«Схожу я к берегу реки...» / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

К.Д. Бальмонт (1867 - 1942) О Константине Бальмонте

Символист, когда-то входивший в тройку лучших поэтов России, познавший при жизни славу, хулу и забвение. Современники отмечали в его характере и облике чрезмерную манерность, самолюбование, некоторую высокомерность. В первой половине прошлого века он совершил несколько кругосветных путешествий. Посетил Америку, Египет, Австралию, острова Океании, Японию. А в зрелом возрасте написал исповедальные стихи:

Где б ни скитался я,

Так нежно снятся сердцу

Мои родные васильки.

И, в прошлое открыв

Таинственную дверцу,

Схожу я к берегу реки.

Эти строки принадлежат русскому поэту Константину Дмитриевичу Бальмонту (1867 – 1942), чей земной путь завершился на чужбине. Но удивительно сильна генетическая память человека! До конца своих дней, до последнего дыхания, поэт помнил своё «родовое гнездо» свою милую патриархальную Шую, где «родными васильками» промелькнули его детство и юность.

Старейший шуйский журналист и писатель Вадим Васильевич Назаров бережно хранит семейные реликвии – фотографии в дореволюционных паспарту, картины, статуэтки, некоторую домашнюю утварь, мебель – всё, что чудом сохранилось за полтора минувших века.

Род Назаровых «разносложный», многоветвистый. Были в нём и разночинцы, и купцы, и священники, а после революции – красные командиры, учителя, служащие… Не обошли Назаровых и приснопамятные тридцатые годы калёными клещами ГУЛАГа и удавками голода. Не прошла мимо и война. Но горд Вадим Васильевич своими предками. Они честно пронесли по жизни гордое имя Человека!

Как-то в очередной раз, просматривая семейный альбом Назаровых, я обратил внимание на старинную фотографию. Из глубины времени на меня глядел молодой человек лет двадцати или чуть старше с аккуратной бородкой и пытливым взором. Опережая мой вопрос «а это кто?», Вадим Васильевич повёл неспешный рассказ:

– Мой дядя, родной брат моей матери – Андрей Александрович Казанский, в позапрошлом веке наборщик типографии Лимонова в Шуе. Весьма образованный человек по тем временам. Отец его был священником Крестовоздвиженской церкви. Хотя семья священника жила скромно, тем не менее, там уважали литературу. Выписывали церковные и светские журналы. Получали подписные книги – Жуковского, Карамзина, Загоскина, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Толстого, и не только Льва Николаевича, но и Константина, Алексея, переводные издания Кнута Гамсуна, Вальтера Скотта, других европейских классиков. Читала семья, что называется, запоем. Спорили. С чем-то соглашались, с чем-то нет.

А ещё Андрей среди знавших его людей славился как одержимый рыболов. Знал, когда, где и какую рыбу ловить. Жить неподалёку от Тезы и не «дружить» с удочкой считалось дурным тоном. В свободное время многие горожане проводили время на берегу реки за рыбной ловлей. Приходили сюда шуяне разных сословий – люди победнее и те, кто имел своё дело. Нередко среди рыболовов можно было встретить и гимназиста Костю Бальмонта, начинающего поэта, без характерной в будущем бородки, в небольшой соломенной шляпе с чёрной лентой, с аристократическими манерами, порой заносчивого. Андрей жил тогда неподалёку от дома Бальмонтов и часто встречался с Костей. По его рассказам и сохранились в нашем роду воспоминания о юном Бальмонте. Ещё в гимназии Константин снискал себе славу поэта. Его стихи были опубликованы в журнале «Живописное обозрение». Он успешно переводил на русский язык французских и немецких авторов. Гимназистки, встречаясь со своим ровесником на улочках Шуи, издали не без пиетета шептали вслед: «Поэт Бальмонт!». Константин рано почувствовал себя любимцем барышень. И будучи по натуре тщеславным человеком, втайне, несомненно, гордился таким вниманием.

Андрей приходил на реку с первыми лучами солнца. Удочка у него была из гибкого и крепкого орехового прута. Она состояла из лески, которую заменяли три кручёных конских волоса, обычно белых, связанных между собой, поплавка из винной пробки, свинцового грузильца и обыкновенного крючка. На такую уду ловились окунь, лещ, язь… А вот на «леску» в пять волосков можно было зацепить и «утятницу» здешних вод – щуку.

Рыболов, разложив складной стульчик, устраивался под излюбленной козьей брединой, и с этой минуты становился пленником поплавка: иногда – нервного, но чаще – флегматичного.

Вскоре на высоком пологом берегу, густо заросшего романовой травой, дятлиной красной и веселоглазыми васильками, показывался Константин в светлых брюках и рубашке на выпуск, в неизменной соломенной шляпе с тёмной ленточкой. В руке – удочка и небольшая сумка. Найдя удобную тропинку, он легко, «птицебыстрым» полётом, спархивал к урезу воды. Останавливался возле Андрея. Молодые люди тепло обменивались любезностями, и Бальмонт располагался неподалёку от своего постоянного компаньона по рыбалке.

Константин и здесь разительно отличался от простого люда не только своими «барскими замашками», но и рыбацкой экипировкой. Удилище у него было бамбуковое, «леска» шёлковая, крючки английские, в те времена и после самые лучшие. И цена их, разумеется, была соответствующая: не всем по карману.

Над рассветной Тезой летали острокрылые чайки, хватали с воды снулую рыбёшку, на островках просыпались утки. Их кряканье лёгким эхом растекалось по реке. Изредка клевало. Андрей ловкой подсечкой выдёргивал из воды то окунька, то белянку, приговаривая: «Крупный окушок вкуснее мелкого леща». То же самое делал Константин, но мелочь он не складывал в садок, а отпускал обратно. И это ему, судя по улыбке, доставляло большое удовольствие.

Текло время. И на берегу появлялся третий рыболов. Это был пожилой дьячок в подряснике и рясе. Он демонстративно отвешивал рукой от плеча поклон Андрею и Константину, затем умащивался неподалёку от них. Троекратно перекрестившись, разматывал свою нехитрую уду и принимался за ловлю. Обычно рыболовы во время своего священнодействия старались молчать и обменивались короткими репликами только в исключительных случаях. Это у них за долгое совместное ужение вошло уже в привычку.

Однако ближе к полудню эта взаимная пасторальная часть заканчивалась. К рыболовам спускался некий господин с зонтиком подмышкой, в коричневом костюме, в шляпе-котелке и лакированных ботинках. Он садился, на принесённую с собой небольшую подушку, набитую соломой, за спинами рыболовов и никогда ничего не ловил. Ему просто нравилось созерцать за самим процессом ловли. За одежду или что-то другое кто-то прилепил странному господину кличку «Шоколадная конфетка».

«Шоколадная конфетка» почему-то среди этой троицы рыболовов объектом лёгких подтруниваний выбирал пожилого дьячка. Но и тот не оставался в долгу. Отвечал витиевато, но достойно. Вот как, например, это было.

– Скажите, пожалуйста, божий человек, – обращался бабьим голоском «Шоколадная конфетка» к дьячку. – Неужели на вашу кривую орясину что-то ловится?

Рыболовы замирали, а дьячок, пожевав сухими губами, отвечал:

– Только милостию Божией, только! – и туманно добавлял: – Удица крива, да рыбица пряма.

Другой раз «Шоколадная конфетка» интересовался у дьячка, взяв «напрокат» старую шутку:

– Пресвятая Богородица, пошто рыба не ловится?

Дьячок был начитанным человеком и отвечал той же шуткой:

– Либо невод худ, либо нет её тут.

Андрей и Бальмонт еле скрывали улыбку.

Во всех случаях «Шоколадная конфетка» оставался в невыгодном свете.

Как-то во время такой рыбалки Андрей поинтересовался у поэта:

– Вот, говорят, что у Вас, господин Бальмонт, есть в усадьбе Гумнищи пруд свой. Что бы карасей хороших не завести? Одно удовольствие поудить хорошую рыбку!

– Э, бросьте, милейший, – отмахнулся поэт. – После революции 1905 года в поместьях жить самоубийством стало. Ночей спокойно не поспишь. А карасей всех мужики по ночам бредешками перетаскают. Нет, здесь на Тезе, и привольней, да и спокойней.

Были и другие совместные рыбалки Андрея с Бальмонтом, но именно эти случаи уже более века передаются из уст в уста в нашей семье, – завершил свой рассказ Вадим Васильевич.

На другой день сын Вадима Васильевича – Олег Назаров тоже журналист и писатель, решил показать мне район старой Шуи, родительские «пенаты», где прошло его детство, и, конечно, дом Бальмонтов, реку Тезу, которая для шуян, как Сена для парижан, если не больше.

Отзвенели колокола на церквах. Вчера прошёл яблочный Спас. В воздухе пахло яблоками и близкой осенью. Оставив в переулке машину, мы с Олегом прошли по дорогим его сердцу улочкам. Постояли у добротного бревенчатого дома с большим фруктовым садом и широкими воротами, за которыми давным-давно жили чужие люди и страсти. Но именно отсюда шесть десятков лет назад вырвалось в свет самое первое, его, Олегово, живое слово.

Потом мы прошли к дому Бальмонтов. Дом был кирпичный, двухэтажный с пятью окнами по фасаду и выглядел заброшенным. Фундамент его подпирала сорная трава. Не знаю, что там внутри дома находилось: входная дверь его была крепко-накрепко закрыта. Так неблагодарные дети забывают своих старых родителей. Но я живо представил другую картинку: юношу-гимназиста, будущую знаменитость. Вот он в неизменной соломенной шляпе с чёрной ленточкой, в светлых брюках и рубашке навыпуск, с удочкой в руке, обходя рясные кусты сирени и непроходимые лопухи, направляется к реке. Решили и мы пойти за ним. Вышли к высокому крутому откосу, густо поросшему шиповником и снытью, акацией и бузиной. Узкая тропка сбежала к берегу красавицы Тезы. Вода её отливала светлым блеском. На островках, поросших роголистником и сизой кугой, как и сто лет назад, крякали дикие утки. Молодняк твёрдо становился на крыло. Пикировали беспокойные чайки. В небе стояли, как на картине Рылова, пышно взбитые облака.

Мы с Олегом остановились на откосе. Отсюда, как на ладони, просматривалась вся Теза, извилисто тая в туманной дымке вместе со своими мостками, редкими лодками в сосновых борах и потёмистых ельниках. С откоса среди поздних цветов и трав сбегали к воде несколько крутых, набитых сапогами рыболовов, тропинок. По ним когда-то с удочками спускались к Тезе дальний предок Назаровых – наборщик типографии Андрей и прославленный поэт Бальмонт. Именно одна из таких тропинок в дни нудных парижских дождей и согревала сердце старого поэта:

Где б ни скитался я,

Так нежно снятся сердцу

Мои родные васильки.

И, в прошлое открыв

Таинственную дверцу,

Схожу я к берегу реки.

Россия звала душу поэта, но была так невообразимо и так недоступно далека…