Человек в разноцветной пижаме скукожился на узкой больничной койке. Он в отчаянии. Он крутит по сторонам крепкой лысой головой с торчащими ушами, взглядом пугливого филина рассматривает двух огромных санитаров, курящих в коридоре.

Этот «филин» Ивану знаком – это писатель Захар Прилепин[1], да, тот самый, чьи шедевры в драку раскупают любители современной литературы. Да, да, этот дёрганный бедный мужчина – талантливый Захар, ветеран Чеченской войны и враг режима… По крайней мере, в определённое время он перестаёт быть пациентом клиники для душевнобольных и, вырываясь ненадолго из-под навязчивой опеки людей в белых халатах, становится писателем-нацболом.

Ох, скорей бы, скорей бы покинуть это надоевшее место! Ещё недавно настоящий Захар, пробудившийся вдруг, обещал Ивану вместе прорваться через «укрепления», но что сейчас делает он, слабак и трус, в палате с толстой железной дверью испуганно оглядывающийся на санитаров?  

Иван, сидящий на соседней койке, сложив руки на колени, уверен – он только выглядит больным. На самом деле он здоров и понимает: надо вести себя спокойно, чтобы снова очутиться на свободе со свежим прохладным воздухом, чтобы снова увидеть бабушку и друзей, снова покушать борща и домашних больших пельменей с деревенской сметаной, нежно-жёлтого цвета. Да почему же ЭТОТ болван, ушастый, с бритым затылком, лысиной на макушке и острым, чуть выдающимся вперёд подбородком, ведёт себя как больной!

– Заха-ар, ты меня слышишь? – шепчет Иван одними губами. – Когда придёт время? Ты обещал вызвать нам подмогу! В прошлый раз мы, помнишь, к нему не добрались – только видели его ботинки там, наверху. Потом нас обнаружили, завязали в рубашки. Говори, трус несчастный, не то скину тебя с кровати.

– Ничего не знаю, ничего, – «филин» замотал головой, скривив алые губы. – Я тебя не слышу, тебя – нет! Меня нет, никого нет! Всё – бред!.. Бред… Твой бред! Зачем в моей голове – твой бред? А?

– Главврач сказал, тебе сегодня вынут мозги – станешь растением! – упрекает Иван. – Действуй, Захар, скорее, а то будет поздно!

– Как, как ты сказал? – спрашивает лысый напряжённо. – Разве я Захар? Я же Евге… не понимаю, нет, вроде бы… я – гений?.. Кто я такой? – нервничая, он так трясётся, будто ему под пижаму насыпали льда. – Сейчас, погоди – напрягается он, лицо искажается сильнее. Его лицо теперь – гримаса человека, которого настигла невиданная и страшная беда, подобная той, что навсегда лишает ума. – ЯГЕНИЙ?

Иван, напротив, чувствует прилив сил. Да, он – гений. Точно – гений! Страх и напряжение – проходят.

Но приближаются два мощных «атомных» санитара, в халатах без рукавов, натянутых на голое тело. Один неприятно улыбается, другой подсвистывает, отрывисто и ритмично. Руки их волосатые, здоровые, красные, а головы похожи на морские мины с рогами-детонаторами вместо ушей. Сейчас они схватят Захара и утащат в операционную, а там привяжут к холодному металлическому столу кабелем от сварочного аппарата, включат яркую фасеточную лампу и начнут пытать, протыкая электроды через уши. Ковыряясь там без наркоза, царапая железной проволокой нежный мозг, санитары должны настроить его так, чтобы Главврачу было удобно управлять чувствами подопытного.

Зачем садисту из ФСБ по фамилии Главврач понадобился этот немощный лысый безумец? Затем, что он знает всё про повстанческое войско «нацболов», которое ожидает команды его друга Санькьи. Знает планы Дмитрия Быкова, предводителя и старейшины города «НЕО», где воцарится анархия. Знает всех американских, грузинских и латышских покровителей Нового Русского бунта и пин-код самого главного счёта Швейцарского банка... Не дай бог, Захар разболтает планы «нацболов» – тогда всё пропало!  Тогда с «космодрома» имени Железного Феликса, что в подмосковной Балашихе, понаедут на бронированных СПМ-3, «Медведях» «космонавты» и всех пацанов-удальцов поругают громко в «матюгальник», побьют больно по голове «демократизаторами» ПР-70, похватают цепко, повяжут крепко-крепко. Потом у всех поголовно юных кибальчишей – участников антиправительственного национального движения – будут изъяты желеобразные серые извилистые массы «кипящего разума возмущённого» и доставлены на Ленинский проспект, 14 – в тот самый «Дом с (неработающими) мозгами[2]», где маниакальные академики РАН ждут – не дождутся генетического материала для создания человекообразных роботов…  

– Сашка, приди, приди, зараза! – зовёт Иван раздражённо, вытягивая голову.

– Не Сашка, ядрёна тля, – Санькя! – на Ивана вылупились серые птичьи глаза Захара. – Погляди!.. – в нём произошла перемена, и теперь с Иваном говорит сильный, уверенный в себе человек, выпрямившийся, спокойный. И пижама на нём вовсе не выглядит глупо – наоборот, даже стильно.

Двое санитаров уже на подходе, но почему-то притормаживают, их шаги делаются медленными, улыбки вынужденными, тела хаотично потрясываются, словно внутри у санитаров клинит зубчатую передачу и как будто начинает заедать кинематика. Иван и Захар успевают проскочить мимо них – из палаты вон. Удлиняется коридор, медленно поднимается вверх, извиваясь в конце; и стены, и скрипящий досками пол, и потолок, осыпаясь, шурша извёсткой – меняют оттенки белого цвета. Воздух становится плотнее, приглушаются звуки, доносящиеся из других палат, звяк и скрежет жёлтой струйкой вытекает из ординаторской; из динамиков, гирляндами развешанных вдоль длинных стен коридора, прорывается бодрый голос Эдика Лимонова, матерно разглагольствующего на тему национальной культуры и противоборства партий, сворачивается как телефонный шнур, становится похож на свинячье визжание.

– Ктё такие «нацболы» – это ся-мие?

Нацболы – это самые достойные сыны русского народа… кто имеет право называть себя русскими… – думает Иван, скача через две ступеньки по трапу. – Если ты не нацбол, но называешься русским... значит ты лгун… и враг…

Преодолевая лестничный пролёт, впереди бежит Захар, кряхтит, взмахивая руками, словно крыльями. Рукава его пижамы и вправду теперь превращены в крылья какой-то пёстрой вороны.

– Куда ты, За…ха? – сипит одышкой Иван, харкая на стену. – Подниматься ногами надо… а не взлетать! Поранишь крылья – как потом жить?.. забирайся по перилам руками.

– Э-эй! Стэйять… Санькя! – кричат отставшие санитары грубым и глубоким басом. Их не видно сверху, они, кажется, в цистерну свалились и горланят именно оттуда. Или это «эффект головы», похожей на морскую рогатую железную мину?

Иван и Захар карабкаются по изогнувшемуся в спираль коридору. Палаты на верхнем этаже другие – они для чего-то вывернуты наизнанку, из стен торчат бамбуковые койки, с коек свисают полосатые в клеточку резиновые покрывала, благо, что не падают приклеенные к обоям чайники и розетки. Здесь содержат психов-иностранцев, поэтому обстановка VIP: если всё вокруг неправильное – дурик кошмарит навыворот, адекватными глюками, а нормальный сходит с ума, пишет сюрреалистичные картины.  

– Нацбол всегда прав, даже если он – «лев»… «Левый», то есть, леворадикальный… Если же нацбол не прав – это не нацбол не прав, а убыватель… отбыватель… обыватель… – Захар, задыхаясь, на бегу ищет нужное слово в облаке слов, вращающемся вокруг его лысины. – Назад пути нет, да, назад Путин-нет!.. Там ЗА-Путино, и чтобы всё распутать, нужен рас-Путин!.. Но не Зюга, он тоже мутен, а ЗИГА-нов… смотри… – он отстраняется, показывая пальцем.

Иван с трудом поднимает голову – болит шея – восторженно гогочет, замечает огромного сильного человека в рубашке, ноги его в огромных чёрных кирзовых сапогах… Видны только запакованные в камуфляж ноги и массивное тело, голова где-то у потолка, голову не увидеть – Санькя слишком высоко забрался, идёт и не останавливается.

– Не могу, у меня руки болят, Заха, – всхлипывает Иван. – Давай, передохнём на койке?

– Давай, – соглашается Захар, усиленным верчением головы стряхивая пот со лба. – Только немного, иначе схватят, а из карцера будет выбираться трудней.

Забравшись на чью-то развороченную койку, они глядят вниз. За ними, откуда ни возьмись, ползёт Эдуард Лимонов. Его голова неубрана – волосы лохматые, слипшиеся.

– Сяас не выберемся – потом точно не полутиться, – цедит он, тряся козлиной бородкой, скрежеща зубами. – Санькя, подожди! Чего ждёте? Нацболы – не ждут!

Протягивая руку, Захар втягивает Эдика на койку.

Терпко и приятно пахнет табаком, хорошим, крепким. Ставшие очень маленькими, Эдик, Захарка и Ваня – курят неспешно, сидя втроём на огромной подушке. На этот случай Захар, оказывается, давным-давно, ещё будучи дома, припрятал в эту казённую больничную пижаму пачку «Примы-Мальборо».

– Эх, водки бы сейчас, с лимоном! – грезит Эдуард, ковыряя пальцем в электрической розетке. – Тапки-то у всех есть, из них и попьём.

– Водку пить надо из башмаков, – авторитетно поправляет его Захар. – Я всегда пью водку только из башмаков – так правильно.

Эдуард Лимонов выглядит мальчишкой, измышляющим всякие каверзы. Он давно разменивает свой талант на ухищрения, которые приводят в ужас настоящих жрецов искусства, из озорства он выбирает причудливые предложения, странные сюжеты, двусмысленные и даже скабрезные ситуации. Иван знает, что Эдуард всегда старался оскорбить здравый смысл и чувство приличия.

– Нету водки, – заглянув в чайник, качает головой Захар. – Нам пора! – и выплёвывает сигарету. Яркая, раскалённая, она стремительно летит куда-то вниз и взрывается там, словно торпеда.

А где-то вверху, за время их перекура уже слишком далеко ушедший, Санькя  протискивается в вентиляционную шахту. Слышно, как его сапоги слоновьего размера ищут опору, противно скрежеща по стенкам кованым рантом.

– Э-эЙ! – доносится теперь снизу, – Брэйк тайм!!!

– Брэйвик там? – недоумённо переспрашивает Иван, жуя мятный антиникотиновый фильтр и ощущая «ледяную свежесть». – Разве он тоже нацбол, а не национал-консерватор?

– Время вышло, – с сожалением шепчет Эдуард, не глядя на соратников. – В следующий раз и мы пойдём другим путём.

Внезапно Ивану становится плохо. Только не сейчас – они ведь не успели выбраться! Дыша тяжело, он чувствует, что уже свалился с кровати, в который раз… и теряет сознание.

 

Ночь вокруг, тишина, словно пули свистят по степи, слышится храп и сопение Захара, точнее того, кто иногда становится Захаром. Он что, не может спать потише? Иван так не заснёт вообще… Да и ладно! Поглядит в окно, на площадку, на которой они частенько играют в мяч и делают зарядку.

Глаза не сразу привыкают к яркому свету июльского месяца, он видит человека в светлой фуфайке и шортах, пожилого. Тот стоит несгибаемо прямо и энергично машет руками, словно сигналит. Да это ведь Николай Березовский, большой российский писатель, постоянный автор журнала «Сибирские огни» и газеты «Литературная Россия». Как ему, родимому, такому большому-превеликому, удалось беспрепятственно через ворота пройти закрытые, охрану миновать не спящую, свирепую? Может, Николай – привидение злое, трезвое… или пьяное, дружелюбное?

Человек, похожий на Березовского, неуклюже проделывает движения руками и ногами, словно разминается или танцует. Иван издали разглядывает его лицо – оно белое, в гриме, улыбающееся. Николай смешно изображает мима в титановом бронежилете, который полез, было, по канату вверх, а потом вдруг упал и забарахтался, как перевёрнутый на спину жук. Иван беззвучно смеётся и неожиданно замечает, что рядом с ним стоит зелёное хвостатое существо, чешуйчатым лицом похожее на лысого филина. Иван знает, что по правилам больничного распорядка должен испугаться и наделать в пижаму. Пугается, конечно, но глядит на существо в упор, и… ничего не делает.

– Да-а… – неопределённо протягивает существо. – Цирк уе… Клоунов-то в наше заведение не пускают! Клоуны, они-то живут на улице, видишь во-он в той удобственной деревянной будке, с окошечком-сердечком, – зелёный Захарозавр откусил у себя палец и прилепил его к стеклу. – Оттуда и смоемся в город… А ты думаешь, как попал сюда он?

– Это что же, сам Березовский Николай Васильевич? Да, вроде бы… – отвечает Иван с некоторым сомнением. Разглядывая соседа по палате, не понимает, настоящий ли это Захар Прилепин и в психбольнице маскарад, или этот тоже – привидение.

– Нет-нет, Березовский живёт в Лондоне и не работает клоуном, это не правильный ответ! – заверяет лысый сосед. – Он по национальности бизнесмен – продавец надувных газом радиоактивных банковских карточек! – привидение Захара то ли глумится над Иваном, то ли правду говорит, неизвестно, но Ваня с ним не спорит, ощущая истощение жизненных сил.

– Лучше посплю, – кивает Иван, надувая губы. – Не лезь ко мне, глюк, ты всё попутин.

 

 

***

 

Белая рубашка пузырится, вылезая из-за пояса неаккуратно застёгнутых коричневых брюк. Парень не особенно следит за собой, он же не на свидание идёт! Кружится голова от духов, подаренных подругой Настей Орловой, купленных на оптовке рублей за сто пятьдесят. Иван идёт устраиваться на работу, в газету, он ведь неплохой журналист, аналитик. Взгляд его перестаёт блуждать по прохожим, но брезгливо опущенные губы шевелятся. Он разговаривает сам с собой. Прохожие на него всё равно смотрят, хотя вслух он ограничивается только невнятными междометиями. Когда Ваня долго идёт, он может поговорить с понимающим собеседником – рассказать самому себе множество историй и про себя, и про друзей. Да, необязательно только про друзей – любит Ваня обсуждать произведения писателей или труды учёных. Вот, например, написал Лев Емельянович Трутнев книгу «Звонкий рог», которую помог ему издать тёзка Переверзин, лидер литфонда. Иван вспоминает какие-нибудь образы и цитаты из книги и восторгается ими, или наоборот – ругает за что-нибудь. Мало ли, что можно вспомнить замечательного, прогуливаясь по осенним Омским тротуарам в творческом одиночестве, как Пушкин по тропинкам в Болдино!  

По рекомендации Юрия Виськина, помощника редактора коммунистической газеты «Красный путь», Иван Сергеевич надеется поработать журналистом. Он быстро поднимается наверх, к редактору – Адаму Остаповичу Погарскому; с третьего этажа, от кабинета редакции издания КПРФ, пропагандирующего для Российской Федерации национальный Китайский Путь, раздаётся негромкая музыка – играет рояль. «Старик Погар», как его называют работники, что восседает на мягком стуле с высокой спинкой, частенько музицирует себе в удовольствие.

В помещение Иван входит робко, крадучись, чтобы не нарушить царящей гармонии – вдохновенной музЫке Адама Остаповича внемлют несколько «красных путейцев», работников редакции. Вот сидит на стуле Евгения Лифантьева – Скади-блогер и жуткий фантаст, тишком изнутри подрывающая «линию партии» на осветление и возвышение души народного быдла. А вот стоит Юра Виськин, хороший писатель, помощник редактора, с ним товарищ Гутенёв, седой многоопытный корреспондент. И, наконец, задумчиво подперев руками подбородок, на Ленинской трибуне – Игорёха Федоровский, друг Ивана, худой парнишка в очках с металлической оправой, тоже «штатник». Адам, будто чувствуя тёмную ауру настороженного и напряжённого Ивана, поэта мрачных ожиданий, не привыкшего выпрашивать себе работы, прекращает игру и хлопает крышкой рояля.

– Пришёл, Ванюша, – кивает Адам, опираясь на инструмент, роняет голову на  руки. Он приглядывается к Ивану, который относительно недавно по телефону объяснял с юношеским пылом и трепетом идею своей статьи. У «Погара» – длинный, у переносицы утолщённый нос, резкие морщины, расходясь от глаз, изрывают глубоко запавшие щёки. Не только болезни и возраст вылепили эту старческую маску, – нечто необъяснимое тоже сделало своё дело – неверие закравшееся, что ли, какая-то усталость? Большой рот Адама Остаповича выражает спокойную безмятежную доброту. Но особенно трогательную мягкость придают его лицу глаза – светло-серые, прозрачные и ясные; они смотрят посетителю прямо в лицо, спокойно, открыто: душа незлобная читается на донце. Но, как заметил Иван, Адам Остапович утратил необходимую для редактора-художника взыскательность: статьи в партийной оппозиционной газете уже не так остры, как были раньше, стали сухи и неинтересны. Стоило Ивану сообщить, мол, знает, как вселить в увядшее издание «красных» истинный огонь, и расцветавшая в «Погаре» радость сразу сникла, как преждевременно пробившийся росток в заморозки. Он чуть не задохнулся, отвечая:

– Не надо учить меня, знаешь, сколько я проделал работы? Меня и в США откомандировывали в качестве спортивного обозревателя, и в Канаду. Можно сказать: я – заслуженный корреспондент СССР, «мастер-корр»!

Высказав слова обиды, старикан «Погар» успокаивается, глядя на Ивана уже снисходительно.

– Читал несколько твоих статей. Есть в тебе огонёк, есть и грамотность. Почти не правил ничего. – Почёсывая за ухом, соглашается редактор. – Действуй, «красный»! КПРФ нужны бойцы!

– Нужны «красные», – думает Иван. – Здорово!

С изысканно надменным скучающим видом Адам Остапович холодно, учтиво протянул Ивану Сергеевичу бледно-белую руку. Пожимая её, парень отчего-то думал о старом бедняке, слушающем до сих пор в безмолвии своей одинокой жизни шумы наполненного песнями леса и, подобно тому усталому монаху-страннику, что уснул, заворожённый песней волшебной птицы, не заметившем, как прошли годы, как наступил вечер жизни; но душе его всё ещё было двадцать лет.

Иван рьяно берётся за журналистский труд. Это единственное, что он умеет делать отлично. Многие журналисты-профи пишут статьи и грамотно, и правильно, но не столь живо, как это выходит у авторов, талантливых по-настоящему. Константин Симонов, Дмитрий Быков, Игорь Фунт, Пётр Алёшкин, Николай Березовский. Ваня часто думает об их большом опыте публициста. Описать события беспристрастно, как репортаж с места, – это одно, но оценить их как публицист, вложив в материал частицу души – ИНОЕ. Писатель, настоящий, – станет хорошим журналистом запросто, а вот журналист хорошим писателем – вряд ли.

Работая над своей статьёй, крупным материалом, во власти этих навязчивых идей Ваня забывает поесть, попить. Сидит за монитором усталый, съёжившийся, но довольный – мысли так и наводняют голову, увлекают яркие образы. Из одного горящего материала рождается другой, искромётный. Нет, дома у него совсем не такая продуктивность, как здесь, в здании КПРФ, рядом с Ипподромом, где Иван трудится бок обок с «Погаром» и другом Игорёхой Федоровским. Иван даже на ночь остаётся работать. В его распоряжении старенький компьютер – «шайтан-ящик», электрический чайник и пакет печенья «Крекер». А так же – простор для «красной» мысли.

Второй раз кряду заваривает чай с печеньем. Написал уже три статьи, качественных, мощных. Их примет не только газета КПРФ, но и какой-нибудь отличный публицистический журнал с критическим уклоном, например, столичный «Наша молодёжь» Петра Алёшкина или «Русская жизнь» Игоря Фунта. Главное – трудиться.

– Иван, «нацболы» тебя ждут! – он слышит голос из соседнего помещения, мужской, грубый, уверенный… Странно! Там обычно работает верстальщица Евгения Лифантьева. Но голос и не сторожа, точно – дядя Серёжа спит внизу, кажется, нетрезвый в эту ночь. Иван заходит в комнату, его взгляд упирается в нарисованного на картине Ленина... Слышит снова:

– В городе неспокойно, вот-вот поднимется паника, без тебя не справимся!

– Захар, ты? – глубоко вздыхая, хмуро спрашивает Ваня. У парня кружится голова.

– Санькя…

Быть может, стоят за шкафом или за той огромной портьерой? Парень быстро проверяет комнату. Ничего, кроме стопки бумаг и двух сумок с газетами, которые Юрий Виськин приготовил для комсомольцев.

– Я тебя не знаю, – отвечает Ваня, вертя головой. Он вглядывается в угол стены с портретом Вождя мирового пролетариата, навостряет слух. – Читал только…

– Ты меня видел… что они сделали с тобой? – вопрос давит на Ивана, словно пресс. Его голова больше не болит, но сердце начинает бешено колотиться, ему плохо, в животе – Октябрьская революция с позывами к белоэмиграции. – Возвращайся к нам, увидишь…

Перед глазами мутнеет, темнеет.

– Не сопротивляйся – станет лучше, прими, – советует голос настоятельно. Источник этого сухого монотонного голоса, будто в маленькую комнатку, заключён в мозгу Ивана, или в его сердце.

Иван торопливо подходит к окну, озадаченно глядит на улицу, осиянную светом двух фонарей. Он перестал сопротивляться голосу и теперь ему становится лучше, гораздо лучше, и сил как будто больше. Отсюда обычно видны только деревянный дом и забор ипподрома. Но теперь Ваня способен видеть город целиком. За бетонной оградой Обкома КПРФ – весь город Омск – молчаливый, тихий, выжидающий, какой-то подавленный. Луна висит туманным диском над самой квадратной вершиной каменной «свечки»-восемнадцатиэтажки.

– Растерялся? – не унимается голос. – Смотри, и не думай ни о чём.

Иван напрягается, нервничает, понимает, что вот-вот съедет с катушек. И тогда какая ему работа в редакции? Какой отдых, хотя бы на Алтае! А ведь ему бы – немного подзаработать, ведь у парня почти никогда не было больше сотки рублей на карманные расходы. С тех пор, как не стало матери, и ушёл из дома отец, только бабушка и тянет его, одна она ему помогает.

Иван смотрит… а куда деваться? Лишь так, догадывается, его оставят в покое.

На площадке из утрамбованного гравия улыбается клоун, кудрявый, с красной густой шевелюрой. Здоровый такой, буфф, в штанах широких, разноцветных, в ботинках чёрных, тоже большущих. Клоун скорее походит на буйвола, чем на человека. Из кармана штанов, вывернутого, правого, торчит бутылка водки. Свет луны отражается от стекла, отчего бутылка серебрится, поигрывая бликами, словно чистый хрусталь.

– В будке вход, – поясняет голос. Перед глазами Ивана, вспыхивает карта, точно огонь. Карта лечебницы. И красными крестиками на ней отмечены выходы… выходы не на улицу, не в другой блок – пути в город людей особенных, для которых создано даже отдельное государство. В этом крае живут лишь избранные люди; люди, не испытывающие ни волнения, ни страха, ни примитивного сомнения. Их помыслы чисты, как вода горной реки, сильны и справедливы, как божий суд. Из края, точнее из той ауры, что они создают своей жизнью, остальные, менее талантливые, но тоже справедливые, черпают вдохновение, побуждения к благим поступкам, к делам, великим по-настоящему.

И – вот оно… С поэтом и публицистом из «красной» газеты Иваном Тараном, оказывается, говорит… Санькя, и ни кто иной – он самый, прилепинский. Хотя парень не уверен, что этот здоровяк и есть «тот самый». Быть может, его посыльный? Разве нацбол Санькья стал бы выплясывать?

Иван смотрит в окно. Ему противно и очень стыдно за того – человека ли, существо ли – клоун изображает алкаша, попавшего в клетку полицайского «обезьянника». Упёршись спиной во что-то невидимое, но крепкое, озирается по сторонам, дёргает руками, топает ногой. Вот бы кто прошёл рядом, посмотрел, глядишь, клоун бы и убежал, пристыженный, дурной. Но нет – во всей округе никого. К изумлению Тарана клоун вырастает до размеров необъятных, его будто искусственно помещают на фон лунного города, чтобы резче показать… что?.. нечто необъяснимое.

 

– Друг, ты как?

Ваня просыпается. Парень на полу, а над ним – сторож. Пахнет перегаром вперемешку с тройным одеколоном.

– Вон диван, там и прикорнёшь, – испуганно говорит дядя Серёжа. – Я думал, ты спятил…

Встав с пола, Ваня садится на диван. Светает. Раннее утро.

 

Дома парень обращается к бабушке. Говорит просто так, рассказывает о том, что написал несколько статей за короткое время. Она подаёт ему стакан, пахнет горьковатой травой.

– Выпей, внучёк, добрую травку! – улыбается бабушка ласково, горят её глаза, чуть влажные. Кажется, она всегда знает несказанное, чувствует душой.

Глядя в глаза бабушке, Ваня открывает в себе неистощимые запасы сыновней любви и нежности. Обнимая крепко, молчит, думает.

– Да, – кивает он, попивая настой, не горький вовсе.

Вибрирует в кармане мобильный телефон. Звонит Евгения Лифантьева, слышится в трубку её восторженный голос:

– Отличные статьи, Ванюха! Две – в текущий номер, третью – в следующий! «Погар» говорит: можешь ночевать в редакции, только работай!

На следующий день – митинг возле здания мэрии. Коммунисты и сочувствующие горожане – против возведения в Омске памятника адмиралу Колчаку… Как турки против Андраника… Столько принёс жертв «белый Правитель»! За что о нём даже и слово говорить? Крестьян и рабочих, бунтующих против него, расстреливал, а не задабривал белыми булками, негодяй, золото царское вывез и спрятал, фиг отыщешь, ни одной битвы у «красных» не выиграл, только драпал от них по Транссибу с белочехами! Учёных достижений – тоже нет. Ну, о чём ты, какой «остров Колчака», сказано же – нет! Кто, кто ты – Томилов Олег Петрович, историк? Пошёл-пошёл, дерьмократ, баран полежаевский! Шляются тут… Мало ли, что «полярный исследователь» и «лучший минный инженер своего времени»! Это всё – сказки либеральные! Вот! А он хотел продаться англосаксам, и фамилия его – турецкая, Калчак-паша, оттого и злобный был, и русских ненавидел! Да кто-о та-акой, ваабще, этот Колчак? Кому выгодно ставить ему памятник? Только тем, кто сам в народ стрелять готов!..

Об этом на площади перед большим красивым зданием «дерут глотки» сразу несколько бойких ораторов, радеющих за весь обездоленный народ.

Иван запаздывает на мероприятие, но не по своей вине – не пускает бабушка.

Нельзя ставить ему ничего, – предупреждает Таран. – Позор Сибири, если Омск увидит памятник «белому изуверу».

Меж толпы митингующих снуют несколько посторонних с подносами. Они предлагают даром кушанье, горячее питьё. Многие, откладывая транспаранты, жадно «угощаются» на импровизированном фуршете.

– Предатели! – цедит Иван, глядя на них осуждающе. В поэте закипает кровавая пена. Он готов опрокинуть подношения.

– Этот памятник – наша история, – увещевает невысокий стройный человек в очках и белой футболке, на которой изображён Российский государственный триколор. Он-то и руководит «подносчиками». – Время было такое – жестокое. Страна наша, весь уклад жизни рушился международными авантюристами, террористами, они намеревались кровью русского народа вершить мировую революцию. Красная армия, созданная Троцким, поступала не лучше, поймите. И Ленин дел натворил, коммунисты крестьян нарочно голодом морили, чтобы они взбунтовались и дали повод к массовым расстрелам. Диктатура большевиков якобы от имени пролетариата, а с недовольными советской властью рабочими они ведь тоже не церемонились…

Самое странное, думает Иван, что никто не возражает – митингующие прекращают скандировать, будто по программе. Заваливая плакаты на спину и плечи, разбредаются. Исчезает и Федоровский, и Женя Лифантьева, и товарищ Гутенёв. «Старика Погара» здесь и не бывало.

– Как могли? – Иван злится на людей, на опустевшую площадь, на дома, равнодушно взирающие закрытыми окнами. – Статьи не помогут, если люди не готовы проявить волю. Никакие газеты и журналы не справятся с всеобщей политической апатией, когда телевизор заменил реальность.

Иван идёт по улице, пыльной, безлюдной, глядит под ноги. Поэт и не замечает людей – они словно исчезают, потому что парень не хочет их видеть, слабых и повинующихся неизвестно чему. Вот он видит со спины человека в широких камуфлированных штанах. Этот здоровяк шагает быстро, размахивая огромными ручищами, он – в короткой светло-оранжевой футболке. Санькя… Санькя… но почему не оборачивается? Его взгляд и выражение лица… ох как бы помогли Ивану воспрянуть духом, поверить в людей, в себя. Санькя не пишет статьи, не разговаривает попросту. Во дела – откуда Иван знает его? Когда-то видел, но где? Захара Прилепина поэт не читал, ни разу. А может, читал, но не помнит, в какой-нибудь своей жизни общался с ним телепатически. Вместо людей на улицах над горячим асфальтом пляшет мошкара. Раздувая чёрные летающие живые клочки, Санькя удаляется быстрей. Хоть бы обернулся, посмотрел искоса.

– Э, нацбол!

Иван оборачивается, замечает клоуна, худого теперь уже, тоже с красной шевелюрой. Клоун машет рукой в перчатке, иссиня-белой, большой рукой, правой (левая у него – тонкая, какая-то недоделанная). Он стоит между домами, зовёт неистово. Иван бежит к нему, тоже машет рукой, хохочет громко, чувствует, что вот-вот попадёт к своим, друзьям и настоящим нацболам.

 

Сидя на белой не заправленной койке, Ваня глядит в окно. Оно – замёрзшее, запушённое инеем, но искрится красиво, как будто там, за ним горит огонёк свечи. Ивану кажется, что лишь этот невидимый огонёк отделяет его реальность – никудышнюю, уродливую, рисованную не богом, от другой реальности – мощной, настоящей, сотворённой Высокой Силой. Да, где-то там существует город, в нём живут и трудятся вдохновенные люди. Вот бы увидеть, ощутить их чистую силу, глотнуть их свежего справедливого воздуха. Без причины парень вспоминает слова бабушки, которая тогда не пускала на митинг.

– Может, послушаешь сказку? Я любила тебе читать сказки перед сном…

Теперь у Ивана своя сказка…

– Эй, ты – спишь? – спрашивает у него лысый мужчина лет сорока. – Лихо ты пристроился спать на воздухе.

Иван рассматривает друга, светлея в лице. Захар, да, этот самый, который может попить водку из собственного ботинка.

– Времени будет немного, если не сегодня, то потом, – кивает Захар. На нём надета та же цветастая пижама. – Ночью идём в будку, поможет наш клоун. Кто у нас клоун?

Ваня, вправду не видя под собой койки, думает о клоуне, перебирает образы и фамилии людей, которые сошли бы за клоунов. Многие могут заделаться мимами, чтобы достигнуть желаемого. Каждый мим привлекает к себе внимание разной публики. Умным или глупым – но всем нравятся эти странные ребята.

– Как только появится Санькя – сразу бежим! – предупреждает Захар. – Он слегка не в форме, на него тоже, знаешь ли, находит немало…

Темнеют мешки под глазами Прилепина, он исхудал порядком. Искажение реальности отнимает силы. Ни Захар, ни Эдик, ни Санькя, оказывается, не застрахованы от провала. «Нацболы» тоже терпят неудачу.

Иван дожидается ночи с нетерпением. Поэт не знает, куда себя деть – ходит и ходит взад и вперёд по палате. То и дело заходят врачи, санитары, медсёстры. И все поглядывают то на него, то на лысого человека, который, похоже, больше прикидывается, а на самом деле планирует очередной побег. Конечно, среди врачей есть «читатели»; они могут узнать мысли человека, лишь взглянув на него. Остаются дежурить у выхода из палаты два огромных санитара. Эти – буйволы, их никаким тараном не сшибёшь. Но их лица – каменные и глупые. Как роботам, им дают установку не выпускать…

– Товарищ Таран, – зовёт один «буйвол», махая волосатой рукой-копытом. – Выйдите, с вами поговорить желают.

– Двое через три, – шепчет Захар, кивая украдкой. Прилепин сейчас играет роль больного, судорожно дёргает головой. Правильно, это чтобы не заподозрили лишнего. Эх какой молодчина Заха!

Иван попадает в кабинет врача-психотерапевта, уютное помещение. В нём парень однажды был, говорил. Женщина лет тридцати пяти покидает комнату, оставляя поэта одного с несколькими листами бумаги, тестами. Снова свыше ста пятидесяти вопросов, глупых, конечно же. Иван терпеливо читает:

– Видели ли Саньку? Навещает ли Захар? Думаете ли вы о татуировке Прилепина на голове, когда с ним общаетесь? Толстый ли Дима Быков и возможно ли ему похудеть? Эдичка Лимонов пьёт водку из ботинка или рюмки? Сколько раз Венечка Ерофеев залетал в психушку? Голова Бориса Кутенкова похожа на наковальню или яйцо? Марина Саввиных – «Горыныч» или просто Змий? Мало ли Мишке Стрельцову прилетает по мордахе? Юсё Куралов молодчик или «лиходей»? Андрюха Василевский завидует прозе Николая Березовского? Витюша Пелевин – партийный или без?

Что за бредни, думает Иван Сергеевич. Он разглядывает один лист, второй, – вопросы наиглупейшие. Что там говорил Захар? «Двое через три». Ага, после трёх листов вопросы более менее ясные. Их остаётся немного – около пятидесяти всего. На эти Иван и ответит.

Через минут тридцать врачиха возвращается. Крутит руками листок так и сяк, зорко поглядывая на Ивана.

– Что от вас хочет Захар? – вдруг спрашивает она ласково, улыбаясь широко, добро.

Поэт не должен раскрыть карты, но не ответить нельзя. Ему нужно пробыть здесь как можно дольше.

– Выбраться и встретить ополченцев, – отвечает Ваня. – Нацболы ждут.

– Угу, – кивает она понимающе. Медленно водит синей ручкой по листу в своей тетради.  

Внезапно Ваня видит Бориса Кутенкова, маленького невысокого человека в коричневой кофте без рукавов, бледного, с большой побритой головой. Поэт и критик Боря резко нагибается и разбивает головой пенопластовые кирпичи. Вот Кутенков с хрустом разломил кирпич, на котором написано «Лёня Шимко», вот готовится разломить «Марину Саввиных» за то, что она писала в блогах про него разные гадости. Её проделок Иван знать, конечно, не может, но действия Бориса комментирует врачиха, которая буквально настаивает на том, чтобы Ваня считал именно так. Потирая покрасневший раздувшийся ещё больше лоб, Кутенков останавливается. Достаёт сигарету без фильтра и начинает курить, не зажигая её. Он курит и оглядывается по сторонам, как школьник… Отдохнув, Боря подмигивает Ивану, шуршит новыми кирпичами. Оказывается, Кутенков поедет в Липки в этом году тоже, там он будет пить водку из ботинок Саши Петрушкина и Кирилла Ковальджи, а быть может, из кирзовых сапог самого Станислава Куняева или Жени Шишкина. Этого Ваня тоже знать не может наверняка, но об этом рассказывает врачиха, теперь ухмыляющаяся и опрокидывающая голову на спинку кресла. В Липках работают психи, конечно, «тихие», как Боря Кутенков, сговорчивые время от времени, как Дмитрий Быков, но есть и такие, как Виктор Пелевин, эти особенно опасны – могут разбивать стены головой или плечами, если рассердятся. Поэтому плохие произведения им показывать не советует никто. Ещё, настаивает врачиха, чтобы Ваня знал про тех, кого привязывают к стулу верёвками. Этих называют «нацболы». Они очень злые на самом деле, могут напасть с дубинками или ножами, если им не понравятся твои слова или выражение лица. На таких лучше смотреть издалека, а лучше всего сразу «орастенить» спицей. Этого тем более не желает знать Ваня. Нацболы – ребята неплохие, Захар увещевает, ему Ваня верит искренно – он выручал друга не раз.

– Зачем вы говорите такое? – спрашивает Ваня рассержено.

– Я не говорила ничего, мы с вами только вот сейчас заговорили, – дотрагиваясь до груди, качает головой врачиха. – Вы смотрели по сторонам и удивлялись.

Боря Кутенков садится на пол, засыпанный пенопластом, хохочет над Иваном добро и тихо, произносит устало:

– Не верь, поэт видит что видит! Ох… – Боря Кутенков падает на пол, барахтается, как ребёнок. Дыбится у него кофта на животе, оттуда, из пупа, вылезает голова Алексея Зырянова. Лёшка кривляется, крутит головой, гогочет, как больной, вот-вот вместе с ним выпадут и кишки Бориса. Сам Кутенков хрипит, ёжится, болтает руками и наконец, стучит по голове и щекам Зырянова. Лёша кусает его за пальцы, продолжая хохотать, а Борис плачет не в силах загнать надоедливого критика Зырянова внутрь живота. Кошмарное зрелище, ещё бы, фильм ужасов какой-то, только без крови. И врачиха тоже смотрит на них, но её это зрелище не впечатляет, ни одна черта женщины не меняется.

Откуда ни возьмись в кабинете появляется клоун, худой, с красной шевелюрой, наполовину поседевшей уже. Он показывает длинным указательным пальцем на Борю Кутенкова и Лёшу Зырянова, которые сливаются в одно неузнаваемое целое с двумя парами глаз, ушей, рук и ног. Получается непонятный «бикарас». Оно дрыгается, визжит, бьётся о стену, гогочет и плачет.

– Продолжим разговор на днях? – уточняет врачиха. – Сейчас вам поставят укол и до завтра.

– Не надо уколов, у вас тут творится невесть что, сами вы – психи! – бросает Иван, соскакивая со стула.

– Спокойно, спокойно! – просит она.

– Отвратная манера читать!.. – тоненько попискивает разукрашенный друг с красными седеющими волосами.

Сзади Ивана хватают за руки, клоун пожимает плечами, глядя жалостливо, он – очень худой и не сможет справиться с двумя откормленными «буйволами» санитарами.

 

– Э-э, ты чо, братишка?

Открывая глаза, Иван Таран видит лицо Захара Прилепина в упор. Захар волнуется, моргая часто, у него прямо нервный тик.

– Тебя закололи транквилем, держись за меня, – советует Захар. – Увидишь Саньку, кричи, пусть даёт силы! Говори, что думаешь, не молчи.

– Сейчас… говорить? – язык Ивана еле шевелится. Захар почти тащит друга. Вместе они двигаются по тёмному скупо освещённому коридору.

– Да, смотри: двери запечатаны! – говорит Захар с удовольствием. – Санькя постарался на славу, то-то настроения у него не было.

Иван глядит на двери кабинетов и палат, они – впрямь запечатаны, не видно ни ручек на них, ни замочных скважин – большие сургучные печати цвета кирпича.

– Где Эдик? – уточняет Иван. Силы к нему возвращаются, он может идти сам.

– «Лимончик» – у выхода, гипнотизирует кое-кого. Ускоряем шаг – Санькя не может долго искажать пространство! – бросает Захар, волнуясь. – Ради нас он потратил много сил. В ближайшее время не увидим его вообще.

Коридоры психлечебницы, узкие, какие-то круглые, гофрированные, напоминают шланги.

– Быстрей-быстрей! – подгоняет Прилепин. 

Два санитара буквально врастают друг в друга и в стенку, покрываясь зелёным мхом.

– Не зря ты видел Борю Кутенкова и Лёшу Зырянова, они – сиамские близнецы! – хохочет Захар. – Они специально постарались заморозить санитаров лечебницы. Врачи сейчас внутри устройств с вакуумом, который их удерживает. Мы вошли в симбиоз с пространством Санькьи.

Коридор начинает меняться, вилять и сужаться.

– Святые угодники! – волнуется Захар. – Сил у него намного меньше, чем я думал.

Таран и Прилепин протискиваются в сузившееся пространство, попадают в пустой холодильник-зал, где замёрз и клоун в кресле, покрылся инеем, удушающе душистым, пушистым. Торопясь, Иван бежит за другом… они уже на лестнице. Один этаж – и выход.

– О-оста-но-вить их! – разносится повсюду эхом хриплый голос.

Звучат искажённые голоса, как будто всех пациентов начинают пытать.

– Плохо дело, – мрачно комментирует Захар. – За нами выслали Подземного Цензора, о нём Санькя отзывался нелестно, даже грубо.

Под потолком прямо у выхода на улицу проплывает нечто чёрное и густое. Сверху оно сливается на пол и принимает человекообразную форму. Без глаз, безо рта, без рук, без ног.

– Ха-ха-ха! – Иван оборачивается. За ними следует худой клоун в широких камуфлированных штанах. – Смейтесь над ним, это «аморф», он терпеть не любит смеха. Поэтому я такой весёлый всегда, хотя мне совсем не весело.

– Ну, ты и лох! – сотрясаясь телом, заводится Захар, показывает пальцем на это лиловое клокочущее существо.

– Графоман, наверное?! – пожимает плечами Иван, улыбаясь.

Оно не сдвигается с места, лишь дёргается, словно от уколов в спину.

– Пройдите вдоль стены, я померюсь с ним силами, – предлагает клоун, улыбаясь широко. Но глаза у клоуна – грустные, не горят как прежде.

– Если Санькя говорит, значит надо следовать! – предупреждает Захар.

Наскакивая на «аморфа», клоун закатывается смехом сильней. Аморфное существо извивается, бьётся о стенки и потолок, окутывая клоуна едва ли не целиком.

Пробравшись к выходу, Захар и Ваня спешат в будку с окошечком-сердечком. Там – замороженный охранник в пижаме, похожий на Эдика Лимонова, со стильной причёской и в очках. Шевелятся у охранника только губы, Иван читает по ним:

– Спешите, время на исходе!

Отгибая линолеум, Захар обнаруживает проход, прикрытый деревянной крышкой. Таран и Прилепин торопливо спускаются вниз по тёплым прутьям ржавой лестницы. Пахнет здесь отвратно – канализацией. Внезапно руки Ивана ослабевают, парень не может спускаться. Захар советует ему запомнить окружающие предметы, чтобы в следующий раз начать побег именно отсюда, а не из палаты. Падая вниз, в мягкую и затхлую темноту, Иван, как киноленту, «прокручивает» в памяти ржавые прутья лестницы и выступающие из стены камни плит.

 

Убежавшего Ивана подвозит тёзка – музыкант Иван Храмов, на «Жигулях». Этот огромный жирный мужик лет сорока, «рок-н-рольщик», едва умещается в «копейке», упираясь бритой круглой макушкой в белую мягкую обшивку потолка.

– Чо, Ванёк, «шпиёнов» хош? – хрипло спрашивает Иван Храмов. – Щас на стояке соберём, заедем быстро ко мне и похаваем. Мамка у меня такое быстро готовит!

Действительно, на заправочной стоянке здоровяк показывает другу, где растут грибы-шампиньоны. Их много тут, удивительно. Вот где Таран не ожидает увидеть грибы вообще. А тут и поганки, и даже мухомор, красивый, приютился. Храмов тяжело  нагибается, потом садится и медленно двигает руками. На груди лежит его четвёртый подборок, глаза смотрят весело, выпученные. Храмов то и дело сглатывает и вздыхает глубоко и хрипло. 

– Тут ё-моё – на жарёху или на супец! – улыбается музыкант. – Ты собирай, на меня не обращай внимание, мне трудно ходить. Лишний вес подопрёт в могилу, знаю.

– Шампиньоны, ага?! – спрашивает заправщик, отвинчивая газовый шланг. – Я заметил, собирать, правда, лень. Ну, с Богом!

Два Ваньки едут с грибами. Только сейчас поэт замечает, что не помнит, как оказался в машине у друга. Особенно-то и не помнит, что было днём раньше. Когда парень не помнит, значит, наверное, не надо. В дурлечебнице торчал. Там у него мозги выключаются или работают, но на другой волне.

Мама Храмова готовит прекрасные жареные грибы с картошкой. Запивая молоком, два Ивана урчат от удовольствия.

– Я поеду к родственникам в Ульяновск, – говорит Храмов. – Ты просил подвезти туда. Забыл, там встреча с Прилепиным в Союзе русских писателей Николая Полотнянко?! Выезжаем завтра!

– О-о, конечно! – Не помнит Иван, как напрашивается на встречу, но от идеи в восторге.

И вот два Ваньки в пути. Уже дважды их останавливает и штрафует полиция. Первый раз – за превышение скорости, второй – тоже. И вот – Волга-матушка, огромная, серо-синяя в хмурый вечерний час – разлилась могуче, властно, всю дорогу Иван Таран глядит в окно и вдыхает приятный сырой воздух.

– Вы что – раньше не могли? – упрекает Николай Алексеевич Полотнянко. Глаза его блестят, он рад принять омичей, ведь некогда и сам он жил в Омске. – Показал бы вам дали волжские, у меня знакомый рыбак-писатель, каждую неделю выходит на моторной лодке.

В сумке у Полотнянко – термос двухлитровый с горячим травяным чаем. Ребята ведь с пути, пить хотят неслабо. Этот, второй, Иван Храмов, буйвол словно, высаживает пол-литра одним глотком. Даже не морщится. Чай ему – не горячий. Зато первый, мелкий, с косичкой – пьёт осторожно и хмурится. Смотрит вдаль, где река, но её уж не видно отсюда, из города.

Из посёлка «Новые волжанки», родного теперь Николаю, до «Дома Союзов» – час езды на автобусе. На машине – поменьше, конечно. Но встреча с Прилепиным – послезавтра, после обеда. А сейчас поэт Полотнянко развлекает гостей, везёт их на свою дачу, где старший сын готовит шашлык.

Огород у Николая – большущий, десять соток с половиной. Об этом с гордостью несколько раз говорит нынешний редактор журнала «Литературный Ульяновск». Не только двух Иванов приютил Николай, но и Андрея Василевского и его друга – Женю Шишкина. Этих двух знает, как говорится, вся элитная «литературная среда». Первый, «мастер-Анджи» – редактор «Нового мира», второй – заведует отделом прозы «Нашего современника». Они оба – весёлые, общительные, говорят без остановки, перебивая один другого. Постоянное чтение текстов утомляет, глаза уж устают от обилия букв. Но бросать работу грешно, сейчас как никогда важно нравственно воспитывать читателя.

– Хотя, – признаётся Андрей, охватывая мясистой правой рукой свою длинную козлиную бородку, седеющую на пушистом кончике. – Читает больше сам писатель, ибо большая литература людям становится не нужна.

– О-о, ещё бы! – иронизирует Женя, кивая. – Мы переезжаем в Интернет, превращаясь в цифру! «Бумажную литературу» скоро смогут позволить себе одни олигархи. Поглядим, шоу-бизнес смешался и с литературой. «Сноб» и «Русский пионер» о чём вам говорят?

– Дорогущий толстый литературный глянцевый журнал, набитый рекламой и фишками, – сетует и Николай Полотнянко, садясь на стул возле здоровяка Храмова.

Погода – отличная в этот поздний час, уныние хочется гнать долой. Но рассуждения с азартом на любимую производственную литературную тему захватывают. Замолкают гости лишь тогда, когда во рту кусок – лакомятся шашлыком, попивают пивко. Но тут  звонок по мобильному – тревожит член редколлегии «Вольного листа» Игорь Федоровский.

– Вано, дружище, мы взяли грант, молодёжный, на «РИТМЕ»! Выпей за нас!

Внезапно Иван соскакивает со стула, пляшет, с полным ртом хохочет. На него смотрят изумлённо, не понимают, какая это радость великая, когда вопрос финансирования любимого издания наконец-то решён. Но через несколько минут Ивану делается худо – болит в груди, совсем не хочется кушать и пить. Тут поэт понимает, что «Вольный лист» – это нечто большее, чем обыкновенное издание, над которым просто работаешь ради удовольствия. «Вольный лист» – это источник бед человека-Тарана. Почему он раньше не понимал этого? Почему лишь в кругу малознакомых людей он ощущает это? Ему было тяжело, почти невозможно признаться близким и себе, что этот проект сводит буквально его с ума. Набор текстов, их чтение, оценка, редактура – это по сути всё, что есть у Тарана, поэта и редактора. Да, ещё родная бабушка. Она-то любит, помогает, ограждает, волнуется.

– Иван, что с тобой?

Андрей, Женя и Николай – смотрят сверху вниз, тревожатся, напуганы, как будто беса увидели воочию. Иван лежит на кровати, понимает: что-то натворил. Оглядывает большую комнату, осиянную золотистым светом торшера.

– Припадки одержимых, – заключает Андрей Витальевич. – Тебя надо срочно крестить, святой водой окропить.

– Да, – соглашается Женя, качая головой. – В церкви давно был?!

– Ты похож на больного, – соглашается Николай. – Слишком уж просветлённым было у тебя лицо, а потом ты упал.

Слабость блуждает по телу Ивана, обезоруживающая такая, приятная.

– Поспи, завтра – встреча, – с надеждой говорит Николай Алексеевич. – Товарищ Храмов подвезёт.

Кстати где он, товарищ Ванька Храмов? У поэта сил совсем нет, он закрывает глаза, ему снится Иван Храмов, который превратился в прилепинского Санькьу и разгуливает по улице, один одинёшенек. Люди шарахаются от него, один лишь взгляд Храмова-Санькьи вызывает дрожь. Глаза у него пёстрого цвета, не человеческие, дикие, немигающие. В штанах цвета хаки он ищет то самое место, откуда сможет выбраться из города раз и навсегда. Неизвестно, кто будет выступать на мероприятии – Захар Прилепин, или его друг Санькя. Лучше бы, конечно, Захар, потому что этот Санькя – не человек, вдруг снова исказит пространство и выйдет нечто непредсказуемое, землетрясение, например. Иван откуда-то знает, что «Санькя» не сам себе хозяин, когда пытается что-то изменить или кому-то помочь. Ещё есть его сводный брат – тот клоун. Его имя поэт не знает, но чувствует, что клоун – другая ипостась здоровяка Саньки. Клоун может быть добрым и злым. В психлечебнице клоун-«Санькя» помогал выбраться, а «клоун-на-свободе»- «Санькя» – может навредить. И Захар Прилепин убегает именно от «клоуна-на-свободе». Иван уж ничего не понимает, он устал размышлять в бреду. Он спит и теперь подозревает, что если настоящий Захар Прилепин не ответит на вопросы, то станет совсем худо, Ивану-то Тарану. Ведь этот «Санькя», настоящий ли, зверо-здоровяк, сумасшедший ли, худой разнорукий клоун, но овладевает его разумом.

Ещё Харуки Мураками в своём произведении «Страна чудес без тормозов или конец света» пишет про раздвоение личности человека. Одна глава – жизнь обыденная и неинтересная, а вторая – та, о которой мечтает, наверное, сам автор. Да, эта жизнь в закрытом городе, обнесённом громадной бетонной стеной, где люди выполняют любимую работу, делают её вместе, сообща, и радуются этой жизни, а не другой. Но что удивительно и странно – находится человек, всё равно мечтающий познать жизнь за стеной. Конечно, автор Харуки Мураками осуждает его помыслы и как будто посмеивается над ним. Рядом с ним ведь, с героем романа, красивая и умная девушка, которая не советует бежать из города, ибо жизнь за стеной, вероятно, хуже этой. Да, и к тому же беглецов ловят – работает особая полиция. Перелезть через стену не удастся даже с помощью огромной лестницы – не хватит времени элементарно, схватят блюстители порядка. Но есть в городе неглубокое озеро, говорят, что в нём существует выход на другую сторону. Эта интересная часть специально не уточняется автором, осадок этот, мутный, и вплоть до конца романа остаётся таким…

Ого, Иван Таран и про знаменитого японца думает, вспоминает о его произведении, которое и прочитал-то давно. Хотя, кажется, Харуки Мураками и не японец вовсе – европеец, раз не в Японии живёт в отличие от своего однофамильца – Рю…

Иван в пути. Едут вместе с Храмовым. Ну, дела – не помнит снова, как выспался и сел в машину. Здоровяк Храмов молчит, крутя баранку, думает о чём-то своём. Думает, наверное, о встрече с Прилепиным, хотя не факт – нужен ему этот Прилепин, Ванька «Храм» ведь на самом деле к родственникам в Ульяновск заезжал.

Нет, с «Вольным листом» необходимо что-то делать. Может, передать полномочия Игорю Федоровскому? Он – парень талантливый, не раз председатель правления омского отделения Союза российских писателей Александр Лейфер хвалил этого молодого прозаика и корреспондента «Красного пути». Не раз Александр Эрахмиэлович и сейчас малоизвестная поэтесса Евгения Кордзахия отмечали прозу Игоря Федоровского как находку литературного омского семинара. Этот парень точно может постоять за «Вольный лист» и начать отбор достойных авторов для публикации. Хотя, последнее время Игорь не пропускал некоторых молодых авторов, которых советовала фантаст-блоггер Евгения «Скади» Лифантьева. Нет, нельзя ему оставлять издание. А кому тогда? Витька Власов – менеджер, и вряд ли сумеет отобрать материалы высокого качества; это ведь очень серьёзно, а он лишь статьи клепать мастак. А может, Иван оживляется, попросить редактора мегалитовской «Русской жизни» Игоря Фунта позаботиться о «Вольном листе». Фунт – большой публицист, толковый, друг известного художника и неплохого писателя Максима Кантора. Сейчас Кантор борется против засорения пространства «неправильной» литературой. В эссе, опубликованном в толстом веб-журнале «Перемены», он переходит через границу модного чтива, объясняя людям истину. На данный момент он составляет достойную оппозицию таким, как Прилепин, Быков и Пелевин Витюша… ого, так это ведь не Иван говорит и думает… Иван уже сидит в «Доме Союзов» Ульяновска и слушает Бориса Кутенкова и Юрия Конькова, редактора журнала «Хомо Легендс». Этот редактор, похожий на мультипликационного героя – злого доктора из мультфильма и игры «Сонник» – выступает перед небольшой аудиторией. На глазах у него – огромные круглые очки, толстые, выпуклые. Он сидит на ветхом стульчике и машет руками, тонкими, что верёвки, горланит: литература меланхолично замкнулась, стала подобием старой губки, впитывающей невесть что. А вот Захар Прилепин – это новый писатель нового времени. На сцену из служебного помещения выбегает Боря Кутенков, очки на нём – тоже огромные, он походит на сына того самого злого доктора из мультика… Боря Кутенков поносит Лёшу Зырянова и Андрея Василевского, мол, эти графоманы и «тролли» не понимают истинного значения литературы Захара Прилепина, пишут разную белиберду на блоггах, как Расуль Ягудин и Марина Саввиных. Ну конечно, Саввиных, это она виновата в том, что Борю Кутенкова погнали из журнала «День и ночь», он вёл там критическую рубрику, а потом начал якобы перегибать палку, строчить критику на её любимых поэтесс в журнал «Москва».

– Ну, Саввиных, вообще не понимаю, как она оказалась в главных редакторах «День и ночь»!? – сетует Кутенков. – Втёрлась в доверие к Роману Солнцеву, который хвалил большущего поэта омича Виктора Всеволодовича Богданова.

Что происходит? Зачем Кутенкову прилюдно затрагивать подобные темы? В своём ли пространстве сейчас Иван Таран? Он оглядывается на Василевского, сидящего рядом с Николаем Полотнянко – эти двое невозмутимы, слушают и внимательно смотрят.

Кутенков расходился не на шутку. Он гарцует вокруг стола и Юры Конькова, прыгает, кричит. Следом из «служебки» выскакивает Лёша Зырянов и набрасывается на Бориса. Получая по носу, Боря Кутенков стонет, пряча лицо ладонями. Следом на сцене появляется Марина Саввиных, с шевелюрой тёмно-красной, с клоунским ярко-зелёным носом. Она хлещет Борю Кутенкова по щекам и хохочет неистово. Юра Коньков заходится смехом, стуча ладошками по столу.

Да это бред какой-то! Иван Таран не верит увиденному. Скорей бы появился Захар!

– Вано, ты чо?! Быстрей! Это я – Заха!

Иван поворачивается и видит лысого человека в разноцветной пижаме. Действительно, Захар уже возле него и зовёт скорее покинуть безумное заседание. Наконец-то, так здорово в груди!

– Тот Захар тебе не понравится, Вано, – уверяет друг. – Он – слишком правильный! И Дима Быков реальный тебе не понравится, и Витюшка Пелевин… Давай за стену, и там – край! Никто не доберётся! Выпей.

Насыщаясь из пластмассовой бутылки, которую подал Захар, Иван вдруг вспоминает, какой необычайно вкусный малиновый морс делает его бабушка.

Через час, хотя Ваня не замечает времени, они – Захар, Эдик и худой клоун, которого зачем-то закрыли в звериной клетке, быстро едут в грузовике. Вокруг пустыня да бледно-коричневые кустарники, а вдалеке видать высокую стену – она, то ли берлинская, потому, что с колючкой и прожекторами, то ли китайская, потому, что ей нет конца ни в ту, ни в другую сторону… Потрясающе! Здорово! Вон он где – город особенных людей! Там и Харуки Мураками живёт и Ричард Бах. Николай Некрасов и Борис Поплавский. Но главное – там ждёт его мама. Они ведь тут с бабушкой одни, ни мамы, ни папы нет. Да, мама, милая, любимая, единственная, самая лучшая. Ждёт в городе том, тоже смотрит на сына, видит его издалека, но видит отчётливо, готова заплакать навзрыд. Сейчас приедет сын – она расцелует его горячо, обнимет крепко. Не будет спрашивать про журнал и авторов, они ей не нужны – лишь был бы рядом Ваня, единственный и любимый – сын. Однажды, вспоминает Иван, сглатывая, спрашивает у него знакомый молодой писатель:

– Где твоя мама, ты чо?

– На кладбище, – пожимает плечами Иван. – Скоро навещу.

– Кем работает? Допоздна там что ли?

– Лежит она там, – снова пожимает плечами. Из глаз бы слёзы рекой вылить, но глаза словно чужие, не хотят даже слезиться. Видно, совсем зачерствел, отбирая эти иногда до тошноты надоедливые тексты для журнала, как будто кроме «Вольного листа» никакой жизни у человека не существует.

Да, но город – вон там, посреди пустыни. И там – всё. Он укроется в нём надёжно от предрассудков чужих и мыслей, своих, гнетущих иногда.

Иван слышит плач, тихий, родной до боли, и сам готов заплакать. Но человека плачущего не видит, чувствует руку на своей груди, горячую, жилистую. Он всё ещё видит ту стену вдалеке и знает, что приближается к месту своих грёз, едет в него не один, а с друзьями, настоящими. Вот бы доехать без препятствий, с друзьями, родными, живыми ещё. Поэт открывает глаза сквозь нежелание и почти боль. Видит влажное от слёз лицо бабушки. Неужели снова привиделось, и такого города нет?! Или стоит попытать счастье в другой раз?

– Ванюша, тебя друзья спрашивали, а ты – здесь, снова, я им сказала, – как бы оправдывается бабушка с обезоруживающей покорностью, утирая слёзы платком. – Поправляйся скорей, миленький!

– Ум-м, – только и протягивает в ответ парень, закрывая глаза. Ему хочется спать.

 

 

Вместо послесловия

 

И так – проходит день необыкновенного человека. Проходит очередной период времени, когда следует оценить и взвесить то, что сделано этим человеком. Кому под силу этакое «представление» между сознательным и бессознательным, кто способен сказать правду и запомнить её, правильную? Не кажется ли иногда, что живёшь совсем не там, где неистово хотелось бы?

Когда мне задают вопрос, а правда ли живёт в Омске такой человек, редактор «Вольного листа» Иван Сергеевич Таран? Я не тороплюсь отвечать, наблюдаю за выражением лица собеседников, стараюсь угадать, зачем они спрашивают. Те, у кого интересные талантливые тексты – имеют представление об Иване Таране, потому что он может ответить им по электронной почте «yanataranchek@yandex.ru», а те, кому не ответил, значит, увы…

Удивительное дело – жить в кругу друзей и приятелей, дотошно редактировать груду произведений и никогда не встретиться с авторами хотя бы мимоходом, на улице. Об Иване Таране говорят на собраниях союзов писателей, на литературных мероприятиях, на «слэмах» и вообще там, где ведётся речь о литературе: на блоггах в ЖЖ и в литературных изданиях. Многие просто не верят в существование живого редактора этакого монструозно-эклектичного издания. Многие думают, что «сумасшедший поэт Иван Таран» – приманка для завлечения новых авторов. Как-то мне присылает письмо редактор тогда ещё действующего журнала «Зарубежные записки» Даниил Чкония, мол, есть ли такой Иван Таран, или это миф. Единственный ответ, который я прислал, – «направьте к нему свои тексты и узнаете)))))». Затем Борис Кутенков приезжает в Омск и надеется увидеть этого странного поэта Тарана. Андрей Василевский как бы невзначай уточняет о наличии редактора «Вольного листа» на его мероприятии в Омске. Затем Лола Звонарёва, участница «Литературного экспресса», спрашивает у Валентины Ерофеевой-Тверской, председательницы Омского отделения Союза писателей России о существовании поэта Ивана Тарана.

Моя знакомая по переписке курская поэтесса Валентина Михайловна Коркина присылает эссе на тему существования реальных фамилий у писателей, часто пользующихся псевдонимами. Она пытается угадать, действительно ли могут быть такие фамилии у писателей, как Таран, Фунт или Клин. Она начинает с того, что разбирает опубликованные тексты, например, публициста Игоря Фунта. Кроме того, что Игорь Фунт пишет отличные эссе о культуре, людях и творчестве, да часто посещает социальные сети, о нём почти ничего не услышишь. Судя по качеству и так называемой «увесистости» его литературного таланта, фамилия «Фунт» ему бы вполне подошла. К тому же в литературе он – всего года три. Но свалился прямо фунтами в неё, и не изюма вовсе! А вот – «Таран» – это, похоже, вымысел настолько бредовый, что как только «забиваешь» его имя и фамилию в «гугл», так вычитываешь про него столько несуразицы, что сразу поражаешься. Нет, Иван Таран – не эпатажный писатель, как например Расуль Мусанифович Ягудин, редактор журнала «Современная литература мира», который специально под разными именами публикует о себе небылицы. Существуют такие люди, которые всячески скрываются от других, контактируя лишь с немногими избранными. Этим людям попросту неинтересны другие люди – интересны им их тексты, их произведения.

Никто не видел Ивана Сергеевича на омских литературных мероприятиях, но все говорят о нём, будто о Захаре Прилепине или Дмитрии Быкове.

Фотография Ивана Тарана, молодого человека в очках, находится в группе журнала «Вольный лист», но ни одного сообщения там Иван не оставил за несколько лет. Кто придумал Ивана Тарана, и существует ли в действительности такой персонаж, я не могу вам сказать. Это моё право.

Публикуются в журнале «Вольный лист» омичи: Николай Березовский, Виктор Богданов, Виктор Вайнерман, Евгения Кордзахия и Наталья Елизарова, но они никогда не видели этого редактора, переписываются с ним по Интернету.

Некогда стало модно писать о неадекватных людях. Их мир – это большая загадка, он не исчерпывается объяснениями медработников.

Тему социализации неадекватного человека поднимали такие известные писатели, как Фёдор Михайлович Достоевский, Леонид Андреев и Василий Шукшин. Впрочем, не только они описывали жизни и приключения разных чудиков, но и многие другие. Во множестве случаев эти чудики – добрые энергичные люди, старающиеся не показывать свою чудаковатость. Но не всегда это получается, и в один прекрасный момент природа берёт верх.

И последнее, что касается слова «нацбол». Стоит привести цитату из интервью Эдуарда Лимонова:

«– Нацболы – это самое яростное племя, которое сегодня существует. Самые радикальные противники режима. Достаточно сказать, что из них 150 человек, а может быть и больше, прошли через тюрьмы и лагеря. В деле защиты демократии они принесли больше всех жертв. Либералы взвились от боли, когда на три недели посадили Максима Резника, а у нас люди отсидели уже сотню лет. И это должно вызывать как минимум уважение. А все остальные предъявляемые нам претензии, дескать, кто-то там что-то неприличное написал на страницах нашей газеты, – это всё мелко и глупо. Тонны разных слов низвергаются повседневно. Например, Гайдар разорил полстраны, обездолил, лишил сбережений около 75 миллионов человек. Это преступление, но многие демократы не стесняются подавать ему руку. Нацболы за свои убеждения подвергаются самым жутким репрессиям, 6 или 7 человек погибло при очень странных обстоятельствах, возможно, что это были убийства».

Ивана Тарана я называю «неонацболом», человеком, борющимся против своего времени, возможными и невозможными приёмами.

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование