Вступление «Что вера есть?»

 

Что вера есть? Утопия? Отрада?

Чем держится и чем она крепка?

Опора мощная, с которою нет слада

иль шаткость ненадёжного мостка?

 

Но держит вера силою неясной

и потрясает тех, в ком нет её.

Их, грешных, приземлённых и несчастных

не радует их бренное житьё.

 

Пугают их невинные объятья

невиданных галактик и высот.

Они боятся окрика, проклятья,

камней, что полетят в их огород.

 

Им не узнать возвышенных парений,

они боятся духа, как огня.

И потому не ведают гонений,

что прячутся от страха у плетня.

 

Что вера есть? В чём суть её секрета?

В чём этой вековечной тайны власть?

Да будет Вера древляя воспета,

чтобы и нам в столетьях не пропасть!

 

Одних за веру спешно распинали

на грубых, наспех сделанных крестах,

других топили и колесовали

и жгли в бесовских, адовых кострах.

 

Слепили очи, голодом морили,

бросали в мрачный и сырой острог,

чтоб от жестоких мук и от бессилья

никто о вере думать бы не мог.

 

Но благочестье веры – не пустое,

Не суесловье праздное, не брёх,

ведь это обережной пеленою

укутывает нас верховный Бог.

 

 

Лицо на портрете[1]

 

Что знаем мы о ней? Совсем немного,

вот она грозно смотрит с полотна,

её везут, как видно, до острога,

где будет до конца заточена.

 

Вельможная ослушница – вот диво!

Почти одна пошла против царя

и против веры – новой и кичливой,

молитвы двоеперстием творя.

 

Ай да «тишайший» деспот вероломный!

Он тихим нравом не был никогда,

палач двуличный, мстительный и злобный,

он многих обезглавил без труда.

 

Сидит теперь в покоях да зевает…

А может быть, следит за ней в глазок,

как мимо царских окон проезжает

с боярыней Морозовой возок.

 

Возок-то плох, как будто накренился,

не мягок и соломенный настил.

Но коли дух молитвой укрепился,

на всё достанет человеку сил.

 

Толпа людей её сопровождает,

средь них – дворовый люд, бояре, знать.

Народ-то ей всем сердцем сострадает

и не боится это показать.

 

Вот наклонилась женщина в поклоне,

юродивый поднял вверх два перста.

Измучена боярыня уж ноне,

ушла от мук былая красота.

 

Роскошный чёрный бархат её шубы

подчёркивает измождённый вид.

И приоткрыты мертвенные губы,

она народу что-то говорит.

 

На лицах – состраданье, удивленье,

почтенье, уважение, испуг.

«Тишайший» наслаждается терпеньем

и видом этих нестерпимых мук.

 

Немилосердна царская опала,

и заключение темничное темно.

Перестрадать придётся ей немало,

но будет то, чему быть суждено.

 

Бледна Федосья бледностью опальной,

и даже снег, наверно, не белей.

И позолотой светится сусальной

стена монастыря, что перед ней.

 

И где-то там, за ней, в тиши лукавой

покоев Чудова монастыря

тень прячется за шторою кровавой

жестокосердного государя.

 

К нему и повернулась Феодосья,

и с двоеперстием рука вознесена,

не фанатично, не пылая злостью,

но говоря, что не побеждена.

 

Не уничтожена уверенность и сила,

и не растоптано желанье победить.

О милости царя не попросила

и не унизилась, и не сломилась ведь.

 

Что вера есть? Забвение ли плоти?

Иль это просто духа торжество?

Нет, вера есть гармония в природе,

духовно-матерьяльное родство.

 

Единство это есть основа веры,

всё прочее колеблет сей оплот.

С ней не страшны ни войны, ни галеры,

ни царский гнев, ни даже недород.

 

Итак, Морозову уже везут в темницу,

таков приказ был государем дан.

Её, мятежную и правую сестрицу,

боится этот правящий тиран.

 

 

Средневековье. Русь и Европа

           

Средневековье. Русь. Родная вера.

Патриархально-дедовский уклад.

В Европе – вши и мор. И для примера –

чума свирепствует который год подряд.

 

Европа – что она? – центральная помойка,

в Парижах смрад стоит от нечистот,

да инквизиция орудует здесь бойко.

Горят её костры который год!

 

Здесь гениев не жалуют – пытают,

да жгут на тех же варварских кострах,

зато на Русь бессовестно кивают,

виня её во всех своих грехах.

 

Что гении? Любой, кто молвит слово

в защиту чести – будет обречён.

Церковники здесь действуют сурово,

таков их инквизиторский закон.

 

Горят, горят костры, как в преисподней,

стоит в Европе всенародный плач…

А кто почувствует себя чуть посвободней –

с ним тут же рядом изверг и палач.

 

Не то в Руси – там тишина и благость.

Чума? О ней и слышат здесь впервой.

Костры? Помилуй Бог, в почёте – святость!

А вши? Да здесь же моются в парной!

 

И вера здесь покуда всенародна,

Русь молится ещё родным богам.

Попытка погубить её бесплодна,

Святая Русь врагу не по зубам.

 

Здесь благовест покуда раздаётся –

звучит по весям колокольный звон.

И европейская чума не приживётся,

пока звучит и радует всех он.

 

Хотя и здесь уже ветра иные

подули с запада. А больше-то отколь?

Леса, луга и земли заливные

врагам как будто причиняют боль.

 

И на Руси уже расколом пахнет,

хоть царь «Тишайший» будто не шумит,

но сгинут скоро тысячи на плахе.

тишайший он, наверно, лишь на вид.

 

Охватит Русь при нём таким угаром,

который назовут потом «раскол».

И столько жертв потребует он даром!

И столько принесёт народу зол!

 

И дело тут совсем не в двоеперстье –

попытка Русь, ослабив, извести.

И Никон полон жаждой страшной мести,

стереть готов любого на пути. 

 

 

Наследники Морозовой

 

А тут боярыня – ослушница… видали?

Не челядь, ведь, и не простец какой…

Такому махом голову бы сняли,

здесь всё обдумать надо головой.

 

К тому ж, народ её заступницей считает,

ему родная вера дорога.

А знать её стыдит, не понимает…

Ей ближе место, знать, у пирога.

 

И прикрывает интересом веры,

такой-де новый писаный закон.

Увы вам, хитрецы и лицемеры!

Увы вам! Ваше имя – легион!

 

Вы с давних пор Россию продаёте,

торгуете богатствами ея.

У вас барыш да золото в почёте,

а у народа – святость да земля.

 

И ту продать повыгодней глядите,

да только вот покуда не с руки –

народ мешает вашей подлой свите.

Одно прозванье вам – временщики!

 

Вы и народ давно прижали к ногтю,

загнали в угол, нищетой забив.

И вместо мёда – бочки, тонны дёгтю

среди российских медоносных нив.

 

Ну, что я говорю? О чём толкую?

Как оправдать нам тысячи могил?

«Тишайший» был предвестником Кокуя,

сам был палач и палача родил.

 

И Пётр продолжил папенькино дело,

уверенно прошёлся по костям.

За ним другие гадили умело

по стольным градам и по волостям.

 

И вот дожили до времён позорных –

Россия вымирает на глазах.

Как будто на пространствах на огромных

распята Русь на тысячах крестах.

 

И зарастают пахотные земли,

пустеют сёла, рушатся дома…

И если теплится душа в славянском теле –

так и поднять себя должна сама.

 

Надеяться нам не на кого, право –

слышней зубовный скрежет сатаны,

и ядовитей адская отрава

для нашей светоносной стороны.

 

И если вера душу не оставит,

то, как Морозова, пойдём мы до конца.

Увидим Русь в сиянии и славе,

лишь вера не покинула б сердца.

 

 

Вельможная ослушница

 

Жила в Москве Соковнина Федосья,

цвела себе отнюдь не взаперти,

от невниманья не страдая вовсе,

и в возрасте седми-на-десяти

 

законным браком с милым сочеталась,

что был умён, да знатен, да пригож.

Такая ей судьба, видать, досталась,

Морозов Глеб к государю был вхож.

 

Недолго жизнь семейная продлилась,

родился сын, да помер вдруг супруг.

И овдовела, и не насладилась

ни лаской, ни теплом любимых рук.

 

Зато Иван рос молодцем на диво,

лицом да статью он пошёл весь в мать.

Соседи интересовались живо –

красавец писаный, гляди, ни дать, ни взять.

 

Да только тут вдруг грянули реформы,

всю жизнь перевернувшие вверх дном,

поправшие традиции и нормы

и пошатнувшие надёжный русский дом.

 

Народ в смущенье и непониманье,

в Москве мятеж, чернь вышла на бояр.

А Никон всё мутит, мутит сознанье,

людей стращает, подпускает жар.

 

Боярыня, ничуть не сомневаясь,

за веру встала сразу же горой.

Какой скандал! Царь, гневом распаляясь,

сквозь зубы цедит: «Потерплю, постой…».

 

Через своих людей увещевает,

и Аввакума[2] заточает в Пустозёрск,

часть вотчины приказом изымает –

всё нипочём, всё тот же самый толк.

 

Да что она? Неужто из двужильных?

Чем держится она и чем сильна?

Царь молча терпит, снова шлёт посыльных

в надежде, что изменится она.

 

 

Михаил Алексеевич Ртищев

и дочь его Анна

 

Михайло Алексеевич, что Ртищев

со дщерью своей Анной приходил,

поправив свои пышные усищи,

о жизни с нею речи заводил.

 

И «начинаху Никона хвалити»,

он искушал её лукаво, так, как мог:

и дивно-то по-новому служити,

и патриарх-то мудрый, аки Бог.

 

«Перекрестись, сестра, тремя перстами,

послушай, что тебе я говорю,

иначе быть тебе, сестра, не с нами,

не прекословь архиереям и царю.

 

А протопоп твой Аввакум, о чадо,

лишь сеет распрю, он презлейший враг!

Тебе бы с нами радоваться надо,

а ты живёшь, сама не зная как».

 

Но отвечала гордо Феодосья:

«Не надо сладким горечь называть,

в чужой же вере не нуждаюсь вовсе,

а за свою сумею постоять».

 

Тут Анна к ней с речами подступала:

«Сестрица милая, ты не совсем права.

Ты раньше на супруга уповала,

теперь же ты, голубушка, вдова.

 

И чадо у тебя одно-едино,

тебе о нём бы надобно радеть,

где надо – чуть согнуть пониже спину,

и ежедневно, ежечасно бдеть.

 

Тебе бы, милая, поставить надо свещи

за красоту его, что Бог ему послал,

да день и ночь лампаду Богу жещи,

благодарить за то, что даровал.

 

Сам государь сей красоте дивится,

а ты как будто ей не дорожишь.

Тебе бы, моя милая сестрица,

царю повиноваться надо лишь.

 

Иль ты не знаешь ярости царёвой,

огнеопальной – разметёт твой дом,

ему жестокосердие не ново,

и опыт есть, и силы сколько в нём!

 

Тогда сама ты скорби поимеешь

и сына тоже нищим сотворишь.

Чем он потом, скажи, будет утешен?

Так что свою гордыню ты утишь.

 

Что ты упрямишься в своей отсталой вере?

На кой она тебе? Какой резон?

И толк какой в нелепой сей химере,

от коей дом быть может разорён».

 

Ей сказывала мудро Феодосья,

уста священные отверзе, так рекла:

«Неправду ты глаголешь в сем вопросе,

я сына берегу и берегла.

 

Ивана я люблю, о нём радею,

но благочестьем я не поступлюсь.

Об этом и помыслить я не смею,

от веры я своей не отрекусь.

 

Но ежли вы препятствия чините,

замыслив извести и с веры сбить,

нас с сыном всё равно не разлучите,

хоть что угодно вздумайте чинить.

 

Хоть на Пожар[3] его безжалостно ведите,

на растерзанье отдавайте псам,

– я веры не предам, и не просите,

не уступлю ни на полшага вам».

 

Как громом поразили эти речи.

Все, кто их слышал, были сражены

их мужеством, умом, чистосердечьем

и духом уходящей старины.

 

 

Тайный постриг

 

Что вера есть? Остойчивость ли чёлна?

Иль зыбкость волн по воле ветерка?

«Душе моя, душе страданьем полна,

восстань, не спи, коль верою крепка!»

 

Молилась Феодосья Богу страстно,

чтоб попеченье о душе иметь,

и верой укрепляться ежечасно,

спокойно встретив муку или смерть.

 

Любезная сестрица Евдокия

брала пример с сестры в делах во всех,

и даже говорил о них вития:

«Единая душа в двух телесех».

 

А пред боярыней мечта иная брезжит,

влечёт её во иноческий чин.

Она теперь живёт в большой надежде

о постриге – да беспокоит сын.

 

Как с сыном быть? И время уж приспело

его законным браком сочетать.

Но коли инокиней станет – так не дело,

не в лепоту ей свадьбы уряжать.

 

Но видит инокиня старая Меланья –

желает пострижения душа.

Так быть сему. В монашьем одеянье

Морозова кротка и хороша.

 

Наречена бысть ныне Феодора,

живёт в молитвах, избегая всех,

не ведая царёва приговора,

что крови жаждет, словно бы утех.

 

И собралась невиданная сила

как туча над мятежной головой.

Цветущие молитвы возносила

со всею страстной, любящей душой.

 

………………………………….

   

 

Царёв брак

 

А тут приспел и брак царёв не к сроку

с Нарышкиной Натальей сочетать.

И Феодосья будто ненароком

больной сказалась, чтоб не посещать.

 

Какие ей пиры средь бесовщины?

Монашенке сие не в лепоту.

Но понял царь сокрытые причины,

увидел непокорности черту.

 

Он Троекурову теперь к ней посылает

с условием принять его закон.

А ежли снова норовить желает,

то за себя не отвечает он.

 

Так и скажи ей: «Не хочу я ссоры,

ты только вере новой покорись.

А коли нет – беде большой быть скоро,

тогда, боярыня Морозова, держись!»

 

Спокойно выслушав царёво приказанье,

Морозова на гостью посмотрев,

ответствовала: «Грозное посланье,

чем навлекла я этот царский гнев?

 

Отеческую веру не оставлю,

уставы Никона я в жизни не приму.

Родную веру от рожденья славлю,

другая же – ни сердцу, ни уму.

 

И в старой вере я хощу умрети,

никако отрешися мне нельзя.

Я за неё пред совестью в ответе,

боюсь я воли Бога – не царя».

 

 

Последние дни

 

Велик был гнев и ярость Алексея,

он повелел её везти в острог,

отныне её вовсе не жалея,

ведь, дескать, так ему диктует Бог.

 

«Узнай теперь царёву волю – на-ко!

Подумай о покорности всерьёз!

Один из нас уж одолеет всяко», –

он мстительно и тихо произнёс.

 

«Ты хочешь быть народной героиней?

Не выйдет – царь один у нас герой!

Ведь я тебя сгною в такой пустыне,

или угроблю в яме земляной!

 

И сгинешь в темноте ты несветимой,

забытая и проклята роднёй.

Кому он нужен – подвиг этот мнимый,

коль за него ты платишь головой?

 

Всё потерять – семью и положенье,

богатство и высокую родню.

Пойти на эти пытки и мученье –

за веру и за преданность свою?

 

Глупей сего я ничего не знаю,

её и сын-то не остановил.

В острог! В острог! Я веру закопаю,

Посмотрим, как она прибавит сил!»

 

Сказал и сделал – и сослал далёко,

и там, в холодной яме земляной

он голодом морил её жестоко

с её родной и верною сестрой.

 

Пытал на дыбе с лютым окаянством

и истязал мучительно зело.

Она спросила: «Се ли христианство?»

и умирала страшно, тяжело.

 

Её пытали, но она терпела,

хотя и плакала, по-старому крестясь.

От истязаний всё нутро болело,

но всё равно она не отреклась.

 

И что ей роскошь – жемчуга, каменья –

жизнь дадена на добрые дела,

когда душа исполнена терпенья,

любви и вдохновения полна.

 

Но страшно было в боровском остроге

средь сырости и медленных мокриц.

От голода сводило руки, ноги,

и рядом не было участливых к ней лиц.

 

О, как она сухарика просила

у стражника, который был при ней.

Он отказал. Она не убедила.

Он отказал не потому, что был злодей.

 

Кто ж не боится смертоносной дыбы?

Слаб человек, он хочет просто жить.

И разве современники могли бы

иначе – милосердно поступить?

 

Здесь, на земле, мы все во власти трона,

который милует или казнит людей

на основанье своего закона,

далёкого от праведных идей.

 

Но Божий Суд снесёт и эти троны,

и всех земных и временных царьков,

оставив лишь небесные законы

и то, что есть основою основ.

 

Когда Федосья обратилась с плачем

в последний раз к суровому стрельцу:

«Помилуй мя, даждь ми хотя калачик»,

то слёзы тихие стекали по лицу.

 

Она взмолилась вновь: «Аз алчу ясти,

ты видишь, глад мне душу истерзал».

Но что ему морозовские страсти?

Он посмотрел… и снова отказал.

 

Что вера есть? Суровая наука?

Или итог немилости царя?

Она скончалась в нестерпимых муках

в сырую ночь второго ноября.

 

 

После смерти

 

А после смерти их тела в рогоже

и тайно, чтоб никто о том не знал,

замуровали среди стен, да строже

смотрели, чтоб никто их не украл.    

 

Боялся царь посмертного величья,

пугал его победный ореол.

Он понимал, что подвиг этот личный

колеблет весь романовский престол.

 

Но гайки он закручивал умело,

с лукавством ему было по пути.

Высочество его лишь захотело

благодеяньями в историю вползти.

 

И вот Тишайшим стал он прозываться,

и тихой сапой гадости чинит.

Добро изжить всегда готов стараться,

зло насадить – опять же норовит.

 

Он запретил народное веселье,

и пение народное и пляс.

Он объявил бесовскими качели,

об этом был особенный указ.

 

Он назывался просто – «Уложенье»,

образчик мерзости и подлости царя.

Не зря народ читал его с сомненьем,

не доверял ему, как видимо, не зря.

 

Народ-то не дурак, он Богом мечен,

и хоть Иван прослыл как дурачок

и не всегда бывает обеспечен,

но гений он, хоть с виду простачок.

 

Он видит всё и понимает ясно,

кто благочестен, ну, а кто стукач.

И не всегда бывает он безгласным.

и не всегда помехою палач.

 

Палач – он кто? Он тоже человече,

и не всегда бывает при делах,

А значит, как и прочие, не вечен,

особенно, когда народ в сердцах.

 

Тогда держись, все палачи и троны!

Идёт Иван-дурак, тряся главой!

И что ему какие-то препоны.

когда в руках Меч Истины самой!

 

Когда в душе – трезвоны, переливы

древлеславянских всех колоколов.

Они ясны, чисты и справедливы,

кто слышит их – тот к подвигам готов.

 

 

Послесловие

 

О вере той, старинной, православной

сподобилась и я сказать словцо.

И как Ивану, нет мне в этом равной,

ведь я Любви прекрасное лицо.

 

Нескромности здесь нет – так написалось,

и так легла упрямая строка.

И, я лишь её воле подчиняясь,

дивлюсь тому лишь, как она легка.

 

А наш рассказ об узнице острожной

пора заканчивать, хоть это лишь зачин.

Придёт пора – и мы его продолжим.

Пока прощаюсь. Кланяюсь засим.

 

………………………………………

 

За веру древнюю живот не пожалеть

и гордым духом к Богу устремляться.

Ей столько надо в жизни претерпеть,

чтобы в веках Морозовой остаться.

 

Комментарии пока отсутствуют ...

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование