О деревне

Рассказы русских женщин

Сколько уж лет поём мы с Ниной Колбосовой в народном хоре «Русское поле», а вот о жизни поговорили совсем недавно. Да это и не мудрено вовсе. В суете жизнь-то наша протекает. Всё спешим, несёмся, глядь, а уже и внуки переженились. Но жизнь, она что, хоть и стареем, а всё одно, живой в могилу не ляжешь. Стало быть, надо жить покуда, коптить небушко наше русское. Помню, заминка какая-то на репетиции вышла: то ли музыкальный руководитель опоздал, то ли ещё что. Словом, сидим с Ниной и о жизни толкуем. Женщина она дородная, ну прям как в сказаниях о человечности русской бабы писатели пишут. Так вот сидит она и очень по-русски грудным голосом бает:

«Ой, Толик, дурные-то были чё. Я ведь с Тулунского района, села  Владимировка. Бывало всю ночь с парнями гуляешь, а утром-то колхозная работа, так мы с подружкой в борозду заляжем и спим. А нас уж, сбились с ног, ищут, но поспим маненько, идём, а у самих внутрях стыдобушка. Но взрослые-то они кто? Свои же земляки, поругают маненько да отступятся. Совсем ведь молоденькой замуж я вышла, едва восемнадцать исполнилось. Муж мой, хоть это, конечно, грешно так говорить, изверг был настоящий. А я что? Молодость она и есть молодость. Переехали мы в тогда строящийся молодой город Братск. Жили в бараках, и вот мой Николай и притаскивает с товарищем мне огромного осетра. Я же николи не видала эдакой рыбины. Распарываю брюхо, мать моя родная, икра чёрная вываливается, да много её. Мужики на улице стоят курят, хвастают об улове. А я эту самую икру в помойное ведро и ухнула. Пришли мужики, видят такую картину, так мой-то меня за это за чуть было не убил. А где, Толик, моя вина, где? Я ж деревенская, сроду я не видывала этой чёрной икры. С тех пор, веришь или нет, противна мне эта икра. До сей поры не пробовала, да теперь уж и не попробую. Да это что? Вот что ни вспомнишь с мучителем моим, ажно дыхание спирает. Жили в бараках, а он из деревни в два часа ночи на бортовой машине живой скот привёз. У нас на ту пору двое малых детей уж было. Забегает в комнату, вдребезги пьяный, орёт, поднимайся дескать Нинка, я мясо на продажу привёз. Мать моя честная, выхожу, а там бык годовалый, четыре свиньи и баран. А мой-то осатанел совсем, чтобы передо мной значит выхвалиться, открыл борта машины и орёт, принимай, Нинка, товар. Господи, светопреставление тут началось, свиньи махом разбежались, баран тоже куда-то исчез. А бык давай вокруг бараков носиться и мычать, да так громко, что всю округу разбудил, а людям с утра на работу надо. Выскочили,  отматерили Николая, а ему чё, пьяный же. Лишь к утру изловили мы быка. Я и не ложилась  больше, какой тут сон. Когда рассвело, пошли искать скот, глядим, а баран на крыльце общаги спит, да, главное, спокойно так спит. Две свиньи нашли, две нет. Мой изверг опять выхваляться передо мной стал. Сейчас, говорит, быка прирежу, взял нож и пошёл в сарай, а я трясусь вся, перед соседями неудобно. Видела ведь, что сонные на работу пошли. Он, гад,  прости, Толик, что так говорю, ну ведь гад же. Пошёл в сарай, а сам ведь ничего делать-то путём не умел. Резанул по шее быка, бык на него, он от него. И давай они круги нарезать. А рядом, как на грех, милиция располагалась. Вышли милиционеры из здания покурить, а на них мой с быком несутся. А  с быка-то кровища хлещет, не знаю, как так вышло, но милицейская форма на всех оказалась забрызгана кровью. От уж отлупили они моего крепко. А потом дорезали быка. Мясо я не ела, не хотела и всё. Он бил меня часто, я терпела, детей без отца не хотела оставить. А он Николай-то дурной был, так ведь и помер от  неугомонности  своей».

Слушал я Нину и не понимал, почему женщины нашего хора чуть ли не на полу валялись от смеха. Я понимал Нину Колбосову и очень её жалел. Она у нас в хоре одна из самых лучших солисток. На вчерашней репетиции она вдруг говорит мне: «Мы вот скоро помрём, вспоминай-то нас. Нам бы вот только рядышком на погосте-то лежать. Мы и там будем песни старинные петь. А ты, Толик, табличку приделай, что де здесь хор “Русское поле” находится». Не успел я и ответить, как вдруг Клавдия Петрова встрепенулась: «Зубков-то наш, знаменитый саночник, на Братской санной трассе тренировался, она ведь всесоюзного значения была, трасса. А я с внуком в санатории  “Ладушки” отдыхала. Там же рядом всё, а внучок мой с ребятами, гляжу, уж и на лёд Братского моря вышел. Заволновалась я и чтобы скоротать путь, взяла дощечку да с этой знаменитой трассы-то и съехала». Зная, что с трассы этой далеко не многим хватает смелости съехать, спрашиваю, как мол не испугалась: «А почо бояться, я за внука испугалась, о себе не думала, несёт меня, страшно, конечно, было. Скатилась, добежала до моря Братского, обняла внучонка свово, и ничего боле бабушке не надо». Тут и Катерина Сизова встрепенулась: «У нас до затопления в деревне Кежма в лесу большой самогонный аппарат стоял на речке, мужики устроили, охлаждение отменное, речка уж больно холодна была. В нашей Кежме только Троицу да Покров праздновали почему-то. Так очередь занимали на это дело. Самогон, помню, получался некрепким, градусов двадцать пять. У всех были бутылки, четверть назывались. Пили только на праздники, а так-то всё работали шибко. И вот что характерно, не помню, чтобы пьяницы на деревне были». Слушая таких дорогих для моего сердца русских женщин, я вдруг вспомнил ныне покойную нашу частушечницу Галину Пискунову – «выступила я, – говорит, – на концерте, а мне за мои частушки  один предприниматель мешок сахару подарил. Что думаю делать? Я-то худенькая всегда была, а тут пятьдесят килограммов, да время к тому же было сложное, стояли девяностые годы. Стою после концерта, чуть не плачу. Нашёлся, слава Богу, человек  на бортовой машине. Сидя в кузове на мешке сахара и приехала домой». Не выдержал такого разговора наш музыкальный руководитель Александр Васильевич Корсанов и вдруг заплакал. Мы, понятное дело, всполошились, к нему кинулись успокаивать. Вытер он заплаканные глаза платком и говорит: «Я деда с бабушкой вспомнил, растили они меня. Жили очень бедно,  и я выучился на гармошке играть. Меня стали на свадьбы приглашать, и я стал  приносить домой то продукты, а то и денежку малую. Эх, и радовались старики-то мои. Бывает, что концерты наши проходят в других районах, добираемся, конечно, за свой счёт рейсовыми автобусами, а в автобусе поём, пассажиры улыбаются». Велика душой русская песня, великие и русские наши женщины, не наглядишься на них досыта, покуда живой, ей Богу, не наглядишься...

Агапий и Агриппинушка

Как это зачастую в жизни быват, и в энтой истории ничего замудрённого не было. А было самое что ни на есть житейско дело. Любил шибко парень девицу одну. Деревня ихова далече от селений разных стояла. И потому глянуть, какие там девки в других деревнях да сёлах, парням неколи было. Знамо дело и по энтой причине тоже кажинная в их деревне девушка им красавицей казалась. Соберутся робяты на вечернее гуляние и само собой разговоры устраивают о девках. Они ведь словно лакомы кусочки, токмо кусочками-то только брюхо набьёшь, и вся недолга. А тут лебёдушка краса, и всё-то в ней настоящее, всамделишное. Здесь уж хошь не хошь душа раскройки потребует. И ежели особливо вдуматься, то многогрешным людям любовь и дана Создателем, чтобы души их стремились к добру и состраданию. Вот Агапий и влюбился в Агриппинушку любезную. В деревнях ране-то как бавало, все плясунами, певцами да скоморохами, ежели того требовал момент, были. Не бывало тогда на Руси, чтобы один певец или плясун был, все бойко участвовали в гулянии. Этим делом и обряды старинные блюли. На одном из таких гуляний и углядел Агапий Агриппинушку да и, знамо дело, присох к ней сердешно.  Хороши летние вечера да ночи, незабываемы для каждого молодого сердца. Старики со старухами, родители детей, что гуляли по улице, лёжа в своих избах и слушая дружные песни, сродников деревенских вспоминали, как это бывало у них. В одной такой избе дед Прохор, лёжа на жарких кирпичах русской печи, вслух изрёк своей любезной половине: «А ведь и мы, Маруся, помнишь, али нет, тоже вот так-то воеводились». И по всей родимой на веки веков их деревеньке в душах людских вольно и невольно втемяшивались именно такие греющие душу, явившиеся всегда так нежданно откровения. Весной, летом да осенью крестьянину не продохнуть от трудов праведных. Только ближе к зиме и правил свадьбы люд наш православный. А у Агапия задержка с энтим делом вышла, хотел  было к Агриппинушке  посвататься,  да не мог. Много ртов в их роду было, мал мала меньше, шесть братьев да шесть девок. А он старшим был, вот и помогал отцу Еремею. Чуяли отец с матерью, что любовь у ихова сына приключилась, баяли не однажды, мол, иди, сватай девку. Но совестливый был Агапий, знал доподлинно,  каково родителям-то приходится. И однажды поздней весной, когда занепогодило, вдруг запел отчего-то песню: «Идут дожди и день и ночь. А я вот по тебе скучаю. Сижу на печке русской я. И грею все свои печали. Но как сказать и как же быть. От мыслей голова уж пухнет. Пойду на речку лучше я. Да в воду быстро ухну».  Выбегал в дождину несусветную, родители остановить пытались, да рази молодого остановишь. Бежал Агапий к речке, благо рядышком та текла, и взаправду окунался с головой в холоднющую водицу. После опрометью домой, обсыхал, выслушивал тятины да матушкины наказы. Снова залезал на печь и, мысленно на что-то решившись, про себя пел: «Ты, дождик, льёшь, стучишь весь день. Но только одного совсем не знаешь, что вот однажды в ясный день скажу я о любви своей. Ты красоту свою не прячь, родная». Началось во веки вечные долгожданное лето. Изработавшись на покосе до одури, крестьяне уж затемно падали в траву, ели нехитрую снедь и засыпали, чтобы засветло продолжать свой во все времена праведный труд.  Любили Агапий с Агриппинушкой друг дружку, что тут толковать-то. А толковать-то и надобно, след – то бишь, должон обозначен быть, али нет. Ночью на покосе, когда земляки заснули усталым крепким сном, молодые нет-нет да и находили, где им встренуться. Не только у Агапия любовь была: почитай в каждом стогу сена парами сидели. Вот и Агапий с Агриппинушкой уединились в одном из свеженакошенных и высушенных стогов. Дух сена пьянил головы молодым, и Агриппинушка ему, суженому своему, и молвила: «Что же не сватаешься, Агапушка, избилось сердечко по тебе родимом, иссохлось, али не люба я тебе»... А потом всю жизнь Агриппинушка вспоминала с избывной теплотой песню своего дорогого мужа Агапия. Ведь пришёл и посватал, и жизнь прожили и с бедами и радостями, всамделишную. А однажды после захода солнышка Агриппинушка, заслышав песни гуляющих по улице молодых парней и девчат, среди которых были и их выросшие в тепле да ласке дети, попросила Агапия спеть тот третий, на особицу полюбившийся ей куплет мужниной песни, ибо придуманный  уже после их свадьбы. И сердешный муж потихоньку, чтобы не разбудить младшую свою ребятню, запел своей любезной лебёдушке: «Приду к тебе в твой дом дрожа. А сердце бьётся, надрываясь. И поклонюсь родителям. В надежде робко улыбаюсь. Скажу я им слова свои. Обличьем, знамо, покраснею. Заплачет мать, вздохнёт отец. И лица станут веселее». Под эту песню и засыпали Агапий с Агриппинушкой. Уже не слыша поздно пришедших с гулянья родимых детушек. А те, выпив приготовленные заранее маманей из глиняных горшков молочко да заев это скусно дело хлебцем, заваливались кто на полати, а кто и на лавку спать. И ведомо было им русским, сердешным людям, что жизнь, слава Богу, имеет своё продолжение и денно и нощно и по сю пору.