Из жизни доктора медицины / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Цинизм – это форма наивности. Мудрость есть проницательность.

Роберт Шекли

В субботу я проснулся рано. Болела голова, – вчера обмывали докторскую Вити Данилова, моего бывшего аспиранта. Покуролесили основательно, Витя от радости аж коробку хорошего коньяка выставил, не пожалел денег. Понимал всё-таки, поганец, что докторская с его способностями и в его тридцать два – ерунда, развлекушки, чушь собачья. Пригласил, кого только мог, а пришли не все, далеко не все. Но мне-то что, я пришёл, привык за последнее время к молодым докторам наук. Очень своеобразные люди, надо сказать. Во-первых, из провинции, как правило. Они, провинциалы, все пробивные, словно пневматические молотки. Во-вторых, похожи друг на друга. Низкий лоб, волосы растут почти от бровей, плюс невнятная речь и неописуемый гонор. Но я к Вите пришёл. Чего ж не прийти, если нынче кто угодно без проблем защищает всё, что угодно. Витюша радовался, будто кулич из сахарного песка слепил. Повод-то радоваться очевиден, – теперь можно на визитке вместо короткого «к.м.н.» золотом наляпать – «доктор медицинских наук» и по сто евро за частные десятиминутные консультации срубать в собственном кабинете вдали от нескромных взглядов. Для этого, собственно, всё и затевалось, а хороший коньяк наши заслуги перед российской медициной уравнял быстро. И для чего, спрашивается, невинность изображать? В одной стране живём.

Однако я понимал, что проснулся рано и с головной болью не только от вечерних неумеренностей. Возраст, конечно, ах, этот возраст… Странно, в зеркало смотришься, – ничего такого и не замечаешь, а вдруг – то сердце, то геморрой. Я, конечно, за собой слежу, мне нельзя форму терять, но состояние духа… Кураж постепенно пропадает. То одно делать лень, то другое. И ещё вспоминаются события, о которых и думать забыл. Или об этих событиях напоминают. Как это случается, я теперь знаю. В смысле, как напоминают. Минувшее проходит предо мною. Не то, чтобы мальчики кровавые в глазах, но иногда осадок неприятный остаётся. Всё же, думаю, это – возраст. На него беспощадно указывают окружающие тебя женщины, в основном те, которых знаешь тысячу лет и видишь почти ежедневно. Вечный наш ассистент кафедры Валентина Григорьевна, Валя, моя ровесница. Какая всегда была, такая и есть, кажется, а присмотришься, – старуха совсем. Мне жаль женщин, их век короток, ломаются быстро. Становятся тётками, как говорят наши кафедральные юные аспиранты-острословы (тоже мне, остроумие!), а то и старухами сразу. Диалектическим скачком. В зависимости от собственного настроя и благосостояния.

Но, прочь отвлечённые размышления. К делу! Я заставил себя встать, после чего головная боль сразу и улетучилась, видимо, в прямой связи с тем, что свеженький доктор наук, понимая всю свою ущербность, не пожмотился на хорошую выпивку. Я набросил пальто на плечи и спустился вниз за почтой. Там, среди газет, меня ожидал сюрприз. Письмо… Кто нынче пишет письма, кому не скучно это нудное занятие? Последний раз я получил письмо от жены, это случилось через месяц после того, как она ушла от меня. Ушла, приревновав не без оснований, надо сказать, к своей двоюродной сестре, ядрёной говорливой шлюшке, зачастившей вдруг к нам в гости, когда жены не было дома, а молодой и весьма недурной внешности профессор, то есть я, изнемогал в одиночестве. К тому времени недолгий период нашей с женой сумасшедшей влюблённости закончился. Наступили мрачные будни совместного проживания в замкнутом пространстве небольшой квартиры. Купить квартиру посолиднее и иметь собственный кабинет, где можно было бы уединяться от всяческих сует, потягивать виски с содовой и размышлять, тогда не позволяли финансы. Невозможность уединения, хоть бы и кратковременного, бурлению чувств, сами понимаете, не способствует. А я никогда не был сторонником размеренного образа жизни. Жена написала, что осознаёт свою ошибку, что со всяким бывает, что спит и видит начать всё сначала, с чистого листа, ну и остальную, абсолютно стандартную лабуду, которую всегда излагают одинаково, лишь с небольшими вариациями.

Я прекрасно понимал, что если изо дня в день происходит повторение одних и тех же событий и избежать этого никак нельзя, становится безобразно скучно, так, что хочется выть. Женился из-за дурацких, набивших оскомину понятий, что холостяцкая жизнь в моём возрасте наводит на размышления, что без детей существование теряет смысл, что семейные ценности незыблемы. Какой, скажите, ну какой смысл в детишках, если как не пыжься, всё равно не знаешь, что из них получится? Может, в старости даже на вставную челюсть денег не подкинут, хоть ты и полжизни горбатился на них. И какой смысл в том, что перед тобой постоянно мелькает непричёсанная жена в рваном халате и без лифчика, и готовит, заметьте, не луковый суп, который за небольшие деньги можно съесть в ресторане, а борщ с недоваренной капустой, да ещё на три дня? Или что-нибудь похлеще происходит. Например, скандал из-за разбитой фарфоровой куклы, подаренной покойной бабушкой в день, когда первый раз в первый класс и большой белый бант. Женщины на таких пустяках и фетишах часто строят свою маленькую личную биографию, вмешательства в неё, пусть и нечаянные, строго наказываются скандалом. Осознав всё это, я моментально подал на развод, благо детей сделать мы не успели. Тогда моя Лизонька явилась лично, театрально и совсем не больно стукнула меня ладонью по щеке, обозвала карикатурой на Печорина (ну, не знаю!) и удалилась, как весны моей златые дни.

Очень интересно, но бывшая тёща весьма осудила поведение своей дочери, и мне удалось сохранить с добрейшей Полиной Аркадьевной хорошие отношения до сих пор. От неё я знаю, что Лизонька живёт одна в родительской квартире, маме помогает, блюдёт себя и любовника не имеет. Но меня снова в моём рассказе, как иногда в жизни, сносит далеко в сторону. Да это и не рассказ, собственно, так, заметки на бумажной салфетке. Вот уж не пойму, откуда такая тяга к изложению мыслей на бумаге в якобы художественной форме. Знаю ведь, что таланта нет, а без писанины скучно, – у меня этих тетрадок аж целая коробка скопилась, я никогда их не перечитываю. Сожгу всё в ванной в один прекрасный вечер, может, только природная лень остановит – ванну от сажи отмывать всё-таки придётся. А я не люблю физический труд, у меня от него изжога.

Письмо, извлечённое мной из почтового ящика, оказалось не письмом, а открыткой, и не открыткой даже а, – поверьте, я очень удивился, – приглашением на свадьбу. Прямо в подъезде я несколько раз перечёл его. Некие Ольга Подколзина и Алим Давлетович Кабаев приглашали меня, профессора Левина, на торжество по случаю своего бракосочетания. Причём стандартный текст был жирно перечёркнут фломастером, и над ним от руки незнакомка написала: «Профессор Андрей Константинович, не откажите, прошу вас». Вот так просто. И подпись – Ольга. Всё. Я задумался, но вовремя обнаружил, что стою в подъезде и кроме накинутого пальто на мне есть только трусы и тапочки. Не хватало ещё, чтобы в солидном академическом доме подумали, что профессор Левин слегка не в себе. Вон, консьержка пялится, сплетница старая. Я стыдливо огляделся и юркнул в лифт. Дома трезвонил телефон, пищал мобильник, я поговорил с кем-то, потом заварил кофе, потом стал думать, что принять от снова возникшей головной боли – анальгин или пиво, остановился на анальгине, и только тогда вспомнил о приглашении. Итак, кто? И вдруг я вспомнил, вспомнил очень ясно, отчётливо даже, и фамилию, и имя, и всё, что было. Хотя, ничего не было. Наверное.

Я почесал бровь, что было весьма дурной привычкой, потому что выдавало волнение или удивление когда не надо. Заварил свой обычный четверной «эспрессо», куда накапал ликёра, хотя, надо было валокордина, и без кофе, потом принялся размышлять.

Через два месяца после защиты я стал вторым профессором на кафедре, и люди ко мне как-то вдруг сразу потянулись. Кто зачем. Медицинский мир жесток, и карьерные соображения играют в нём немалую роль, я хорошо это знал, поэтому сразу отсекал тех, кто, пользуясь прошлыми дружескими отношениями, пытался стать ближе к ареопагу или вообще подсадить туда своих родственников. Доцент кафедры это, знаете ли, совсем одно, а профессор – совсем другое. Другой круг общения, другие пациенты, даже разговоры на Учёном Совете совсем другие. Но некоторое пижонство во мне появилось, кому неприятно, когда за тобой следует свита врачей, ассистентов, словом, – курьеры, курьеры, сто тыщ одних курьеров. Заведующий отделением смотрит на тебя слегка заискивающе, но в глазах его прямо-таки светится, что этот элегантный профессор – идиот, и все его холуи – тоже сплошь идиоты. Но мне всегда было наплевать. Потому как знаю настоящую цену многому. Вот на профессорском обходе и приметил я одну девушку, интерна, хотя теперь понимаю, что это она меня приметила.

Отделенческие врачи грузили бедолаг интернов по полной, так, чтобы не продохнуть было, заваливали писаниной, отчётами, к своим больным неделями не подходили. Сами же гоняли чаи в ординаторской, а ближе к вечеру, когда из корпуса уходил ответственный дежурный, имели нетоварищеские отношения с медсёстрами в процедурных и операционных. Поэтому интерны на профессорских обходах и консультациях появлялись редко, а вот девица, которую я заметил, постоянно норовила протиснуться поближе ко мне и всё глядела своими большущими глазами. Я тоже внимательно осмотрел её, как без этого, и остался доволен. Отменный цвет лица, густые, не тронутые пинцетом брови, чуть вздёрнутый нос, немного веснушек, – она была красива и простовата одновременно, причем одно дополняло другое. И глаза. Большие, тёмные, глубокие, не очень выразительные, но.… Понравилась мне девушка.

Как раз тогда я закручивал роман с будущей супругой и легкомысленно намеревался вступить с ней в брак, забыв о любимой фразе отца, что хорошую вещь браком не назовёшь. Наши отношения были пока вполне невинны, но неотвратимо продвигались к скомканной постели. Что я испытывал тогда? Не помню. То, что произошло в завершении нашей совместной жизни, избирательно притупило мою память. Точно могу сказать, что с другими женщинами я в то время не встречался, это, пожалуй, всё.

Тем не менее, я быстренько выяснил, что зреющего, как волшебный плод в моём саду, молодого доктора зовут Ольга, фамилия – Подколзина, не замужем, красный диплом. Больше меня ничего не интересовало, и я вознамерился серьёзно поговорить с ней о том, что на профессорских обходах неотрывно смотреть на меня, вместо того, чтобы записывать мои же отточенные мысли, просто неприлично. Я даже не собирался облекать свой выговор в сколько-нибудь мягкую форму, интерн – он и есть интерн, прибыл из учебки – будь готов! Но всё случилось по-другому.

Я сидел в кабинете и думал о том, что пора домой. Вечер намечался пустой, – невеста отказала во встрече по причине ежемесячных женских неудобств. Мы хоть и не спали пока, но я всё понимал, поскольку она отказывала мне в одни и те же дни под одним и тем же предлогом, – навестить престарелого дедушку. Правда, в последнее время это, кажется, была бабушка.

Я выбирал между одиноким вечером дома и умеренным приёмом алкогольного напитка с кем-нибудь из приятелей, но размышления мои были прерваны стуком в дверь. Я для приличия снял ноги со стола, бросил в ящик «Хастлер» американского издания и крикнул: «Войдите». На пороге обозначилась девушка Ольга в наглаженном халате и с пакетом в руке.

– Здравствуйте, Андрей Константинович, – тихо произнесла она, опустив очи долу.

Я вспомнил про своё намерение прочитать ей лекцию о достойном поведении на профессорском обходе, но, сам не знаю почему, вдруг расхотел.

– Чем обязан, доктор? – вяло спросил я, удивлённый тем, что лекция, кажется, пропала.

– Я… мне… – она не поднимала глаз, только прижимала к груди пакет с Олимпийским Мишкой.

«Пакетику-то лет тридцать будет, – сходу определил я, – и набит доверху, неужели там весь её гардероб, и она пришла навсегда? Мило».

– Доктор, – продолжил я в том же тоне, – вы в состоянии связно изложить свою просьбу, или чего вы там вообще хотите?

Она пожала плечами и подняла на меня свои тёмные глаза.

– У меня не просьба… Наоборот.

– Что наоборот? – я начинал терять терпение.

– Я завтра ухожу на семинары по хирургии в Боткинскую, так что меня здесь уже не будет. Мама прислала мне из Краснодара яблок… они вкусные, в Москве таких нет. А я вот решила вас угостить напоследок. Ведь… Ведь я больше не увижу вас. Она сделала два строевых шага вперёд, положила пакет на стол и сделала два таких же шага назад, замерев и глядя на меня собачим взглядом.

«Яблочки… Вот это да, – подумалось мне, – яблочки. Мама прислала. Краснодар, сладкий город. В Боткинскую уходишь. Ладно».

Я резко встал из-за стола, одновременно поправляя галстук, причёску и одёргивая пиджак, как-будто у меня три руки. В нужных случаях я ещё умел одновременно потирать лоб, смотреть на часы и закуривать сигарету. Требует навыка.

– Садитесь, доктор, – я подошёл к ней совсем близко. Она вздрогнула и посмотрела на меня. Присела на краешек стула. Я завёл разговор о медицинском призвании, о великой миссии врачей в обществе и необходимости всю жизнь учиться. Достал из пакета крупное матовое яблоко. Надкусил и похвалил. Девушка зарделась. Это правда, что каждое надкушенное яблоко добавляет знаний. Вот и я уже знал, что буду делать вечером.

Но она надоела мне уже к середине ночи. Своим сопливым восхищением, однообразными словами о вечной любви, слезами, жалобными всхлипами о том, что ей от меня ничего не надо, только быть всё время рядом (нет, ну вы подумайте!). Сам сладостный процесс был ей совершенно неинтересен, быть может, неприятен даже, она при малейшей возможности пыталась прервать его и снова говорить о своей любви и моей неписанной мужской красоте. Знал, знал мудрый Окуджава людей, знал. «Вот почему всю ночь, всю ночь не наступало утро…». Теперь и я знал, почему. Опыт лишним не бывает. Но когда утро наконец всё же наступило, я был измучен. Болела голова и безумно хотелось настоящую женщину. А Оленька, как назло, ударилась в воспоминания.

– Вы самый лучший, – шептала она, – я полюбила вас сразу, как увидела. До вас у меня был всего один мужчина, ещё на четвёртом курсе. Заведующий кафедрой. Некрасивый, грубый, жадный, мне почему-то было жаль его, а я думала, что люблю. Наверное, любила, но не так, как вас, я видела его недостатки; он не следил за собой, некрасиво одевался, небрежно брился, от него пахло потом, а часто и перегаром, даже на работе. Он и меня заставлял выпивать с ним, хоть и знал, что я плохо переношу вино. А в вас всё прекрасно, так, как писал Чехов…

– Ну и что же завкафедрой? – подавляя зевоту, спросил я.

– Ну… сказала ему про пот и перегар, а он страшно обиделся, кричал, говорил, что таких как я, – на каждом углу… Больше мы… не были вместе, а он перестал принимать у меня зачёты. Я думала, что он поставит мне «неуд» на экзамене, но его вдруг выгнали, потому что сразу две студентки забеременели от него и написали в ректорат, что он… ну склонял их к этому за оценки. А я узнала, что у него не одна.

– Сама виновата, – пробормотал я, – завкафедрами очень ранимы. У них масса скрытых комплексов, отсюда небрежение к внешнему виду и некоторая… неразборчивость. Потом, если хочешь получать зачёты и сдавать всё на «отлично», надо, хотя бы, задерживать дыхание, находясь близко к преподавателю.

Я хотел развить мысль, но передумал, потому что фрустрация была мучительна, а ненависть к яблокам безгранична. Что оставалось? Пропуская мимо ушей поток комплиментов в свой адрес, перемежаемых высокопарными клятвами (Боже мой, в чём?), я посадил девушку Ольгу в такси, взял её телефон и поклялся Авиценной позвонить завтра. Девушка выглядела усталой, но весёлой, даже опустила стекло, чтобы помахать мне ладошкой, когда машина тронулась. А я был почти счастлив, настроение немножко сбивалось только тем, что её нельзя отправить прямо на такси в Краснодар к маме. Чтобы она привезла яблочек доценту Гройсу, злобному и желчному еврею, боявшемуся до колик жену и мечтающему отомстить ей изменой.

Но с Ольгой мы больше не встречались. Не знаю, почему она не искала меня на кафедре и вообще больше не возникла тогда. Мне приснилось через пару дней, что её задушила жена Гройса и, получив пять лет за убийство в состоянии аффекта, сделала мужа вполне счастливым на эти же пять лет.

И вот теперь, держа в руках приглашение, я вспомнил всё. «Что, собственно, всё?» – спрашивал я себя и ответа не находил. Вспоминал пословицу про сучку и кобеля, какую-то другую поговорку в тему, забыл сейчас. Но в желудке появилась противная вязкость. От непонимания. Зачем? Зачем через десять лет приглашать меня на свою свадьбу? Может, хочет сбежать из-под венца, устроить скандал, или публично покаяться в грехе своём или в вечной неземной любви мне повторно признаться, – я не понимал. Но уже тогда знал, что на свадьбу пойду. «Профессор Андрей Константинович, не откажите». Каково?

Я приехал на Краснопресненскую набережную чуточку запоздав, на парковке уже выстроились дорогие тачки, вокруг которых гуляли скучающие водилы. Я воткнул свою скромную «Ауди»-трёшку куда-то в дальний угол стоянки и пошёл к ресторану.

– Вы на торжество? – прошуршал мне в ухо почтительный охранник. Я кивнул, его почтительность резко увеличилась, и он указал мне, куда идти. Самый дорогой ресторан Москва-Сити был куплен на корню для полноценной двухдневной гулянки, я понял это сразу. Гостей было человек триста. Некоторые уже по-броуновски перемещались в зале, держа в одной руке канапешку с икрой, а в другой – бокал. Большая же часть выстроилась в очередь к подобию подиума, где молодожёны принимали поздравления. И я увидел Ольгу. Если честно, я плохо помнил её лицо, но сразу понял, что она очень изменилась. Передо мной стояла гранд-дама, рождённая покорять и пленять. При ней было всё, – красота, яркость, осанка, отточенность движений, всё. Её прежний облик девушки-простушки пропал совсем. Теперь она была надменна, улыбалась свысока, по-королевски окидывая холодным взглядом толпу вроде как придворных, спешащих приложиться к руке. Муж стоял рядом, прямо держа спину, я сразу увидел, что он здорово старше меня, с некрасивым складчатым лицом бульдога. Из обрусевших среднеазиатов, из тех, кто говорит по-русски без акцента и ведёт себя в Москве по-хозяйски. Он был немного ниже супруги, возможно поэтому периодически высоко задирал подбородок и оглядывал зал. «Бедняга, – искренне пожалел я его, – сделал бы набойки на каблуки потолще, всего и делов».

Эти наблюдения я провёл, стоя в очереди к «телам». Нет, правда, церемония поздравлений напоминала церемонию прощания с усопшим, в очереди негромко переговаривались, перекладывали букеты из одной руки в другую, тоскливо поглядывая, сколько людей ещё впереди. Наконец я приблизился к молодым и остановился прямо напротив Ольги. Меня накрыла волна терпких, густых духов, я подумал ещё, что махровую провинциальность всё-таки не вытравишь ничем, как-нибудь да проявится, вот хоть привычкой неумеренно поливаться «Шалимаром» даже и в жаркую погоду. Стараясь дышать ртом, я протянул ей букет. Она молча взяла его и на секунду уткнулась лицом в розы. Передала букет стоящему сзади мальчику и проговорила с интонациями Маргариты на балу в коммунальной квартире:

– Я благодарна вам, профессор, что пришли. Мы не виделись так давно, я уж и не надеялась. Знакомьтесь, мой муж – Алим Давлетович Кабаев. Надеюсь, вы успеете подружиться, у нас впереди долгий праздник. Намечается роскошный фейерверк.

Я пожал вялую ладонь того, кто теперь у них муж, и заметил, что его бегающий, весёлый, как у всех азиатов взгляд, вдруг упёрся в мое лицо, стал внимательным и холодным. Впрочем, молодожён тут же улыбнулся и склонился в лёгком полупоклоне. Я прошёл в зал, где к моему удивлению меня тут же окликнули, это был Алёша Антипин из клиники на Пироговке, потом я увидел ещё несколько знакомых лиц. Завязался разговор, выпили коньячку, мне было странно, почему никто не спрашивает, зачем я здесь. Не стал задавать вопросов и я. Иногда незаданный вопрос подобен купленной по случаю пустяшной мелочи, которая оказалась редкой и очень дорогой антикварной штучкой.

Интересная была свадьба. Очень богатая, но со вкусом, что бывает у нас в России редко. Нешумная. Тосты и поздравления проговаривались быстро, коротко и связно, будто их написали и выучили наизусть. После официальных речей невеста отсела к подругам, а новорождённый муж… Из множества людей в зале он казался единственным крепко выпившим. Расхаживал по залу, присоединяясь то к одной группе, то к другой, размахивал бокалом, периодически проливая вино на чей-нибудь костюм. Однако в его передвижениях была определённая логика, он невежливо отвлекался от бесед, оглядывая большой зал. А охотился он, как выяснилось чуть позже, за мной, старым греховодником, неумолимо ко мне приближаясь. Именно в тот момент, когда я оказался в одиночестве, он и подошёл. Молча поднял бокал, а когда выпили, я увидел, что глаза его совершенно трезвы и тревожны.

– Андрей Константинович, мы не могли бы уединиться на пару слов? – с некоторым, как показалось мне, усилием, выговорил он.

– К вашим услугам, Алим Давлетович. Но что, собственно…

– Это непростой для меня разговор. Пойдёмте, пожалуйста.

Мы пришли в шикарно обставленный кабинет. Руслан движением руки указал мне на кресло и стол с напитками. Я сел. Руслан сгорбился в кресле напротив, и я отчётливо увидел, насколько старым он выглядит. «Да, милок, многолетние забавы с девочками под хорошую выпивку даром не проходят», – подумал я, решив молчать, поскольку до сих пор не мог понять, какого чёрта меня сюда занесло и чего незнакомый крутой бизнесмен хочет от совершенно ординарного профессора. Уж точно не строить козни за то, что этот профессор переспал с его молодой женой десять лет назад. Но молчание не затянулось.

– Андрей Константинович, – несвежим голосом заговорил Алим, – я благодарен вам, что вы согласились уделить мне несколько минут для беседы. Я не посмел бы отрывать гостя моей жены от праздничного стола, но беседа с вами крайне важна для меня. Вы, наверное, удивлены?

Я пожал плечами.

– Удивлены.… Но я не буду ходить вокруг да около. Я очень богатый человек, занимаюсь нефтью, а кроме того владею несколькими частными элитными клиниками. Ольга возглавляет мой медицинский бизнес уже несколько лет. Она вышла за меня по расчету, она не любит меня. – Он замолчал.

– К чему делать такие признания незнакомому человеку, Алим Давлетович? – осторожно спросил я. – Думаю, вам не стоит это афишировать.

– Я надеюсь на вашу порядочность, – быстро ответил он, пригубив коньяк. – Кроме того, вы не терра инкогнита для меня. Я знаю о вас почти всё.

– И что? – я начал заводиться. – Надеюсь, вы не лезли в мою частную жизнь?

– Лез, – вздохнул он, – и нашёл там немало интересного. Но мой интерес извинителен.

– Почему это?

– Потому, что самое главное из того, что я узнал, мне рассказала моя супруга. Яблочки-то вкусные были? – он опёрся руками о низкий столик и на секунду подался вперёд, плотно глянув мне в лицо. В его зрачках мелькнули два мохнатых наглых беса азиатской выпечки.

Я задохнулся от злости, но он не дал ничего мне сказать и заговорил громко и значительно.

– Андрей Константинович, я уполномочен передать вам предложение моей супруги возглавить многопрофильную клинику «Интермедика» на Рублёвском шоссе. Как руководитель вы будете совершенно свободны в решениях, но по общим вопросам будете подчинены Ольге Евгеньевне. Мне хорошо известен ваш профессионализм и ваша безупречная репутация на кафедре Медицинской Академии и вообще в Москве. Я полностью поддерживаю её предложение и от всей души надеюсь, что вы не ответите отказом. Ваша официальная зарплата будет составлять четыреста тысяч рублей в месяц плюс премиальные и полтора процента от дохода всех моих клиник, – он замолчал. – От таких предложений не отказываются даже профессора, которые не чета вам, – добавил, секунду подумав.

Меня будто стукнули по затылку. Одновременно затошнило, мне показалось, что я наступил ногой в кашеобразное, усиженное мухами дерьмо, красивой горкой лежащее на траве, и оно просочилось в ботинок, мокрое, холодное и скользкое. Я почти физически почувствовал, как под брючиной заметалась большая, зелёная муха.

– Благодарю, – холодно ответил я. – Мне необходимо подумать. Кстати, я не захватил подарка, но завтра пришлю со своим ассистентом. Ящик «Виагры» тебе пришлю, старый импотент. Чтоб на остаток жизни хватило.

Я не стал дожидаться его реакции. Мне надо было сказать пару слов доктору Подколзиной, или как её теперь там…

Я быстро вышел в зал и сразу увидел белое пятно – её платье. Она стояла в окружении гостей, оживлённо жестикулируя. Я сразу рванул к ней, все как-то быстро расступились и вот, мы смотрели друг другу в глаза. На её лицо медленно ползла улыбка, ползла, словно толстый дождевой червь, меняющий толщину в движении. Снова возник душный аромат её духов.

«Что-то у меня сегодня странные ассоциации, – совершенно спокойно подумал я. – То муха, то червяк… Духи ещё эти…»

А она смотрела и смотрела на меня…

– Что, шалава провинциальная, довольна? – процедил я сквозь зубы, но так, чтобы слышали те, кто рядом. – Дешёвка ты, дешёвкой и останешься вместе со своим нефтяником. И я смачно и густо плюнул рыжей коньячной слюной на подол её белоснежного платья. Кто-то завизжал, мгновенно возникла охрана, мне без излишних церемоний пару раз крепко приложили по морде, я упал, добавили ногой в пах. Но над всем бардаком я вдруг услышал её спокойный и властный голос.

– Оставьте его. Поднимите.

Меня подняли и поставили перед ней, держа под руки. Из разбитой губы сочилась кровь, глаз набухал грандиозным синяком. Из-за того, что въехали в пах, боль рассекала низ живота и сползала к бедру. «Допрос партизана – невесело подумал я. – Паролей и явок не раскрою, хоть калёным железом жгите. За Родину, за Сталина!»

Однако я в третий уже раз оказался лицом к лицу с ней. Улыбка уползла. Её холодная ладонь коснулась щеки и пробежала по волосам.

– Бедненький, – словно сквозь вату услышал я её голос. – Зачем они так?

Она подошла почти вплотную, поднялась на носки и что-то прошептала мне в ухо. Я не разобрал сначала, потом понял.

– Я люблю вас, Андрей Константинович, – прошептала она.

Вот это уже было выше моих сил. Перед глазами поплыли разноцветные круги.

Очнулся я в своей «Ауди», припаркованной на набережной неподалёку от ресторана. Всё болело. Я вышел из машины и медленно побрёл вдоль Москвы-реки. Ссадины на лице были заботливо сокрыты от нескромных взоров и бактерий грамотно наложенным пластырем. Голова гудела. У меня не было ощущения, что я в чём-то неправ, хотя и понимал, что мог огрести гораздо круче. «Труп профессора Московской Медицинской Академии Андрея Левина был обнаружен на территории цементного завода подмосковного Подольска. У Прокуратуры имеются фотороботы подозреваемых. Ведётся розыск». И всё. Погоревали бы и забыли в скором времени, что жил и работал в Москве такой профессор Левин. Стоп! А кто горевал бы? Во, интересно! Я даже остановился. Мысленно перечислил друзей, – всё не то, хотя многим я помог. Но дело, которое уже сделано, ничего не стоит – в Коране, между прочим, сказано. Родственники всякие, тётки, дядья, – из них уже песок сыплется, горевать могут только о прожитой жизни и о маленькой пенсии. Детей нет. Вроде бы нет. А если есть и узнают, то горевать будут тоже «вроде бы», это не считается. Мадам, которой я сегодня харкнул на платье? Не знаю, не знаю. Вопрос сложный в свете последних событий. Она мне нашептала о любви… Но это лишь слова, то, чем она искушала меня, говорит о противоположном чувстве. Господи, как бок-то болит, а? Да, выходит, что горевать особо некому. Правильными и строгими будут мои похороны. Народу соберётся много, собравшиеся услышат о большом моём вкладе в науку, о сотнях спасённых жизней, о вечной памяти, хотя вечным может быть только забвение, и о прочей подобающей ерунде. Человек способен сказать что-то искреннее только под влиянием импульса, по заказу не бывает. И, как правило, только себе самому. А так… Не дождётесь!

Моя несостоявшаяся начальница, наверное, была искренна, когда шепнула мне на ухо слово, которое я ни разу не говорил ни одной женщине, кроме… Да, кроме бывшей жены. Лиза… Сколько же я не видел её? Лет пять, что-ли.

Она жила в квартире родителей, здесь, на Кутузовском, вон в том доме, где был магазин «Сантехника», некогда знаменитый на всю Москву. Итак, Лиза. Я решительно свернул с набережной, немного прошёл по пустому Кутузовскому, без труда нашёл подъезд, а квартиру помнил. Позвонил. Она открыла быстро, не глядя в глазок, не спрашивая, кто. Это в четвёртом-то часу ночи! Увидев меня, охнула и закрыла рот ладонями. Она не изменилась почти, пополнела только чуть-чуть.

– Здравствуй, – мой голос почему-то стал вдруг хриплым. – Я тебя разбудил, конечно. Но шёл мимо, дай, думаю, зайду, в твоих краях редко бываю, когда ещё случай представится, всё-таки не совсем чужие были, возраст, надо и прошлое хорошим словом помянуть…

Я нёс бред, а она молчала, испуганно глядя на меня. Потом проговорила тихо:

– Андрюша, у тебя кровь… Пластырь промок. И синяк. Кто тебя так?

– Из троллейбуса выпал по неосторожности.

Она вдруг засуетилась, схватила меня за руку, потащила в комнату, треща, как сорока о том, что надо промыть раны, чтобы не было инфекции и вообще…

В итоге я оказался на диване, облепленный пластырями, замазанный йодом и накрытый пледом. Суета как-то резко прекратилась, Лиза присела на стул. В комнате ничего не изменилось, мебель была всё та же, – чешская полированная стенка, два надутых, чванливых кресла, неизвестно каких годов, только антикварных японских статуэток, которые собирал её отец, стало явно меньше. Я посмотрел на Лизу. Она поймала мой взгляд и вечным женским движением поправила полу застиранного халата на приоткрывшейся коленке.

– Как ты живёшь? – неуверенно спросила она.

– Ничего. А ты? Замуж не вышла?

– Нет.

– А что так?

Её ладонь, лежащая на столе, сжалась в кулак.

– Достойных нет. А вообще, мог бы и не спрашивать.

Да, мог бы. Дураку понятно, что если женщина может и хочет выйти замуж, она выйдет. Лиза может, она красива, значит, не хочет. Я знал почему. Только в знании этом особо не нуждался.

– Чаю хочешь?

Я мотнул головой.

– Пойду я, Лиз. Тебе на работу завтра, а я вломился посреди ночи…

– Я не спала… Поешь чего-нибудь.

– Слушай, вызови мне такси.

Она позвонила и снова села на стул. По её щекам вдруг потекли слёзы. Она сидела, не двигаясь, безо всякого выражения смотрела перед собой, а слёзы текли и текли.

Мне хотелось домой. Таксист позвонил через десять минут. Она вздрогнула от звонка, провела рукой по лицу и улыбнулась.

– Не обращай внимания. Ты сказал мне как-то, что только забвение вечно. Ты прав.

– Я пошёл, Лиз.

– Иди, иди. Не выпадай больше из троллейбуса. Для доктора медицины это несолидно.

Она поцеловала меня в щёку. Губы её были мягкими. Погладила висок. Пальцы тоже были мягкими. Нежными даже.

На пороге я остановился.

– Скажи, Лиз, а ты будешь плакать, если я умру?

Она застыла.

– Не говори глупостей.

– Я серьёзно.

– Серьёзно? Если серьёзно, не буду.

– А что сейчас плакала?

– Так…

– Ну ладно. Я пошёл.

– Иди.

Я почти бегом спустился по лестнице. Рывком открыл дверцу жёлтой машины. Бухнулся на переднее сидение и, не здороваясь, бросил водителю:

– На Бауманскую. Ночной клуб «Арлекин». Знаете?

Он кивнул.

– Напьюсь, – решил я. – Плевать, что завтра на работу. Перебьются без меня.

Светало. Снулый город оживал и наполнялся людьми. Я ощутил, что нет мне в нём места. Но ощущение быстро прошло. Я подумал, что в «Арлекине» хороший стриптиз, не похабный. Это не могло не радовать.