Карусель / Статьи / ВЕЛИКОРОССЪ

Карусель – Вот, ребята, познакомьтесь, – коснулась моего плеча Людмила Михайловна, – Витя Симонов. Он будет учиться в нашем классе.

Ученики седьмого «а» оживились. Зашушукались. А кто-то даже приподнялся, чтоб хорошенько меня рассмотреть. Две девочки хихикнули в свои ладошки. Я почувствовал, что краснею. Крепче сжал ручку портфеля. Хотелось спрятаться, забившись где-нибудь в углу. А еще лучше – поскорей удрать домой.

Скрестив руки на груди, Людмила Ивановна стала прохаживаться между партами. Это была невысокая, худощавая женщина тридцати лет, с потускневшим взглядом, тонкими бескровными губами и мелкими морщинками на лбу и вокруг глаз. Она собирала волосы в старушечий пучок, безжалостно пронзая его шпильками.

– А сейчас, – елейным голоском проговорила учительница, – Витя расскажет, откуда он к нам приехал.

– Из Свердловска, – совсем разволновавшись, вдруг ляпнул я.

Я солгал, опережая события. В Свердловск родители должны были забрать меня только через полгода. Пока они решали проблемы с жильём, я гостил у бабушки. И чтобы не отстать в учёбе, мне пришлось пойти в сельскую школу.

Людмила Ивановна снисходительно улыбнулась:

– Витя, ребята, приехал к нам из далёкого Казахстана…

– Ух т-ы-ы, – послышался чей-то ломающийся басок с задних парт, – кру-у-уто!

Я занял место на предпоследней парте. Моим соседом оказался мальчик с зачёсанными на пробор волосами. В меру упитанный, холеный. Антон Кондуков. Он стал моим лучшим но, увы, единственным другом.

Первое время с учёбой проблем не возникало. Людмила Ивановна попросту меня не спрашивала, великодушно дав время освоиться в новом коллективе. Однако недолго мне было суждено отсиживаться за партой, с опаской наблюдая за тем, как перст учительский скользит по списку фамилий в классном журнале. На алгебре Людмила Ивановна вызвала меня к доске решать пример. (Я был гуманитарием. Мои сочинения по литературе отправляли на городские олимпиады. В моём письменном столе пылились четыре похвальные грамоты и две благодарности. А ещё я писал стихи и фантастические рассказы. Несколько стихотворений даже были опубликованы в газете. Но математика всегда была для меня тёмным лесом). Скрипя мелом, я долго и мучительно выцарапывал злополучные цифры. Я старался не обращать внимания на колкие реплики одноклассников у себя за спиной. Помню, что последние минут десять ставил цифры наобум, только чтобы потянуть время до спасительного звонка.

– Ладно, садись, Симонов, – вздохнула Людмила Ивановна, склонившись над журналом, – не мучай себя и ребят. Очень плохо. Чем ты только на прошлом уроке слушал – непонятно…

Она нарисовала напротив моей фамилии заслуженную пару.

Я заметил, как Антон отвёл взгляд и уставился в окно. Я понял, что ему стыдно за меня.

– Новенькай, а новенькай! С почином тебя! – Димка Носов показал мне средний палец.

Антон рассказал, что получив двойку, я автоматически попадаю на «карусель». То есть Людмила Ивановна будет спрашивать меня до тех пор, пока я постыдную эту оценку не исправлю.

Он оказался прав. На следующем уроке она снова вызвала меня к доске решать задачу. Конечно же я опять опозорился и в журнале рядом с фамилией Симонов плавали уже два «гуся». На другой день у доски я вновь растерялся и не смог решить пример с десятичными дробями. Людмила Ивановна потребовала мой дневник. Зашелестели страницы, шариковая ручка оставила на линованной бумаге красный след.

– Покажешь дневник бабушке, – процедил мой палач, протягивая дневник, – пусть посмотрит и распишется. Завтра проверю.

Заглянуть в дневник я не решился, а поспешил спрятать его в портфеле.

Недовольно сморщившись, бабушка изучила послание учительницы. Затем настрочила ответ.

После уроков я сидел напротив учительского стола. В застывшей тишине часы над доской отсчитывали тягостные минуты. Людмила Ивановна придвинула ко мне раскрытый дневник.

– Что всё это значит? – спросила она и потёрла виски.

В графе оценок я увидел тройку удалых «гусей» и ниже аккуратные буквы: «Просьба обратить внимание на успеваемость вашего внука».

Следом в контрнаступление шёл крупный бабушкин почерк: «Поставить ученику двойку – значит расписаться в собственном невежестве!!!» – решительно декларировала бабушка.

– Ну так что всё это значит? – повторила Людмила Ивановна, – будь добр, объясни.

– Не знаю, – глупо пожал плечами я.

– Что, разве я не права?! – повысила голос она, – разве не заслужил ты эти отметки?!

Я опустил глаза и кивнул:

– Заслужил, Людмила Ивановна.

– То-то же. Слава Богу, хоть это ты понимаешь, – сказала она чуть тише, – а вот бабушка твоя, видимо, нет. Так ведь?

Я снова безвольно кивнул.

– Эх, Витя, Витя… – Людмила Ивановна встала, прошлась к окну, немного постояла там, потом вернулась, снова села за свой стол, пристально посмотрела на меня. – Ну скажи мне, в кого ты только такой?! У тебя ведь интеллигентные родители! Папа – военный. Полковник! Мама… Мама твоя кем работает? – требовательно спросила она.

– Учителем музыки, – промямлил я, глянув на неё исподлобья

Людмила Ивановна сложила руки как в молитве и принялась катать огрызок карандаша в ладонях. На мгновенье задумалась.

– Ну вот что, – сказала она, роняя карандаш на стол, – сегодня вечером я вас навещу, пообщаюсь с твоей бабушкой.

Весь вечер мы прождали её, но она так и не явилась.

Потом в нашем классе произошли перемены. Людмила Ивановна решила разделить учеников на две группы. На сильных и слабых. Сильные попадали в группу А, слабые, соответственно, в группу Б. Стоит ли говорить о том, что я попал в слабую группу. Сильной группе полагалось сесть за парты у окон, а мне и ещё пятерым «второсортникам» пришлось расположиться на соседнем ряду. Таким образом, мы с Антоном оказались по разные стороны баррикад. Странно, но даже двоечник Носов занял свою нишу в группе А.

Уроки наш реформатор теперь проводил по-новому. «Отстойникам», как окрестила нас толстуха Маркова, Людмила Ивановна давала облегчённые задания и на уроках почти не спрашивала. Мы словно перестали существовать.

Поначалу мне это даже нравилось. Я был рад, ведь меня наконец-то оставили в покое, и я мог забыть об этих идиотских «каруселях». Но это продолжалось совсем недолго. Я стал чувствовать себя опасным инфицированным, изолированным от общества. Невидимая стена, разделившая наш класс на два лагеря, загнала меня и моих коллег по несчастью в карантин.

Раньше в столовке мы обедали все вместе за одним большим общим столом, теперь же группе Б накрывали отдельно. Для нас вдруг стало не хватать мест. И мы вынуждены были сиротливо ютиться за соседним столиком. Суетливая буфетчица (мама Димки Носова), не замечая нас, с подносом проносилась мимо и угощала коржиками и киселём ребят за общим столом. Там её чадо развлекало себя, подбрасывая хлебные шарики, пытаясь поймать их ртом.

Антон стал избегать меня. В перемены он устраивался с книжкой на подоконнике, и если я подходил к нему, только раздражённо цыкал. После уроков в раздевалке я часто видел, как он торопливо стаскивал с ног сменную обувь, кое-как зашнуровывал ботинки и быстро сваливал, видимо опасаясь того, что я могу увязаться за ним.

Так я остался совсем один. Стал тенью отца Гамлета. Превратился в монаха-схимника. И было мне и скучно, и грустно. Иной раз ловил себя на том, что разговариваю сам с собой.

И я решил больше в школу не ходить. Чтобы бабушка ничего не заподозрила, я как и раньше просыпался в семь утра, проглатывал яичницу, хватал портфель и уходил из дома. До обеда шатался по посёлку. Иногда, как партизан, часами бродил по лесу. В дождливую погоду прятался в пастушьем шалаше у оврага. Возвращался к двум часам дня. В это время как раз заканчивались занятия. Обедал и делал вид, что готовлю уроки. Но через неделю мой обман всё же вскрылся. И бабушка привела меня в школу за руку как первоклашку.

За месяц обучения я успел заметить некоторые странности в поведении нашей классной. Часто на уроках, сидя за своим столом, она клевала носом. Порой, без всякой на то причины, она начинала как Гитлер лаять. А иногда что-то мямлила себе под нос. Пару раз она, ни с того ни с сего разрыдавшись, выбегала из класса. Тогда вместо неё урок вёл наш директор Евгений Львович.

Однажды на физре мы играли в футбол. Группа Б против нескольких ребят из группы А. Наша команда выигрывала со счётом пять – три. Я был нападающим. До конца игры оставались считанные минуты. Женька Копылов дал мне хороший пас. Я взял мяч и, уверенно обводя соперников, реактивом помчался к воротам. На воротах, чуть подавшись вперёд и, уперев руки в колени, стоял Носов. Я ударил с подкруткой. Мяч пролетел между его ног и запутался в сетке ворот.

– Шесть-три! Шесть-три! – ликовал Копылов. На бегу он стянул с себя майку и пропеллером раскручивал над головой.

Тут я почувствовал мощный удар в спину. Удар был такой силы, что отдало в голову. Выпятив грудь и выгнув спину, перебарывая боль, я обернулся.

– Урод, бля! – скалился Носов и уже заносил руку для следующего удара.

Я успел отскочить, принять боксёрскую стойку и блокировать кулак Носова. Сразу же атаковал его с правой. Попал в лицо скользячкой. Он схватился за челюсть, как при зубной боли, сел на корточки и захныкал.

– Чмошник! Гнида! – всхлипывал Носов, закрывая лицо ладонями.

Нас моментально окружила толпа любопытствующих. Несколько ребят, куривших на заднем дворе, побросали сигареты и устремились к нам.

– Диман! – прокричал невысокий, коренастый, с оттопыренными ушами парень из восьмого «б» – да вломи ты ему, чё ты!

Однако Носов поспешил покинуть поле брани. Пиная сухую листву, он широко шагал, прижимая ладонь к щеке, другой рукой по-лыжному отмахивал.

– Позже поговорим, салага, – проскрипел восьмиклассник, сплюнул себе под ноги и побежал за Носовым. Он догнал его, ободряюще похлопал по плечу и принялся что-то назидательно ему внушать

После занятий я вышел из школы вместе с Антоном. Но не успев пройти и десяти метров, дорогу нам преградил Носов и его лопоухий друг.

– Вить, я пойду, а ты разберись-ка пока с этими ребятами, – сказал Антон и, пожав мне руку, торопливо двинулся дальше.

Я проводил его изумлённым взглядом.

– Отойдём, базар есть, – Носов ударил кулаком по своей ладони.

Лопоухий стоял к нам боком, курил и равнодушно смотрел в сторону.

– Ну пойдём, – согласился я, незаметно сняв часы и убрав в карман брюк.

От моего друга-иуды тогда уже и след простыл.

Меня привели на зады какого-то огорода. Место было выбрано грамотно. С одной стороны глухой забор, с другой – непролазные заросли черёмухи. Чуть поодаль – садовые участки.

Лопоухий приблизился ко мне почти вплотную и, не вынимая сигареты изо рта, выпустил дым в лицо. Я чуть отступил и закашлялся.

– Чё, сыч городской, рамсы попутал!? – прошипел он и исподтишка ткнул меня кулаком в живот.

Я согнулся пополам. Попятился назад, захрипел, пытаясь вздохнуть.

– Ну-ка, дай я! – взвизгнул Носов и, подпрыгнув, лягнул меня ногой в ухо.

Я пошатнулся, но устоял. В голове зазвенели на разный мотив колокола.

Вцепившись мне в волосы, он повалил меня на землю. Я разбил нос о какую-то корягу. По губам и подбородку потекло тёплое.

Вдруг послышался дикий топот, хруст ломающихся веток и шум листвы. Будто ко мне приближалось кабанье стадо. Из-за кустов, как черти из табакерки, выскочили три пацана. Лиц их я разглядеть не успел.

– Гаси его, ребя! – вопил Носов.

На меня посыпался град ударов. Я лежал, свернувшись калачом, прижав колени к груди и, сцепив пальцы на затылке, руками закрывал голову.

Через некоторое время я услышал пронзительный разбойничий свист и фальцет Носова:

– Шухер! Валим!

По топоту, отдававшемуся от земли, я понял, что мои обидчики бросились врассыпную.

Спугнул их мужичок в гимнастёрке. Он ковырялся в грядке на своём приусадебном участке. Я с трудом поднялся и задрал штаны. Ноги мои были сплошь в ссадинах и гематомах. Левое ухо горело огнем. В носу застыла кровавая корка. Спина ныла, словно по мне проехался каток.

(Бабушке я сказал, что упал с велика. К счастью, она мне поверила).

На следующий день Людмила Ивановна оставила меня и Носова после уроков. Дверь в классе она заперла на ключ. Царственным жестом указала на первую парту. Мы неохотно сели, брезгливо отодвинувшись друг от друга. Она процокала каблучками, открыла окно, прижав створку увесистым глиняным горшочком с фикусом. Со скрипом придвинула стул к нашей парте и опустилась, развернувшись к нам вполоборота.

– Так, господа хорошие, – начала она неожиданно мягким голосом, – ситуация, конечно, неприятная, но всё же мне не хотелось бы доводить дело до педсовета.

Она заискивающе взглянула на меня. Я отвёл глаза в сторону. Лёгкий ветерок колыхнул тюлевую занавеску.

– Кто из вас ударил первый? – Людмила Ивановна откинулась на спинку стула и сцепила руки на коленке.

– Симонов, Людмила Иванна, – Носов подпёр ладонью щёку, покосился на меня, – Симонов ударил первый.

– Врешь, сволочь! – вскочил я, хватив кулаками по крышке парты, – это ты мне кулачиной в спину засадил, когда мы вам гол забили!

– Симонов! – прикрикнула Людмила Ивановна, – сядь на место и успокойся! Ты не на базаре! Тем более, что Дима прав. Я разговаривала с ребятами, и они все как один утверждают, что именно ты на уроке физкультуры ударил Диму по лицу.

– Хм, ударил, – злобно усмехнулся Носов, – да он мне зуб чуть не выбил!

– Что произошло после уроков? – спросила учительница, не поднимая головы.

– На улице он стал хамить, обзываться по-всякому, – не уставал заливать Носов, – я не выдержал, ну и мы подрались.

– В общем так, гуси-лебеди. Мне всё ясно. Виноваты оба, – патетически заключила Людмила Ивановна.

Она насмешливо посмотрела на нас.

– Нет, ну ей-богу, дикари из племени умба-юмба! Ну что уж вы... Учитесь ведь в одном классе! Горой должны быть друг за дружку, а вы... Симонов, а ты вообще, мало того что учишься через пень колоду, так ещё и драться удумал. Мало тебе было замечаний! Это, может быть, в твоей старой школе так было принято отношения выяснять. А у нас, милый мой, всё по-другому. Наш класс как одна большая дружная семья!

Она замолчала. Мне с трудом удавалось сдерживать себя. Ещё минута, и я задушил бы сначала её, а потом и этого пигмея.

– Значит, так, – вздохнула она, – если ещё раз я узнаю, что кто-то из вас дал волю рукам, оба вылетите из школы со справками в зубах! Это я вам обещаю! Вам всё понятно?

Учительница поднялась, прошла к двери, повернула ключ в замке:

– Теперь пожмите друг другу руки, и чтоб впредь такого больше не повторялось.

Не говоря ни слова, я схватил портфель, и едва не сбив её с ног, вылетел из класса.

– Симонов! – кричала она мне вслед, – вернись сейчас же! Я тебя никуда не отпускала!

Полный злобы я нёсся по школьному коридору, скрипя зубами и пуская пар из ноздрей.

– Сволочь! Сволочь! Сволочь! – в гневе твердил я.

По пути сорвал со стенда стенгазету. На ходу растерзал её, смял и утопил в оставленном в фойе половом ведре.

Твёрдо решив поквитаться с Носовым и ненавистной училкой, я галопом домчался до дому. Мне повезло, бабушка была на дворе. Меня заметить она не могла. Я прошмыгнул на кухню, порылся в ящике стола. Отыскав нож с длинным ребристым лезвием на деревянной рукоятке, воровато спрятал его в портфеле. Сломя голову, я прибежал обратно в школу. Толстая уборщица, раскорячившись, домывала лестницу. Могучие груди её тяжело колыхались под провисшим халатом.

– Куды?! – заголосила она, когда я влетал на второй этаж, – там же ш нет никого, палаумнай! Занятия-то давно кончились!

Мне фартило. По коридору, копошась в сумочке и замедляя шаг, двигалась Людмила Ивановна. Я успел проскользнуть в тёмную подсобку и спрятаться за приоткрытой дверью. Наблюдая за ней сквозь узкую прожилку света в дверной щели, я нащупал в портфеле гладкую рукоятку ножа и сжал её во влажной ладони.

Видимо, найдя в сумочке то что искала, она набросила тонкий ремешок на плечо и уверенно прошла мимо подсобки.

Я осторожно выглянул, и как театральный злодей, на цыпочках покрался за своей жертвой.

Минуя библиотеку и кабинет физики, она свернула направо и пошла по направлению к столовой.

Я проследовал за ней.

В конце коридора моргала и потрескивала перегоревшая флуоресцентная лампа.

Людмила Ивановна толкнула тяжёлую дверь в столовую и, не закрыв её, двинулась дальше.

Я спрятался за умывальниками у входа. Обзор у меня был идеальный.

– Ой, Людмила Ивановна! – радостно воскликнула буфетчица, всплеснула руками и спешно вытерла их о передник, – а я вас заждалась. Вы что-то припозднились сегодня.

– Да-а, – отмахнулась учительница, – оболтусов своих уму-разуму учила.

Она присела на краешек стола и положила сумочку рядом.

Шаркая сланцами, в обнимку с огромной алюминиевой кастрюлей, проковыляла хромая посудомойщица. Она кивнула Людмиле Ивановне.

– А у меня всё давно готово, – развязывая передник, буфетчица убежала на кухню.

Через секунду она вернулась со свёртком в руках.

– Вот, возьмите, – буфетчица протянула ей свёрток, – я там ватрушечек ещё утренних доложила. И пирожков.

– Спасибо, Мариш, – приняла свёрток учительница, поднялась и навесила на плечо сумочку, – ну, побегу я, а то дома ещё дел по горло.

Людмила Ивановна пошла к выходу.

– А как там Димка мой? – вдогонку прокричала ей буфетчица, – не балует?

– Да нет, всё в порядке. Учится, старается, – через плечо ответила учительница, подходя всё ближе к двери.

Я выполз из-под умывальников и ломанулся вниз. Уборщица звякала ведром внизу, в раздевалке. Я решил подкараулить Людмилу Ивановну на улице.

Она спустилась с широкой лестницы. Я выглядывал из-за угла заднего двора. Отмерив безопасную дистанцию, я двинулся за ней.

Я «вёл» её осторожно, по всем правилам киношных детективов. Но пару раз она всё-таки оглянулась, вероятно почуяв за собой слежку. Ловкий, я во время успевал скрыться.

Учительница поднялась на пригорок, поздоровалась с соседкой и скрылась за высокой калиткой палисадника. Я подошёл поближе и увидел аккуратный домик с резными наличниками на окнах. Рядом с домом прогуливались куры. Лохматая дворняга каталась в пыли, дёргая короткими лапками и довольно тявкая. Неподалёку раздавалось жалостливое козье блеяние.

Я обежал палисадник и уткнулся в деревянный забор, отделяющий огород Людмилы Ивановны от узкого проулка. На забор ложился, густо разросшийся, куст вишни. Нащупав ногой узкую прореху в заборе, я загнал в неё носок ботинка и схватился за приколоченную сверху рейку. Подтянулся. Голова моя выглядывала из-за забора, но была хорошо замаскирована вишенным кустом.

Увиденное ввело меня в ступор.

Мальчишка двенадцати лет с жабьими глазами, широким лбом и бледными щеками сидел в цветочной клумбе. На лице его застыла несмываемая печать дауна.

Рядом с клумбой были разбросаны изуродованные игрушки. Каркас кубика-рубика, обезглавленная кукла, одноногий плюшевый мишка...

– Мамамамамама, – залепетал дурачок, увидев Людмилу Ивановну. Он захлопал в ладоши, широко размахивая руками.

Учительница приблизилась к нему, достала из свёртка ватрушку и присела рядом. Он схватил ватрушку, жадно откусил и зачавкал, роняя кусочки творога на колени.

– Ну как ты тут, не скучал? А куда это наш папка запропастился, а? Что же он, не покормил тебя, что ли? ... Вкусно хоть, горе ты моё луковое?

– Да в него всё как в прорву, – прохрипел из огорода небритый мужик в ватнике на голое тело.

– Напоролся, скот, – глухо проговорила Людмила Ивановна, поднялась, и пошла к дому.

Мужик, покачиваясь, вышел из огорода и неловко опустился на лавочку. Глотнул из бутылки.

Учительница вернулась через несколько минут с ведром воды. На ней был домашний халат и галоши. Она сняла с бельевой верёвки тряпку и бросила её в ведро.

Тут моя нога сорвалась и я, ударившись подбородком и ободрав руки в кровь, повис на заборе. Куст вишни предательски зашелестел и отогнулся в сторону. Надрывно залаяла собака. Увидев моё скорченное от боли лицо, Людмила Ивановна ахнула, выронила ведро и пулей залетела в дом.

Я спрыгнул с забора, снял с ветки портфель и побрёл домой. Солнце садилось в тучу, обещая на завтра пасмурный день. Стало прохладней, я пожалел, что не прихватил с собой куртку. Я брёл, чувствуя дикую усталость в каждой мышце своего тела. Мысли мои путались.

С репрессиями в седьмом «а» было покончено. Стена пала. Теперь на уроках, заметив мой взгляд, Людмила Ивановна стыдливо прятала глаза, а иногда лицо её заливалось краской. Мне не хотелось её смущать, и я смотрел куда угодно, только не на неё. Мне и самому было стыдно перед ней за свои преступные помыслы и даже захотелось сделать для неё что-то доброе, чтоб загладить свою вину. Но ничего придумать так и не смог.

Я перестал чувствовать себя изгоем, однако твёрдо решил больше никого к себе не подпускать. Так и ходил один, словно призрак. А по вечерам снова стал писать стихи...

Дни сменяли друг друга серые и унылые. Я терпеливо закрашивал числа в календаре. Через четыре месяца родители увезли меня в Свердловск, и совсем скоро я обо всём забыл как о кошмарном сне.