Поле

 

«…Может, завтра в чистом поле нас на ружьях понесут,

И в могилу нас зароют, память вечную споют…»

 

На лужайке у обочины Новой Смоленской дороги, у распахнутой настежь палатки расположилась под охраной донских казаков группа офицеров. К ней приближалась, пыля сапогами, очередная колонна русской пехоты, утомлённая монотонным движением под лучами полуденного солнца. Выждав, пока пройдёт головная рота, за ней в сопровождении охраны знаменщики с зачехлённым стягом, от группы отделился старший и обратился к офицеру, мерно покачивающемуся на понуро шагавшей лошадке:

– Господин подполковник! Прошу вас к нам в палатку: мне поручено довести указание по уточнению маршрута. Назовите ваш полк, подчинение и ваше имя, пожалуйста?

Подполковник свернул на обочину, спрыгнул с лошади, отдал честь и ответил:

– 39-й Томский пехотный 24-й дивизии генерала Лихачёва 6-го корпуса генерала Дохтурова. Командир полка подполковник Попов, – затем спросил: – Господин полковник, не будете возражать против присутствия моего адъютанта?

Полковник кивнул, занятый занесением данных в журнал. Попов вошёл в палатку, в её благодатную тень, за ним – полковой адъютант, молодой, неунывающий поручик Свиридов. Полковник, закончив писать, бросил журнал на стол и обратился к офицерам:

– Господа, пожалуйста, если желаете, – вода родниковая. Будьте осторожны: зубы ломит... Прошу к карте... Мы здесь... впереди – мост через речушку Война, приток Колочи, далее – мост через Колочь. За ним пройдёте две версты, свернёте направо и должны достигнуть вот этого поля, что с трёх сторон охватывает роща. Там будут другие полки вашей дивизии, думаю, встретят, всё покажут. Готов ответить на ваши вопросы.

Командир полка спросил адъютанта, имеет ли он вопросы, и, не задерживая, отправил вперёд, чтоб найти то место, встретить колонну и быть проводником на проверенном пути. Затем, не удержавшись, задал вопрос:

– Нас ожидает генеральное сражение?

– Да, если не произойдёт ничего чрезвычайного. Место выгодное. Колочь протекает с юго-запада на северо-восток от Старой Смоленской дороги до Новой. Имеет высокие берега. Наш господствует. Местность изрезанная, за левым флангом лесная, заболоченная, для обороны удобная: обходы затруднены. Наполеон идёт следом по обеим дорогам и находится в двух днях пути. Лучшего рубежа для обороны не найти, и войск для её построения на этом пространстве достаточно...

 

Ближе к вечеру полк, не сделав за день ни одного привала, голодный, измученный прибыл на место, и его батальоны разошлись по участкам, назначенным для обустройства лагерей. Батальонов в полку было два: 1-й и 3-й, а 2-й, запасной, остался на Волыни. Солдаты-сибиряки сложили ранцы в ряды, составили ружья в «ко́злы» и, смеясь и толкаясь, оживились, разминая плечи и шеи. Напились воды и дружно, зная каждый свою роль, разобрали с телег палатки, лопаты и колья, фашины, котлы и связки поленцев, оставшиеся с последнего бивуака. Работа привычная: собрать дров, натаскать воды, выкопать и огородить отхожее место, поставить палатки караулу, господам офицерам и унтер-офицерам. И в последнюю очередь – для нижних чинов, т.е. для себя: спешить им некуда. Обоз откатили к опушке, лошадей стреножили и выпустили на травку.

Лагерь Томского полка закрывал вход в протяженную бухту, таким можно было представить то поле в окружении белоствольных берез. В этой заводи уже приступили к разбивке лагерей другие полки той дивизии: Уфимский, Ширванский и Бутырский. С их стороны ветерок доносил сольное пение, бренчание балалайки и дымок, возбуждающий аппетит.

 

Офицеры, назначив команды и работы, отправив больных в лазарет, а своих денщиков с лошадьми к берёзкам за овражком, собрались в кучки вблизи караулов у зачехлённых знамён и закурили трубочки. Тёмно-русый, невысокий, с длинным носом поручик, вытирая платком изнутри кивер, откашлявшись в перчатку и поправив усы, высказал предположение:

– Кажется мне, это наш последний бивуак.

– Типун тебе на язык, Пётр Константинович. Почему ж это? Я люблю привалы, – играя взглядом, весело возразил высокий кудрявый блондин.

– Владислав! Я хотел сказать, что будет сражение, что «заманивание», наконец, закончилось. Считай, от Смоленска идём без серьёзного дела. Триста вёрст за три недели!

– А вот так-то лучше, мой друг! И дело будет, и за победу шампанского выпьем на следующем бивуаке. А так, как ты перед этим изволил сказать, а сказал с грустью, то так нельзя, так не годится, – и, обращаясь ко всем своим товарищам, добавил: – Смотрите, господа, солдаты наши тоже повеселели, будто и не было жаркого дня на ногах. Они чувствуют, от них не скроешь... Видели, наш батальонный ускакал к полковому командиру? Думаю, принесёт долгожданную весть.

Капитан, он уже не молод, вдовец и дочь невеста, набивал табачком тёмную трубочку из вишнёвого корня. Посматривая с отеческой любовью на своих товарищей, решил поделиться услышанным:

– Поручик Свиридов сказывал, теперь я вам. Был он здесь часа за два до нас и на обратном пути проехал по предполагаемой позиции нашей армии на правом фланге. За этой рощей видите, в просветах макушка видна – то высота. Возможно, она будет центром. За ней от Старой Смоленской дороги до Новой протекает речка Колочь. Наша сторона выше той, что оставляется неприятелю, – и, не имея другого, чем можно ещё поделиться по поводу рельефа, добавил: – Весь наш корпус здесь, а егеря – в поле и на той стороне стерегут неприятеля. Несколько вперёд то, кажется, Раевский. А там слева, вон те и те, то – Паскевич, где табуны, то – Оренбургский драгунский.

 

К офицерам подъехал на рыжей кобыле кругленький офицер, их батальонный командир майор Крутых:

– Господа, кто дежурный офицер? Вы, подпоручик? Палатка для караула и знамени давно готова, а вы здесь отдыхаете. Делаю вам замечание! Прошу всем быть в моём царском шатре через десять минут.

Офицеры проводили его взглядом до палатки, которую он в шутку назвал шатром. Капитан, Фёдор Кузьмич, обращаясь больше к себе, негромко высказался с нотками сочувствия:

– Плохо ему в седле... Хороший командир, но ему всё труднее: возраст, полнота. А дело знает превосходно! Жаль, карьера не удалась, как, например, у некоего столичного хлыща. Переведут такого из гвардии в пехоту со всеми пороками и связями... Так наказывают не его, а нас. И солдат страдает... Господа, палатку нам поставили: идёмте, смоем дорожную пыль.

 

В палатке батальонного командира уютно: в центре стол, лампа, вокруг стульчики, вдоль одного края скамья, вдоль другого кровать, скрытая пологом. Вся мебель походная, а потому лёгкая, разборная. Офицеры расселись, и майор Крутых начал:

– Господа офицеры, совещание проходило не у подполковника Попова, а у нашего дивизионного начальника генерала Лихачёва. Но с Иваном Ивановичем мы успели поговорить по дороге и немного в штабе. Друзья мои, мы прибыли на местность, где главнокомандующий намерен дать генеральное сражение. Неприятель давно его жаждет, он на подходе, послезавтра будет здесь. Уже были стычки казаков с разъездами Мюрата. Как утвердят диспозицию, выйдем в поле знакомиться и учиться действовать... О строительстве нами своих фортификационных укреплений не говорилось: выходит, мы – резерв...

Закончив обсуждение бытовых и иных дел, майор Крутых предложил офицерам высказаться. Выждав полминуты и глядя на усталые лица, продолжил:

– Господа, доведите до унтер-офицеров главное. Затем примите в роты солдат пополнения, их по пять-шесть будет. Прикрепите каждого к «дядькам», опытным, чтобы те успели новобранцам передать главное. Лучше назначьте тех, кто с Суворовым в походы ходил, например, из той гренадерской роты, что к нам присоединили в Галиции, таких, как Артём Прохоров: он Измаил брал и наш земляк... Что?.. – майор повернулся к юному подпоручику. – Да, да! Вы правы, Александр Семёнович: это первое пополнение... Господа, вопросов нет?.. Коли нет у вас, есть у меня...

Майор Крутых выдержал паузу, сдвинул брови и обратился к белокурому офицеру:

– Господин поручик, при нижних чинах, пожалуйста, без брани. Для солдата отец родной и свой мужик – вещи разные. Вы уж впредь постарайтесь... – но, заметив, как склонённое лицо поручика стало наливаться пунцовой краской, посчитал нужным успокоить, смягчил тон и выражение на лице: – Ну-ну, Владислав Аркадьевич! Не переживайте сверх меры: все мы грешны, все были молоды, всё проходит, и это пройдет.

Покончив с регламентом, батальонный командир оживился и на мажорной ноте объявил:

– Господа, через час жду вас всех на чай! Будет и ром! Свободны, друзья мои!

 

***

 

Красавец! Видно, что гренадер! Высок, широк в плечах, на груди солдатский Георгий и медаль за Измаил. Глаза весёлые, усы и бакенбарды пышные, голова по кругу острижена, а волосы и там, и там чёрные с яркой проседью, да вот только неровный, грубый шрам на щеке. На голове новая нестроевая мягкая фуражка без козырька, мундир справный зелёный с красными отворотами и – особый шик – белые штаны, заправленные в короткие сапоги, с напуском накрывают голенища. Это и есть Артём Прохоров – назначенный дяденька для одного из молодых солдат пополнения. Когда старый с молодым отошли в сторону, Артём повернулся к новобранцу, жилистому, тоже «под горшок» стриженому безусому крестьянскому парню. Помолчал, осматривая и как бы примериваясь, затем протянул большую, мягкую ладонь:

– Здорово, земляк. Откуда и чей будешь?

– Иван – Лазуткина Василия из Марьяновки сын младший.

– Вишь ты! А я из Панино! Это ж рядом, за речкой! И кому приветы?

– Захарову Игнату, Прохорову Артёму, Кирюхину Егору, Радюшину Павлу. Вроде, всё. И подарки привёз.

– Эхма, время-то бежит! Игнат, мы с ним в гренадерах были, остался убитым в Швейцарии. Павел нашего полка, Томского – под Смоленском. Егор здесь, после навестим. А от кого Прохорову? Артём – это я.

– Вот хорошо-то! Здравствуйте, дядя Артём.

– Да уж здоровались мы, сынок, – вздохнул Артём, но сам решил, что так будет лучше, и обнял парня.

– Приветы и подарки от старшего брата вашего Дмитрия и от тётки моей Пелагеи, до венчания Худякова была. От неё кисет, – и парень закружился на месте, ворочая плечами, чтоб снять ранец с притороченной к нему шинелью.

– Давно в солдаты забрали? – Артём отбросил с лица набежавшую тень, достал из штанов зелёное яблочко, обтёр и протянул парню: – На, поешь антоновского. Поди, и не пробовал после дома-то.

– На Красную горку и забрали, как отгуляли, так сразу. И пошли ножки наши по лесам, через горы каменные. Во Владимире отдохнули, получилось нас в рекрутской партии две роты, и пошли заново. Кругом уж не то: леса попадались, а так всё – поля да овраги. Велика Россия! Так и дошли до Можайска, там одели в солдатское, ружья дали, месяц поучили немного...

– Ну, ладно, после поговорим, – прервал Артём и дружелюбно продолжил: – Пока сам настоящим солдатом не станешь, так и зови меня: дядя Артём. Это не по-родственному, а из-за того, что назначен. Все мы солдаты: не зови «вы», а зови по-нашему, по-товарищески. А на войне солдатом быть враз научишься... Прикинь, Ванюшка, отстоим поле, и ты с французом посчитаешься, да хоть с одним, и товарища в бою не бросишь, а меня вдруг убьют – зачем тебе новый дядька? Сам будешь русский солдат, других учить сможешь!

– Не надо, дядя Артём! Только встретились.

– Фу ты, дурашка, я ж придумал... А как рыбалка дома? Ладно, ещё расскажешь... Ставь в эти «кОзлы» ружье, бескозырку достань... мы так новую фуражную шапку назвали, а кивер и ранец здесь положи, рядом с моими. Нет, погодь: ружьё не ставь, понадобится. Заряжено?

– Нет, не заряжено: на марше не было велено...

– Зарядить надо, чтоб готовым быть всегда. Рассказывай, как заряжать будешь.

– Сейчас... Заряжать буду так: возьму ружьё на левую руку, отворю полку, достану патрон из сумки... С конца, где без пули, скушу бумагу, высыплю малость пороху на полку и прикрою. Поставлю ружьё у ноги и ссыплю порох в дуло, вложу пулю с той бумагой, выну шомпол и загоню пулю до самого низу. Нажимать сильно и стучать не буду. Уберу шомпол. Готово!

– Эхма, парень, шомпол-то надо наперёд сделать вниз тем концом, что вытаскивал, а потом можно и пулю загонять!.. Ну, не ершись. Понял я, что ты просто сказать подзабыл. Ну, давай, заряжай свою палочку-выручалочку, а я покурю да посмотрю.

Иван, шепча, приступил к заряжанию, по сроку закончил и произнёс громко: «Готово!». Артём довольный похлопал малого по плечу, слазил в свой ранец, достал железную коробочку, из неё жирную заржавленную тряпочку. Заговорщицки подмигнул, смазал ею Иваново ружьё и велел поставить рядом со своим в «ко́злы», вытер пальцы о сапоги:

– Молодец! Теперь у тебя палочка-стукалочка! Ну, присядем. Мы с тобой не работаем, у нас поважнее дело: стану я тебе солдатскую науку боя рассказывать. У господ своя, а у нас, брат, своя. Суворов, царство ему небесное, сильно знал её любую!

 

***

 

Офицеры в назначенный час собрались у палатки батальонного командира, дождались дежурного офицера и весёлой гурьбой, прокричав снаружи: «Разрешите, ваше превосходительство!» – указав тем обращением на настроение и своё отношение к командиру, откинули полог и, гремя шпагами и шпорами, вошли в палатку.

Командир, полнеющий, с животиком, невысокий мужчина, радушно встретил их:

– Приветствую, господа! Располагайтесь... шпаги – сюда. Фёдор нам все приготовил: хозяином буду. Чаёк попозже, а сейчас угощу вас... Имею ром чудесный, колониальный. Когда с французами после Тильзита замирились, а с австрийцами приказано было поссориться, достал по случаю ящик. Хорошо, тогда крови союзников бывших не пролили. Сейчас проливать приходится! Вся Европа с ним. А вот турок и шведов вовремя усмирили, иначе... – так занимал гостей хозяин палатки, пока те рассаживались, разбирались с приборами и закусками и, наконец, когда увидел, что взоры всех обращены к нему, объявил тост: – Господа! Чтобы выстояли! За победу! За русского солдата!

– Господин майор! Позвольте участвовать: тост прекрасный! – детским прерывающимся голосом попросил подпоручик, сегодняшний дежурный офицер. А у него и усов-то нет, так, пушок!

– Ох, незадача: вам-то, Александр Семёнович, нельзя. Ладно, беру на себя. Но только один раз, а после с чаем насладитесь. Добавлю к тосту по случаю приостановки: и за здоровье Государя нашего!

Изрядно уставшие офицеры, не скрывая удовольствия, опрокинули стопки со спрятанным в их глубине жаром неведомого Карибского моря, присели, закусили.

 

Минут через пять командир, желая оживить беседу, лукаво улыбаясь, обратился ко всем, а следом к кудрявому блондину, любителю крепких слов:

– Друзья мои, забудем на вечер субординацию... Владислав Аркадьевич! Помнится, в Галиции по вечерам вы много внимания уделяли кому-то в ближайшем местечке. Скрыть не удалось. Расскажите какую-нибудь нескромную историю. Дни завтрашние могут оказаться весьма неблагоприятными. Не стесняйтесь, повеселите и нас с Фёдором Кузьмичом, и молодёжь славную, товарищей ваших.

– Что вы, господа, там как раз ничегошеньки-то и не было. А было вот что: ездил я – назовём эту прелестницу Катенькой – к Катеньке...

– Знаем мы эту Катеньку, не спрячешь, друг мой, своих проказ. Я тоже бывал у этого музыканта, – откинувшись на спинку стульчика и покручивая ус, подзадорил товарища поручик с длинным носом.

– Пётр Константинович, о том ты сам поведаешь, если после охота будет, – сказано было тихо, вкрадчиво, и, вернув голос, рассказчик продолжил: – Так вот... Папенька уже приступил к исполнению своего коварного замысла, по ходу которого по вечерам мы с ней оставались на пару-тройку часов в доме одни. В последний вечер, помнится, Катенька музицировала, я подпевал. Не умею, а деваться некуда: романчик завести ох как хотелось! Вот беру ноту и обхожу её, вижу открытую шейку, локон. Хоть и напевает, но чувствую, напряжена дьявольски. Господа, крепкий эпитет принес с собой ром, тысяча чертей!

Палатка сотряслась от здорового смеха так, что Фёдор, который хлопотал снаружи у самовара, улыбаясь, зажмурился, покачивая лысиной.

– Продолжайте, Владислав Аркадьевич! – ласковым взглядом ободряя, попросил батальонный командир.

– Продолжаю. Горит во мне всё, дрожу, наклоняюсь ниже, ближе. Мысль одна – прикоснуться губами, поцеловать нежно и провести чуть в сторону. Приём испытанный, господа, впечатление производит... Обнимаю за плечи, руки опускаю спереди за вырез. Ведь, что дивно – не противится, а должна бы, коли дЕвица. Обнимаю обнаженную грудь, чувствую всю... – Далее рассказчик продолжил описание взаимных томлений и неожиданным финалом завершил своё нескромное повествование. – Такие-то дела, господа. Превратности... Ну, твой черёд, Пётр Константинович!

– Нет, увольте! Лучше я о другом, о чистом... но всё о ней же, о любви.

 

Обстановка в палатке достигла кульминации в хорошем расположении духа. Выпили по второй стопочке чудесного рома. Добрый друг весёлой компании, ранее призванный к продолжению, заёрзал на месте, желая принять эстафету:

– Позволите начать! Хорошо, я не длинно. Дело было на Волыни. Год шёл то ли восьмой, то ли девятый. Помещик там жил, пан. Познакомились на ярмарке, потом на охоту приглашал. Он не молод, сед, детей нет. А жена, господа, красавица! Повадки, походка – лебедь белая. Талия осиная, пальчики тонкие, мраморные, а ножка, как у серны. Но взгляд, скажу вам, порочный. Она знает это и прячет его, опускает...... Как мило, чудесно было, когда мы открылись друг другу и, представьте такое...

Здесь рассказчик употребил несколько нескромных выражений, замолчал, погружаясь в печаль... спустя короткое время признался:

– Простите, сердце растревожил, любил, знаете... – собрался и завершил по-гусарски: – А панский наследник, полагаю, уже бегает и из рогатки в папеньку старого стреляет!

– Пожалейте вы мне непорочного Александра Семёновича! – воскликнул Фёдор Кузьмич: – Хотелось бы его после войны к себе в Екатеринбург пригласить, познакомить с дочерью... Что скажете, Александр Семёнович?

– Увидеть бы сначала: предупредили нас только что Слава, извините, Владислав Аркадьевич и Пётр Константинович, какие бывают барышни.

– Обижаете, любезный. Поедите и увидите... Хорошо, что не отказываетесь погостить. Впрочем, смотрите, вот у меня ладанка... Сейчас сниму... Жена это, но похожа безупречно...

Офицеры аккуратно передали по кругу драгоценный портрет, удивляясь красоте любимой женщины седого капитана.

– Да, господа, мы ещё успеваем веселиться и озоровать даже в походах. Солдату, мужику, тому труднее. Старослужащие, верно, на зимних квартирах ещё возьмут своё, некоторые семьями обзаводятся, – произнёс командир, кончиком ножа вычерчивая на тарелочке невидимый узор…

 

***

 

Пока Артём искал удобное место для продолжения беседы, Иван сходил к ранцу и принёс маленький узелочек:

– Это тебе, дядя Артём, от брата Дмитрия оберег с ликом Святого Николая. Говорил, пусть не снимает. Ждём, говорил, год остался. Женим, ещё сказал, избу поставим.

Артём не ответил, только желваки заходили. Взял, развернул, расстегнул мундир, расправил шнурок, просунул голову, разместил на груди и застегнул выпуклые медные пуговицы с пламенеющей гранатой: эмблемой не Томского, а того первого своего гренадерского полка. Иван это заметил, решил подначить:

– Дяденька, а что на пуговицах? Каша в горшке загорелась, что ли?

– То граната разрывается, дурень! Осмелел больно! Не шути больше о том… Начнём урок, Ваня… Первая твоя обязанность в бою – исполнять, что велят, и беречь их, командиров наших. В жизни они всякие, но в бою мы без них, как дети, а по совести – овцы. Испытал уже: придёт мальчик, а всему, что мы кровью познаём, обучен. Они там, в столице, книжки читают, им генералы уроки учат. Береги командира, он тебя к славе приведет, а иначе пропадёшь. Если идёшь в атаку, а офицер в близком ряду, не теряй его, своё дело делаешь, а посматривай и выручай. У тебя ружьё, штык, а у него шпага – баловство, да и сила не та: они ж баре. Ещё ты уметь должен: потерялся в бою, не знаешь, что и как и где товарищи, гляди поверх голов, ищи своё знамя и дуй к нему – не пропадешь... А знамя береги: мы за него в ответе. Ты грамоте обучен?

– Да. Матушка учила, и в приходе. Арифметику знаю, множить могу, а делить так и не выучился: мудро сильно.

– Ну так вот, как развернут завтра знамя, запоминай, что на нём... Знамёна ещё стягами зовут, значит, нас стягивать, собирать… Ты сиди пока, я встану и рядом похожу: сильно спина болит... Смотри, скоро как темнеет: через недельку-две уж осень.

 

Артём поднялся, распрямился, покрутил головой, вглядываясь в темноту и соображая, что за дела в батальоне, отметил главное: ужин, должно быть, готов. Кивком показал Ивану, что надо вставать и идти. По пути прихватили ранцы: в них ложки, кружки, с ними и котелки, а у Артёма – заветные коробочки и узелочки:

– Чаю с мятой накушаемся! Любишь, поди?

В их лагере тоже забренчала балалаечка, и тоненько кто-то пел. Свой костёр долго искать не пришлось, их заметили, окликнули. Солдаты ели распаренные сухари с нарезанным салом и луком, подвинулись, освободили место. Унтер подошёл и плеснул в их кружки по две крышки водки:

– Глядим, вас нет и нет, ну, сами-то и выпили. Думаем, не детки, не обидитесь. Давай, ребята, с Богом.

– Ребята, знакомьтесь – нового пригона Иван Лазуткин из Марьяновки, земляк наш, – и Артём подождал, пока все у костра обменяются рукопожатиями, а мужику то важно, как собачкам обнюхаться. – Ваше здоровье, мужики!.. Эх... знатно!

Унтер, чтобы получше рассмотреть, приблизился к Ивану:

– Теперь и ты, Ванюшка, сперва вроде как осиротел, а тут с нами новой семьей обзавёлся. Ох, надолго, брат, может, на всю жизнь… Добрые в семье-то одни дядьки, а тётки у нас злющие, косы точут… Шутю, Вань! Мы их – за порог! Не хмурься, паря, у нас хорошо, увидишь. Привыкай, спрашивай.

– На завтра, что говорят? А где воду брали? – Артём облизал ложку и сунул за голенище. Поднялся с живота на колени, поставил перед собой ранец и стал готовиться к чаю. Рядом крутились в хорошем расположении духа – видно то было по хвостам – два деревенских кобеля. Чёрный, крупный, седая шерсть в репейниках, сунул мокрый нос в ранец и лизнул Артёма в ухо. Не отвлекаясь от дела, тот отодвинул ласкового пса в сторону и добавил:

– Нам тоже, Вань, до сна надо сходить и набрать.

– Другов лучших мяткой не побалуешь?.. Спасибо, Артём Степаныч! – душевно поблагодарил унтер, ссыпал с ладони в кружку щепотку мяты, присел, взял палочку, поворочал угольки. – Воды-то хватит, а погулять, так Петро проводит: сам и копал. У той опушки, на углу – рытвина, в ней родники стекают в ручеёк, пастушок сказывал, то Огник. Чисто стёклышко, но овраг точит… Так вот, мы там, Григорий с Петром, ямищу выкопали и к ней – канавку: к утру чистой воды будет много. А рядом лазарет и ему польза. И французу дадим сопелку утереть!.. А француз, говорят, ещё не подошёл. Баталия – дело важное и завтра навряд, что будет. Коли то, – потеха одна…

Унтер зажмурился от едкого дыма, ещё поворочал угольки, покряхтел и продолжил:

 – Офицеры сказывали, спозаранок будить не станут: егерям не привыкать ночь на линии под кустом лежать да армию стеречь: днём отоспятся. Велят своим ремонтом заняться, замки смазать да штыки наточить, а тебе, Артём – молодого учить... Чтоб рубахи чистые не трогали, а у кого нет, чтоб постираться. – Бросил палочку в костёр, выпрямился и, глядя в небо, обратился ко всем: – Ну что, служивые, споём нашу печальную да на звёзды русские поглядим, пока можется...

 

***

 

Утром подполковник Попов попросил поручика Свиридова собрать офицеров здесь же у лагеря на полянке. Недалеко с десяток солдат, разбившись на две ватаги, сняв мундиры, босые играли в чехарду, перепрыгивая друг через друга. С их стороны ветер приносил крепкий запах пота и давно немытых тел, смех и говорок деревенских в прошлом мужиков и парней. Молодые офицеры морщили носы и посмеивались. Подошёл Попов, прищурившись, втянул воздух, укоризненно посмотрел на тех, кто продолжал улыбаться, отвёл офицеров в сторону от ветра, показал, чтоб стали полукругом и, заложив руки за спину, заговорил, пошагивая:

– Солдат не виноват, что поставлен в такие условия. Господа, как закончим с вами, по очереди сводите батальоны поротно к ручью помыться, но только место уж выберете пониже лазарета... Господа офицеры! Земля слухом полнится, и стало мне кое-что известно. Там на высоте, полагаю, вы знаете где, – показал рукой, – назначен центр позиции. Чтобы вы могли предвзято оценивать будущие события, предлагаю пройти и осмотреть местность...

 

В роще ротные опередили старших и, поджидая их, остановились на предполагаемом месте боевого порядка полка. Офицеры завели беседу, поглядывая на высоту и называя её меж собой курганом. Там кипела работа: чавкали кирки, скрежетали лопаты, скрипели колёса, долетали смех, разговоры. Иной раз – крики: кто-то позвал, кто-то откликнулся, кто-то обругал. Судя по тому, что там стояли снятые с передков орудия, всего штук двадцать, готовилось укрепление для батареи. Работали не только артиллеристы: им помогали ополченцы и солдаты. Артиллерийский обоз и зарядные ящики были поставлены на сотню шагов ниже батареи и огорожены телегами, а перед телегами выставлены рогатки. Охрану по углам несли часовые с тесаками. Укрепляли и протяженные пологие боковые склоны: выкапывали неглубокие траншеи, и из той вынутой земли выкладывали брустверы, устанавливали полевые орудия...

Подпоручик быстро подвёл итог своим наблюдениям, обратил к товарищам юное лицо и звонким голосом прервал их:

– Петя, Слава, Фёдор Кузьмич! Господа, не хотите ли пари: нам будет назначено стоять пехотным охранением.

– Нет, Александр Семёнович, мы не будем участвовать в пари: то, что Вы сказали, это же очевидно, – погасил его пыл капитан. Сделав более значительным выражение своего лица, продолжил, стараясь в коротких паузах раскурить табачок: – Скорее, мы – резерв... и кровь наша прольётся не на эту дикую гвоздичку (чуть тронул носком сапога невысокий бледно-розовый полевой цветок)... а прольётся там, где неприятель достаточно озверел и дожимает наших...

 

Подошли полковой и батальонные командиры. Попов обозначил офицерам полукруг, занял его середину спиной к высоте и, щурясь от утренних лучей, продолжил разговор:

– Полку, очевидно, будет предписано встать во 2-й линии, думаю, здесь, где мы сейчас. Отсюда до высоты (обернулся)... шагов триста-четыреста. Предположительно, мы – резерв корпуса на левом фланге Барклая рядом с центром русской армии. Думаю, частной задачей, которую будем решать самостоятельно – это не допускать обход батареи с флангов и защищать ее вход сзади, а при появлении угрозы прорыва неприятеля на передний бруствер опрокинуть его... Пойдемте, поднимемся, господа...

Офицеры расположились у бокового бруствера батареи. Попов, знавший карту, приступил к знакомству офицеров с местом будущей баталии:

– Чуть слева, где кусты петляют, то Семёновский ручей. За ним впереди и дальше – Колочь. Справа – Бородино, позади него – Горки, Кутузов там. Слева – Семёновское. Дальше, к Старой дороге – Шевардино, видите, на высоте большой редут строится... Смотрю я, а избы уже пошли на фортификацию... Да... Скоро останутся церкви да печи, как после пожара. Что ж, наверное, выхода нет.

 

***

 

– Дядя Артём, а кого из полководцев ты видел?

– Суворова, Багратиона... Барклая нашего, тоже смел, но с нами близко не бывает.

– А Суворов?

– Тот сильно прост, а делами – богатырь сказочный! Он маленький, сухонький, седенький хохолок на лбу. Солдат любил. Ел, что и мы, спал, как мы, а молодой был, так в атаку – тоже с нами. Турок гонял знаменито! А героя обнимет, расцелует и всем расскажет. И не забудет, как фамилия и по батюшке!

– А тебя целовал?

– Когда мы с гор спустились, строй обходил, в глаза смотрел, как я тебе сейчас, и руку жал... – помолчал... улыбнулся: – На, подержись через меня с Александром Василичем!

Иван благоговейно пожал руку, а Артём продолжил урок:

– Биться надо, будто ты заговоренный. Чуть оробеешь – пропал и с отчаянной высоты, на какую дух тебя поднял, скатишься, как по ледяной горке! А потому, если страх в тебе, гони его, стыдись и о Боге думай, он укрепит. О своих домашних думай: что им твои земляки-товарищи про тебя расскажут, когда вернутся... А неприятель, как и ты, оробеть может, а чуть испугается, окрепнуть духом не давай!.. И у меня страх бывает... Да! А то-о!

Артём подошел к Ивану ближе, обнял и продолжил:

– А без товарищей в бою не победить. Кто, кроме них, поможет? А где они? Как в бою найти? Расскажу… Первое дело: в строю рядом с твоим плечом и сзади. А ты им всем помогай и переднему. Второе дело: один остался, оглянись, узнай своего, подбеги и стань рядом или позови, он рядом станет и поможет отбиться. Третье дело: если рядом вовсе никого, ищи знамя своё...

Артём добавил значительные нотки и, глядя в глаза Ивану, приступил к изложению главного, что, по его мнению, может помочь выстоять:

– С кавалерией одному сладить трудно, а бежать – не дело, быстро сзади налетит и на лоскуты нарежет. А когда один встанешь, он всё вокруг тебя ездит и норовит так зайти, чтоб ты ему был под правую руку, и рубанет с размаху. А ты ныряй под левую руку и ближе и коли штыком, куда достанешь. И коня не жалей. Конь взбесится, может его сбросить или закружит. А если встанем в круг, ему неудобство и с боков защиты нет. Вовсе правильно – в каре строиться. Знаешь как?.. Во-о-о! Мы так турка одолевали. Те скачут по кругу, зубы скалят: «Алла, Алла». Нам ничего сделать не могу, а мы их пулей, наскочат – штыком...

Артём повздыхал, оглядывая себя, посмотрел на тучку:

– Эхма, сапоги-то никуда стали. Пока дождя нет, пойдём к Мартыну, он знатный сапожник...

 

Мартын сидел у палатки и, зажав коленями «лапку», постукивал молоточком по подошве кривого сапога. На мастеровом солдате фартук, в губах – гвоздики, на шее – дратва, на глазах – очки, подаренные по случаю солдатами.

– Здорово, ребята! Присаживайся, Степаныч. Кто с тобой?.. Ты любишь с молодыми нянькаться… Хорошо, когда такое дело. Тоже люблю с учениками секреты показывать... Скоро доработаю...

Артём с Иваном уселись на травку. Немного погодя Артём снял сапоги, расстегнул мундир и лёг на спину, скрестив руки за головой. Иван повторил, но скоро перевернулся и вытянулся на тёплой земле, уткнув нос в траву между рук. Запахло пряностями, по щеке побежали суетливые букашки, зазвенели крылышки... Где-то у самого неба напевал Мартын, вздыхал и сам с собой разговаривал... всхрапнул Артём...

– Ну, рассказывай, – услышал сквозь потную дрёму Иван.

– Ага... уснул, однако... Вот, Мартын, новые подмётки надобны. Сделаешь?

– А то нет! Сейчас и сделаю, материя есть... Сделаем так, что до Парижа приведут... Давай!

Мартын взял первый сапог, ножичком отделил худую подметку, снял коричневую прокладку, зачистил, что осталось. Слазил в сундучок, затем в торбочку, достал твёрдую толстую кожу и два листа бересты. По старой подошве отмерил, вырезал и приступил к ремонту.

– Берёста-то зачем? – шепотом, чтоб не мешать Мартыну, спросил Иван.

– Ты что-о!.. А вот вспомни, в чём батьке на сенокос воду и молочко носил?.. Верно, в туесочках. А из чего они?.. Верно. И не течёт, и прохладненькое весь день, и не киснет! А почему? Знай, есть сторона, через которую молочко дышит, а течь не может, вот важно-то! Так и в сапогах наших: и скрип знатный, и не протекает, и освежает! Думай, сколько народа и сколько вёрст да по полям, да по лесам, да по болотам, да по камням и всё в них! А возьми портяночки-то! Просты, а цены им нет: и ногу не собьёшь, и перемотать на целое, и просушить, и постирать. А про шинельку и говорить не стану... Пуговки сзади расстегнёшь, половинку под себя, а другой укроешься и ножки усталые к костру...

 

***

 

Следующим утром от конных разъездов поступили сведения, что французская армия на подходе. После обеда стала слышна далёкая перестрелка егерей с авангардом. В дивизию прибыл квартирмейстер и сообщил, что диспозиция утверждена и приказано частям указать их расположение. Томский полк разреженными колоннами просочился меж берёз и вышел на место, где у вбитого флажка его ожидал квартирмейстер. Колонны выровняли. Офицеры вышли из строя, посадили солдат на траву и собрались на правых флангах.

Майор Крутых пояснил своим боевой порядок:

– Справа, вон те, что в 1-й линии, то – наши: уфимцы и ширванцы, а с нами во 2-й – бутырцы. Весь наш корпус здесь, кроме егерей, те – в поле. А там слева, вон те и те, то – Паскевич. А на кургане – Раевский.

Капитан, Фёдор Кузьмич, обратился к батальонному:

– Господин майор, позвольте поделиться мнением... На этом месте весь перелёт по батарее будет наш. Думаю, на совещании с дивизионным начальником надо то учесть и подвинуть: нас – за Уфимским полком, а бутырцев – за ширванцами.

– Спасибо, Фёдор Кузьмич, но сначала, думаю, надо будет оценить истинную угрозу от перелётных снарядов. Если мы поспешим, то при первой же фланговой кавалерийской атаке на курган малый полк, коим наш является, будет окружён и не сможет содействовать. Под угрозой окажется центр всей армии. Вечером я доложу ваши предложения. Мой вариант – выдвинуть батальоны ближе к батарее, в мёртвую зону...

 

Перед сидящими солдатами лицом к ним застыли под знаменем знамёнщик и два его солдата-помощника: рослые, красивые мужики. Налетавший сзади ветер заставлял полотнище крутиться на древке и шлёпать солдат по лицам. Порой, устав волноваться, оно накрывало голову кого-либо из них и успокаивалось, ластилось, прижавшись. Никто в группе не мешал ему и делал вид, что их то не касается.

Иван какое-то время разглядывал знамя, запоминая цвета, рисунок и надписи. Затем откинулся на ранец и долго безмятежно смотрел в такое же безмятежное небо, жуя сухари и запивая их водой. Вдруг дёрнулся и заговорил, не поворачивая головы:

– Смотри, дяденька, журавли… спутались, куда лететь. Вон там курлычут, напротив кусочка того облачка, – оглянулся на Артёма и показал рукой: – Во-во... ага, эти!..

– Глазастый ты, Вань, но не о том думаешь. Ты видишь то, от чего расстройство на сердце и одна тоска, – вяло начал разомлевший Артём, но, очнувшись, не сдержал раздражение: – Ты всё мне портишь. И так после тебя только о доме думаю. Давай лучше думать, как страх победить, а за ним – и француза. Не дело с тоской в бой идти!

 

Среди офицеров выразилось беспокойство сначала в 1-й линии, за ними – во 2-й: все показывали на три облака пыли, появившиеся у горизонта. Солдат подняли, колонны загудели. Вскоре стали различимы три больших потока, идущие прямо, напролом, сверкая десятками тысяч штыков, касками и прочим железом, как искрящимся полотном. Перед каждым, видно было, перемещались с одной стороны на другую конные упряжки с артиллерией, выбирая ровный путь лошадям, орудиям и фурам. Потоки начали растекаться вправо и, особенно, влево. Немного погодя в районе деревни Шевардино, где строился большой редут, стороны сблизились и открыли орудийную пальбу. Временами трещали ружейные залпы, частила перестрелка, а в грохоте орудий появлялись затишья – то пехота у редута сцепилась. Дело продолжалось до глубокой ночи, пока Бонапарт не исполнил своё намерение выправить линию русских войск так, как он того желает...

 

Весь следующий день прошёл в перестрелках егерей и во взаимных погонях и стычках конных разъездов. После полудня, выполняя приказание Кутузова, по войскам торжественно пронесли икону Смоленской Божьей Матери, спасённую из этого города...

 

После заката Артём вызвался набрать воды в Огнике. Он, Иван и ещё два солдата вышли к опушке. Никто не возразил против того, чтобы через рощу пройти на позицию. У своего колышка присели…

– Глянь, Вань, не темно, а уж видно, костры далёкие горят – француз кашу варит!.. И дым-то по полю стелется, будто туман... Красиво у нас, правда?.. И чего он припёрся?.. Слышь, кричат: поди, мадеру пьянствуют, прохвосты!..

Скоро на высоте зажглись факелы: этим вечером Раевский, чьи полки должны защищать высоту, начал перестраивать её в неприступную крепость...

 

***

 

Со стороны обоза пропел петух. «Часа два... есть ещё время...» – поручик повернулся на правый бок и в который раз забылся коротким сном... Замелькали родные места, тихая радость стала заполнять сердце. Он взбежал по ступеням родительского дома и распахнул дверь, а навстречу ему матушка раскрыла свои объятия!

– Петенька, дорогой мой! Как хорошо, покойно мне теперь будет. Всё я одна: батюшка твой, Константин Ильич, ушёл, меня всё зовёт, а забрать не приходит. Так устала, поскорее бы нам с ним встретиться. А Пантелей, бурмистр наш, такой толстый стал, такой толстый и совсем меня не слушает. Ты его поругай, скажи: «Воровать – грех!»

– Матушка, только напьюсь и пойду дальше, иначе полк свой не догоню. А кто в гостиной?

– Как! Это же твоя Ольга с Коленькой. Неужто не узнал, забыл? А к папеньке разве не сходишь? Ведь ты так и не простился с ним...

Поручик начал карабкаться по высокой стене. До Ольги было ещё далеко, он угадывал, где она, только по белому пятну. Забрался на самый верх кладки. Посмотрел вниз: с обратной стороны была такая же отвесная стена. Закружилась голова. Нет пути ни вперед, ни назад! Им овладел страх, он холодил тело, особенно спину. Почувствовал, что непомерно тяжёлой стала голова и тянет она его в бездну, а поднять её он уже не в силах. То был ужас...

 

Поручик открыл глаза и успокоил скачущее сердце. Сел, развернулся, сунул ноги в сапоги, встал, набросил шинель, прихватил трубку, откинул полог и вышел наружу. Запрокинул голову: в чёрном небе быстрой искоркой тихо промчалась звёздочка... Набил трубку, нагнулся к костру, нашёл под золой уголек, положил его сверху на табак, как только раскурил, стряхнул.

Уж третий день будет, как сердце его растревожено... Сможет ли он побывать на Волыни и увидеться с Ольгой? Нет у него ответа: скоро неизбежное столкновение с врагом, а за ним, может быть, вечность. Долг он исполнит и не даст страху овладеть им, прогонит, и мужество призовёт, не потеряет, и честь свою, и честь предков не уронит. Он в том уверен...

 

Далеко за полночь в палатке захрапели. Иван поворочался, поворочался да и заснул... Увидел себя, как он в одиночку таскает бредень по пруду. А удачи всё нет: в мотне только сережки ивы, утиный помёт да ракушки. Откуда-то мать ему крикнула:

– Сынок! Отнеси-ка обед отцу, – и подаёт узелочек и туесок со сметаной.

Иван оставил бредень и понёс обед в поле, где отец выкашивал свой надел. Туесок оказался тяжёлый, размером с ведро! Все время, пока шёл он, от кузницы слышался звон, но странно было, что он не удалялся, а приближался. Когда звон тот за спиной достиг невероятной силы, Иван оглянулся и оцепенел от страха: ноги отнялись, и он не мог бежать, чтоб спрятаться. Его догонял всадник, несущий ужас: на голове в разные стороны торчали перья, на груди и на спине бились, звеня и клацая, подвязанные бороны с блестящими железными остриями, в руках крутились цепы для молотьбы. Доскакав, всадник остановился. У коня от морды повалил дым и жар, а смотреть выше, на само чудище, было жутковато. Иван обежал коня справа, взял в руки ухват и пристроил его у чудища на поясе, снял того с плоской спины коня и опустил на землю. Чудище вспыхнуло и завопило:

– Осмелел больно, дурень!..

 

Иван, как был в исподнем, весь в поту, босой выскочил из палатки. У костра сидели унтер и ещё один солдат. Те не удивились и продолжили беседу. Немного погодя унтер предложил:

– Ванюшка, покурить не желаешь? Угощаю.

– Нет, благодарствую, не научился. Пойду, может, ещё малость сосну.

Но отойти он не успел: унтер с солдатом бодро встали, подав глазами знак Ивану – к костру с шинелью внакидку и с трубкой в кулаке подходил, устремив взор в землю, поручик другой роты. Все трое повернулись в его сторону и вытянулись. Поручик, будто натолкнувшись на препятствие, остановился в пяти-шести шагах, встряхнул головой, посмотрел им в лица, задержал взгляд на Иване, поискал, на что присесть, и устроился напротив. Поправил шинель на плече и обратился вполголоса:

– Что ж не спите, ребята? Надо отдыхать, день будет трудный... Садитесь... Выкурю я здесь с вами трубочку... – и еще раз оглядел каждого. Теперь их лица были куда приветливее тех сосредоточенных, с багровыми и зловещими бликами от костра снизу. – Ну, как думаете, одолеем француза?

– Не спится нам от маетности, ваше благородие. А стоять будем до конца, должны одолеть, только об том не всякому познать доведется... Один-то победе порадуется, а другой с незашитой раной всё будет вопрошать с неба: «Ну, как вы там, устояли, православные?..»

 

 

Противостояние

 

 «Не отчаивайтесь!

Сии грозные бури обратятся к славе России!»

 

Встали в сумерках. Достали чистые рубахи. От водки отказались. Пили чай, ели не все: не шла еда. Разобрали ружья, вытирая рукавами обильную росу. Построились в колонну. Увеличили интервалы и прошли через рощу. Остановились у своего флажка.

Вскоре с высоты, завершив работу, побежали вниз с тачками и инструментом ополченцы, разошлись по боковым склонам солдаты. Несколько партий ополченцев потянули наверх фуры с зарядами, с ядрами, картечью, гранатами.

 

Когда рассеялся туман, а солнышко из-за правого плеча уже подавляло утреннюю свежесть, неприятель начал обстрел русских позиций у Семёновского. Последовали ответные залпы, и весь левый фланг заревел, затрещал. Над ним стало быстро подниматься и разрастаться облако дыма. Солдаты притихли и закрестились. Послышались залпы и частая артиллерийская пальба неприятеля спереди и справа. На высоте раздался оглушительный трескучий грохот, ему ответили полевые орудия, расставленные в боевых порядках пехоты по склонам, и... загремело по всей линии. Приблудившиеся к батальону деревенские собачки завизжали и, не найдя защиты у суровых солдат, поджав хвосты, на махах кинулись в рощу.

 

Вольный ветер сорвал дым с высоты вниз, прокатил его по полю, пронёс рваными кучами сквозь батальоны и спрятал среди берёз. Солдаты вдохнули и понюхали порох. У кого-то сердце затрепетало, у кого-то укрепилось. На вершине заметались кивера прислуги, замелькали банники, полетели команды, через минуту выделились ритмичные движения, указывающие на то, что орудия накатывались на амбразуры. На короткое время всё притихло... короткий крик... залп! Ветер, дождавшись своей очереди, подхватил свирепый дым, успокоил и понёс к батальонам, накрыл им, приласкал и опять бестолково растерял среди берёз. И всё повторилось, и ещё раз, и ещё... к звукам канонады добавился ружейный треск со стороны Бородино – признак первого прямого столкновения сторон… затрещало слева у Семёновского...

 

Во 2-ю линию стали все чаще и чаще прилетать гранаты и ядра. Всякий раз, отмечая попадание ядра в колонну, доносился шлепок, в небо взлетал вопль, за ним – крики: «Носилки!», «Сомкнись!» Место, куда попадала граната, показывали, если близко, то толчок и свист горящей трубки, следом – взрыв, дым. Когда в батальон влетело первое ядро, воздушным напором Ивана отбросило на соседа, за спиной хрястнуло и глухо ударило о землю, и он почувствовал на шее мокрое и тёплое, сползающее за воротник. Провёл рукой и увидел вымазанную в крови ладонь. Повернулся к соседу – у того на щеке алые брызги и они же на перевязи патронной сумки. Сосед заметил взгляд и усмехнулся в усы:

– Коли бы трошки на тебя... Не робей, паря, всегда так. Туда не смотри, придёт время...

 

Мимо колонн Томского полка на рысях прошли в сторону Семёновского четыре эскадрона кирасиров.

– Ей-ей, земля трясётся, дяденька!

– А ты думал! То не твоя сивка-бурка, в одном три будут! А сколько их! А железо на каждом! Издалека пуля не возьмет! Это тяжёлая кавалерия, кирасиры! И у француза есть. Их сабелька, что меч: поставь на землю, мне по грудь. Как махнет он, так вместе с ранцем до самой попы. Позавчера я тебя учил, как его победить: спину не подставляй, подбегай под левую руку и ближе, бей штыком, куда сможешь. Конь взбесится, а ты живой и твой праздник!

– Всё про то думаю... даже сон привиделся.

Оба перекрестились и замолчали, но скоро опять:

– Дядь, кто-то к нам полем идёт!

– Почему так?

– Куропатки сперва прямо на нас и мимо. Тот поднял.

Поручик уловил в роте обрывки разговора пустого, лишнего и ему непонятного, вышел из строя и в промежутке между шеренгами нашёл говорившего:

– Что у тебя, Прохоров?

– Лазуткин, ваше благородие. Говорит, на нас полем идёт кто-то.

– Как же он узнал? – спросил поручик и посмотрел на молодого солдата.

– Заметил, ваше благородие, что француз куропаток на нас спугнул. Душа у Лазуткина светлая, не зачерствела ещё.

Поручик сдвинул кивер на затылок, показав белые кудри, повернулся одним ухом к кургану, закрыл ладонью другое и прислушался, пытаясь за частой артиллерийской пальбой отыскать нужные звуки. Артём тоже сосредоточился, но по-своему: прикрыл глаза и начал раскачиваться с носков на пятки. Иван не выдержал и посекретничал:

– Зайчишка махонький! И тоже оттуда и туда, в зад махнул. Робею, мутит что-то…

– Буде! Помолись-ка лучше, – не изменяя положения, резко, но тоже шёпотом прервал его Прохоров.

– Да, похоже, он прав: за курганом барабаны, но пока... – поручик продолжал говорить, но эти слова никто не услышал: их накрыл треск очередного залпа с высоты.

 

Произведя несколько залпов и не вступая в рукопашную, первую атаку на батарею отбили: по инициативе Раевского за вечер и ночь высота была превращена в первоклассный редут: полутораметровые парапеты, двухметровый ров, на подходе волчьи ямы. Теперь это перестало быть секретом для французов и непременно отразится в их планах.

 

Уставшим стоять солдатам, наконец, было разрешено сесть и покурить. В роте юного подпоручика среди усаживающихся солдат раздался смех. Подпоручик подошёл и обратился к солдату, который топтался на месте и никак не мог опуститься:

– Кислицын, велено было сесть. Что тебе мешает?

Солдат замер в той позе, в которой его застал вопрос, медленно повернулся к подпоручику, вытянулся и раскрыл, было, рот, но вместо него, утирая слёзы и сдерживая душивший смех, азартно ответил другой солдат:

– Ваше благородие, Кислицын напихал себе под мундир от груди до самой той штуки броню, вот она ему и мешает согнуться-то.

– Что за броня? Не пойму я вас, ребята.

– Да то подмёткины кожи, вашбродь. Он теперь стал, как тот кабан на гону перед свадьбами. Такой складный калган получился, что штык не возьмет.

Подпоручик, краснея, попробовал приказать:

– Кислицын, нечего тебе здесь делать, ступай в лагерь! Ты уже не так ловок, да и страшно, верно? Ты, Мартын, нам всем в походе более нужен: кто ещё сапоги поправит?

– Ваше благородие, душа не дозволяет без ребят остаться. Что им без меня, что мне. Будем биться с французом, вместе победим или ляжем. Не гоните, вашбродь! Покой потеряю до конца дней своих...

– Ну, так уж и быть, оставайся с товарищами. Снимай ранец, мундир и оправься.

Солдатам это понравилось, забалагурили дружно:

– Мужики, носы зажимай: кабанчик наш оправляться будет!

– Мартын, где стоишь, там и делай!

– А следом туда и садись: теплее будет!

– Француз к нам опосля не сунется: такая картечь получится, что за версту обойдет!

Батальонный командир со стороны с улыбкой наблюдал за разговором, подозвал находившегося в замешательстве подпоручика:

– Отойдёмте немного, – и успокоил так, как подсказывал ему опыт: – Не обращайте внимания, такое настроение солдата дорогого стоит. Они же любят друг друга.

 

***

 

На кургане, не переставая, велась стрельба по пехоте, по кавалерии, по батареям, по резервам, поджигали избы. О зарядах не думали. Время перевалило за девять. Из резерва Томский полк ни разу не был востребован. Но вот слева от высоты за пеленой дыма стали слышны барабаны и флейты. Через какое-то время – ружейные залпы, за ними – сплошной треск, вот он затих, немного погодя – свирепые крики, истошные вопли и раскачивающийся шум. Знакомые звуки смутили солдат: слева схватились в рукопашной, почему их не бросают на подмогу...

 

К батальону подскакал полковой командир, закрутилась под ним усмиряемая лошадь. Попов спрыгнул на землю и скомандовал, перекрывая шум:

– Батальо-о-он! Нале-е... Во! – перебежал на середину фронта и выхватил шпагу: – Ребята, за мной, на выручку! С нами Бог! Бегом!.. Ура-а-а!

После перестроения Иван оказался впереди Артёма. Выбежав из пелены дыма, увидел спины работающих штыками и прикладами французских гренадеров, мечущихся, топчущихся под барабанную дробь и трели флейт. Те оглянулись на крик, солдаты успели заметить их испуганные лица и ударили в штыки. Оказавшиеся между гренадерами и томским батальоном французские полковые музыканты: мальчишки барабанщики и флейтисты со старым тамбур-мажором, прекратили игру и кинулись врассыпную.

Какое-то время Иван видел перед собой только спины и ранцы своих товарищей, но скоро движение внутри горячей массы вытолкнуло Ивана на француза. Штыки их встретились, стукнули, заскрежетали. Иван почувствовал силу гренадера, сердечко покатилось вниз, но он смог завернуть ружьё штыком к земле и прижать. Оба застыли, чувствуя чужие жар и дыхание. Сзади громко:

– Вверх и в голову!

Иван отскочил и от земли взмахнул ружьём, целясь в голову, попал в челюсть, штык скользнул и воткнулся в щеку. Француз на мгновение потерял равновесие, отпрянул, зажал рану и, не сводя с Ивана глаз, начал пятиться, спотыкаясь, пятиться, вдавливаясь ранцем в свои шеренги.

– Орёл! Такого гренадера одолел! – и Артём, отодвинув Ивана, выбрался вперед.

Французы дрогнули и побежали, а вслед батальону, отрезвляя, полетела команда: «Сто-о-ой! Наза-а-ад!»...

На месте короткой схватки покачивался, гримасничая, Попов. Подбежали офицеры. Попов поднял голову, на лице кровь, волосы слиплись, правая рука повисла плетью:

– Хотел быть до конца... с вами... простите... Господа офицеры... передаю полк майору Крутых... Свиридов... в дивизию к генералу Лихачёву... доложить.

Майор подозвал солдат и велел сделать из ружей носилки, отыскал шпагу и убрал в ножны командира. Солдаты уложили Попова и побежали к роще. Им наперерез уже мчались, петляя, ополченцы с носилками, усердно исполняя свою главную задачу.

 

Батальон беглым шагом вернулся на место, развернулся фронтом на высоту и застыл потрясённый: перед ним извергался вулкан: высокий дым, облако пыли, звуки схватки, бегущие вниз по склону русские солдаты и артиллеристы... Послышались чужие крики, затрепетали французские знамена... Оцепенение прервал разгорячённый всадник в форме конногвардейца. Появился он вдруг и, не слезая с лошади, торопясь и волнуясь, обратился к командиру, срывая голос:

– Майор Левенштерн, адъютант генерала Барклая. Именем главно... главно... командующего приказываю подготовиться к атаке! – и, подождав, пока батальон перестроится в линию ротных колонн, звонко крикнул, глядя на обращённые к нему лица: – Ребята! Вижу священный огонь в ваших сердцах! Беречь дыхание: кричать «ура» начнём по моей команде. Вперё-од!

Развернулся, взмахнул саблей и повёл коня к вершине, удерживая боком к высоте. На середине солдаты по знаку закричали «ура» и ударили в штыки...

 

Французская пехота праздновала «на крови» неожиданный успех среди разбитых орудий, в дыму, в пыли. Приказа, как развивать тот успех, не было, и она, пока продолжалась неразбериха, закрывала собой путь другим полкам, стоявшим внизу перед рвом. Стремительно приближавшиеся русские колонны заметила с опозданием, но не запаниковала и стала спешно сбиваться в плотные ряды у дальнего бруствера.

 

Впереди, куда неотвратимо нёс его бег, у той черты, где вновь его ждали и суд, и крест, поручик видел только синие мундиры, белые перевязи, красные эполеты и чёрные козырьки, напряжённые лица, чужие глаза и чужие штыки. Ряды у роковой отметки, до которой оставалось шагов тридцать, сомкнулись, с той стороны послышался задорный призыв, по всей линии – смех и, обрывая его – пронзительный крик. Разноцветная толпа вздрогнула и, зарокотав, покатила навстречу батальону.

Поручик ощутил, как по затылку рассыпались острые колики, и тут же ударил его хлёстко, будто подстерегал, и впился жадно взгляд смуглого французского капрала с косичками на висках, бравого южанина, настроенного на победу. Поручик непроизвольно замедлил бег, желая почувствовать, что он не одинок. Набежавший француз с ходу ударил его штыком, промахнулся, отступил, качнулся вперед, назад, в сторону и сделал несколько красивых выпадов. Становилось тесно, француз наседал: у него широкий шаг и длинные руки, и не удавалось никак достать его шпагой. Вот он проткнул штыком руку выше локтя, а когда следующий выпад направил в живот, поручик согнулся, гася удар, и не успел даже понять – схватка длилась секунды – получил ли он ещё рану, как между ними появился молодой солдат, но не его, а другой роты. Тот самый, пронеслось в голове, что этой ночью в одном исподнем стоял у костра. Солдат яростно закричал, размахивая во все стороны ружьём: «А ну, пошёл отсюда, пошёл! Разыгрался, чёрт! А ну, не балуй! Пошёл!» Ударом с его головы сорвало кивер и бросило поручику на грудь. Но француз отступил, а поручик почувствовал, уже слабея, как солдаты подхватили его под руки и потащили прочь.

 

Какое-то время он слышал шум схватки, затем сменившие его гул и натуженный писк, чувствовал слева рядом громкое, сиплое и частое дыхание солдата. Никогда раньше не мог он позволить себе быть так близко к мужику. Дыхание обжигало висок, оно не было приятным, но не вызывало отвращения, напротив – благодарность и любовь. Поручик, мотая опущенной головой и видя только мелькавшие с обеих сторон солдатские сапоги, ловил убегающие мысли: «Простые мужики... угрюмые и суровые... но истинно добрые и благородные сердца! Я всегда буду любить их!» – и тут же потерял сознание...

 

У противника – десятки лиц, кто твой самый страшный враг? В эту сторону размахнуться и... ударить! Отбить, и тут же – в другую. Схватить за грудки, свалить, упасть, грызть... Вскочить, отпрыгнуть, развернуться и ещё раз ударить, ударить и отскочить. Колоть и орать... колоть и орать... В стремлении разорвать друг друга в клочья обезумели люди, знающие не понаслышке, что такое любовь и доброта, но превратившиеся волею вершителей судеб в зверей...

 

Иван налетел на фельдфебеля своего полка. За ним на ящике сидел раненый французский офицер. Голову склонил, лохмат, бледен, рваный мундир в крови, болтается шитый золотом воротник, свисает с плеча пышный эполет. Фельдфебель удерживал пленника, намотав на кулак его трехцветный поясной шарф, ещё три солдата стояли в линию и крутили головами, оберегая добычу. Ломая схваченный судорогой рот, похвастал:

– Взяли!.. – и следом, сдвинув брови, бросил: – Ну-у!? Чё встал, раззява!?

Иван попытался вернуться в свалку, но впереди толкались большой кучей солдаты других полков. Пыл стал угасать, на вялых ногах он отошёл к орудию и опёрся на лафет. Осмотрел свои исцарапанные руки, хотел выпустить из ладони приклад, но вновь ухватился за него: оказавшись одинокой, рука затряслась, заходила ходуном… «Ах ты, мать честна́я! И кивера нет!» Оглядел себя – дрожат колени, левое светится сквозь порез… Поднял голову и посмотрел по сторонам, на то, что недавно было батареей, людьми, лошадьми, и с каждой секундой в его глазах отражался всё больше и сильнее ужас произошедшего и увиденного…

 

В центре укрепления радовались победе генералы штаба, пришедшие на подмогу с батальоном Уфимского полка, они обнимали адъютанта Барклая де Толли, а тот, не веря воинскому счастью, только улыбался, прижимая к груди раненую руку.

Внизу за рвом шевелилась густая масса пехоты под французскими знамёнами. Слева и справа на дистанцию штыкового удара выходила русская пехота, в тыл – драгуны. Французы, избегая разгрома, ринулись назад. Драгуны отсекли русскую пехоту от бегущего в панике врага и вернули на позиции. На батарею влетели упряжки конной артиллерии для замены разбитых орудий и потерянной прислуги, вбежали ополченцы за ранеными. Вершину и укрепление начали занимать полки дивизии Лихачёва.

 

К Ивану подвалил, хватая оскаленным ртом воздух, Артём, ткнул кулаком в грудь:

– Прогнали!.. Сам потерялся, винюсь, – отдышался и прокричал: – Слыхал? Наш-то Золотарёв... фельдфебель, генерала пленил!

– Видал, подумал, то офицер... Дядя, что ж это так?.. Все ж мы – мы и они, все ж мы люди… Дядя, а ты не ранен?

– Кровь не моя! ...много всякой пролилось. Да и тебя такого близко к храму не подпустят, – и Артём рассмеялся, показав белые зубы, обнял Ивана за плечи и весело, как хитрую загадку, по-стариковски прошепелявил на ухо:

– А покажи-ка, солдатик, мне убогому, где знамя твоё?.. – и довольный взъерошил тому волосы. – Молодец, знаешь! Бескозырку-то одень! Повернись-ка, достану... Ну, пошли собираться, стягиваться...

В сутолоке, переступая через тела, лафеты, прошли к выходу, вытянулись, уступая дорогу входящему в укрепление генералу Лихачёву, их дивизионному начальнику...

 

Белокурый поручик прошёл вдоль шеренг своей роты:

– Прохоров! Хорошего солдата воспитал. Молодец, Лоскуткин! – и, пройдя далее, похвалил ещё: – Чуркин! Твой, видел я, отменный будет воин, нет у него страха!

 

***

 

К трём часам дня Бонапарт, считая, что на левом фланге победа одержана, всю мощь бросил в центр. Выстрелы орудий на батарее звучали реже, и стало казаться, что любой из них будет последним. К извергаемым вулканом дыму и пыли добавился огонь: французская граната разбила бочку со смазочным дёгтем, пламя поднялось ввысь и побежало по склону. Французская дивизия, стоявшая у подножья, бросилась в атаку. Когда пехота приблизилась ко рву, стороной пошли несколько кирасирских эскадронов, оставляя батарею слева, демонстрируя удар по русскому кавалерийскому резерву. Следом – польские уланы.

 

Прорвав 1-ю линию, эскадроны внезапно повернули и двумя массами устремились на высоту: одна в промежуток между войсками и укреплением, чтобы войти на батарею с тыла, другая на колонны с флангов. Батальоны не успели перестроиться в каре и бежали, преследуемые уланами. Кирасиры и французская пехота с двух сторон ворвались на батарею. Дивизии Лихачёва суждено было «истечь кровью»… Тысячи голосов подхватили чужие песни о родине и свободе: на батарее – «Марсельезу», на склоне – гимн легионеров Домбровского.

 

Майор Крутых понял, что произошла катастрофа, успел перестроить батальон в каре и с развёрнутым знаменем начал медленно отступать, отбиваясь от уланов. Он волчком крутился в центре и не переставал выкрикивать команды:

– Задние, заряжай и стреляй! Знамя – на середину! Офицеры – на середину!.. Ряды сохраняй! Раненых – на середину!.. За пику хватай, тяни!.. Ребята, бей коней! Молодец, Вареников!.. Ныряй под пику и – в брюхо... на земле добьём, с седла задние пулей достанут...

 

Навстречу томскому каре из оврага выходили и строились для атаки на высоту русские гренадеры. На них, как осы, налетели уланы, но, увидев, что таит в себе тот овраг, откатили и помчались на высоту, где вдоль бруствера накапливались кирасиры. Гренадеры, крича «ура», пробежали мимо каре, ещё шагов двести, по ним ударили кирасиры, с флангов – уланы, гренадеры не успели перестроиться и обратились в бегство. Толпа побежала к спасительному оврагу, смяла стоящее на пути томское каре, в разрыв ворвались уланы, не все: многие были заняты расправой над гренадерами. Правая, большая часть каре успела сомкнуться. Ворвавшиеся в промежуток уланы не смогли вдоволь натешиться: мешал собравшийся строй у них за спиной.

 

Юный подпоручик в очередной раз отбил шпагой упорно толкаемую в его грудь пику, мелькнула оставленная им зарубка на бордовом древке позади красно-белого флажка. Понимал уже, что долго так продолжаться не будет, что его положение похоже на безнадёжное стояние одинокого, безоружного, голого перед злобным голодным медведем... и он услышал, как из его мальчишеской груди на высокой ноте начал вырываться стон...

 

Нервно поигрывая саблей у стремени, улыбаясь, на Ивана наезжал в диковинном с квадратным верхом кивере, надетом набекрень, длинноволосый всадник с вислыми до подбородка густыми усами. Готовый подставить под удар ружьё Иван держал его перед собой обеими руками и ёрзал на пятачке в ожидании страшной минуты. Когда между ними оставалось шага три, улан привстал на стременах и взмахнул клинком. Иван отпрыгнул вправо, вперёд, успел заметить удивленный, нахмуренный взгляд, и, зажмурившись, ткнул штыком... коня в шею, тотчас горячее брызнуло ему в лицо и на мундир. Конь взвился, Иван увидел перед собой синие штаны с красным лампасом и с бешеным выплеском накопившейся ярости вонзил штык в бедро. «А-а-а, пёс!.. Ку-у-урва!» – закричал улан. Конь захрипел и упал на спину, придавив всадника. Перед глазами замелькали подковы и стёртые подошвы сапог, а сверху и спереди – вдруг дым, сверкнул огонь, выстрел, толчок в грудь... Покачнулся, опустил голову и посмотрел, где обожгло, увидел: мундир щедро облеплен раздавленными вишнями, а там, где прижался подбородком, ниже справа – дырочка... вот в ней заблестело, и стало расти на глазах чёрное пятно...

 

Стрелявший улан вставил пистолет обратно в седельную кобуру, с темляка рукою подхватил саблю, занёс её над головой и направил коня на Ивана. Но тот, когда сверкнула молния, уже падал как подкошенный и под рассечённою пустотой опрокинулся навзничь, подвернув под себя ноги и откинув голову на спину подпоручика, павшего лицом в траву. И кровь их на лепестках той дикой гвоздички смешалась...

Улан, накренившись, рассматривал Ивана. К нему, подпрыгивая на одной ноге, стеная и охая, подковылял раненый товарищ и, обессилив, вцепился в гриву коня. Улан ухватил его за пояс, втянул в промежуток перед седлом, оглянулся ещё раз на Ивана, развернул и повёл коня в обход высоты навстречу колоннам, вброд через Колочь и уже за ней, минуя скопления войск, по полю скошенной ржи – в свой лагерь.

 

Большая часть каре находилась на полпути к роще, где выстраивались отступившие войска центра. Левой, меньшей части, наконец, удалось избежать резни и собраться в кольцо из двух-трёх десятков солдат.

Мимо группы к вершине стороной проезжали порознь или малыми кучками выходившие из боя уланы, чаще, растерявшие пыл – эти молча, бросая косые взгляды – а те, кто сохранил тот пыл – эти, крича и угрожая саблями, пиками, кулаками, бранясь, но на меткий выстрел не приближались. Но находились, кто нарочно опускал пику и направлял коня на солдат, но когда те поднимали ружья, тотчас отворачивал и свысока посмеивался.

Занявший место в кольце гренадер в высоком золочёном головном уборе с кисточкой, с роскошными рыжими бакенбардами, прислушиваясь, поддакивал: он улавливал среди доносившихся ругательств знакомые слова. Крякнул, переиначил последнюю фразу в свою пользу, чуть присел и прокричал её проезжавшему улану, отстучав вдогон особый артикул так, что его правая рука, до локтя оголённая, вылетела из рукава, упруго ударившись на сгибе о левую, вскинул подбородок и презрительно выпятил нижнюю губу. Улан, откинувшись назад, рассмеялся и, принимая вызов, в своём состязательном жесте обхватил переднюю луку седла, покрутил, изощрённо выругался и, удаляясь, вполоборота добавил незлобно: «Врацам фкрутцэ, пся крев (скоро вернусь, собачье отродье)».

 

– Всё, ребята, хватит, сомкнись!.. Просто так не отбиться, бежать к нашим надо... Старики, давай, заряжай по две пули, штыками другие поработают, – Артём говорил быстро, при этом крутился на месте, толкаясь, и нервно оглядывал израненное поле. Что-то не давало ему покоя, и он, бормоча и передёргиваясь, как от кислого, отошёл от своих, часто и коротко взмахивая кулаком у бедра, с ожесточением вгоняя в землю невидимый колышек. Рванулся, было, в одну сторону, в другую и увидел, наконец, в стороне то, что искал:

– Ах ты, беда-то какая... – всмотрелся, потрогал... – РебЯтушки! Живой он!

Артём опустил ружьё, быстро снял патронную сумку, тесак, ранец, мундир, оторвал от рубахи рукава и собрал в комок. Встал на колени, освободил на лежащем ранцевую грудную перемычку и втиснул под мундир тот тампон. Заправил плотно и, приводя себя в порядок, крикнул наблюдавшим за ним солдатам:

– Помоги кто!.. Хоть ты, Егор!.. Ванюшка, очнись, родной...

«Артём», – покойно подумал Иван, услышав знакомый голос в ночи.

– Иван, вставай, вставай, бежать надо... Молодец... Рану зажали... Давай ножками, давай!.. Егор, руку-то его себе на шею забрось!.. Сильно не бегите, круг сохраняй... Знамя у нас! Выше подними!.. Может, наши заметят, выручат... Задние! Как поскачут вдогон, кричи: встанем, биться будем... да поможет нам Бог... Вань, голову не запрокидывай, прямо держи... Ножками давай, давай, пропадём...

Поле пестрело телами, отовсюду неслись стоны и крики. Некоторые раненые сидели или стояли на коленях, опершись на руки, некоторые ползли. Два-три солдата подбежали и присоединились к группе.

 

А на краю оврага, что был уже далеко позади, выстраивалось пол-эскадрона уланов. Выравнивали шеренги, успокаивали дыхание, заряжали пистолеты или, спешившись, торопясь, подтягивали подпруги. Перед рядами на горячем коне, ронявшем от удил обильную пену, гарцевал нарядный офицер. Он громко кричал, подзывая тех, кто продолжал самозабвенно, выпучив глаза, петь «Ещче Польска не сгинела», отправлял всадников к тем, кто был дальше, те мчались к опьяневшим от боя кучкам и вместе возвращались.

Наконец, ясновельможный пан, обернувшись к своим, протяжно подал команду – всадники опустили пики, и строй ощетинился флажками – взмахнул саблей, ударил шпорами коня, тот присел, рванулся вперёд, и уланы с боевым кличем бросились в погоню.

 

Беглецы заметили:

– Артём, скачут!

– Стой! Всё, братцы... Сомкнись! Давай, Егор, Ваню здесь положим... Знамя выше! Получше разверни-то! Старики... по две пули!..

Артём обернулся и посмотрел на приближавшиеся с нарастающим воем и топотом шеренги пригнувшихся всадников, на вынесенную ими вперёд неровную, пляшущую цепочку бело-алых флюгеров у наконечников пик. Не глядя, выхватил из сумки два бумажных патрона, сунул в рот – должны быть под рукой – прикусил. Зажмурился и прошептал сквозь зубы, обращаясь к одному только небу:

– Спаси и сохрани, укрепи... не оставь, родной ты наш... – Артём открыл глаза и мыслью, обжигающей мозг и тело, бросил вызов навстречу своему неизвестному противнику: «Ну, давай, борзый лях! Зараз мы ещё посмотрим, кто – кого».

И в том строю вдруг конь гнедой споткнулся, и пика зацепила землю, вырвалась из рук всадника и другим концом ушла к небу, но успел улан ухватить её за петлю и потащил за собой, оглядываясь и торопясь на скаку выправить...

Спереди закричали несколькими голосами:

– Братцы, драгуны на подмогу скачут, выручили! С нами Бог!

Уланы тоже заметили и, задрав пики, начали расходиться веером, разворачиваться.

– Давай, мужики, пали ляхам в зад! – прокричал Артём.

Солдаты, оказавшиеся в первых рядах, догадались и опустились на одно колено. Сбившейся барабанной дробью прогремел залп. Артём встрепенулся, вскинул ружьё, выстрелил, шлёпнул Егора по плечу, показав, что попал, вынул патроны изо рта и швырнул в сумку...

 

Когда мимо промчались, казалось, цепляя стременами, драгуны, и улёгся поднятый ими вихрь, гренадер нарочито шумно выдохнул и опустил ружье на травку. Исподлобья оглядел всех, неожиданно хлопнул себя по коленкам, молодецки закинул руку за голову, другой подбоченился и выписал первое коленце, притопывая и приседая с разворотом. Бодро выпрямился уже весёлый и озорной, распахнул объятия, встряхнул головой и повторил всё раз, другой, раззадоривая себя разудалым гиканьем...

Егор уселся на траву и опустил голову между ног. Кряхтел, кряхтел, ухал, качался, всё же не смог сдержаться и... заревел навзрыд:

– Пропади ты пропадом, царёва служба! – снял кивер и принялся колотить им об землю.

Гренадер остановился и прислушался, утираясь рукавом. Поводил взглядом по сторонам, поднял с земли ружьё, подошёл к Егору и, наклонившись, вполголоса строго укорил:

– Ты чё, балда пехотная, офицеры дознаются, на каторгу пойдешь... А потом, дремучий ты старый лапоть, мы сейчас не царю служим, а Рос-си-и-и!

– Сыночка своего мог так и не увидеть, – простонал Егор: – Меня ж забрали, с дитём я был... С батей егерями были у барина. Барчук бобрам плотину порушил, я обругал, он – к барину, тот высек и в рекруты отдал.

– Такая наша жизнь... Спросить бы ещё у тех, чья душа нынче отлетела, те б сказали, – посочувствовал ему Артём и, вспомнив своё, повеселел: – А давай лучше Ваню спросим, какие приветы привёз он Кирюхину Егору. Вань, слыхал?

Иван хотел сказать, но закашлял кровью.

– Ладно, Ванюшка, тише, тише.

– Дядь Егор... внучок у тебя на Рождество народился... Егорка, – и Иван откинул голову на траву.

Егор заулыбался, оборачивая ко всем счастливое и чумазое в разводах лицо. Внезапно он почернел и поднял голову к небу:

– Господи, за что ты меня так наказываешь!..

Помрачневший Артём горестно вздохнул, огляделся, увидел знамя, и в его глазах вновь вспыхнул огонёк:

– Быть тебе, Фрол, с Георгиевским крестом!

– Брось, чего там... аккурат, пятый я, кто сегодня это древко держал.

– Э-э, нет, Фрол! А кто ещё вспомнит простого Петра да Ивана, из чьих рук ты знамя поднял? Вот и будешь по праздникам поминать друзей этих павших до конца дней своих. Как вынешь из сундучка крестик, изба засияет, а ты слезу утрёшь, и ребята там тебе улыбнутся...

 

С внешней стороны солдаты закричали кому-то:

– Эй, деревня, давай сюда! – и своим: – Расступись: за ранеными пришли.

Протиснулись ополченцы с носилками. Один из молодых будто обиделся, но возразил дружелюбно:

– Какая мы «деревня», мы посадские из Рязани.

Другой посадский мужичок подошёл, глянул на лежащего Ивана:

– Донесём ли: в крови ж весь – истечёт!

– Ты давай не свисти: то его забрызгали из жил французский улан да конь его. Поспешай, братцы, дорог он нам…

Ополченцы, показав мокрые чёрные спины, помчались, скособочившись и топоча, к роще, за ней – в лазарет.

– И нам следует поторопиться, некогда отдыхать, – и Артём забросил ружьё за спину.

 

К солдатам, пыля, скакал от линии отступивших войск всадник. То был адъютант полка Свиридов. Осадил коня, продолжая придерживать кивер. По тому на кого и как смотрели, переглядываясь, солдаты, понял, что главные в эту минуту – он и Прохоров. Поручик, считавший до сих пор войну увлекательной экспедицией, ни разу не был в настоящей схватке и ни разу не заглянул в глаза врагу. С изумлением и с долей непонимания смотрел он вниз на обращённые к нему грязные лица. Подкрадывалось и уже заявляло о себе чувство восхищения русским солдатом и своей собственной ничтожности, но не было времени разбираться в этом: всё будет потом, а в эту минуту оно подсказало соскочить на землю:

– Кто старший в команде? Солдат, товарищи на тебя указывают.

– Прохоров 39-го Томского, ваше благородие!

– Полк ждет вас у того мыска. Не задерживайтесь! Заминка окончится, вмиг раздавит.

Свиридов вставил ногу в стремя и, перекинув другую через круп, сел в седло. Лошадь под ним заходила, грызя удила. Но, не сказав главного, он не мог покинуть это место:

– Слава вам, герои! Знамя при вас, честь ваша и наша при вас! – развернул лошадь и пустил её мелкой рысью к мыску: пропало желание мчаться в упоении по полю битвы...

 

***

 

Ивана внесли в санитарную палатку, пропитанную запахом солдата на войне: кострами, дёгтем, сапогами, потом и кровью. Медики в белых фартуках, окружив столы тремя-четырьмя кучками, стояли и, нагнувшись, делали свою работу. Санитары перенесли Ивана на освободившийся стол и уложили на влажную простыню.

– Ну, солдат, как тебя зовут? Постарайся... Пишите, сударыня: Иван Лазуткин, Томский... Записали? Потерпи, осмотрю я тебя. – Доктор со стёклышком в глазу и с цыганским ликом перевернул Ивана на живот и начал ощупывать, мять спину.

– Барин! Нет там ничего! Я грудью шёл, ваше благородие!

– Знаю... Пишите: слепое ранение в грудь... Знаю, там нет места, где трусу спрятаться... А мне надобно выход осмотреть: если пуля близко, достанем тебе на память, на поправку здесь и пойдёшь... Рана высоко... Кашлял кровью?.. Значит, лёгкое зацепило, будем надеяться, не опасно… Кто был против вас?.. У уланов при седлах есть пистолеты... Если б он тебя пикой, здесь бы не лежал. Молчи-молчи... Сударыня, готовьте к операции, водки дайте...

 

– Очнись, солдат, – услышал Иван. – Ну, как, стало легче? Мы у тебя из спины пулю вытащим. Больно будет, не очень. А ты поругайся. Мы всем разрешаем. А потом отдохнёшь, поспишь. Ну-с, приступим... Чего ж ты терпишь? Зубы сломаешь, герой!.. Ругайся же!

– Маменька не велит, – с трудом произнёс Иван.

– Сударыня, палочку ему в зубы!.. Молодец!.. Сколько мы героев повидали с вами сегодня. Никогда не забудется… Всё, солдат! Мы своё дело закончили, зашьём тебе рану и ты – вольный… Мачты бы делать из таких богатырей, чтоб ни перед какой бурей не гнулись!.. Смотри, солдат, в этом узелочке пуля на память, рядом кладу... Выздоравливай, герой! Санитары, забирайте! Посадите, и под спину ещё подушку. На месте дать ещё водки: ему надобно поспать.

 

Вечерело... Канонада стала затихать, а мысли приобретать ясные очертания. Повернул голову – татарин рядом, в одной руке перебирает чётки, другая забинтована и высоко поднята, как перебитое крыло, почувствовав взгляд, обернулся, оживился:

– Конь на меня с обрыва упал, косточки поломал, и пуля в ноге была. Рашид я Валиев, а ты?

Иван попробовал ответить: «И-и-и-и... И-и...» – и понял, что ему не то, что говорить, кашлянуть, хмыкнуть, вздохнуть трудно. Подышал, прислушиваясь к боли, и заговорил медленно, негромко, с паузами:

– Иван… Лазуткин… В грудь…

В начале рядов закричали, отыскивая нужного солдата:

– Ива-ан! Ваню-юшка-а!

Из разных концов отозвались Иваны. Тогда голос позвал иначе:

– Лазу-утки-ин!

Иван завозился, захлопал ртом, как карась на берегу, но крик из его груди не выходил. Рашид догадался, сел на подстилке и поднял здоровую руку, замахал, закричал:

– У меня твой друг! Мы вместе тут!

Те только услышали, как уже бежали по тропинке, перепрыгивая через голые ноги особо рослых раненых в крайнем ряду:

– Иван, племяш, как ты? Вижу, вижу, помолчи. Грудь-то болит? А мы раненых на поле собираем и приносим: после боя обычное дело. Слышь, утих он, бой-то, как гроза: налетела, напугала и утихла, – Артём повернулся к Егору и признался в сокровенном: – Веришь, Ванюшка мне племянником мог стать. С Полюшкой, с тёткой его, когда молодые были, любили друг друга. Давно: считай, двадцать два минуло, как Измаил брали... Во-о!

– Дядя Артём!.. Не пойму, тот улан... кричал, вроде, по-нашему: «Пёс, курва»... О том всё думаю, – слабым голосом спросил Иван.

– Не тереби душу: лях то, жолнер их. У француза его тьма. Он тебя гулящей бабой обругал, а по-нашему ты б услыхал «собака» и «б…дь». За бой этот ещё медаль получишь, унтер божился, что скажет командирам. Наш-то поручик тоже видел, помнишь, цел и он... Не беспокойся, свидимся: все раненые в полк возвращаются. А нам, коль устояли, на завтра очередь на француза идти. Посмотрим, как он держаться будет: под ним земля-то чужая, даже угла своего нет. Должна она его сбросить… А мы с тобой да со всем народом – самые богатеи: вон какая у нас Родина великая, а в ней наша колыбелька. Так, Егор? Как не подраться за неё…

 

От автора:

Генерал-майор Вольдемар фон Левенштерн в мемуарах («Русская старина», 1900-1902 гг.) описал атаку Томского полка на батарею Раевского и свою роль. На батарее фельдфебелем полка Золотаревым был взят в плен генерал Бонами. Позже батарея была захвачена дивизией Жерара, кирасирами Коленкура (брат министра иностранных дел Франции, погиб на батарее) и уланами Рожнецкого. Как это произошло, написал полковник Луи Франсуа Лежен, адъютант маршала Бертье.

Генерал Лихачёв получил множество ран, и он единственный, кому на батарее французы сохранили жизнь. На поле боя Лихачёв был представлен Наполеону, но он отказался принять свою шпагу из рук врага.

За участие в Бородинском сражении подполковник Попов был награждён орденом Св. Анны 2-й степени с мечами, майор Крутых – Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом.

 

Художник: Николай Самокиш

© Vinchi Group - создание сайтов 1998-2024
Илья - оформление и программирование