Сны в последнее время Никите Глебову приходили странные, порой даже чудаковатые. Сегодня снилось ему, что из мимо проезжающего автомобиля смотрела на него старая, глуповатого вида дама. Сморщенное пергаментное лицо с застывшими глазами напоминало маску. Она подмигнула и  приветливо помахала сухой рукой: смотри, мол, Никитушка, до скорого свиданьица, увидимся, всё ещё впереди. Тряхнула, прощаясь, маленькой головкой, на которой примостилась зелёная шляпка с выбивающимися из-под неё седыми кудельками волос. Худенькая костистая рука, обтянутая дряблой кожей, магнитом тянула за собой, и Никита устремился вслед за автомобилем. Удушливый бензиновый запах застрял в гортани, и ему хотелось прокашляться. Он остановился, держась за горло, и не заметил, как машина растворилась в ломком своей прозрачностью воздухе, оставив  после себя едкий запах.

Никита лежал на диване, закинув руки за голову, и тяжело отходил от липучего сна. Медленно возвращаясь сознанием в реальность, пытался осмыслить круговерть последних дней. Словно какой-то заколдованный круг! Журнал, в котором он работал, закрывался на неопределённое время ввиду финансовых трудностей. Вчера, ближе к концу рабочего дня, его шеф Пётр Степанович настойчиво постучал по деревянной перегородке, таким образом приглашая Никиту к себе в кабинет. Через пять минут он стоял в кабинете  шефа. На столе у шефа возникла початая бутылка виски «Белая лошадь» и две хрустальные рюмки на высокой ножке.

– Старые запасы. Присаживайся ближе, есть один разговор. – Он  подвинул к нему стул. – Знаешь, Никита! Дела у нас совсем плохи.

Когда он это произносил, лицо у него приобрело гипсовый оттенок.

– Бюджетных денег нет, спонсоры показали нам... – Пётр Степанович ловко сложил здоровый кукиш и ткнул им в сторону окна, словно там прятались его заклятые враги. – Не дождутся наши недруги!  Нам остаётся только одно. До лучших времён всей редакцией уходим в отпуск, тем более сейчас конец лета, и начало осени обещает быть тёплым. Как говорится, Бог не выдаст, свинья не съест. Ну, а мы с тобой по рюмочке сейчас цапнем, чтобы наша редакция не повторила горькую судьбу «Титаника».

Он потянулся правой рукой за бутылкой. На толстых пальцах-сосисках синела татуировка «Маша». Как-то, выпив, он пооткровенничал и рассказал историю, как оказался обладателем этой синевы. Закончив филфак и получив повестку на руки из военкомата, он в добром расположении духа отправился в сопровождении матери на сборный пункт. Мать, пока они шли пешком два квартала, всё плакала и причитала скороговоркой: «Да как же я одна останусь?» И заглядывая ему в глаза снизу вверх:

– Ты там смотри, сынок, будь внимателен. Командиров-то слушай.

Из глаз тонкими ручейками текли неуёмные слёзы. Так они дошли до призывного пункта, где за воротами с красной звездой Петю уже поджидали сержант и капитан отдалённой воинской части.  Окончив курсы мотористов-электриков, добросовестно прослужил два года в Заполярье. Снежное безмолвие, тоскливая и серая служба однажды подвигли написать несколько, как ему показалось в то время, просто гениальных стихов и поместить в стенгазете, которую сам и редактировал. Стихи произвели на старшину роты Хасанова такое впечатление, что тот стоял некоторое время в немом оцепенении, топчась на месте.

– Это ты написал? – после долгой паузы выдавил он из себя, окинул Петю быстрым, пронзительным взглядом и заскорузлым пальцем ткнул в ватман.

– Да, это я! – не скрывая, сознался начинающий поэт и почувствовал, как за спиной у него вырастают крылья.

– Прости меня, у меня всего восемь классов сельской школы, которую закончил в забытой Богом татарской деревеньке. Но, по-моему, это, – он выдержал многозначительную паузу, подбирая нужные для этого случая слова, и прошептал поэту в  красное ухо, – просто стихоплётство какое-то. И где это ты успел набраться такой тарабарщины?

Но начинающий поэт уже не смог остановиться, его несло в хлипкой лодчонке по сладко убаюкивающим волнам.

Всё заканчивается в нашей жизни – и армейская служба тоже. Когда Петя забирал из каптёрки свой дембельский чемодан, там совсем неожиданно возник старшина Хасанов. Хозяином прошёлся по длинной и узкой каптёрке с зарешёченным окном. Придирчиво осмотрел висящие серые шинели, потом присел на вовремя подставленный молодым солдатом табурет. Под мышкой держал плотный свёрток  серой бумаги.

 – Вот принёс тебе настоящие стихи. Для меня Тютчев – это величина, и поэзия у него звучит. Так что учись пока молодой, может, и получится из тебя толк. Всё же читай побольше хороших стихов, – напоследок вразумлял он, смотря на молодое поэтическое дарование карими  с наплывшей грустинкой глазами.

 

Петя после демобилизации домой не поехал, несмотря на жалостливые материнские письма, а решил испытать себя Севером и романтикой дальних путешествий. После долгих обиваний порогов различных кабинетов ему всё же удалось счастливым образом попасть в геологическую экспедицию «Дальстроя», где работяги собрались со всего Союза. Одни погнались за длинным немереным рублём, другие бежали от жизненной серой тягомотины, а кто от не выплаченных своим детям алиментов. Красивая романтика улетучивалась через месяц. На спину давили тяжёлые рюкзаки, и ноги наматывали километры нехоженых топких болот. Бабье лето в том году подзатянулось: было тепло и, самое важное, не досаждали кровопийцы-комары. На дальних высоких сопках уже лежал снег, он блестел своей свежестью. Заканчивался полевой сезон. Экспедиция искала в горной породе олово, и необходимо было найти его до того, как снег покроет землю. Шурфовали каменистую почву до мозолей на руках, но признаков касситерита не находили. После изнурительной недельной ходьбы по камням с изодранными в «кирзачах» ногами, начальник  распорядился  всё же устроить долгожданный привал. Инженер Володя Инкин, добряк по натуре, казалось, что он не знал усталости, несмотря на свой субтильный вид, скинул с плеча карабин, освободился от тяжёлого рюкзака, обрадовал всех:

– Всё! Делаем здесь привал, отдыхаем сутки. Можно поохотиться, там за ближайшей сопкой озеро, и большое количество диких непуганых гусей, их хоть палкой бей. Вымотанные с непривычки тяжёлой работой и длительными переходами  «таёжные бродяги» радостно загудели.

За светлый день постреляли гусей, нагулявших жирок перед дальним полётом. Потом все собрались возле набиравшего силу костерка, и Володя Инкин вытащил из рюкзака свой НЗ – фляжку спирта. Он умело плеснул каждому на донышко кружки. На лицах «таёжных бродяг» отсвечивались красные огоньки костра. Когда все разомлели от усталости и выпитого спирта, потянуло на жизненные разговоры.

– Петя, а была у тебя любимая девушка? – спросил  Серёга,  худой нескладный парень, вечно на кого-то злой.

– Нет, не было, – нехотя отозвался Петя, не чувствуя за этими словами подвоха. – Так, дружил с одной девушкой Машей, правда, ещё в школе.

– А дела были с ней? – всё не унимался Серёга.

– Какие дела? – не понял он.

Все беззлобно рассмеялись непонятливости молодого человека. Огонь жадно пожирал сухие ветки, костёр разгорелся, пылал высоко, и искры гасли над их головами, осыпая серым пеплом. Сверху на них давило огромное безмолвное ночное небо. Выпили крепко, а утром Петя обнаружил на опухших пальцах правой руки синюю татуировку. Рабочий люд с похмелья ходил смурной. Петя глазами пошарил по лицам, пытаясь интуитивно угадать, кто же мог это сделать.

– Твоя работа? – еле сдерживая себя, спросил Серёгу, показывая покрасневшие и опухшие пальцы и намереваясь дать кулаком в его скуластое и небритое лицо.

– Ты чего, дуралей! Лезешь ко мне с такими глупыми вопросами! Для убедительности умело сплюнул сквозь зубы себе под ноги и растёр носком сапога.

– Пить не умеешь – так пей на ночь кефир. Врачи говорят, полезно.

Серёгино лицо сразу после короткого разговора стало невыразительным и сонным. Он, ссутулившись, побрёл к небольшому ручейку, где на валуне сидел инженер Володя Ивкин, рассматривая  разложенную у себя  на коленях карту. 

 

Налив по полной рюмке, Пётр Степанович глазами пошарил по столу в поисках закуски и, не найдя ничего, полез рукой в стол, откуда извлёк блистер с валидолом.

– На, положи под язык, сразу прохладно будет. Я всегда так делаю: выпил – и таблетку швырк под язык. Получается даже двойная польза: запаха нет и в голове свежо.

Пётр Степанович от своей шутки зашёлся в немом смехе.  Его рыхлое тело тряслось студнем, он хотел ещё что-то сказать, но досадливо махнул рукой. Никита выпил виски, чувствуя крепость напитка.

– Завтра можешь на работу не выходить, вот тебе немного денег. – Пётр Степанович достал из кармана брюк несколько мятых банкнот и протянул их Никите. – На первое время должно хватить, а там смотри сам. Если редакция прикажет долго жить, то можешь где-нибудь пристроиться, опыта ты набрался. Хлопнув себя потной ладошкой по лбу, он словно что-то вспомнил.

– Слушай, Никита, а давай лучше махнём со мной в Архангельскую губернию! Надоела мне эта муторная жизнь. Воздуха чистого хочется вдохнуть. Там у меня тёща живёт. Утречком молочка парного попьём, дров поколем. А вечерней зорькой с удочками смотаемся на речку. Порыбалим… Мечтательно прикрыл глаза, и брови у него восторженно выгнулись дугой.

– Я же городской житель, Пётр Степанович, вырос  в окружении асфальта и чахлых кустов.

– Если не хочешь ехать со мной сблизиться с природой-матушкой, то сейчас повторим – и по домам тогда.

Хозяин кабинета легко встал, словно его подкинула невидимая пружина, и прошёлся по небольшой комнате, разминая и похрустывая суставами кистей.

– Слышал я, что ты, Никита, роман пишешь? – Сделав паузу, он посмотрел, буравя взглядом. – А если не секрет, о чём он будет? На злобу сегодняшнего дня? Или про любовь? Женщины такое чтиво очень любят на сон грядущий почитать.

Он улыбнулся, и уголки губ поползли вверх, обнажая бледно-розовые дёсны. Рукой небрежно откинул со лба прядь начинающих седеть волос. В синих глазах промелькнула искорка нескрываемого интереса и сразу погасла.

– Знаю я вас, литераторов! Всё пишете тайком, а потом – публикация книги и, как гром среди ясного неба, известность. Я хочу спросить у тебя: вот ты пишешь, страдаешь, наконец книга увидела свет, а  дальше-то что? Денег больших нет, издательство, если авторский гонорар и выплатит, так это одни гроши. Больше бесталанных писателей пиарят, вкладывают миллионы в раскрутку. Тут по телевизору часто мелькает одна дамочка. Можно сказать, даже в теле. Своими кривенькими ножками по телестудии перебирает, смотреть даже противно. Она всё пишет детективы с элементами садизма и любви. А кому они нужны? И так все ими объелись. Но она стрижёт свои купоны, не упускает возможности мошну набить.

Пётр Степанович  даже оживился от собственной речи. Руки засунул глубоко в карманы и продолжал расхаживать по кабинету. Он сам когда-то пробовал писать, но один критик так его разнёс, что, придя домой, выбросил в мусоропровод свои рукописи.

– Пойми, Никита дорогой! Я давно наблюдаю за тобой, в тебе же талант, но ты его сам зарываешь. Нужно только раздвинуть рамки своего жизненного восприятия, и ты станешь более глубоко писать. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Поверь мне на слово, старому карасю, я повидал такое, что кому-то на две жизни хватит. Почему я так говорю? Сейчас тебе объясню. Его тянуло пофилософствовать, сесть на своего любимого конька – поговорить о жизни, о её премудростях.

Пётр Степанович, услышав тихий звук, замер, молча посмотрел на дверь и приложил палец к губам. Дверь, как по волшебству, немного приоткрылась, и в полутёмном проёме показалась лохматая голова корректора Ненашева. Привычно тряхнув ею, он, видимо, что-то хотел спросить, открыл, было, рот, но увидел красное лицо Петра Степановича,  растерянно тряхнул ещё раз головой и исчез за дверью.

 Бесшумно подойдя к двери, Пётр Степанович прикрыл глаза, вслушиваясь в удаляющиеся шаги.

– Подслушивают пескари. Ну да ладно, как говорится, Бог с ними! Этих соглядатаев в жизни я повидал, что и говорить. Их везде навалом, только не пойму мерзкую породу. Придёт такой, сделает стойку, лапки подожмёт, в глаза так любовно заглядывает, ждёт, что я скажу. На лету всё хватает, даже не жуёт. Эта порода клоповья всех нас переживёт. Впрочем, продолжим наш разговор, ты наливай, наливай по полной, не стесняйся.

Никита с интересом слушал наставления своего шефа.

– Мир наш людской не так просто устроен, как кажется на первый взгляд. Ещё писатели античности подметили все изъяны человека, и он в процессе эволюции совсем не изменился. Значит так, делаем выводы из сказанного. – Он загнул палец-сосиску, на котором синела буква «М». – Первое, что тебе надо сделать безотлагательно – поменять сюжет своего повествования: заверни фабулу и пиши красивую любовную драму, круто замешанную на измене и человеческих пороках. Читатели это просто обожают, будут читать себе на десерт. Второе, – он загнул палец с татуировкой «А». – Не пиши витиевато и слишком заумно, у  нас умников не любят. И третье, – он напоследок загнул палец с кривой буквой «Ш». – Дам тебе ещё денег, но с одним условием, что новый роман будет готов в начале ноября. Да, да, ты не ослышался. Есть у меня один дружок, в  московском издательстве работает. Там от него практически все зависят. Мёртвая хватка. Небольшой долг по молодости за ним числится, я не постесняюсь, напомню ему. Верю в тебя, есть у  тебя такое, чего нет у других. И чтобы тебе писалось и никто не мешал, дам я тебе путёвку на теплоход «Жолио-Кюри», который через день отшвартовывается от причала и пойдёт вниз по Каме-матушке реке до самой Астрахани. Арбузов хоть на славу поешь. А пока давай на посошок по старому русскому обычаю. И раньше ноября не появляйся на глаза, не пущу, так и знай!

Он притянул к себе Никиту и своими мокрыми губами прилип к его щеке. И когда отстранился от него,  дыша свежим перегаром, добавил:

– Кстати, на этом теплоходе я в прошлой навигации путешествовал. Остались, между прочим, весьма недурные воспоминания. Новые знакомства и всё такое, что с этим связано. Подкину для сведения: этот теплоход был построен на германских верфях. – Задумчиво почесал голову, напрягая свои мысли. – Кажется, в 1955 году, отделка – просто класс. Всё из натурального дерева, матросы бронзу так начистят, что можно даже узнать себя с глубокого похмелья и не испугаться, – довольный своей остротой, он  хохотнул и отпустил Никиту.

 

Толкнув рукой дверь своего кабинета, Никита в потоке солнечного света увидел живописную картину: журналист Николай Седов сидел за столом, и его колени оседлала молодая особа с  ярко подведёнными глазами, которыми она растерянно повела в сторону Никиты.

– Ну и ну, даёте, ребята, я ещё не успел уйти, как тут карусель любовная закрутилась.

Девушка вздрогнула телом, и её лицо залилось краской, помятыми от поцелуев губами она виновато улыбнулась.

– Извините, пожалуйста, мы думали, что вы ушли, и решили немного побыть вдвоём.

– Да, да, после таких невинных посиделок, как правило, дети на свет появляются через девять месяцев. Вам этот медицинский факт должен быть известен.

Никита начинал закипать, не понимая, откуда у него возникала неприязнь к этой девице.

– Ладно, не сердись, Никита.

Николай  локтем слегка подтолкнул в сторону девушку, та обидчиво отошла к  окну и стала поправлять платье. Взмахнув вверх руками, она придала платью очертание фигуры. Немного толстоватые в бёдрах ноги очерчивались сквозь тонкую летнюю ткань. На ногах были розовые босоножки с тупым носком, потрескавшиеся от долгой носки. Придав лицу отчуждённый вид, она потускневшим голосом попросила:

– Никита, а у вас закурить не найдётся? – глазами скользнула по его лицу в ожидании ответа.

– Минутку, сейчас достанем даме сигарет. А что вы предпочитаете курить, прекрасная миледи? – Никита, дурачась, сделал вежливый полупоклон в её сторону.

– Что-нибудь лёгкое, – девушка бросила прощальный взгляд за окно и подошла ближе к  Никите. Пахнуло ароматом сирени.

– Парфюм, наверное, французский?

– Ну что вы, наш отечественный. А где купить в наше время французский?

Никита отодвинул нижний ящик стола и рукой пошарил в нём.

– Вот, кажется, нашёл, в самый раз для начинающих поэтесс.

Сказав это, он не ошибся. К Николаю, заведующему отделом поэзии, захаживали дамы с претензиями на некоторую поэтическую гениальность. Они, оказавшись в этом кабинетике, смирно садились на край стула и сидели, не шевелясь, затаив дыхание, украдкой, чтобы не было заметно, слегка взбивали себе причёску. Природа наградила Николая застенчивым характером, и он от этого страдал всегда в самое неподходящее время. Когда наступал момент истины, и ему в тягостном состоянии приходилось озвучивать свой вердикт, чтобы не обидеть поэтессу, он всегда отворачивался немного в сторону, отчего   на фоне  заоконного пространства вычерчивался острый нос, и утешая, говорил:

– Милая барышня! Стихи у вас не удались, в них маловато ритма и совсем не слышно звука. Да собственно говоря, и не переживайте, это со многими начинающими поэтами происходит. Все великие имена начинали с малого. Поверьте мне!

И беря её за руку, если вдруг видел, что глаза заволакивает слезливой плёнкой, успокаивал:

– Ну, не надо, ей Богу, не надо… у вас всё ещё впереди, вы в начале творческого пути. Приходите сразу, как только новенькое из-под пера выйдет. Заходите обязательно.

Эти слова он говорил всем, невзирая на возраст посетительниц. В основном к нему приходили женщины, которые прятали свой бальзаковский возраст под обильным слоем макияжа. Они глубоко вздыхали и на прощание, одаривали томным, полным надежд взглядом.

Никита протянул девушке початую пачку «Пегаса».

– А  получше ничего не предложите? – недовольно скривила губки девушка и стала вдруг похожа на капризную девочку.

– Ладно, вы тут разбирайтесь в высоком слоге, а  я собираюсь и отваливаю до ноября  в отпуск, а точнее в творческую командировку.

Никита сел на своё привычное место за столом, где ему была известна каждая царапина, и стал извлекать из него блокноты, тетради. Достал из кармана брюк маленький ключик и, пощёлкав им два раза, вытащил из ящика стола ноутбук. Он был облит серебристым цветом с красивой эмблемой на крышке.

– Вот, возьму его с собой! Очень удобно работать, питания хватает на несколько часов, можно подключиться к Интернету через сотовый телефон, одним словом, передовое слово новых технологий.

Никита положил руки на стол, прощально окинул взглядом кабинет, мысленно предполагая, что может уже не вернуться сюда.

– «Есть только миг в этом мире бушующем», – начал напевать он. – Ну, ладно: долгие проводы – длинная дорога. Я ухожу, точнее, завтра уплываю, и слёзы провожающих по такому случаю отменяются.

– А куда вы едете, скажите нам, если не секрет? – курившая возле окна девушка заметно оживилась, и на лице промелькнул неподдельный интерес.

– Всем чао-какао, и не надо много слов мне на прощание, – Никита, напоследок, одарил присутствующих улыбкой и уже в дверях напутствовал: – Вас, милая девушка, я оставляю на попечение своего коллеги. Человек он у нас ещё неженатый, так что дерзайте и пишите лучше прозу о личной жизни. Надеюсь, это у вас получится гораздо лучше, нежели мучить неподатливую рифму.

 

В просторном холле в ожидании лифта Никита придирчиво окинул себя взглядом в зеркале, висевшем на стене с тёмно-синими панелями. Высмотрел там молодого человека в немного потёртом синем джинсовом костюме фирмы «Colin’s», купленном на рынке в прошлом году по сносной цене. Продавец, знакомый мужичок, мотался за импортными вещами в Польшу, хотя имел два высших образования. Но основная работа не кормила его и семью. Дети просили кушать каждый день.

Мутноватое зеркало отражало лицо с высоким лбом, где пробегала лёгкая волна морщинок, и  упрямым взглядом из-под немного нахмуренных разлетевшихся в разные стороны бровей. Тонкий овал лица покрывала щетина недельной небритости. Аккуратный прямой нос с немного расширенными ноздрями дополнял лицевой ландшафт. Никита пошёл к двери лифта, услышав, как он с шумом и скрежетом останавливался на седьмом этаже высотки. В  тесноватом и полутёмном пространстве кабины, едва освещённой лампочкой, стояли двое мужчин. Один из них, полный, с выпирающим животом из-под серого в крапинку пиджака, мял в руке носовой платок, намереваясь вытереть потное лицо и, увидев Никиту, стоящего в проёме лифта, подвинул своё  грузное тело в сторону, пропуская в кабину:

– Проходите, места всем хватит. Какая  жара стоит сегодня невообразимая, подумать только.

– Подождите… подождите, меня возьмите. К лифту торопливо бежала и махала рукой невысокая светловолосая женщина в узковатой чёрной юбке.

Лифт, скрипя своими сочленениями, стал проваливаться вниз. Женщина, стоящая к Никите спиной, пахла кремом и дешёвой туалетной водой. Эти запахи щекотали в носу, и хотелось чихнуть. Через открытый ворот зелёной блузки была видна загорелая морщинистая шея, по которой змеилась мелкая золотая цепочка. Небольшая голова болталась в такт движения лифта, и сквозь жидковатые волосы просвечивалась небольшая плешинка на самой макушке.

Лифт остановился на первом этаже, и все облегчённо вздохнули. Женщина ласково улыбнулась Никите, как старому знакомому, и заторопилась к выходу, виляя бёдрами. Никита шёл по просторному холлу здания, видел через большие витражи, как погода резко поменялась. Всё небо затянули серо-грязные облака, краски вокруг потемнели, стало тихо. Мелькнули тенями возле самого окна два серо-грязных голубя. Люди на улице с озабоченностью поглядывали на небо и торопились укрыться, чтобы не попасть под дождь. Сверху доносился грохот, словно невидимые небесные силы таскали пустую бочку и колотили по ней чем-то тяжёлым. Звук на какое-то время исчез, и сверху полилось как из ведра, сплошным потоком, словно кто-то в небесной канцелярии открыл большой кран, дав свободу воде. Она лилась тропической ливневой стеной, пузырилась на асфальтовых лужах, заворачивалась в воронки, проваливалась в ливнёвку, и стремительно, в грязном широком потоке собирая весь городской дорожный мусор, мчалась  вниз по проспекту.

Пройдя сквозь небольшую толпу, сгрудившуюся возле выхода, Никита вошёл прямо в дождь. Пошёл по тротуару, по которому бежали ему навстречу люди. Вода текла по голове, попадала за ворот куртки и  неприятно холодила спину. Ноги в китайских  кроссовках сразу промокли. Засунув ноутбук под куртку, Никита прибавил шаг, посматривая, где можно было укрыться. Ругал себя за скоропалительность желания покинуть редакцию. Проезжающий мимо чёрный лакированный автомобиль мягко остановился  возле него. Затемнённое стекло надёжно скрывало лица в автомобиле. Дверца машины  распахнулась:

– Садись, Никита, подбросим. Нам, наверное, по пути, – пригласил его изнутри незнакомый басовитый голос.

В салоне машины было тепло, пахло дорогой кожей и хорошими сигаретами. Рядом с водителем сидел плотный мужчина в сероватом костюме. Бугристый стриженый затылок с кожными складками нависал над пиджачным воротом. Узковатая костистая рука с дорогим перстнем на пальце покоилась на колене хозяина. Мужчина обернулся, вопросительно посмотрел на мокрого Никиту и добродушно спросил:

– Наверное, не узнал? А ведь мы с тобой знакомы. Встречались на экономическом форуме частного бизнеса в прошлом году, ты ещё тогда сильную статью написал об уводе российского капитала за рубеж. Материал мне понравился. Нет, не новизной темы, деньги бегут туда, где спокойно, а самим раскрытием проблемы. Хорошей логикой мышления, подачей информации. Было видно, что писал её профи.

Никита узнал известного бизнесмена Ноздрёва, о котором он писал, посвятив ему большую статью в журнале. Деньги Ноздрёв, по слухам, нажил не совсем честным путём, если не сказать преступным. До дефолта 1998 года занимал весьма скромную должность директора местного муниципального банка. Московские друзья, с которыми он когда-то учился в Плехановке, посоветовали ему перевести все активы банка в другой банк-однодневку. Так исчезли большие деньги с помощью лёгкой финансовой аферы, но зато вскоре на политическом небосводе засияла яркая звезда Ноздрёва. Вообще-то деньги, как известно, не пахнут.

– Есть у меня к тебе предложение, – начал издалека Ноздрёв. Голос у него крепчал и, казалось,  заполнял всё пространство салона машины. – Да, да, предложение, ты не удивляйся, как раз по твоей части, – пояснил он, увидев растерянное лицо Никиты. Сидеть вполоборота ему было неудобно, и он немного подался телом в сторону сидевшего на заднем сиденье Никите. Совсем вплотную приблизил лицо с зеленоватыми щучьими глазами к Никите, от такого взгляда дохнуло донным холодком.

– Ладно, не смущайся! Надеюсь, с тобой найдём общий язык. Есть у меня одна мыслишка создать медиа-холдинг, в котором будет телевизионная кнопка, газета с ежедневным выходом и цветной журнал. Понимаешь? – Он сделал паузу, словно молчанием подтверждая сказанное только что. – Всё информационное пространство будет под моим влиянием, какая это будет сила! Он для убедительности сжал сухонькие кулаки. Желваки на скулах заиграли под чисто выбритой кожей. – Работы – целина непаханая, и самое главное – нужны продвинутые и мыслящие правильно люди, как ты. Ноздрёв испытующе заглянул Никите в глаза.

Никита взгляд выдержал и отстучал пальцами барабанную дробь по ноутбуку.

– Предложение вообще-то неплохое, но у меня есть некоторые творческие планы. Более того, из меня администратор явно не получится, опыта работы не имею. И поверьте мне, господин Ноздрёв, есть весьма существенная деталь: с вами нам далеко не по пути. И подвёл черту под разговор: – Так что, извините великодушно, ничем не могу быть вам полезным.

Машина остановилась на перекрёстке: горел красный сигнал светофора.

– Вот здесь я и выйду, если не возражаете.

Никита потянул ручку на себя, и дверь легко открылась. Пахнуло свежестью. Тучи утянуло дальше к горизонту, они виднелись там небольшой стайкой, а небо – высоко-высоко и  залито синевой.

– Ты смотри какой! Видно, жареный петух ему в зад ещё не клевал! – услышал Никита вдогонку раздражённый голос Ноздрёва. Никита слушал местного нувориша и никак не мог взять в толк: ведь совсем недавно в годы горбачёвской перестройки Ноздрёв занимал на двоих небольшой угловой кабинет, где на дверях висела табличка, извещающая, что за дверью находятся инструкторы горкома ВЛКСМ. Он самозабвенно отдавал себя комсомольской работе: бегал по предприятиям в поисках ярых неплательщиков взносов, шустрил, призывая всех на субботники, а после распада страны сразу превратился в управляющего банком. Так финансовые активы коммунистической партии частью были выведены за рубеж, частью легализованы в стране. И за совсем короткое время Ноздрёв превратился из неплохого комсомольца в злобного и желчного человека. Люди, слепо поверившие в горбачёвскую перестройку, через пять лет осознали, что власть предала их, и окажутся свидетелями распада огромной страны, в которой чудом не произошла гражданская война. Ноздрёв и ему подобные типы, получив дармовые деньги, вовлеклись в порочный круг, из которого невозможно было выбраться.

«Деньги не пахнут», вразумлял римский император Веспасиан своего сына Тита, когда тот осмелился упрекнуть отца  за то, что он ввёл  налог на городские общественные уборные.

 

Войдя в подъезд своего дома, Никита нашарил в  кармане ключи, достал их, выбрал самый маленький и  плоский – от почтового ящика. Пока стоя в полутьме, тыкал ключом в небольшую скважину замка, мимо незримо тенью шаркая о бетонный пол туфлями, проскользнула соседка Полина Никаноровна. В прошлом председатель домового комитета. На ней была просторная тёплая кофта ручной вязки. Затылок украшал тугой узел седых волос. Полина Никаноровна остановилась, окинула придирчивым взглядом его фигуру и, подбирая слова, начала как бы издалека:

– Здравствуй, Никита, давненько тебя не видно, всё, наверное, по своим журналистским делам мотаешься. Вот смотрю на тебя: парень ты вроде бы справный, всё при тебе. Но почему жену себе в дом не приведёшь? А то бегают всякие вертихвостки. – Она вздохнула и добавила: – Ну чего от них проку, времянки, одним словом.

Шаркнув ногами, оказалась совсем близко от него и принесла с собой слабый запах нафталина.

– У меня есть на примете одна девушка из хорошей семьи, она благовоспитанна, можно сказать, домашняя. Засиделась, правда, немного в невестах, ну это ничего. Возьмёшь в жёны – совсем не пожалеешь, и меня, старую, на свадьбу пригласите. Согласись со мной, одному жить – это не жизнь, а одна маета да и только!

Никита не обратил внимания на слова соседки: она не первый раз заводит подобный разговор на эту щекотливую тему. Никита холодно выдавил из себя в надежде, что после его слов назойливая соседка оставит его, возможно, раз и навсегда.

– Дорогая Полина Никаноровна! Хотел бы вам сказать, чтобы вы свою собачку отучили гадить в подъезде и приучили её справлять свои физиологические потребности на улице. А экскременты подбирали бы в полиэтиленовый пакетик, как это делается в  цивилизованных странах.

Никитино предложение относительно собачки обидело пенсионерку. Она отступила от него, и было видно, как её тонкие и сухие губы поджались и стали подрагивать. Полина Никаноровна блеснула своим взглядом, полным холодного презрения. На вытянутой вперёд шее, в разрез ворота кофты просматривались струнно-натянутые жилы. Для неё, одинокой старушки, всякие разговоры о любимой собачке вызывали душевную бурю. Она взвизгнула сиплым голосом:

– Смотри-ка, моя собачка не даёт покоя, а твои женщины по вечерам шныряют, это ничего. – Она заводилась, и казалось, что сейчас её хватит паралич. – Вот напишу на тебя жалобу в домоуправление, пусть там узнают, кто у нас живёт. – Голос окреп, и уже в нём дрожал металл.

– Это ваше право писать по разным инстанциям! Вы и  так на всех жильцов жалобы пишете, как только не надоело? – срываясь, ответил Никита и наконец открыл неподатливый ящик.

Пенсионерка обидчиво повернулась, пошла, что-то бормоча, и уже на выходе на мгновение закрыла собой дверной проём. Из ящика выпали два конверта с красными штемпелями.

«Из суда, наверное», – подумал он. Судебное заседание было отложено на месяц по просьбе истцов. Эта тяжба длилась больше полугода и возникла после публикации Никитиной статьи о коррупции на заводе по производству бытовых электроприборов.

Никита пошёл по истёртым лестницам наверх. Квартира у него была на четвёртом этаже дома, построенного ещё пленными немцами сразу после войны. Мимо него пробежали двое подростков, едва не сбив его с ног. Никита, пропуская их, спиной приник к  прохладной стене и проводил их взглядом. Ребята бежали вниз, перепрыгивая через две ступени, догоняя друг друга, не боясь переломать себе ноги.

Ключ от входной двери легко вошёл в  замок, и Никита оказался у себя дома. Пахнуло сыростью из комнаты: Никита, уходя утром, позабыл закрыть на шпингалет окно. Поставил ноутбук на пол, не расшнуровывая кроссовки, стянул их за пятку и зашагал по бледно-зелёному линолеуму, оставляя за собой сырые следы.

– Ну, вот тебе и всемирный потоп! – раздосадовался он, увидев большое дождевое пятно, которое начиналось от подоконника и тянулось через всю комнату, затекая под диван. Только направился в ванную взять тряпку и  подтереть пол, как тишину прервал телефонный звонок.

– Да, слушаю, – ответил Никита, прижав трубку плечом к уху.

– Никитик, здравствуй, звоню тебе на работу – там сказали, что ушёл в неизвестном направлении. Так стали неостроумно шутить твои коллеги? – Голос звенел колокольчиком, и казалось, что слова горохом раскатятся по полу.

Звонила его давняя подруга Лера, с которой у них периодически происходили бурные романы. Потом они на некоторое время затихали, и вновь чувства загорались с вулканической силой, выбрасывая горы пепла и стекающую по обострённым любовным склонам горячую лаву. Тогда им обоим казалось, что это счастливое состояние будет вечно. У Леры, молодой женщины, по этому поводу имелся свой жизненный взгляд: «За своё личное счастье надо бороться и результатами этой борьбы ни с кем не делиться».

Она не переставала трещать, и Никита отвёл в  сторону трубку.

– Ты совсем не слушаешь меня, – издалека возмущался Лерин голос.

– Ну что ты, милая, я весь во внимании. – Ответил, улыбаясь, Никита, чувствуя, как на том конце провода заводится Лера.

– Так что, сегодня разве не встречаемся? – не унималась Лера, и её голос напряжённо звучал предвестником надвигающейся грозы.

Никита, понимая, что Лера может в любую секунду бросить трубку, перевёл тему разговора на более нейтральную.

– Как у твоей бабули здоровье? – Он имел в виду престарелую бабку, за которой требовался уход.

– Ты не увиливай как уж, а скажи прямо, встретимся сегодня или нет? – всё ещё не унималась Лера. Никита всегда удивлялся её прямолинейности, порой граничащей с безрассудством. Женщины, возможно, и притягивают к себе этой непредсказуемостью, которую невозможно уловить сознанием. И их любовные сети расставлены в ожидании улова.

–  Обязательно увидимся, приходи к семи часам, а я пока вещи кое-какие соберу в дорогу, –  Никита предположил, что разговор на этом закончится. Продолжать его было опасно.

– А ты что, уезжаешь? И не хотел мне ничего раньше об этом сообщить? – Лера замолчала, слышалось отдалённое прерывистое дыхание. Никита представил Леру, сидящую в кресле с телефоном в руках: она от несправедливости и жалости к себе могла расплакаться. 

– Жду… жду ровно в семь, – Никита  облегчённо положил трубку.

 

Дверной звонок разрывался от настойчивости. На пороге стояла раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Лера. Невысокого роста, в джинсах, которые подчеркивали её тонкую талию и плотно облегали бёдра.  Ворот розовой короткой блузки был расстёгнут на две пуговицы, виднелась узкая ложбинка меж грудей, стекающая вниз. Лера держала в правой  руке чёрную сумку. Приветливо улыбнулась, показав ровный ряд зубов, при этом уголки губ слегка приподнялись вверх. Голубые глаза улыбчиво щурились.

– Смотри, как я быстро управилась, за бабулей присмотрит моя тётка, так что я свободна. – Она прошла в квартиру, слегка подвинув плечом Никиту. – Хоть помоги женщине, – протянула сумку Никите.

На кухне прильнула к нему.

– Я так скучала, почему ты так редко мне звонишь?

Никита нежно погладил её по голове.

– Извини, совсем заработался, одна колготня и сутолока в  редакции.

Лера подняла голову и поймала его взгляд.

– Ну, вот что, мой дорогой рыцарь Айвенго, – так она обычно его называла, когда у неё было мажорное настроение. – Доставай всё из сумки, устроим сегодня небольшой праздничек по случаю нашей встречи. А впрочем, сколько мы с тобой не виделись? – И не дожидаясь его ответа: – Две недели. Как, по-твоему, это много или мало?

Никита неопределённо пожал плечами. Ему не хотелось разводить полемику по такому щепетильному вопросу, который потянул бы за собой явную неопределённость отношений. Так бывает, когда разговор между людьми начинается «за здравие» и порой заканчивается «за упокой». Немного помолчав, Лера опёрлась руками о стол, и в её голубых глазах промелькнул подготовленный для такого случая вопрос.

– Может, нам пора как-то определить наши отношения? Жена я буду хорошая, по крайней мере, горячие завтраки тебе гарантирую. Рожу тебе девочку. Знаешь, как будет хорошо нам всем вместе! Только скажи – я всё для тебя сделаю! – в её голосе угадывались желания, рождённые не сиюминутно: – Никита, ты же большой дурачок! Знаешь, как я тебя люблю. Давай никогда не расставаться, и не надо мучить меня своим невниманием и холодом.

Она слегка всхлипнула носом, из глаз выкатились одна за другой крупные слезинки. Они висели на подбородке прозрачными солёными капельками. В  её женской покорности было что-то притягательное, трогательное, и  Никита от растерянности не сразу ей ответил. Он всем телом потянулся за полотенцем, висящим возле мойки, и стал вытирать ей лицо.

– Ладно, успокойся… не надо слёз, на эту тему мы с  тобой ещё поговорим, а пока доставай, что там у  тебя  припасено.

Лера, ещё продолжая тихо всхлипывать, стала проворно извлекать купленные в магазине колбасу холодного копчения, пучок зелени, баночку красной икры и плоскую бутылку коньяка.

– А картошка у тебя есть? – поинтересовалась Лера. Никита отрицательно помотал головой.

– Хорошо, что я купила два килограмма на микрорынке за углом.

– Ну, зачем было её покупать, всё равно завтра я уеду? Никита отошёл к окну, стал разглядывать, что происходит там, внизу во дворе.

Упругий ветер распушивал зелённые кроны небольших деревьев и гнал по серому асфальту целлофановый пакет. Тяжёлое набухшее небо висело над городом и возле самого горизонта, казалось, задевало своим нижним краем заводскую трубу. Пожилая женщина с растрёпанными волосами придерживала рукой коричневое платье, которое задувалось меж полных ног. Проезжавшая мимо машина, не притормаживая, попала правым колесом в дорожную выбоину, заполненную мутной водой, окатила женщину, она растерянно остановилась, оглядывая своё платье, и зло потрясла сжатым кулачком вслед удаляющейся машине.

– Ты надолго исчезнешь? – Лера положила руку Никите на плечо.

– Дней на десять, не больше, так что и соскучиться не успеешь, как мы с тобой снова встретимся.

– Может, мне с тобой? – неуверенно прозвучал  Лерин голос.

– Нет, не получится! Путёвки все давно распроданы. Маршрут пользуется популярностью у народа, и нашему шефу дали её за рекламу туристической речной компании.

– Ладно, пока ты будешь путешествовать, я буду верно ждать. – Лера улыбнулась ему глазами, в которых проглядывала озёрная синь. А если пристально вглядеться, то в них можно многое прочесть. Недаром один  литературный классик выразился: «Глаза – это зеркало души».

У Никиты сладко заныло в груди, и он поймал себя на мысли, что к Лере относится гораздо теплее, чем предполагал некоторое время назад. Он несколько раз ловил себя на мысли об устройстве личной жизни. В «записных» холостяках ему не хотелось числиться, но и особую страсть к женитьбе не испытывал. Хотя явно осознавал, что человек без семьи, что перекати поле: куда ветер подует, туда и катится, пока не зацепится за торчащий  из земли одинокий куст.

 

По кухне плавал аромат жареной картошки, на столе уже расставлены тарелки с нехитрой снедью.

– Садись за стол, поужинаем, – предложила Лера.

– А что, коньяк постеснялась поставить?  Никита достал из сумки бутылку коньяка и вслух прочитал:

– Армянский коньяк.  Неплохо, даже очень неплохо к такому случаю. Он стал разливать в стопочки.

– Может, окно приоткрыть? Такая духота стоит, дышать совсем нечем. Лера подошла к окну и  хотела его распахнуть настежь.

– Не надо! По-моему, опять дождь собирается, ветер как разгулялся, – возразил ей Никита. – Посмотри-ка лучше на дом через дорогу.

На балконе соседнего дома висели после стирки белые простыни, они от упругих порывов ветра надувались пузырями, словно паруса на шхуне. Отворив стеклянную дверь, на балконе оказалась невысокая полноватая женщина в цветном капоте и в бигудях. Она раздосадованно взмахнула руками и,  запрокинув голову, пристально всматривалась в  небо. Потом торопливо и без лишней суеты  ловкими руками собрала бельё в таз и исчезла в комнате, притворив за собой дверь.

– Ну, зачем так близко дома строят! Так и становимся случайными свидетелями чужой жизни, –  вздохнула Лера и подошла к газовой плите, где картошка почти уже была готова.

– Молодая картошка быстро жарится. Она вилкой подцепила кусочек картофеля, прожаренный до золотистого цвета, и стала дуть на него, смешно вытягивая губы.

После ужина Никита ушёл в комнату, оставив Леру мыть посуду. Щёлкнув пультом телевизора, он прилёг на диван, который приветливо под ним скрипнул. Показывали вечерние новости. Пара самолётов вынырнула из-за кромки горизонта, и на землю сыпанули бомбы. Затем оператор профессионально перевёл камеру и крупным планом показал Багдад, затянутый чёрным дымом. В стороне от дороги возле небольших кустов стоял, уткнувшись стволом-хоботом в землю, чёрный от копоти подбитый танк. Мимо него по обочине дороги шли несколько человек в грязной одежде. Проезжавший джип с высоко торчащей антенной оставил после себя густую жёлтую пыль. Пулемётчик, молодой негр в зелёной каске и  больших очках в пол-лица, проехав несколько метров, внезапно развернул ствол пулемёта и повёл им в  сторону идущих людей. Те, совсем не реагируя, продолжали свой путь.

– Никитик, что ты смотришь? Опять эту войну показывают, не устали люди ещё воевать. Переключи, пожалуйста, на другой канал, хватит кровь показывать, и так насилия больше, чем надо, скоро общий психоз возникнет. Лера прилегла рядом, положила ему на грудь свою голову и замурлыкала:

– Приедешь – и пойдём с тобой, милый, в ЗАГС регистрироваться, хватит наши отношения испытывать на прочность. Она заглянула ему в глаза, ища своим словам поддержки.

– Ты хорошо подумала перед тем, как сделать мне это весьма заманчивое предложение? Будешь терпеть мой противный характер, стирать мои носки, мириться с дурными привычками. Ещё одна немаловажная деталь – я во сне храплю, и  это неизлечимо.  Передалось от отца по наследству.

– Не наговаривай понапрасну на себя – я тебя, как мне кажется, неплохо изучила. В Лериных словах угадывалась уверенность, она приложила  к  Никитиным губам свой тонкий пальчик:

 – Молчи и соглашайся! Пока я  тебе предлагаю совсем даже не плохой альянс на всю жизнь. Где ты такую ещё найдёшь?

– Ладно, ладно, не зазнавайся, тоже мне королева танцплощадок, – отшутился Никита.

– А давай потанцуем, – предложила Лера и потянула его за руку с дивана.

– Ну, только не это! Сразу после ужина на полный желудок не рекомендуется, – мягко отвёл Никита  в  сторону её руки.

Лера улыбнулась, и на подбородке образовалась небольшая ямочка.

– Пойду в ванную приму душ, я недолго. Её силуэт исчез в дверном проёме. Никита выключил телевизор, и  пошёл на кухню, где стояла недопитая бутылка коньяка. Коньяк чайным цветом плесканулся в  белую кружку, заполнив её на четверть. Никита понюхал, ощущая аромат солнечного напитка, немного глотнул, подержав его во рту. Сладковатый вкус обволакивал рот и губы, затем тёплая волна спустилась в низ живота. Голову слегка приятно обнесло, он присел на стул и задумался, о чём писать. Сюжет в голове уже окончательно дозревал, но пока он состоял из отдельных фрагментов, и дело оставалось за малым: заплести их в авторский узор. Неожиданно для себя Никита вспомнил совсем недавний разговор с соседом по лестничной клетке, Егором Тимофеевичем, старым и одиноким человеком. Тогда после встречи у Никиты возникла мысль, что их разговор, возможно, каким-то образом будет иметь своё продолжение в его произведении.

 

Старик был внешне интересен. Высокий, худощавый, с торчащими лопатками. На крупном лице –  уже подёрнутые мутью чёрные глаза. Ходил он осторожно, с тросточкой, слегка подволакивал правую ногу. Никите не доводилось с ним разговаривать, и только при случайных встречах старик вежливо кивал ему головой. Однажды Никита случайно оказался у  него дома. Несколько припозднился с работы после редакционной суеты.  Возвращаясь, увидел, что на площадке Егор Тимофеевич в синем тренировочном костюме и в тапочках на босу ногу озабоченно и неумело ковырялся отвёрткой в электрощите.

– Не получается? – спросил Никита, подходя ближе.

– Что-то света в квартире не стало. Холодильник дёрнулся прощально и успокоился, – отшутился он.

«Да, дедушка с юмором», – подумал Никита и заглянул в щитовую. Всё было затянуто серой паутиной, валялись окурки сигарет и обрывки бумаги.

– Похоже, у вас украли счётчик электроэнергии. Сейчас это вошло в моду у местных бомжей. Если вам он необходим, то сходите за угол к хозяйственному магазину, там вся эта «богема» трётся, и купите свой счётчик за полцены. Ничего не поделаешь. Новые рыночные отношения.

Сосед стоял в недоумении, только по лицу пробежала тень сомнения.

– Ну ладно, украли, так украли, Бог им судья! Сию минуту счетчик не вернешь. А ты сможешь сделать, чтобы свет в квартире был, и  холодильник не разморозился?

Никита поковырялся с проводами, щёлкнул выключателем, и в полуоткрытой двери Егора Тимофеевича прорезалась полоска света.

– Ну вот, временно подойдёт! А завтра позвоните в домоуправление, и сделайте заявку на установку нового счетчика.

Он прикрыл дверцу щитовой и направился к своей двери.

– Можно вас на минуточку пригласить к себе? – услышал за спиной глуховатый голос Егора Тимофеевича. – Чайком побалуемся, у меня есть земляничное варенье, свежее, этого года варки. Так что милости просим до нашей хаты.

– Так вы идёте? — вопросительно раздался голос из глубины квартиры.

Никита шагнул в дверной проём и оказался  в окружении света уходящего дня.  Закатный красный свет был буквально везде, в каждом потаённом уголке, солнце, перед тем как закончить свой дневной путь, одарило сильным потоком, который вливался из большого окна, выходящего на западную сторону.

Скромная кухня, стол, две табуретки, холодильник и небольшая газовая плита на две конфорки занимали всё пространство.

– Проходите, проходите, и не надо стесняться, мы же с вами соседи, правда, ещё не успели и познакомиться. Знаете, очень важно, кто рядом живёт, а вы, молодой человек, создаёте вполне положительное впечатление. Уж извините меня за откровенность.

Егор Тимофеевич стоял в дверном проёме и приветливо улыбался.

– Ну вот, сейчас поставим чайник, он быстро закипит.

Он налил из-под крана воды в синий с острым носиком чайник. Достал из холодильника небольшую баночку варенья.

– Сейчас и попробуем, что нам сварила Мария Петровна. Знаете, весьма порядочная женщина, она уже в возрасте достойном уважения. Егор Тимофеевич мысленно провалился на мгновение в удушливую яму воспоминаний. – Мы с её мужем Игорем Николаевичем в  северных лагерях коммунизм строили в тридцатых годах прошлого столетия. Она верно, как и подобает русской женщине, ждала его все десять лет. Ей угрожали, требовали от него отказаться, но она – ни в какую, хотя могла сама попасть в лагерь как жена врага народа. – Он умолк, и по  лицу было видно, как мучительны ему горькие воспоминания. – Вы уж извините меня, старика, что начал наш разговор сразу за упокой.

Чайник на газовой плите подпрыгивал крышкой, вода вскипела.

– Вот сейчас чаёк заварим и поговорим, если у вас есть совсем немного времени со стариком пообщаться.

– Что вы такое говорите! Меня очень заинтересовал разговор, я даже не знал, что вы были в ГУЛАГе, – Никита подвинул стул ближе к столу и приготовился внимательно слушать своего соседа, жалея о том что не захватил с собой диктофон.

У Егора Тимофеевича от волнения щёки покрылись красной паутиной мелких сосудов, он неглубоко вздохнул.

– Память – очень цепкая штука, она не хочет забывать события: спрячется на некоторое время в мозг, потом вытащит прожитое. Вот и я испытываю муки, не спится по ночам уже неделю. Всё думаю о нашей истории. Да-да, об этой капризной и  изменчивой даме, от которой можно ожидать всего. Но самое страшное для нас – если мы все скатимся обратно в бездну, где такая была тьма, это я имею в  виду сталинизм. Ну, что-то я начал заговариваться, чай уже настоялся. Совсем недавно купил хорошего чая, – в руке он держал цветную пачку со слоном. Ещё в лагере научился хорошо чай заваривать. Там он на вес золота. А вы, Никита, чем заняты, как свой хлеб зарабатываете?

Никита машинально потёр лоб, словно прогоняя начало разговора.

– Да в редакции одного журнала работаю.

– Значит, пишете… Ну что ж, писатели всегда были в почёте. А о чём сейчас пишете, если не секрет?

– Вышло несколько коротких рассказов в одном литературном сборнике, больше похвастаться нечем.

– Не надо расстраиваться, вы ещё молодой… Это мы, старики, каждый день подсчитываем, когда Бог к себе призовёт на свой праведный суд.

Егор Тимофеевич разливал густой чай по кружкам. За окном стало совсем темно, только внизу уличные фонари отбрасывали желтоватый свет на асфальт. Хозяин квартиры присел на стул и внимательно  посмотрел на Никиту. Он поймал себя на мысли, стоит ли рассказывать о своей жизни почти незнакомому человеку.

– Жизнь – это вечное движение, если правильно истолковать философов, без него полный застой, и мы в этом убедились, – он положил свои жилистые руки на стол. – Ну, ты пей… пей, не стесняйся, я тебя долго не задержу своими впечатлениями о нашей настоящей и  прошлой жизни. Считай, что ни к чему, да, впрочем, кому она нужна, эта правда. Знаешь, Никита, у жизни свои законы, порой совсем не поддающиеся здравой логике. Я двадцать лет в лагерях отсидел. Сначала дали срок по пятьдесят восьмой, десятка  подходила к  концу, как влепили уже по уголовной. Такого там навидался! Можно было с ума сойти, и некоторые сходили от невыносимых  условий.

Егор Тимофеевич провёл рукой по глазам, и Никита увидел, как затянувшая их белая пелена спала, и  цвет их стал жёлто-коричневым. В уголке глаза, ближе к  носу, стояла слеза, готовая скатиться вниз.

– Ты уж извини меня, старика! Слабоват что-то стал, это уже всё старческое, чуть что, сердце так скребанёт, что слёза готова покатиться из глаз.

Он предложил:

– А давай чаю ещё тебе подолью, смотри, кружка-то совсем пустая.

Не вставая с места, он потянулся за чайником.

– Вот я смотрю телевизор, правда, только новости, остальные передачи не могу. Как-то попал на телеканал, где показывали думское заседание, и одно лицо крупным планом выхватили. И ты знаешь, Никита, это не лицо, а физиономия бандитская. Я таких насмотрелся, будь здоров! Узнаю по отдельным чертам лица. Такие под себя или  по чьёму-то заказу нам с тобой законы пишут. Ты это понимаешь?

Никита молча с ним согласился. Слушал своего соседа, совсем позабыл про чай. Егор Тимофеевич достал пачку сигарет из кармана и стал прикуривать от спички. Руки у него нервно подрагивали.

– Ты не обращай на это внимания, – он глазами показал на руки, – всё это от старости. Убедился: с народом, то есть с тобой и со мной, эти господа ничего общего не имеют. Если депутат любит детей, значит, будет закон, позволяющий женщинам рожать и получать денежное содержание, если не любит их– делай, бабы, аборты, нечего нищету разводить в стране. Нужно принять всего десяток законов – и жизнь в стране, может, как-то улучшится. Есть один известный градоначальник, пчёлок любит разводить, дак он  протолкнул закон и о них.  Впрочем, нам всем нужно работать как пчёлки.

В Российской истории бывали народные смуты, революции, сколько они человеческих жизней унесли…  Получается, что миллион – сюда, миллион – туда, вот такая у нас простая арифметика. Не научились мы жалеть друг друга. Не по- христиански живём!

В кухне возникла тишина, только снизу слышно было, как на улице заводили машину, стартёр от оборотов повизгивал. Они сидели молча, каждый обдумывал сказанное и услышанное в откровенности. В этой тишине возникала невидимая взаимная человеческая симпатия. Егор Тимофеевич с широко открытыми глазами и застывшими чертами лица. Никита, в полной задумчивости и с внутренним напряжением, которое цепко держало его.

– Извините!... Вы не могли бы о лагере что-нибудь рассказать, если это не принесёт вам горести, – начал Никита, осторожно пытаясь вывести из оцепенения хозяина квартиры.

– Конечно, если у тебя есть к этому интерес! Память о том сохранилась, правда кое-что уже стёрлось, и если ты захочешь записать, то пожалуйста, – старик потянулся ещё за куревом. Чиркнув спичкой, он посмотрел, как она разгорается, и немного запоздало поднёс её к кончику сигареты, обжигая пальцы.

Отпил из кружки небольшой глоток чая.

– Чифирь я так и не научился пить, многие зеки сердце посадили на нём. Начну от самой печки, как говаривала моя старушка.

Это было в тридцать седьмом, расстрельном, тогда лагеря были наполнены до самых краёв, мест в бараках не хватало не только на нарах, но и под ними. У меня был уже срок, и выглядел я  как доходяга – одни кости да кожа. Тогда морозы стояли сильные, не дай Бог пережить снова! Был я доведён до такой степени, что работать уже совсем не мог. Ну, лагерные начальники видят, что это не отказ от работы, иначе считается саботаж, а это преступление, за которое девять граммов можно получить в соседнем ложке. Хоронили зимой просто, без особых на то ритуалов. Умер зек от болезни или от истощения, а кого расстреляли – волоком тащили за колючку совсем недалеко. А зачем охране себя утруждать? Там их просто на снегу оставляли, а сверху прикидывали немного снегом. Кто же будет долбить вечную мерзлоту? А  весной там одни кости белели, всё мясо зверьё поело.

Идём мы с конвойным в лагерь, ходили на станцию за почтой. Я еле плетусь, сил совсем нет мешок за плечами нести.  Ну, думаю, всё, конец мне пришёл, душа вся проморожена, а конвоир идёт в сером полушубке, обут в валенки, но тоже замёрз. Медленно говорит, складывая прихваченные морозом губы: «Ежели ты, гад, так тихо будешь плестись, то я  тебя сейчас в расход пущу, мне всё легче будет». В  лагере он лютовал… ох и лютовал! Собак любил потравливать на людей. До лагеря немного осталось идти, километр, наверное, ноги от усталости подкашиваются. Упал в снег и думаю: «Ну, всё, живой уже не встану». Вдруг слышу: как совсем рядом снег хрустит под ногами. Это колонна зеков возвращается с лесных заготовок. Собаки лают простуженными голосами, они чётко ведут колонну, не позволяют кому-то даже шаг в сторону сделать. Конвоир, который меня сопровождал, винтовку с плеча сдёргивает и кричит: «Если ты не встанешь сейчас, то считаю как попытку к бегству». Это значило только одно: пуля она всегда дура.  Колонна поравнялась с нами, конвоиры пошептались меж собой и спустили собаку. Она молодая была, только из питомника, кровь человечья ещё ей в голову не била. Подпрыгнула ко мне, оскалилась. Ну, думаю, всё: пришёл последний час. Собака рычит, а рвать не рвёт. Все, зеки и конвой, смотрят, чем всё закончится. Замёрзшие зеки стали роптать, конвой заученно защёлкал затворами.  Повезло, что старший конвоя подал команду, и  меня подхватили за руки и затолкнули в  строй, так и  доплёлся до барака, где и отогрелся. Тогда я впервые понял, что человеческая жизнь – ничто, так себе, просто песчинка! Дунет ветер и унесёт  никуда.

 

Никита сидел придавленный услышанным, он смотрел на Егора Тимофеевича с чувством сожаления и непонимания. Как можно было в государстве создать механизм уничтожения собственных людей? И этот конвейер работал исправно день и ночь напролёт десятилетиями. Никита наклонился к Егору Тимофеевичу и  почти прошептал:

– А что послужило вашему аресту?

Тот только развёл руками. Никита увидел, что кожа  у него пергаментно-жёлтая.

– Да  из-за пустяка посадили. – И тут же поправился: – В то время получить десять лет было просто: достаточно сказать, что партия идёт не тем курсом. Я в тридцать пятом году учился на пятом курсе университета, на факультете советского права. И надо же такому случиться. Мы с однокурсниками, моими друзьями, нас было четверо, два парня и две девчонки, собрались на квартире у одной из них, родители уехали на юг отдыхать. Ну, мы, конечно, с большой радостью воспользовались этим. Славка Горин, мой дружок тогдашний, сбегал быстро в продовольственный магазин за портвейном, принёс за пазухой две бутылки. Всё это происходило накануне Первого мая. Улицы затянуты во всё красное, везде флаги с портретами Сталина висят. Девчонки так шустренько стол накрыли, порезали сало, солёных огурцов на тарелку выложили, они своими пупырышками ощетинились. Ольга Никитина, рослая девушка такая,  глаза у неё немного  навыкате,  радушно суетилась перед всеми:

– А давайте в бутылочку поиграем! Это такая игра, кто-то крутит бутылку, и если она укажет своим горлышком на девушку, надо её обязательно поцеловать. Остальным предложение понравилось, и они радостно захлопали в ладоши. Витька Кобылянский, наш комсорг группы, молчун по своей натуре, больше всегда слушал, нежели говорил. Стоит в сторонке и так ехидно улыбается. В его облике что-то от лошадиного было. Голова крупная такая, немного скошена вперёд, лоб небольшой, прикрытый чёлкой волос. Бледность своего невыразительного лица объяснял проведёнными над учебниками бессонными ночами. На курсе ходили слухи, что он посещал  декана стучать на некоторых студентов, но на это никто особо не обращал внимания. Считали пустыми слухами. Своим пролетарским происхождением хвастался, потому что на курсе было много студентов из интеллигентных семей, прошедших так называемую «большевистскую перековку». Так называли тех, кто принимал советскую власть.

В  тот праздничный день Витька какой-то взвинченный был, места себе не находил. Подойдёт к окну, посмотрит вниз – и обратно к столу, вроде бы хотелось ему уйти отсюда. Мы с ним даже как бы   друзьями считались: вместе до поступления в институт на заводе работали грузчиками. Он там пытался побольше волынить. То спина заболит, то живот скрутит в самый неподходящий момент, когда вагон с чугунными болванками нужно было грузить.

После первого стакана вина потянуло нас на политику. Знаешь, Никита, всегда так бывает: сначала о политике разговор затевают, а после о женщинах. Ну и понесло нас обсудить одного преподавателя, который под свои лекции всегда подводил курс партии. Одним словом, как она укажет нам путь в светлое будущее, туда и двинется народ. В горячке разговора назвал я его питекантропом за отсталость  суждений и непонимание реальностей жизни.

Потом, когда сидел уже в тюрьме и меня допрашивал молоденький следователь, он-то и показал письменный донос Витьки Кобылянского.

– Упираться будешь или сам сознаешься? – не унимался следователь и морщился, как от зубной боли. Он-то понимал, что дело неперспективное.

Сижу в тесноватом, похожем на узкий пенал кабинете, а у самого всё пылает в плавленом до бессознания мозгу. Глотаю воздух, как рыба, выброшенная на берег. Следователь, кривя тонкие губы, смотрит, не мигая. Ему нужно любой ценой выбить из меня признание.

– Дак что, молодой человек, будем заносить в протокол?... Подстрекательство к смене советской власти или шпионаж в пользу империалистической Японии?

После его слов  до меня дошло: настолько моё положение зыбкое, что дальнейшая лагерная перспектива угадывалась сквозь усмешку следователя.

– Пишите, что хотите! Мне сейчас всё равно. После нескольких изнурительных ночных допросов, мне стало понятно, что всё равно посадят, да и сокамерники советовали особо не упираться. «Не дрейфь, студент! Дальше Магадана всё равно не пошлют» – шутили в камере.

Так и получил свой первый срок. А потом в лагере, когда вера в справедливость теряется и становится некой абстрактной величиной, начинаешь заглядывать вглубь себя, ища спасительные ниточки. Мне помог один человек, Антон Деревнин. Он внешне выглядел измотанным жизнью стариком. Начинал ещё с Соловков, там был лагерь особого назначения, сидельцы – священники да российская интеллигенция, которая не приняла революционные идеи и не успела эмигрировать. Большинство из них ждала мучительная смерть. Осень на север быстро приходит. В один из пасмурных дней, когда волны накатывались тёмной массой на камни, посадили их в трюмы баржи, отвели подальше от берега и затопили, а  Деревнина горькая судьбинушка обошла стороной, сжалилась. Прихворнул к тому времени и отлежался в лагерной больничке, это и помогло остаться в живых. Он рассказывал, что когда вели на  баржу смерти, то бывшие белые офицеры затянули песню, и такая она была печальная, что душа рвалась на части. Конвоиры давай бить их прикладами винтовок, чтобы те прекратили, но они, обнявшись, шли по берегу, продолжая петь.

Так он в лагере мне втолковал, что нужна вера, иначе погибнешь, без веры никак. Я спрашивал у  него наивно:

– А Бог-то есть?

Он смотрел на меня вдумчиво в сумеречном барачном свете и  тихо отвечал:

– Есть, а как ты думал, Он везде, Он в нас.

– Но почему он тогда не взыщет с этих супостатов?

Я имел в виду лагерное начальство. Антон брал мою руку в свою небольшую сухонькую ручку, сжимал с  силой, которая была у него, и горячо шептал:

– Надо иметь терпение, чтобы всё это пережить, иначе погибнешь. А твоя смерть как раз им и нужна. Не надо радости им приносить. – Он ещё крепче сдавливал руку, добавляя: – Ты это понял? Человек – это штучный  божий материал, такого, как ты, больше нет на свете.

В темноте я согласительно кивал головой. Тогда смог построить храм в своей душе: помолюсь – всё легче становилось. Думаю, и жив, остался благодаря тому человеку, который меня этому вразумил.

И, как бы предугадывая Никитин вопрос, ответил:

– А тот Деревнин помер от голодухи. Многие умирали. Счёту им нет и до сегодняшнего дня. Маются  души у многих, не найдут покоя.

Жил я в другом бараке, пришёл навестить его после работы, а он лежит на своём ложе, будто заснул на короткое время. Такой весь сухонький, вытянулся во весь рост, а рука свешивается, просит, чтобы земле предали по-христиански. Надорвался на лесоповале.

После мучительных ночных раздумий и  размышлений понял я, как человек слаб. Слаб не только своей физической оболочкой, но и духом, который под воздействием некоторых обстоятельств покидает человека гораздо раньше его физического исхода. Дух невозможно материализовать, а  больше всего даже, может быть, мистичен до полного абсурда. Некоторые людишки хотят себя показать такими благодетелями – ан нет, пахнет от них таким запашком, что хочется крепко зажать нос и  бежать, куда глаза глядят. А нам говорят: «Человек – это звучит гордо», это совсем по пролетарскому писателю Максиму Горькому,  сам поначалу принял революционные идеи, а потом, когда с группой деятелей партии и культуры съездил на строительство Беломорканала, который был построен на костях заключённых, глубоко разочаровался в них. Умер загадочной смертью. Власть не позволила  писателю иметь иные мысли.

Егор Тимофеевич замолчал, обхватив сухими ладошками своё лицо. За разговорами не заметили, как небо наполнилось дождём,  который сначала как-то робко, а затем настойчиво барабанил по оконному стеклу. Водянистая пыль залетала через приоткрытую форточку.

– Ты извини, Никита, меня, старика, что-то потянуло на воспоминания. Связываю с тем, что возможен исторический казус, и повернётся всё обратно, не приведи Господь, такого страна больше не переживёт. Народ просто не сможет выдержать ещё один такой исторический опыт. А пока грехи человеческие существуют, так жизнь наперекосяк и пойдёт.

– А какие грехи вы имеете в виду? – Никита подался немного вперёд.

– Об этих грехах написано в книге притчей Соломоновых. Вижу в тебе человека интересного, что-то в тебе есть такое… – Он отпил из кружки несколькими глотками остывший чай. – С нами сидел один писатель, и посадили его за то, что он на людях высказался, что большевики не построят новый мир на обломках царского самодержавия.

Так он говорил, что писательство – это как наркотик или болезнь, правда, не заразная, но она может спалить человека, останутся только одни чёрные головешки. Сейчас сложно о морали писать, как и жить порядочному человеку. С твоего позволения прочитаю под завязку нашего разговора буквально две строчки Александра Блока. Смог ведь он так написать, будто вольная птица крылом взмахнула, обдала снежной пылью, оставив мимолётный след только на ресницах. Вот послушай. Егор Тимофеевич сделал  короткую паузу и глухо, словно звуки зарождались в груди, прочитал:

                                          

Я верю: то Бог меня снегом занёс,

То вьюга меня целовала.

 

Какая тонкая поэзия! Прочитал, и кажется, чистого воздуха глотнул, и душа сразу затеплилась. Вот я всё время думаю: может, сейчас в нашей жизни не так уж всё плохо? Егор Тимофеевич закрыл глаза, и казалось, что он там внутри себя, в своей украденной жизни.

 

Из ванной слышался недовольный голос Леры:

– Ты там не заснул случаем? А то зову тебя уже не первый раз. Подай, милый, пожалуйста, халат, он, кажется, там, в комнате.

Когда она говорила ему «милый», это значило одно: избыток её чувств может выплеснуться огненной лавой. Никита, погружённый в воспоминания, очнулся от зовущего голоса.

– Извини, что-то задумался, вспомнил соседа по лестничной площадке – человека с трудной судьбой, которого испахали  жизненные обстоятельства. Не приведи Бог такого никому испытать.

Прошёл в комнату и взял халат, лежащий на стуле.

– На, держи, русалка! Хвост у тебя ещё не вырос?  Никита протянул халат, и Лерина рука втянула его в сыроватую от влажного воздуха ванную. Мокрые тёплые губы, пахнущие сладострастием скользнули по  щеке и  впились в его губы. Лерино тело источало такой дурманящий аромат, что голова у Никиты стала отключаться, и он уже плохо воспринимал действительность. Она протянула тонкие руки с мелкими паутинками-разводами венок. – Иди ко мне, рыцарь.

Лера смотрела на него из-под опущенных верхних ресниц, на которых висели маленькие шарики воды, в них преломлялся свет от лампы, и  казалось, что возле длинных ресниц образовался небольшой круг серебряных нитей.

– Так что первично: форма или душа? – Лера улыбнулась тонкими губами. – Ладно, отвечу за тебя: в данное время первично тело.

Она была смешна: стояла голая в ванной, заполненной наполовину пенной водой, и пыталась разводить сырую философию.

– А впрочем, зачем нам здесь в ванной заумные речи разводить? Неси лучше меня на руках в  комнату.

Лера обвила руками Никиту за шею, прижалась к нему. От неё пахло  свежескошенной травой.   

– Осторожно! Смотри, не покалечь! Она тесно приникла к нему и слегка прикусила зубами мочку уха.

Лера легла на простыню и лежала, не двигаясь, с закрытыми глазами, предоставляя возможность Никите полюбоваться ею. Она лежала обнаженная, не стыдясь своей наготы. Небольшие бугорки грудей с тёмными торчащими сосками цвета спелой вишни. Немного ниже рукой прикрывала женское лоно, где сладостно плещется тёплое море, и прячутся звёзды физического томления.  Плоский живот… и дальше бёдра своими окружностями  влекли к себе своей притягательностью и сладострастным желанием.

Ох, как опасно находиться совсем рядом с таким соблазном, окунуться в небесные сады, благоухающие ароматами, которые могут довести до безумства. По телу пробежит озноб, и уже ничего. Только они вдвоём. С Лерой секс всегда был запойный до одури, до безумия, он втягивал в тёмную воронку сладострастия. И  если Никита на короткое время оттуда выныривал, то порой с  сердечным колотьём.

Потом они  лежали, сплетясь телами, отдыхая после неудержимой гонки по вертикали.

– Может, тебе воды или чай принести? – Лера мягко по-кошачьи потянулась, прижалась всем телом к Никите.

– Спасибо, жажда меня пока не мучает, – ответил Никита и закинул руки за голову.

– Ты что там говорил насчёт своего соседа?  Лера, накинув на плечи халат, сидела на диване, закинув ногу на ногу.

– Да, знаешь, очень интересный человек, он мне одну умную мыслишку подкинул насчёт новой книги.

– Расскажи, если это не секрет, мне тоже стало интересно.

Лунный свет, падающий сверху из окна, серебрил их лица и оставлял на полу вытянутый четырёхугольник.

– Знаешь, он мне такое рассказал, что сразу невозможно переварить в голове. Сколько людских судеб загублено! Может, в следующий раз это обсудим? Время сейчас не совсем подходящее. Очень уж тема сложная и печальная, – предложил Никита и вдруг неожиданно спросил: – А  ты сама веришь в  Бога?

– Если откровенно, то не знаю, у меня папа был закоренелым атеистом, не верящим ни во что. Всё говорил, что религия – это опиум для народа. А вообще-то, я всё не могу понять. Какие  тёмные силы смогли православную Россию повернуть вспять? Это надо ведь такую глыбу с места сдёрнуть и покатить в пропасть.

– Вот-вот, в тебе просыпается исторический интерес. Да, человек разумный должен себе задавать вопросы, откуда он и куда идёт.

Никита повернулся на правый бок, положил ей руку на колено:

– Может, поспим ещё немного, если нет других предложений?

– Я сейчас в ванну и скоро вернусь. Может, ещё кофе попьём.

Пока её не было, Никита повертелся  и, не найдя удобного положения, лёг на живот и крепко уснул.

 

Ночь пролетела в одно мгновение, словно призрак мутноватого рассвета беззастенчиво снял покрывало, сотканное из телесных желаний. И утренняя прохлада, пробуждая их, незримо витала в комнате. Лера лежала, коконом запеленавшись белой простынёй. Никита слегка потянул за край, Лера вздрогнула и, не открывая глаз, пролепетала сонно:

– Какой ты жадный, и так всю простыню ночью на себя стягивал. А  я по-твоему что, буду мёрзнуть?

Лера повернулась к нему лицом и подставила губы для утреннего поцелуя.

– Может, ещё немного поспим? – предложил Никита и бросил взгляд за окно, где можно было видеть небо с низко висящими серыми в лохмотьях облаками.

– Нет уж, разбудил, тогда будем вставать, нечего в себе лень растить. – Лера сладко, в истоме потянулась всем телом. – А по какому поводу вечером говорили насчёт формы и души? Я не совсем поняла, или тебя потянуло на глубокое философское определение человеческой сущности? Ей неудобно было лежать, она приподняла голову и поудобнее подбила подушку.

– Это я говорил о том, как можно просто попасть в женские сети, если вы умело расставите их и заплетёте в  них интригу, замешанную на человеческих страстях, – усмехнулся Никита.

– Не надо прикидываться простачком, тебе это совсем не к лицу. Мужикам достаточно только одной формы, они, как мартовские коты с обезумевшими глазами в предчувствии лёгкой наживы, начинают метить свою территорию.

– Я с тобой согласен полностью, – отпарировал Никита, – потому что за женской формой прячется порой не ангел во плоти, а сам Сатана.

– Ты уж слишком сурово прошёлся по утончённой форме божественного создания. Чего хочет женщина –  того хочет Бог.

– Ладно, не будем дискутировать на эту тему, иначе поругаемся, – примирительным тоном сказал Никита. Так можно в утреннем сознании, ещё не отошедшем от иллюзий сна, родить мученический ад, а  в  нём — райские кущи, которые будут манить и  сладкой тишиной, и заманчивыми грёзами.

Лера отвернулась от него, и Никита стал рассматривать её затылок. Волосы были коротко подстрижены, и была видна ложбинка с нежным пушком, начинавшаяся в основании шеи и терявшаяся в волосах.

– А ты помнишь, как судьба нас с тобой свела? – Никита провёл рукой по  спине Леры...

 

Окончание следует

 

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование