные» рыбины.

Свидетельств никаких не осталось: брал ли Корнила Ильич на рыбалку внука или нет, зато нам поэт подарил замечательные стихи о своём деде: «Корнила Ильич, ты мне сказки баял, / Служивый да ладный – вон ты каков! / Кружилась за окнами ночь, рябая / От звёзд, сирени и светляков. / Тогда как подкошенная с разлёта / В окно ударялась летучая мышь, / Настоянной кровью взбухало болото, / Сопя и всасывая камыш. / В тяжёлом ковше не тонул, а плавал / Расплавленных свеч заколдованный воск, / Тогда начиналась твоя забава – / Лягушачьи песни и переплёск. / Недобрым огнём разжигались поверья, / Под мох забиваясь, шипя под золой, / И песни летали, как белые перья, / Как пух одуванчиков над землёй!»

Двести-триста лет назад русские, преимущественно казаки, заселяя пустынные пространства азиатского прииртышья, обустраивались обычно поближе к реке, где была богатая рыбалка, охота. Там добротно строили свои куреня, избы, сажали огороды, сады, чтоб по весне вишня цвела «пид викном». Разводили скот – коров, овец, свиней, птиц, другую домашнюю живность… Люди жили своим трудом, натуральным хозяйством. Не отсюда ли, данные переселенцами, названия станиц: Лебяжье, Гусиная пристань, Черлак, Тополев Мыс, Острог-на-Берёзах?.. Что-то в них слышалось рыбье, охотничье, птичье… Это о них, о земляках-переселенцах песнь поэта: «… Остались ещё дороги для нас на нашей земле, / Сладка походная пища, хохочет она в котле, – / В котлах ослепшие рыбы ныряют, пена блестит, / Наш сон полынным полымем, белой палаткой крыт».

И путь Ермака Тимофеича со своим не многочисленным войском «по Тоболу и дальше в леса» открывался новыми, таинственными, необжитыми богатыми землями: «… Край обилен. Пониже, к пескам Чернолучья, / Столько птицы, что нету под нею песка, / И из каждой волны осетровые жабры да щучьи… / И чем больше ты выловишь – будет всё гуще и гуще, / И чем больше убьёшь – остальная жирней и нежней».

Сколько на этих и других нелёгких, порой непроходимых и опасных путях, в поисках мест для наиболее благоприятного обживания, встретилось этим людям безымянных речушек, рек, озёр, изобиловавших рыбой и всякой дичью! Названия этих животворящих артерий древней матушки земли самоцветами искрятся во многих стихах Павла Васильева. Перечислю лишь некоторые. Это – Вахш, Сырдарья, Амударья, Арал, Кульджа, Бухтарма, Или, Усолка, Аю-Куль…

Уже исчезнувшие с лица планеты водоёмы или дышащие на ладан, как это случилось с известным Аральским морем, которое в древности русичи-купцы называли уважительно «Синего», за небесную его чистоту и необъёмность.

В начале 30-х, попав на Арал, тогда ещё многоводный и многорыбный, Васильев выходил в море с рыбаками. В самый разгар путины тянул вместе с ними сети… И о тех незабываемых днях с «крепким солёным ветром» написал замечательный очерк «Люди на путине», в котором чувствовалось певучее перо поэта: «… Прямо от дверей Казарсо видны паруса шхун и длинные ряды жердей, увешанные чешуйчатыми мечами «усачей» – вкуснейшей рыбы, которая водится на Арале в изобилии».

Увы, моря того, когда-то «кипевшего» рыбой и кормившего ею полстраны, уже нет, как и самой страны. И усачей тоже нет. Но нам, живущим в ХХl веке, поэт оставил навсегда в прозе и стихах живое его дыхание, добрую память. Тогда он восхищался морем, а сейчас строки его могут показаться укором: «Не сберегли, не сохранили… Эх!»

Но, пожалуй, немаловажное место в творчестве Павла Васильева отведено реке его детства и юности – Иртышу: «Камыш высок, осока высока, / Тоской набух тугой сосок волчицы, / Слетает птица с дикого песка, / Крылами бьёт и на волну садится. / Река просторной родины моей, / Просторная, / Иди под непогодой, / Теки, Иртыш, выплёскивай язей – / Князь рыб и птиц, беглец зеленоводый». Эпические картины великой сибирской реки, охватывающей часть Казахстана, иногда сменяются частушечно-шутливыми стихами: «… В станице Бутяге / Хорош улов – / Четыре коряги / Да пять осетров. / А на дикой кочке / Ещё лучшей – / Две дырявых бочки / Да семь ершей. / У Козьего Броду / Всех превзошли – / Неводом в непогоду / Из реки всю воду / Вы-чер-пали!». (Поэма «Песня о гибели казачьего войска»).

«Портреты» рыб, излюбленные места их обитания в родной стихии, у Васильева, как всегда, красочны и убедительны. Так могут подмечать только истинные и внимательные рыболовы: «… У самых берегов покатых / Лениво плещет рыба язь» (Христолюбовские ситцы), «Так, задыхаясь / В кручёных тенётах, / Осетры саженные / Хвостами бьют» (Раненая песня), «Слышно было, как большие рыбы / Громко плавились у камышей» (Палисад), «Щуки пудовые / По тёплой воде / Начертили круги», «Кружат/ Ярморочные карусели, / Режут воду шипом / Пенные осетры» (Поэма «Соляной бунт»).

Яркие, волнующие «рыбьи» эпитеты Павла Васильева рассыпаны и в любовной его лирике: «От ревности девушки хорошеют. / Глаза твои шире речных карасей» («Ей и Алексею Кручёных»), «Анфиса Потанина поставила вёдра, белужьи руки воткнула в бока, широкой волной раскачала бёдра: – А твой кто таков? А ты кто така?» (Поэма «Кулаки»). Иногда они перетекают в строфы и отдельные стихотворения: «… Деревянная щука, карась жестяной / И резное окно в ожерелье стерляжьем, / Царство рыбы и птицы! Ты будешь со мной! / Мы любви не споём и признаний не скажем. / Звонким пухом и синим огнём селезней, / Чешуёй, чешуёй обрастай по колено, / Чтоб глазок петушиный казался красней / И над рыбьими перьями ширилась пена» («Не добраться к тебе! На чужом берегу!»).

Так же прекрасны и неповторимы строки Павла Васильева, когда они обретают фольклорное звучание: «Глазами рыбьими поверья / Ещё глядит страна моя, / Красны и свежи рыбьи перья, / Не гаснет рыбья чешуя. / И в гнущихся к воде ракитах / Ликует голос травяной – / То трубами полков разбитых, / То балалаечной струной. / Я верю – не безноги ели, / Дорога с облаком сошлась, / И живы чудища доселе – / И птица-гусь, и рыба-язь». 1928, Омск.

Как всякий рыболов и поэт, Павел Васильев хорошо знал и понимал гастрономические ценности той или иной рыбы. Изображал их в своих стихах «вкусно», как фламандский живописец яркими мазками, и по-гомеровски широко: «… Бочки с мёдом катили, ступая по-бычьи, / И пластали ножами разнеженный жир осетра, / Розоватый и тонкий, как нежные пальцы девичьи» («Строится новый город»). «Пирог в сажень длиной, пахучий, / Завязли в тесте морды щучьи, / Плывёт на скатерти икра». (Поэма «Принц Фома»).

Нет, рыбалка не была случайным, детским увлечением для Павла Васильева. Она всегда жила в нём. И когда он скитался по необъятной России, по Дальнему Востоку, и бывшим союзным республикам. Когда жил в суетной Москве, где и «собака врёт», и на шумных поэтических встречах. В минуты нервных встрясок и редкой тишины в подмосковном Кунцеве, где Павел жил, он всегда вспоминал иртышские берега, свои рыбалки. Иначе, как бы родились такие ностальгические строки поэта много лет спустя, вдали от родной реки: «… Сейчас, сейчас! Раскрыты ворота, и лошади убегают туда, где блещут иконною позолотой ещё не проснувшаяся вода. Как будто бы волны перебирали ладони невинных улыбчивых дев, сквозили на солнце и прятались в шали, от холода утреннего порозовев. Стоит в камыше босоногое детство и смотрит внимательно на поплавок. О, эти припевы, куда же им деться от ласк бессонных и наспанных щёк». (Поэма «Соляной бунт»).

Приезжая в гости к родителям в Омск, куда те в конце 20-х годов перебрались на местожительство, Павел любил погулять по набережной Иртыша. Вспоминал школьные павлодарские годы. И, наверное, первые свои рыбалки, где на Усолке возле Синь-камня в «лещёвых окнах» вытянул первую рыбёшку. Именно после такой поездки у Васильева выплеснулись на свет «Автобиографические главы», опубликованные в одном из номеров в 1934 году в «Красной нови», где есть и такие строки: «… В загоне кони, ржущие из мглы… / Так вот она, мальчишества берлога – / Вот колыбель сумятицы моей! / Здесь, может, даже удочки целы. / Пойти сыскать, подправить их немного / И на обрыв опять ловить язей».

Да, рыбалка никогда не отпускала от себя поэта. Олонецкий колдун слова и златоуст Николай Клюев, после знакомства с Васильевым, посвятил ему стихи: «Полыни сноп, степное юдо, полуказак, полукентавр, в чьей песне бранный гром литавр, багдатский шёлк и перлы грудой, Васильев – омоль с Иртыша. Он выбрал щуку и ерша себе в друзья – на песню право, чтоб цвесть в поэзии купавой…»

Клюев одним из первых разглядел в юноше с Иртыша не только будущую звезду поэтов, но и рыболова. И не ошибся.